Текст книги "Циклон над Сарыджаз"

Автор книги: Николай Коротеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

IX

Семен очнулся. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо. И на спину давила земля.

Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком. Багровые круги плыли перед глазами. С каждым мгновеньем они светлели, словно раскалявшееся железо. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг. Сел, сбросив тяжесть со спины.

Инспектор дышал глубоко, взахлеб, не чувствуя ни ночной прохлады, ни аромата и густоты воздуха. Ощущения пришли к нему через несколько секунд. Почти одновременно с прозреньем. Взгляд уперся в кромешную темь, огненные круги растаяли.

Звон в голове стих, и Семен услышал переливчатое журчание ручья.

«Где я?.. Почему?..» – он не спрашивал себя, он как бы утверждался в реальности своего существования.

Потряс головой, выдохнул:

– Жив… Живой. Кто ж меня прикопал?

Пошарил ладонями во тьме, нащупал твердый склон. И поднялся – до удивления легко. Сел на жесткий каменистый склон. Потянулся к поясу. Пистолет на месте. И то, что пистолет оказался в кобуре, окончательно убедило его, что он действительно жив, видит тьму ночи, слышит ручей.

«Карабин… Он, наверное, где-то тут, – подумал Семен, но искать сейчас же ему очень не хотелось. – Подожду. Отдышусь. Потом».

И он вспомнил; тупой удар в спину, звук выстрела и как он сползал вниз по крутому склону распадка…

Семен чувствовал себя опоенным и удивлялся лености своих мыслей. Каждая существовала как бы сама по себе. Всплывала на поверхность сознания и сразу же исчезала, и инспектор был не в силах задержать её, сосредоточиться на ней.

Сначала он объяснил свое состояние необычностью условий, в которых оказался. Однако, вспомнив об ударе в лопатку, о выстреле, Семен пошевелил мышцами спины, но не ощутил сильной боли. Место ранения онемело, словно десна после укола перед удалением зуба.

«Анестезия? – спросил себя инспектор. – Откуда? Почему? Стреляли с довольно близкого расстояния. Может быть, наугад? Пуля, вероятно, задела сук, ветку, потеряла убойную силу и ударила меня на излете?»

Семен Васильевич остался доволен тем, что ему удалось построить довольно длинную цепь логических рассуждений.

«Но при чем тут анестезия?» – мысль зашла в тупик. Стало досадно, что он не в силах найти какого-то приемлемого объяснения.

«Это ли важно? – спросил он себя. – Нет. Конечно, нет! Главное в другом. Если тебе посчастливилось выжить, иди той же дорогой. И будь рад, что можешь идти и можешь делать своё дело. Дисанги прав, жизнь нужна прежде всего для дела. Вот и у тебя, Семен, есть возможность доказать это. Рана – раной, и о ней потом.

Ты жив, пистолет при тебе…

Значит, тебя не обезоружили? А карабин?»

Инспектор спустился в неглубокую, вырытую, очевидно, дождевым потоком яму и, покопавшись в песке и гальке, нащупал карабин. Потом – фуражку.

«Очень важно, что тебя старались убить, а не завладеть оружием, – подумал инспектор. – А бинокль?»

Бинокль он тоже нашел в яме.

«Котомка и плащ в балагане Комолова. Комолов… Комолов… Он, выходит, стрелял? Где ж он сейчас? Что делает?»

Мысли прояснялись с каждой минутой, и Семен воспринимал это как удивительную радость. Инспектор снова отметил про себя, что двигаться он сможет свободно.

И тогда старший лейтенант решил: основное, что ему необходимо сделать прежде всего, – вернуться к балагану.

«Так вот и явиться? – остановил себя Шухов. – Что мне нужно узнать? Обстоятельства своего ранения? Да. Причину, почему в меня стреляли? И это. Но не только. Надо разобраться в сути дела. Смогу ли? Пока ещё тот или те, которые решили меня убить, чувствуют себя в безопасности. Спокойные они или нет – другое. Но в относительной безопасности они не сомневаются. Выходит, следили за мной.

Прав был Дисанги.

