Текст книги "Циклон над Сарыджаз"

Автор книги: Николай Коротеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Заячьи норы? – спросил я у Нины.

– Кабаньи лазы.

– Кабаньи? Да в неё заяц с трудом пролезет! – говорил я уже без шуток, совсем не желая играть роль гуртоправа. Не доводилось мне охотиться в камышах на кабана.

– Секачи да чушки – что мыши. Лишь бы рыло с пятачком просунуть. А там и голову протиснут. Дыры же эти в тростниковом валежнике, словно резиновые. Пиль! – приказала Нина собаке.

Пес, вздыбив шерсть на загривке, подошел к дыре, принюхался, сунул морду в нору и точно провалился в неё, но, испугавшись чего-то, выскочил и, виновато скуля, на брюхе пополз к ногам Нины. Нагнувшись, она потрепала пса по загривку. Тот опрокинулся на спину и, мягко поскуливая, перебирал лапами.

– А был бы там «хозяин»?

– Не-ет. Я знала. Мы оставим собак здесь, а пойдем на другой край зарослей. Потом я свистну, а собаки погонят кабанов на нас. Не боитесь? – неожиданно спросила Нина. – Я-то бью наповал.

– Я тоже постараюсь.

– А куда надо бить, знаешь? – усмехнулась красавица.

– Скажешь – узнаю…

Я улыбнулся Нине. Игра наша явно затянулась. Не пора ли напрямки спросить: «были бандиты и когда?»

– Под лопатку, под ухо…

– Когда он полезет из такой дыры – под ухо удобнее, – ответил я с видом знатока.

– Не струхни… с перворазу. Ну да я рядом буду, выручу. Ружье жаканами перезаряди

Я давно ждал указания и тотчас выполнил его. Однако слишком торопливо, не спросив, какими такими «жаканами» надо заряжать. Сработала охотничья привычка – рука безошибочно протянулась к левой части патронташа. По-моему, Нина отметила про себя эту мою «неожиданную» осведомленность.

Пройдя километра два-три, мы вышли на открытый песчаный перешеек, спрятались в кустах. Против нас в серой камышовой ветоши чернели шесть кабаньих лазов, расположенных метрах в десяти друг от друга. И солнце хорошо освещало их из-за моей спины.

– Твои два левых… – сказала Нина и подала сигнал собакам. Они подняли лай в болоте. И вскоре мы услышали хархарнье, треск тростника невдалеке перед собой.

Меня беспокоило одно: что, как свиньи покажутся в обеих дырах разом? Успею ли я ударить под ухо одного, прежде чем он своей тушей заслонит лопатку второго? Ведь выстрелив по брюху, я лишь раню зверя и не успею перезарядить ружье. Всего тридцать метров отделяло меня от кабаньих лазов.

Не желая рисковать, я решил стрелять с упора – примостил ложу ружья на рогульку ивовых веток в кусте, что стоял передо мною. И не пожалел.

Одновременно с треском в тростнике из дыры, как из жерла, вылетел секач. Спусковой крючок я нажал почти инстинктивно. Визг смертельно раненного слился со взрывом во второй дыре, из которой выскочила чушка-кабаниха. Тут я не опоздал и на десятую долю секунды, попал точно под ухо. От удара чушка развернулась и, повалившись на бок, заскользила задними ногами вперед. За ней тянулся кровавый след, широкий и очень яркий. Секач-то заверещал, потому что жакан пришелся под лопатку. Вепрь был огромен. Он подскочил от боли и проехал по снегу мордой метров десять. И теперь паровал развороченным кровоточащим боком в густой синей тени от куста тамариска.

Убедившись, что пара кабанов убита, я обернулся в сторону Нины. Тут-то мне и выпал случай увидеть её виртуозность в стрельбе.

Нина стояла шагах в двадцати от меня. Меж редких безлистых ветвей я прекрасно видел её темно-коричневую куртку из ондатры, серый оренбургский платок. Оба ружья были вскинуты к плечам девушки, а ложи прижаты к щекам. Я знал, что в спортивной стрельбе, например, своеобразном «марафоне» 30 + 30 + 30, то есть из положения «стоя», «с колена» и «лежа», по тридцать выстрелов из боевой винтовки, есть мастера, которые, прицеливаясь, не прищуривают левого глаза, а глядят обоими. Сам умел стрелять из пистолета с обеих рук от пояса, да хоть через карманы. Но видать, как бьют из охотничьих ружей одновременно с обеих рук, не приходилось.