Но в чем моя ошибка? В том, что пошел один? Пошел я всё-таки не один. Я не знал, что Дисанги так сразу сдаст после неудачной охоты. Возвращаться за кем бы то ни было поздно. Преступник улизнул бы…

Хватит рассуждать. Надо идти… Попробовать разобраться в происшедшем. Воскреснуть я могу в любую минуту. И это мой козырь».

Ещё поднимаясь из распадка, Семен увидел поодаль свет костра и постарался припомнить окружающий рельеф, чтоб подойти как можно ближе и ничем не выдать себя. Он обогнул долинку, в которой находился балаган Комолова, и зашел со стороны кустов чертова перца, густых, почти непролазных. Обойти их стоило большого труда. Пришлось следовать за всеми капризными извивами растений, росших в виде размашистых полумесяцев, и не заблудиться в их лабиринте.

Он не мог знать, что поступает так же, как и Гришуня, о существовании которого инспектор и не слышал.

Устроившись у прогала в листве, метрах в пятнадцати от костра, Семен Васильевич увидел у огня двоих.

Взволнованный, в шапке, сдвинутой на затылок, Антон Комолов говорил, прижав руки к груди:

– Ты не представляешь… Ты представить себе не можешь, как я тебя понимаю! Григорий Прокопыч, не убийца вы! Не хотели вы убить инспектора. Я же понимаю. Вы не представляете, как я вас понимаю.

– Чего тут… – отмахнулся Гришуня, потупив голову. – Понимай, не понимай – стрелял-то я. Спасибо за дружбу.

– Нет, так нельзя. Это не по справедливости.

Комолов покачивался из стороны в сторону как бы от сильного волнения и какого-то душевного восторга, понять который инспектор пока не мог.

– Чего тут… Справедливость… Кто станет разбираться? Убит человек, старший лейтенант милиции. Это пойми, Антоша! Да и кто тебе поверит?

– Мне-то и поверят! Молод, струхнул в сумерках, когда шум услышал. Поверят, обязательно поверят! Ты не сомневайся. Услышал шум – кинул пулю.

– А ты шум-то слышал?

– Шум?

– То-то и оно. Не слышал. Какой там шум был? Не было шума. Ветки заиграли и будто медведь полез.

– Я так и скажу. Мне поверят.

– Надо же, – вроде бы не слушая Комолова, продолжал Гришуня. – Надо же так… И вся жизнь насмарку, все дела и вообще… мечты. А как много хотелось сделать!

«Кто ж этот Гришуня, Григорий Прокопьевич? – спросил себя инспектор. – Не знаю, не видел, не встречал такого… Откуда он? И что такое «важное» делает?»

– Теперь – крышка! – продолжал Гришуня. – Кто поверит опытному человеку, что так обманулся?

– Не согласен? Не согласен со мной? – вскочил Антон.

– С чем? Ерунда…

– Не согласен? – крикнул в запальчивости Комолов и сжал кулаки, словно собирался кинуться на Гришуню. – Так я сам пойду и заявлю, что стрелял я! А ты… ты нарочно взял всё на себя, жалея мою молодую жизнь!

– И я не старик.

– Тем более мне поверят! Мне-то, как ты говоришь, колония. Потому что несовершеннолетний. А тебе…

– А где доказательства? Где они, Антоша?

– Доказательства? Стрелял ты из моего карабина. По ошибке схватил. Перепутал. А я скажу – нет! Я стрелял из своего карабина, который выдавать мне было не положено. Подтирочка в документах сельсовета. С такими доказательствами мне и согласия твоего не нужно. Пойду и заявлю! И не видел я тебя и не знаю совсем. Совсем не знаю!

– Вот на этом-то тебя и поймают, Антоша, – казалось бы, ласково проговорил Гришуня, но взгляд, брошенный им на Комолова, был прощупывающим и холодным.

«Хорошо ведет игру Гришуня, – отметил Семен Васильевич, – не жмет, а незаметно давит. Не кнутом гонит в капкан – веточкой… Вот оно как!»

– Может, он живой был? – неожиданно спросил Антон, тупо глядя в огонь.

– Жив? Пуля в лопатку угодила – сам видел. Или нет?

«Психолог… Тонко, подлец, ведет игру… – подумал Семен Васильевич. – С ходу, пожалуй, так и не придумать. Готовился. Изучал парня. Жаль Антошку. Жаль вот таких, желторотых, что сами в петлю лезут. А ведь лезут. И героями себя считают. Спасителями! Эх, Антоша, тебя спасать надо».

Инспектор поморщился. Боль в спине разыгрывалась всё сильнее.

– Слаб ты, Антоша, чтоб такое на себя взвалить. Слаб.

– Это не то. Это не слабость, Гришуня. Может, минутная…

– А вдруг «минутная-то» в самый трудный момент и захватит? Проклянешь меня. Волком взвоешь!

– Нет, – спокойно ответил Антон.

И Семен Васильевич понял, что это «нет» твердое и парень, боясь, что его уличат в минутной слабости, уже никогда и ни о чём не пожалеет.

– Скорее петлю на себя накину, – сказал Комолов, – чем выдам тебя, Гришуня. Ты мне друг – и всё. Даже не в том дело. Я себя не предам, Григорий Прокопьевич. Понимаешь?

– Чего там…

– Жил я, жил… Примеривался всё, что бы такое сделать и в своих глазах стать настоящим… Нам, детям, все говорят: «Нельзя, нельзя, погодите…» Не потому нельзя, что действительно нельзя, а дней каких-то до какого-то срока не хватает. Ерунда! Хватает!

– Чего уж там… Не пойму я тебя… Думаю, вот, когда с повинной идти… – Гришуня уже и не скрывался, подталкивая Комолова к окончательному шагу.

– Чем я помогу этому инспектору? – размышлял вслух Антон. – Поплачу с учителькой Шуховой? Она меня утюгом по башке тяпнет. Смешно… Может тяпнуть. Я её знаю.

«Да, – решил Семен. – Стеша, пожалуй, долго раздумывать не станет…»

Рана на спине, у нижнего края лопатки начала ныть и саднить. Действительно, точно отходило обезболивание.

Инспектор пропустил несколько фраз, сказанных Антоном. Теперь Комолов выглядел очень довольным собой. Даже в тоне его почувствовались покровительственные нотки по отношению к Гришуне.

– Ты не волнуйся, Гришуня. Осмотри своих выдр и уходи… Если ты говоришь, мне года три-четыре в колонии быть, значит, так оно и есть…

– А мечты, а посулы этой Степаниды Кондратьевны, будто из тебя математик выйдет? И её не боишься?

– Что ж… Зла я ей не делал. Не желал. А коли так получилось… – Комолов пожал плечами. – Если она права и её надежды про… Ну, как… Если она не напрасно надеялась… Как сказать? Не выходит… Тьфу! Не стану я математиком. А сейчас главное – тебя спасти и выручить. И начинать жизнь надо с главного. Правильно?

– Хороший ты человек, Антон…

– Ты веришь мне?

– Верю, – сказал Гришуня. Он поднялся и положил ладони на плечи Комолова. – Если передумаешь… Ты не торопись. Вот что… Через десять дней я буду ждать тебя на перевале у Рыжих столбов.

– Зачем?

– Там ты скажешь всё окончательно.

– Не надо волноваться, Гришуня. Десять дней – слишком большой срок. И ты не знаешь Шухову.

– При чем здесь какая-то Шухова?

– Шухова – жена инспектора… который погиб.

И снова мысли инспектора, затуманенные каким-то накатом, прервали слова Гришуни:

– Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу?

– Да, пожалуйста! Только зачем?

Гришуня сделал вид, что обижен, очень недоволен Антоном. Тот поспешил согласиться:

– Хорошо! Хорошо. Мне всё равно. Ты узнаешь, что ничего не изменилось. Можно, я тебе убойный патрон подарю. Поделим по-братски. У меня два осталось. Вот, – и, не сомневаясь в согласии, Антон дослал в ствол карабина с оптическим прицелом патрон, вынутый из магазина своего. – Этот покажу первому, кто увидит меня, и признаюсь в убийстве инспектора.

– Прощай, – с искренней, казалось, очень искренней дрожью в голосе проговорил Гришуня. – И до свиданья. Только уж ты карабинчик-то как следует протри.