Когда я обернулся, Нина сделала один выстрел и уложила кабана. И случилось то, чего я так боялся, ожидая появления зверя: один заслонил другого во время вылета из камышовой дыры. А из трех дальних от неё уже тоже выскочили секачи, брызжа пеной и отчаянно хрюкая.

Я растерялся: «Как же Нина справится со всеми? Ведь один-то из пяти непременно уйдет. А помочь ей у меня нет возможности! Стрелять жаканом через сучья – бессмыслица! Ударившись о ветку, пуля непременно изменит направление!»

Пока я стоял столбом и размышлял, Нина почти одновременно ударила из двух стволов по дальним от неё секачам. Затем по ближнему, что выскочил из второго лаза. Я не мог уследить сразу и за кабанами и за Ниной. А она тем временем молниеносно откинула ружье с левой руки на плечо, одной правой сломила ствол, уперев ложу о бедро, и перезарядила «зауэр».

Кабан находился на грани убойности для жакана. Но Нина успела выстрелить и с очень острого угла попала зверю под лопатку. Секач подпрыгнул и, перевернувшись через голову, шлепнулся на песок.

Никогда в жизни я больше не видел такой стрельбы.

Да и таких азартно-восторженных женских глаз, какие были у Нины, когда она обернулась ко мне, пожалуй, тоже… никогда в жизни.

Потом мы стащили туши семи кабанов в кучу. Бережно сняв шоколадную ондатровую куртку, Нина засучила по локоть рукава пушистого свитера и принялась потрошить добычу. В морозном воздухе терпко пахло теплым ливером и кровью.

Закончив потрошить кабанов, девушка отмыла руки и лицо в бочажине.

– Теперь можно и отдохнуть… – сказала она.

– А дядя Иван на кабанов ходит?

– Ещё бы. У него трехстволка бельгийская.

Не знать такой марки было бы мне не простительно.

– Два ружейных – спарены, а под ними нарезной, винтовочный…

– Откуда знаешь?!

– Дорогое ружье…

– У кого видел? – Нина побледнела, отступила на шаг, поближе к оружию. – Было такое ружье у отца.

– А где же оно?

– Там, где ты его видел…

– Не видел я его, – спокойно ответил я. – Фирма известная. На весь мир гремит среди охотников.

– За кабанами мы придем после обеда, – заторопилась Нина, запахивая куртку. – Отца, Зину и вашего Васю захватим. Одним нам не справиться. Здесь не меньше тонны мяса. А птицу захватим сейчас. Пошли.

– Хорошо привычному человеку, – вздохнул я. – По мне бы отдохнуть чуток. Давай присядем. После такой охоты не грех посидеть. Вон у той ветлы. Там затишье и сухо.

– А вы счастливчик. Не припомню такого удачного дня.

– Дичи много. Ходовой день, – улыбнулся я.

– Может быть, – согласилась Нина и вздернула бровь. – А я думала, гуртоправы стреляют хуже.

– На фронте не кабаны перед тобой, а враги. Они тоже стреляют хорошо…

Подойдя к ветле, мы сели рядом, прислонившись спинами к шероховатому стволу.

– Почему вы не учитесь, в школу не ходите? – спросил я, только чтоб завязать прервавшийся разговор.

– Читать, писать я могу, а кто умеет так охотиться, как я?

– Неужели вас не тянет в город? Там женщины и учителями, и врачами работают.

– Была я в городе… ещё перед войной. Целых три дня там провела. Разговаривала с женщинами – учителями, врачами, даже с инженером. Они учатся, они работают, чтоб хорошо, в достатке жить. А разве у меня нет достатка? Я на охоту хожу в ондатровой куртке. Когда я приехала в город в своей шубке, все женщины наперебой охали и взапуски завидовали. Чего я ни пожелаю – всё у меня будет или есть.

– Разве дело в шубке?

– Пусть не в шубке. Но кто из городских женщин знает своё дело лучше, чем я?

– Есть такие, – твердо сказал я. – Почему не быть.

– Если есть, то у них нет двенадцати шуб – сверху мех, внутри мех, по шестьдесят две тысячи и больше каждая стоит.

– А живя здесь, вы не боитесь, что однажды ночью двуногие волки придут и заберут ваши шубы, ружья?

– Раньше не боялась…

– А теперь? Теперь-то почему? – я обернулся к Нине. – Что случилось?