– Вылижу. Ты, Гришуня, к нему не прикасался. Помни! Прощай… И до свиданья! – Антон обнял Гришуню. – Я не буду у Рыжих столбов. Я знаю, что делаю. Не сердись, Гришуня. Я уверен – так надо. Так будет лучше.

«Зачем десять дней этому Гришуне? Антон, очевидно, понятия не имеет, где обитает его «дружок»! – подумал Семен Васильевич, поднимаясь и едва сдерживая стон. К спине словно прижали раскаленный металл, и боль свела рану огненной судорогой.

Во всём разговоре Гришуни и Комолова для инспектора оставалось непонятным, непостижимым даже, как это он, Семен, не убит наповал.

«О чем я думаю? – остановил себя инспектор. – Надо идти за этим Гришуней и доводить начатое до конца. Комолов никуда, пожалуй, не денется. А вот Гришуня… За ним надо идти».

X

Держась за ствол, Семен оперся прикладом карабина о землю и постоял немного, стараясь притерпеться к боли. Она через некоторое время отступила, и инспектор, пропетляв меж зарослей с полчаса, вышел в сумрачный пихтач, сучья которого были увешаны длинными клоками сизого мха-бородача, а стволы покрыты лишайниками. Семен Васильевич решил не следовать за Гришуней по пятам, что в общем-то ни к чему, да и небезопасно, а наблюдать за ним издали.

По склонам увалов на путл к Хребтовой перелески чередовались пролысинами, поросшими густой высокой травой. Это облегчало наблюдение за Гришуней, но могло быть и так, что Гришуня всё-таки захочет проследить, не идет ли за ним Комолов. Поэтому Шухоз взял выше по склону. Судя по направлению, взятому Гришуней, тот шел к тому месту, где на карте инспектора обозначались костры, дым которых и заметил Шаповалов.

Взошедшее солнце разорвало туман. Часть его поднялась в поднебесье и стала облаками, белыми, оформившимися в причудливые фигуры. И чем выше они поднимались, тем белизна их делалась ярче и на какой-то определенной высоте у облаков образовались более темные днища. Они-то и становились подобием платформ, на которых скользили тучи по определившимся воздушным слоям. И только у самой вершины Хребтовой туман сгустился в серую чечевицеобразную массу и, казалось, застыл в недвижности.

Влажная духота выматывала силы Семена Васильевича, а их у него и так было мало. Чтобы сберечь силы, старший лейтенант, теперь уже твердо уверенный в неизменности направления, взятого Гришуней, двинулся прямо к оголовью Хребтовой, откуда было удобно наблюдать.

Гришуня чувствовал себя в полной безопасности. Потеряв его на довольно долгий срок из вида, Семен Васильевич совсем неожиданно приметил его в бинокль невдалеке у грота, где Гришуня соорудил, наверное, коптильню. Редкий дым, выползавший из-под скалы, быстро уносило и рассеивало меж двух сопок.

Обождав, пока Гришуня взял себе еды, инспектор спустился к пещерке. В ней дотлевал солидный кострище, горевший, видно, давно, а в дыму на прутьях и жердях висела копченая изюбрятина. Дров в костер Грлшуня больше не подкладывал, мясо было готово, и инспектор «присвоил» себе килограмма три. Длинных, тонко нарезанных полос висело очень много, и Семен Васильевич решил, что Гришуня вряд ли заметит пропажу, если наведается сюда до того, как инспектор обнаружит склад спрятанных пант.

«Вот и началось, – с профессиональным спокойствием сказал себе инспектор. «Приглядеть за выдрами…» Тохсе мне «научный работничек». По всему теперь видать – обыкновенный гад-браконьер».

С предосторожностью покидая пещерку-коптильню, чтоб не оставить следов, инспектор подумал в шутку о необходимости отметить в рапорте факт «экспроприации» у «экспроприатора» – браконьера.