Я радовался, что так удачно наконец повернул разговор и заставил Нину проговориться неожиданно для самой себя.

– Не стану я больше об этом… Отец строго-настрого запретил.

– Я хочу помочь вам!

– Вы гуртоправ, хотите помочь? – она силком рассмеялась и встала.

– Как же так – «отец запретил»? А придут эти двуногие волки ещё раз – опозорят вас… При чём тут запрет отца?

– Были и второй раз… – опустив голову, проговорила Нина.

– Два раза были? – вскочил я.

– Я бы брюхо жаканом вспорола каждому, кто вошел к нам в спальню. Так и отец сказал им. Они не посмели.

– Сколько их приходило?

– Первый раз – семь. Второй – человек двадцать. А один, отец говорил, в доме и не появлялся. У угла псарни стоял. Бандиты с ним переговаривались. Отец и мать, кажется, признали его голос.

– Кто же это был?

– И нам отец с матерью не сказали… Я спросила, да отец рассердился: «Незачем вам о нём слышать!» Раньше отец на меня никогда не кричал.

– Идемте, Нина. Я уж постараюсь разговорить дядю Ивана.

Я сделал вид, что бандиты меня больше не интересуют.

– Отец уверен, что никакой вы не гуртоправ, а Вася ваш – не бухгалтер.

– Даже уверен? Почему?

– Фляжка у вас со спиртом… На её крышке инициалы старшего лейтенанта, оперуполномоченного из Гуляевки. Я у него точно такую видела, когда он был. Стреляете вы не как гуртоправ. И в сене ничего не понимаете, коли коров на курек выгонять вздумали…

Разоблачили меня… Что ж, пойду в открытую.

Впрочем, разве я сразу не стал обращаться к старому охотнику так, как его называл старший лейтенант из Гуляевки – «дядя Иван»?

Честные люди – добрые люди. Они куда наблюдательнее, чем злые, нечестные. Злые – замкнутые, всегда настороже, больше следят сами за собой, чем за окружающими. Они боятся, прячутся, где уж им быть по-настоящему внимательными.

Многое с момента прихода настораживало меня и Васю. Плач детей при виде чужаков. Не такие уж они маленькие, чтобы пугаться одного вида. Да и то детей надо сначала напугать чужому, тогда они и других бояться начнут. То, что Нина, придя с охоты, изготовилась к стрельбе, когда увидела нас. Осторожность старшей сестры…

Собаки, целая псарня дяди Ивана – прекрасные охотничьи псы, но не защитники. Это я тоже понял. Они натасканы на любого зверя и дичь, универсалы в своём роде, но приучены подчиняться любому, не агрессивны, не видят в чужаке врага своего хозяина. Никогда не было нужно дяде Ивану, чтоб собаки видели в человеке чужака. Вот в чём дело.

По дороге к дому я таки узнал от Нины ещё кое-что. Бандиты приходили к ним после посещения хутора оперуполномоченным из Гуляевки. Это немаловажное обстоятельство. Не на чью помощь в ближайшее время дядя Иван, обремененный большой семьей, рассчитывать не мог. А проводник, который показал путь бандитам по болоту и которого опознали по голосу охотник и его жена, непременно был человеком, связанным с Гуляевкой, человеком своим. И конечно, бандиты основательно пригрозили дяде Ивану. Только одно его появление в Гуляевке могло вызвать новое нападение бандитов – беспощадное и кровавое.

– Вы не говорите отцу о рассказанном мною, – попросила Нина, когда, забрав фазанов и уток, мы подходили к хутору.

– Конечно, нет! Зачем же? Дядя Иван сам откроется.

– Вот уж нет!

– Откроется, – твердо сказал я.

– Почему?

– Потому же, что и вы, Нина. Сами говорите – не верит он, будто мы с Васей Хабардиным пастбище ищем. А коли мы не бандиты, то значит, те, кто их ищет. Для вас ведь главное было убедиться – не бандиты ли мы, не ими ли подосланы, не стремимся ли соединиться с ними. Разве не так?

– Не знаю… Впервые я видела отца таким испуганным. Он никогда никого не боялся.

– Рассказал вам старший лейтенант о налете на табун из Бурылбайтальской рабочей дивизии?

– Говорил…

– Так остановятся ли бандиты при крайнем случае перед убийством старика, десятерых женщин и детей? Дядя Иван рассудил верно – не остановятся.