Выйдя из пещерки и сделав несколько шагов, Семен почувствовал сильное головокружение и прислонился спиной к камням, чтоб устоять. Боль, пронзившая его, была очень сильной. Семен застонал. От охотников он слышал: к ранам нужно прикладывать разлапчатые, о пяти «пальцах», листья нетронника, или, как его еще называли, «чертова куста». Добравшись до зарослей, Семен нашел это растение и нарвал много веток. Подумав, он быстро сплел из них что-то вроде корзинки, положил в нее мясо, обернув его листвой. Потом он подсунул охапку листьев под рубаху на спине и обвязал грудь поясным ремнем, чтоб повязка не съехала.

Инспектор признал себя готовым к длительной засаде и отправился к примеченному ранее скалистому выступу, поросшему кое-где кедровым стлаником. Отсюда можно было, замаскировавшись, скрытно наблюдать за Гришуней.

Семен Васильевич добрался до места уже за полдень. Устроившись меж замшелых камней, откуда хорошо просматривались увалы Хребтовой и северо-восточная часть долины, где находился заказник, инспектор ощутил вдруг такую слабость, что пальцем не мог пошевелить. И очень хотелось пить.

Он отупел от слабости и боли настолько, что долго не мог сообразить: фляжка-то с крепким чаем болтается сзади у пояса. Он отхлебнул чаю, смакуя его во рту, и твердо приказал себе соблюдать норму – два глотка в час. Так, по его расчетам, фляжки ему хватит до вечера, а ночью придется спуститься к ключику, который, судя по карте, был километрах в двух, на противоположном склоне Хребтовой.

Солнце светило в лицо, и Семен Васильевич поостерегся пользоваться биноклем. Но и так было видно, что в разных концах долины и по увалам над участками тайги кружатся стаи воронья. Инспектор отметил на карте эти места. Их было девять.

«Ничего себе! Погулял Гришуня, – сказал про себя Семен. – Едва не годовой план промхоза по пантам «выполнил».

Семен попытался разглядеть в бинокль хибарку Дисанги в дальнем углу долины, но напрасно. Её загораживал отрог Хребтовой.

«Ничего, старик, держись, – подумал Семен, словно обращаясь к самому удэгейцу. – Мне вот тоже пришлось несладко. Только выбрав дорогу, нельзя сворачивать. В канаву попадешь. А ты да и я не любим обочин. Хотя я и знаю: сделал всё, что мог, для тебя и уверен – ты не обидишься, прости меня. На всякий случай…»

А о Стеше он не то чтобы не думал или не вспоминал; не то чтобы она отошла на второй план или занимала первый, она просто была с ним, как его сердце, здоровое сердце, которого не ощущаешь и без которого невероятна жизнь.

«Конечно… – подумал инспектор, – Гришуню можно взять сейчас. Конечно, следователю будет достаточно, чтобы начать дело. А дальше? Следствие непременно упрется в тупик. Гришуня не так глуп. Он не раскроется. Он всеми силами станет сопротивляться этому. Да и один ли он тут? Вроде бы один. А если нет? Кто его сообщники?

Не знаю, как поведет себя рана. Пока она только чертовски болит. Может быть, листья «чертова перца» помогут мне справиться с болью. И нагноения не будет?» – Семен Васильевич поймал себя на том, что размышляет о ране, будто о чём-то существующем отдельно от него. Потом он решил, что, вероятно, все, заболевая, начинают рассуждать о болезни в третьем лице, как о вещи самой по себе, и это обычно. И эта отстранённость болезни и боли, наверное, помогает человеку бороться,

«Медлить в моем положении, конечно, рискованно. Но, не зная, где Гришунин тайник и единственный ли он, я не разоблачу его полностью.

Терпи, инспектор, пока нет ничего такого «страшного»… А если тебе сделается совсем невмоготу, то тогда примешь другое решение. И станешь действовать иначе. Гришуня сейчас никуда не уйдет…»

Успокоенный этими мыслями, Семен Васильевич позволил себе уснуть…

Когда он проснулся, солнце ушло в сторону, чечевицеобразное облако над вершиной Хребтовой растаяло, исчезло.