– Но и мы пристрелили бы не одного! – гордо сказала Нина.

– Вы могли ни одного и не увидеть…

– Как же так?

– Подожгли бы они ночью ваш дом, да и поубивали вас всех из камыша. Тем оружием, что у вас взяли. – И мне припомнилось ночное дежурство дяди Ивана. Очевидно, он думал, как и я.

– Отец очень жалеет свое ружье, – помолчав, проговорила Нина. – У него бельгийская трехстволка была. Два – ружейных, а третий – под винтовочный патрон, нарезной. Не любит жаканов отец…

– Да, пули варварские, – согласился я.

Мы давно вышли на твердую тропу средь камышовых зарослей и шли рядом. Собаки, играя, трусили впереди. Солнце налилось малиновым вечерним светом, висело над тростником. Поднявшийся ветер обтрепал иней с метелок, и они выглядели черными, будто обугленными. До нас уже долетал многоголосый лай с псарни.

Тропинка прихотливо вильнула, словно отыскивая в болоте путь покороче, и, не найдя, повела в обход. Послышался тупой стук бондарского молотка. Мы вышли на поляну перед домом, на котором резвилась вся сорокаголовая свора. Завидев нас, собаки лениво, по обязанности, тявкнули в нашу сторону и вновь принялись за прерванную игру. Дядя Иван натягивал обруч на бочку, видимо, со свежезасоленной рыбой, и куча окуней и сазанов, насыпанных на брезент, ждала своей очереди. Вася Хабардин сидел на крылечке и курил. Из коптильни высунулось на мгновенье полное, красное лицо Нади – жены охотника. В окнах виднелись прижатые к стеклам носы малолеток.

– Э-э, – протянул, обернувшись, дядя Иван, – только вы сегодня удачливы.

– С ним на охоту, что в кино ходить, – кивнув в мою сторону, рассмеялась Нина. – Мы ещё семь кабанов завалили!

– Да ну! – охотник смотрел на дочь с восхищением, а на меня – с завистью. – Счастливчик тебе в напарники попался. И птицы уйму набили! Этак мне раньше уговору в Гуляевку ехать придется. Привет кому передавать?

– У вас на рыб безгласных улов, – сказал я, отцепляя вязки с дичью и складывая её в ларь.

– И то… – согласился дядя Иван. – А на обходе капканов ноги да время убил. И у Зины охота не пошла. Фазан да утка на двоих. Ну вы-то расходились! Обедать – потом всё остальное.

– Мы с Ниной… – чуть покривил я душой, так не терпелось перекинуться с Хабардиным хоть словечком, – мы с Ниной думали, что засветло за мясом сходим. Чтоб уж праздновать Новый год, так праздновать.

Нина опустила взгляд, и я видел, как порозовели её щёки:

– Да, отец, так лучше, по-моему…

– Дело говоришь – твоя взяла. – И дядя Иван без лишних слов накинул на рыбу края брезента и громогласно объявил, что все от мала до велика идут за кабанятиной. Что тут поднялось! Загоняли собак, одевались, доставали длинные, похожие на нарты сани, с хохотом впрягали собак и наконец отправились гуськом в тугаи. Я спросил Васю, почему он грустный.

– А… – махнул рукой Хабардин. – Только мы вышли, разговорились малость, я возьми и брякни, мол, кто это к вам заходил. В одном месте от нашей тропы в тростник словно ход проделан. Ну Зина и замолчала, будто онемела. Стреляла в божий свет, как в копеечку, больше дичь вспугивала. Так и вернулись ни с чем.

– Следов много?

– Отпечаток так один, след в след ступали. Зина меня от того места, точно утица от гнезда уводила.

– На обратном пути там не шли?

– О-о… за километр. Блудили, в зыбун попали. Я её едва вытащил. Тяжелая…

– Дяде Ивану ничего не говорил?

– Тебя ждал.

– Хорошо…

– Чего хорошего?

– Я точно узнал, Вася, были у них бандиты. Только видели их дядя Иван с женой. К дочерям отец не подпустил, грозился перестрелять.

– Так и стрелял бы!

– Их человек двадцать.

– Поднабралось швали…

– Я тебе, Вася, мигну, если про виденную тобой тропу в тугаях напомнить дяде Ивану понадобится.

Вернулись мы с кабанятиной уж затемно.

Еда в русской печке остыть не успела. И сразу – за стол. Мужчины – за отдельным столом. И опять он мне напомнил наши дружеские довоенные дасторконы, когда год от года в каждом аиле жизнь становилась всё веселее, счастливее. А вот теперь сидели мы в новогодний вечер за обильным столом, в забытом, казалось бы, войной доме, над которым нависла угроза бандитского налета.

– За победу, сынки! – сказал дядя Иван, поднимая стакан со спиртом из нашей фляжки. – За скорую победу!

– За победу, так за победу. Мы ведь люди не военные, – сказал я. – А вот вы своей охотой да рыбачеством, поди, целую роту кормите.

Выпили. Дядя Иван до дна, а мы пригубили. Он глянул на нас, занюхивая хлебом, заговорил о другом:

– Роту – не роту, а взвод, надо думать, обеспечиваем питанием круглый год. И одежкой тоже. Третий год, как война. Деньги, которые причитаются нам, кроме провизии, керосина там, сдаем. Тысяч двести…

Дядя Иван взял, крышку от фляжки, пригляделся.

– Позаимствовали… – опережая вопрос, сказал я.

– У хорошего человека позаимствовали, невоенные люди…

– Что ж вы в гости к хорошему человеку не наведаетесь?

– Туда да обратно – двое суток пройдет…

– У вас псарня целая – защитят семью от волков.

– Да не от двуногих…

– Тех, кто у вас два раза был…

Дядя Иван покосился в сторону кухни, где слышался веселый голос Нины.

– Так… Она, значит, сказала… Не подумала, что с нами всеми станет…

– И вам надо бы сразу сказать начистоту. Мы бы их с утра преследовать начали.

– Первый раз – на пятнадцатое в ночь, Я заутро собирался в Гуляевку податься… С рыбой мороженой да копченой, дичью, солонины две бочки десятивёдерные приготовил, сала там… Всё, что за месяц напромышляли… Семеро у окон топталось. Грохочут: «Открывай!» Думал я в них пальнуть… Так ведь подожгут и по одному перестреляют на выходе. Что им дети? Али девки? Открыл. Грязные, мокрые по пояс. Я им на дверь спальни показываю: «Женщины там. Войдете – убьют». А за перегородкой малолетки в рев – чужаки, боятся. «Э-э, – говорят, – свои есть, что нам русские свиноедки! Ружья давай! Еду давай!» «Вот ружья», – говорю. На стене три висело. Две двустволки – так себе, а третье, любимое.

– Бельгийское, – сказал я, – два ствола – ружейных, а под ними – винтовочный, нарезной. Под наш патрон, под русский.

– Верно. По особому заказу, видно, делали. Именное да не по-нашему выгравировано… Десять тысяч за него перед самой войной отдал. Эх…

– Вы ешьте, дядя Иван. Закусить забыли, – подбодрил я его.

– Да мне сейчас и фазанья грудка костью поперек глотки становится… Забрали ружья, дичь, рыбу, сколько могли унести. А в солонину нагадили, сволочи. Я им: «Хоть вы и не нашего бога люди, да зачем еду портить?» – «Что наше дерьмо, что сало – все одно. Сожрут ваши кызыласкеры», – и ржут, хотели и в другие нагадить. Как сказали они – «кызыласкеры», подумал я, что не только не нашего бога люди, а просто басмачи…

Слушал я дядю Ивана, а сам думал:

«Кызыласкеры… – это бедняки, защищающие бедняков от «высшей расы» – фашистов; бедняки, боровшиеся здесь против баев и манапов».

Родовая спесь, родовые традиции, басмачи проклятые! Знакомо, ох, как знакомо. Когда-то, в отрочестве, мне пришлось лицом к лицу столкнуться и не с такими последствиями этого груза прошлого.

То был очень тяжелый год. Шестнадцатый.

Не вдаваясь в исторические подробности, скажу, – манапы, баи и торговцы в конечном счете увлекли часть киргизов тогда за границу. Темные и забитые киргизские дыйкане… Они действительно пошли за этими козлами-провокаторами, когда богачи решили спасать своё добро. В самом чреве Тянь-Шаня есть долина. Называется Сарыджаз. Река так называется, горный хребет к северу от неё. И вот в этой местности собрались тысячи семей, чтоб миновать последний перевал. Была ночь, очень холодно. Возвращаться поздно; высокие перевалы, которые мы миновали, закрылись. А по узкой тропе перевала гнали манапский и байский скот – отару за отарой, стадо за стадом. Прошла неделя и ещё неделя. Люди голодали и мерзли. Никто из богатых не дал ни барана. А многие, как и мы с братьями и отцом, ушли лишь с котомкой за плечами, оставив в селе всё имущество.