Теперь, когда солнце светило сбоку, можно было воспользоваться биноклем и ещё раз убедиться, что Гришуня почти целый день валялся у костерка, дым которого рассеивался и развеивался меж ветвями густых, нависших со склона кустов. Такой костерок не заметишь ни сверху, ни сбоку. Разве только учуешь метров со ста запах гари. Но Шаповалов всё же ухитрился засечь костры. Раньше Семену Васильевичу не приходило на ум, как же он-то приметил дым. Однако сейчас инспектор понял: Шаповалов обнаружил его вечером, когда воздух влажен и дыму словно больше. И ещё: то были, вероятно, костры, на которых Гришуня варил панты. Потому и отметил Шаповалов дымки не в один день и в разных местах.

Семен промучился целую ночь. Рана горела, голову разламывало, корежило тело. Ползком, с трудом ориентируясь, Семен добрался до ключа, напился вдоволь и набрал воды.

Второй день прошел спокойно.

Гришуня, очевидно, ждал кого-то. Он по-прежнему лежал у костерка, разгоняющего мошку, никуда не отлучался. Похоже было, что он уже подготовился к уходу. Ждал и Семен Васильевич, потому что задерживать Гришуню без пантов бессмысленно, а искать их на всей площади заказника – занятие почти безнадежное.

Третий и четвертый дни ожидания показались Семену Васильевичу тягостными. Пятый день инспектор запомнил потому, что жар в спине и опухоль на лопатке стали вроде бы спадать.

К вечеру разразилась гроза, но ливень особенно бушевал в долине. Тучи вились и вращались, словно бегали друг за другом. Однако всё проходило в стороне, где-то над далекой рекой. Семен подумал: «Не приведись мне самому попасть под это крыло тайфуна».

На седьмой день Семен проснулся от звука дальнего выстрела.

Было раннее утро. Эхо в долине, наполненной туманом, не раскатилось. Звук казался совсем слабым.

«Эх, расслабился, инспектор!» – ругнул себя Шухов и вскинул к глазам бинокль. Он сразу увидел стадо изюбриц, выскочивших на чистый увал. Казалось, животные летят, не касаясь копытами земли. Так стремителен и легок был их бег.

Потом из чащобы выскочил пантач, подался вверх по увалу. Широкий мах животного тут же сделался странным. Оступившись, пантач рухнул со скального выступа.

«Ну и нагл Гришуня! – обозлился Семен. – Надо брать. Пока я Федора в помощь дождусь, он тут такого натворит… Может быть, Гришуня не один? А какая разница? Нечего мне в инвалидах отсиживаться. Жив – вставай и иди. Иди, инспектор. Должность у тебя такая!»

Он встал и, опираясь на карабин, словно на посох, пошел, придерживаясь закраин чащоб, в сторону увала, где свалился пантач. Пробираться сквозь дебри Семену явно недоставало сил. Чтоб пересилить боль, он начал корить себя. Мол, по собственной торопливости нарвался на пулю браконьера, хотя прекрасно понимал: замысел Гришуни созрел не в момент, и тот, вернее всего, следил за его продвижением по долине. Пеняй на себя, не пеняй, инспектор в этом смысле был приговорен. Так ли, или иначе Гришуня осуществил бы свой умысел, потому как выхода другого у браконьера не было. Что заставило Гришуню пойти на такую крайность, инспектор не знал.

А вот, вспомнив, что Гришуня выстрелил по изюбру пулей Комолова, Семен Васильевич даже прибавил шагу, хотя воздуха не хватало, и сердце билось, казалось, под самой глоткой. И еще Семен Васильевич рассчитал: одолеет эти два километра, отделявших его от убитого изюбра, до того, как Гришуня вырубит панты и разделает тушу. Если он станет её разделывать. А если и нет, то и тогда он всё-таки задержит браконьера.

Каким образом – дело особое. Гришуня вооружен… Но, коли он подставил вместо себя Комолова… Готовил, определенно готовил его к этой возможной роли, то, значит, хочет выйти из тайги без «мокрухи». И, не зная, очевидно, Шухова в лицо, примет его не за воскресшего, а другого старшего лейтенанта милиции. Тогда он вряд ли решится бить в упор. Гришуня не сумасшедший, чтоб едва и не наверняка отвязавшись от одного выстрела по инспектору, взять на себя второй. Тем более «второй» старший лейтенант не может не знать о судьбе первого.