И день ото дня народ понимал, как бессовестно и безжалостно его обманули. Ведь баи и манапы думали только о себе, своем скоте, своем добре.

Прошел ранний снег. Он грозил холодной смертью людям. Тогда терпенье лопнуло.

Я помню ту ночь в долине Сарыджаз и то, что теперь называют циклоном, а тогда просто бураном, обрушилось на толпы людей.

«В пропасть байский скот! Пусть идут люди!» – раздалось во тьме ночи.

Я солгу, если скажу, что видел и знаю – кто закричал первым. Но тогда-то был уверен – это мой отец закричал. Потому что и мой отец кричал то же.

И череда людей, взявши детей – кого за руки, кого на руки, держась друг за друга, двинулась на перевал. Я помню эту череду в подсвеченной снегом ночи.

Приспешники баев и манапов били людей палками, стреляли в них. Но длинная череда не отступала и двигалась, и двигалась по тропе к перевалу.

«Всё равно, всё равно, – шептал отец. – Смерть ли здесь, в драке, смерть ли в пропасти, смерть ли в долине от холода и голода. Держись, сынок».

От холода и ужаса, криков отчаяния вокруг и ударов я не мог плакать и только шел за отцом. А мать, схватив его за халат, держалась позади с малолетками, потому что отец прокладывал путь на тропе перевала.

Нет, не время и не место останавливаться на истории, делать длинные отступления. Я знаю, сам видел одно: когда людям стало плохо, когда они умирали, радетели родов, старейшины племени предали их, предпочтя своему народу свой скот.

Это я видел. Видел на Сарыджаз. Тогда там бушевало два циклона: гнев народа и снежная буря.

После рассказа дяди Ивана я возненавидел Исмагула и Кадыркула ещё больше. Но не потому, что они носили имя Аргынбаева, тоже предавшего сотни своих соплеменников за свой скот, а потому, что оказались они такими же, как отец, как дядя.

А дядя Иван продолжал рассказывать о налёте. Говорил он глухо, натужно. И держал в руке вилку, как держат нож.

– Остановил расходившихся бандитов, тех, кто солонину портил… Один из них же. Хромой, вроде вас. Тоже с палкой. Бугаек. Он всё молодого, у кого рука на перевязи, слушался. А тут набычился: «Хватит! Нам пора. А то не пройдем болото до рассвета».

Я подумал: «Конечно, это и был Исмагул. Досталось ему в схватке с Макэ Оморовым, вечная ему память… Однако же братья не в ладах живут. Даже здесь между собой за власть воюют. И куда девался Абджал-бек, дядя их? Ведь происшедшая в доме у дяди Ивана стычка: портить – не портить бочку солонины, может свидетельствовать о многом. Прежде всего – Исмагул, как был телком, по выражению старухи Батмакан, так им и остался. Но не всегда. Умеет и на своём настоять. Как-никак старший брат. Кадыркул – хитер, видимо, ловок, шайтан. Батмакан говорила – сам дерёт, сам орёт».

Я старался представить себе теперешний их облик. Ведь снимок-то у меня был довольно старый. На фотографии им по шестнадцать-семнадцать лет. Как, в чём они изменились?

Хотелось мне показать дяде Ивану фотографию братьев, чтоб окончательно убедиться. Но поосторожничал, мало ли как дело обернется, да и признать Аргынбаевых на фотографии – штука нелегкая. Иной поворот, если я им самим снимок покажу. Они-то тут же себя узнают.

– А второй раз когда явились? – спросил я дядю Ивана, угрюмо уставившегося в столешницу.

– Двадцать первого… Похоже, всей бандой – семнадцать пришло. Под утро… Орут, грохочут. Дети мои маленькие опять в рев, сердце надрывают. Мы после первого налета, не будь дураки, ружья, вещи, ценное – в камыши снесли. Всё из съестного бандиты утащили, в куржумы, сумы переметные, попихали. Мешок муки, что в расходе был, тоже уперли. И снова, как в первый раз, пригрозили: «Никто, кроме тебя, не знает, что мы тут. Придут войска нас ловить – ты выдал».

Дядя Иван замолчал. Лицо побагровело.