«Оно, рассуждать за Гришуню, или как его там, можно сколько угодно, – сердясь на себя, подумал инспектор. – Не предполагал же я даже после всего случившегося, будто гад этот настолько опустился, что и бьет оленей ради выстрела!»

Тут он, ожидая встречи с Гришуней, вошел в опушку и двинулся за кустами. Но двигался он по-охотничьи бесшумно и осторожно, держа наизготовку карабин.

Ярко-рыжую с сероватым отливом тушу изюбра он увидел меж кустов ещё издали. Зверь лежал у самой закрайки. Он словно отдыхал, вытянув и чуть откинув к спине красивую голову на крепкой мускулистой шее. Пара молодых, по три отростка рогов была цела. Браконьер не вырубил их только потому, что они уже не годились на панты. Серая шкурка на них полопалась, обнажая светлую кость.

Правее, чем подошел к оленю инспектор, из зарослей вёл след – зеленая тропка в серебристой росной траве. От поверженного зверя след уходил прямо по увалу вверх.

«Ушел Гришуня, – понял инспектор. – Стрельнул, глянул и ушел… Сразу за ним идти – не могу. Выдохся… Куда ж Гришуня кинул пулю? Он не свалил оленя, а ранил. За оленем-подранком лучше не ходить, непременно уйдет. А этот свалился, словно спелое яблоко с ветки. Да, видимо, дело в пуле. В «убойной пуле», как говорил Антон. Чего ж она меня помиловала? Вот отдохну и посмотрю».

Семен присел на валежину. И тут же над ним столбом завилась мошка. Но он только отмахивался. Сквозь звон мошки он слышал бархатное гудение оводов, слетавшихся к туше изюбра.

Из чащобы, где отдыхал Семен, виднелась вершина Хребтовой, лишенная растительности, лысая и поэтому светлая – белели обнаженные камни. Правее открывался перевал, поросший редким пихтачом и елью, наглухо перекрываемый непролазными сугробами зимой. Через него наверняка и собирается уйти Гришуня.

Семен Васильевич представил себе, как он, отдохнув, задержит Гришуню. Конечно, человек, назвавший себя Комолову «Гришуней», не станет сопротивляться. А зачем? Подумаешь, один случайно убитый изюбр! Всё станет отрицать браконьер. Всё. Самое очевидное…

Инспектор вздрогнул. То ли в глазах у него зарябило, то ли тень упала на распростертую тушу оленя, но Семену почудилось, будто зверь дернул ухом.

«Мошки видимо-невидимо. Лезет в глаза. Вот и мерещится всякое», – решил было инспектор.

Ухо лежащего у опушки изюбра снова дернулось. Потом ещё, ещё. Будто потянулась одна, другая нога.

Открылись темные глаза, опушенные густыми черными ресницами. Дрогнули ноздри.

Олень поднял голову, увенчанную изящными рогами. Под червонного золота шерстью зверя напряглись мышцы. Тут же олень, озираясь, повернулся с бока на живот. Черные влажные ноздри его затрепетали, зашевелились усы, и было видно – каждая черная усинка двинулась вперед к ноздрям, помогая им принюхиваться.

«Это ж мое чудесное спасенье, которое я наблюдаю со стороны, – сказал себе Семен. – А ведь вижу такое не впервые…»

Изюбр вскочил. Но, словно лишь родившийся телок, стал на широко расставленные ноги, неуверенно и неловко. Затем помотал головой, как бы сбрасывая с себя дурман.

«Ты только не бросайся сглупу на меня, изюбр, – мысленно проговорил Семен. – Уходи, зверь. Не я тебя ранил лекарственной пулей, четвертой из обоймы Антона. Уходи подобру-поздорову…»

Точно учась ходить, олень начал по очереди переступать ногами. Снова затряс головой. И тут же напрягся, как струна. Ударил копытом оземь. Еще какой-то миг изюбр стоял, будто изваяние, широкогрудый, на стройных ногах, с гордо вскинутой головой. И затем одним прыжком олень одолел пространство, отделявшее его от скальной гряды. Потом он огромными прыжками проскочил по чистому увалу и скрылся.

«Вот сбежало первое и последнее вещественное доказательство, – улыбнулся Семен. – Единственная улика…»

Инспектор собрался было выйти из чащобы, но, глянув на перевал, увидел всадника на пегой лошади, спускавшегося в долину.

– Вот теперь мы, кажется, не останемся внакладе, – сказал Семен вслух.

Всадник спускался с перевала в долину не спеша, спокойно и уверенно. В бинокль Семен видел, что бородатый мужичонка с охотничьим ружьем за спиной не останавливается, не оглядывается по сторонам. Броенные поводья покойно лежат на луке седла, пегая кобылка, выбирая уклон поположе, бредет знакомым путем. К удивлению Семена, мужичонка не поехал к тому месту, где провел эти дни Гришуня. Пегая лошадь двигалась вдоль зарослей кедрового стланика.

Семен бывал здесь с егерем ещё во времена устройства заказника. И сейчас он понял, что всадник направился к пещере у скал.

«Эх, знать бы, что тайник там… Да и знай я о тайнике, чем мог бы доказать, что он Гришунин? А теперь не отвертеться ни ему, ни сообщнику».

Бесшумно пробираясь меж пышных кустов лещины, Семен подошел почти вплотную к площадке у пещеры. Он слышал фырканье лошади, которую донимали оводы, потом увидел и саму упитанную кобыленку, стоявшую у ствола ясеня. К нему было прислонено и ружье. Гришуня вышел из пещеры с мешком на плече.

– Думал, тоже мне… – сказал он громко. – Я тут все жданки съел, а он думал… Неделю, почитай, как панты ждут в городе.

– Руки вверх! – резко приказал инспектор, выходя из зарослей.

От неожиданности Гришуня выронил мешок. И замер, стоя спиной к Шухову.

Старший лейтенант не знал, где карабин Гришуни. Если в пещере, то им мог воспользоваться сообщник. Семен слышал его голос у выхода из подземелья («…моем селе тоже милиция есть и еге…») и вынужден был взглянуть в сторону выходившего из пещеры.

Гришуня звериным чутьем понял это.

Когда старший лейтенант, убедившись, что бородатый мужичонка безоружен, вновь перевел взгляд на Гришуню, то увидел: тот готов метнуть в него тяжелый охотничий нож, выхваченный из ножен на поясе.

Браконьер уже размахнулся.

Времени на вскидку не оставалось, и инспектор выстрелил из карабина от бедра.

Нож, который Гришуня держал за конец лезвия, с тонким звоном отлетел в кусты. Семен слишком хорошо стрелял, чтоб попасть случайно. Лошадь, видно, привыкшая к стрельбе, слабо дернулась, но не оборвала повод, привязанный к стволу ясеня.

– Бог миловал, – охнул мужичонка.

А Гришуня схватился левой рукой за раненую кисть и принялся нянчить её.

– Твой верх…

Инспектор прошел к ясеню и взял мужичонково ружье:

– Карабин где?

– Там, – кивнул Гришуня в сторону пещеры.

– Сходи-ка, принеси, – приказал инспектор мужичонке, а сам на всякий случай стал за ясень.

Гришуня сказал:

– Ты его, инспектор, не боись. Он тебе карабин, как поноску, в зубах доставит.

Семен Васильевич не ответил, дождался, пока из пещеры не вышел мужичонка, державший карабин за ствол.

– Поставь у выхода. Нож свой там же оставь. А сам к Гришуне иди.

Мужичонка повиновался беспрекословно.

– Все панты здесь?

– Все.

– Все девять пар? – спросил Семен Васильевич.

– Откуда знаешь, что девять? – вскинув левую бровь, удивился Гришуня.

– Следователю я и места покажу, где ты их уложил.

– Шутишь…

– Дело-то не шуточное. Тысячное, – сказал инспектор. – Давайте, навьючивайте кобылку, да поехали. Нам бы засветло добраться к балагану Комолова.

– Чего там… – насторожился Гришуня и принялся похлопывать лошадь по холке.

– Знаком с парнем?

– Сменил у него олочи… Разбились мои.

– И всё?

– Это вы у него спросите. А мое дело вот, – Гришуня кивнул на мешки с пантами и немного повеселел.