«Ишь, какие самонадеянные – «войска придут», – я усмехнулся в душе. – Войска… Многого хотите. Или Абджалбек внушил вам, что на двадцать бандитов дивизию целую пошлют? Не пошлют. И нас двоих хватит».

– Тот, что помельче да поюрче, всю картину расписал. Пули, мол, на тебя пожалеем. Удавку на шею наденем, а сами девок портить будем – от малой до старшей, и убивать. Как тебе надоест смотреть, так сам и удавишься. Еще запомни: нас поймают – сумеем другим наказать, чтобы расправились с тобой, с собакой.

Сжал дядя Иван вилку в руках, словно нож для удара. Голос его охрип от ярости. Старик помолчал, прокашлялся, продолжил:

– Пока они шастали из дома в сарай да из сарая в дом, а я – за ними. Приметил, стоит один у угла псарни. Близко не подходит, издали с ними разговаривает. Ругается, мол, у него все ружья не забирайте. Оставь, мол, его без ружей – он завтра в Гуляевку побежит, нечем ему охотиться станет, нечем семью кормить. И жена, что из дома вышла, слышала этот разговор. А когда они ушли, мы с Надей, не сговариваясь, решили – тот, который у угла псарни стоял, – Ахмет-ходжа. Чабан. Он из Гуляевки, пасет две отары на северной стороне от болота.

– А вы, дядя Иван, не ошиблись?

– На слух, по стуку крыльев, я одногодовалого фазана от двухлетки отличу. И пришли они по тропе с северной стороны болота. Я проследил, куда они ушли, – туда же, на север. А там никого, кроме Ахмет-ходжи, нет. Ещё был с ними старик, старый-престарый.

– А вы нас туда провести можете, дядя Иван?

– Что вам там делать, невоенные люди? – спросил охотник, глядя мне в глаза.

– Пастбища искать, – ответил я без улыбки.

– Нина вас проводит…

«Если уж старик решился послать с нами свою любимицу, – подумал я, – то без боя он не сдастся… И надеется, что её-то мы в обиду не дадим. А она доложит ему, как прошла наша встреча с бандой».

– Хорошо, – вслух сказал я. – Нина проводит так Нина… Только вы не беспокойтесь, дядя Иван.

– Поздно беспокоиться, о драке идет речь. Когда пойдете?

– Поужинаем и двинемся.

– А Новый год?

– В другой раз отпразднуем.

– Вдвоем, выходит, идёте?

– Вдвоем пока, – попытался я успокоить дядю Ивана. – Надо точно узнать, где они теперь находятся.

– В Гуляевку, к старшему лейтенанту не ходить? Я девчонок одних оставить боюсь.

– Не ходите. Вы собак научите сторожить.

– Эй, Нина! – крикнул старик.

Отводя рукой прядь с высокого чистого лба, вошла в комнату Нина, красивая, разрумянившаяся в тепле.

– Проводишь ночью гуртоправа с бухгалтером через топь на северный край болота.

– Хорошо, – очень спокойно кивнула Нина.

Старик глянул на неё из-под бровей:

– Ты ж знаешь, кто они?

– Похоже, знаю.

– Бери чуток восточнее, чтоб не прямо к отарам Ахмед-ходжи выйти, а за холмами. Приглядеться им нужно.

– Ладно, отец.

– Собирайся.

Нина вышла в другую комнату. Сквозь дощатую перегородку оттуда доносился смех, возня девчонок-малолеток.

– Если выйдете до полуночи, то к утру, к самой заре, туда поспеете… – сказал дядя Иван. – Не могу я их одних, без себя, оставить…

Наверное желая перевести разговор на другое, Вася спросил:

– Много взяли у вас бандиты?

– Что? – переспросил охотник.

– Ограбили вас крепко?

– Дак как… – дядя Иван пошевелил бровями, бородой, нахмурил белый лоб, подсчитывая, прикидывая. – Тысяч на триста пятьдесят облегчили, коли считать чемодан с деньгами… Душ наших не захотели и то ладно… Что ж вы вдвоем с ними сделаете, гуртоправы, люди невоенные?

Вася пожал плечами:

– Сообразим по обстановке… Наше дело – наши заботы.

– Ни пуха вам, ни пера.

Вошла одетая в овчинный полушубок Нина. Болотные добротные сапоги с широкими раструбами доходили ей до паха и были привязаны ремешками к поясу. На одном плече Нины тускло поблескивал «зауэр», а на другом – моток веревки метров эдак в тридцать.

– Отправились, полуночники!

Простились с хозяевами и ушли в морозную и промозглую болотную ночь. Тугаи подтопил туман. Тяжелая тишь стояла над топью. И тучи стлались над тростником, темные и беспросветные. Промозглый холод перехватывал дыхание.

У поворота тропы на север Нина распустила моток веревки и велела нам обвязаться.

– Станете проваливаться – всё одно: не шагайте в сторону, с головой ухнете, – голос Нины в туманной тишине слышался глухо, сдавленно. – Не кричать, не разговаривать. Кто их знает, может, они навстречу нам прутся.

Она пошла первой. Её фигура маячила впереди расплывчатым призрачным пятном. Я шел замыкающим, и не минуло и четверти часа, как раненой ногой угодил в промоину, набрал полный валенок воды. Забулькал, выходя на поверхность, болотный газ.

Чертыхнулся я про себя и тут же влез в топь другой ногой.

Потом перестал считать купанья, ухая в песчаную, сцепленную корнями тростника жижу. Лишь провалившись по пояс, дернул веревку. Мне помогли выбраться. Тут я увидел, что даже щуплому легковесу Васе Хабардину крепко досталось. Он был не суше меня, и полы его пальто тоже заледенели.

– У меня судорогой ноги сводит, – шепнул я.

– То же самое, – просипел Хабардин.

– Нельзя отдыхать – обморозитесь, – шмыгнув носом, заметила Нина.

– Мы и не собираемся.

Снова двинулись по топкой тропе, проваливаясь в булькающую жижу, вытаскивая друг друга, и опять брели, держась за веревку. Пот тек из-под шапки, ел глаза, а ноги ломило от ледяной воды.

– Теперь уже скоро, – неожиданно остановившись, сказала Нина. – Собака брехнула.

Мы не слышали, но поверили ей охотно – чересчур измотались, потеряли ощущение времени. И лишь по тучам, которые обозначились на низком однотонном пологе, поняли – скоро день. И сгустился, стал плотнее, потек накатами клубящийся туман.

Наконец вышли на сухое место, похоже, остров.

– Нина, дальше мы сами пойдем.

Вдруг она всхлипнула:

– Куда ж вы такие пойдете? Вы ж замерзнете в степи. Там ветер. И их семнадцать гадов.

– Ну-ну, Нина! Ты же смелая девушка…

– Да я не за себя боюсь!

– Ты лучше нам дорогу объясни.

– Вон верба – прямиком до неё. Оттуда увидите заросли тамариска. Они уж на берегу растут. За ними низкий тростник – и степь, бугор, за которым отары.

– Спасибо, Нина. Прощай. А в Гуляевку, в кино почаще езди.

Нина потупилась, по-мужски пожала нам руки:

– Я часок подожду… Как там у вас.

– Отец велел тебе тотчас возвращаться. Не волнуй старика.

– Я время на обратном пути наверстаю.

Спорить с упрямицей было бесполезно. Мы отправились к вербе, по-прежнему связанные веревкой, на всякий случай. От вербы без особых приключений добрались до ветвистого тамариска, кусты которого походили на гигантские шары перекати-поля, сметенные ветром в низину. Продрались сквозь них в низкие, в рост человека, камыши. Увидели справа от нас, к востоку, желтый песчаный холм в темных пятнах верблюжьей колючки. Отару на северном, дальнем от нас, склоне. Было уже совсем светло. Несколько черно-белых пятнистых собак бродили около всадника на буланой понурой кобыленке.

Я достал из-за пазухи бинокль и присмотрелся к чабану. Мужчина средних лет, по углам рта висят кисточки усов. Судя по описанию дяди Ивана, он-то и мог быть Ахмет-ходжой. Пастух дремал, поперек седла лежало ружье. Нина вывела нас удачно: ветер тянул на нас, и сторожевые псы не чуяли нашего духа, да и далеко мы находились. Поглядел в бинокль и Вася.

– Похоже, он в карауле, – заметил Хабардин. – Землянка, верно, здесь. Вон следы к ней.

Отошли вправо, чтоб получше осмотреть бугор со стороны. Тогда я увидел поодаль стреноженную лошадь, вход в землянку, завешенный кошмой. Труба землянки не дымила, хотя время для чабана не завтракать, а готовиться к обеду. Около входа почти нет следов, снег, которого там было многовато, не истоптан.