Текст книги "Сирота"
Автор книги: Николай Дубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Теперь он появлялся во дворе детдома на рассвете, а уходил уже затемно, когда дети ложились спать. Более усердного работника в детдоме не было, и Людмила Сергеевна втайне сознавала, что, пожалуй, он принадлежит детдому больше, чем она сама, так как у нее была еще своя, семейная жизнь, у Устина же Захаровича, по-видимому, не было ничего, кроме работы.
Одно только приводило Людмилу Сергеевну в отчаяние. Устин Захарович признавал единственный способ обучения – давал работу, а если делали не гак, отбирал лопату или молоток, молча показывал, как надо действовать, и опять совал инструмент в руки ученику.
– Я не понимаю, Устин Захарович, слов вам жалко, что ли? – возмущалась Людмила Сергеевна.
– Я ж казав, що я не вчитель, – отвечал Устин Захарович. – И чего тут рассказывать?
Говорить, по его мнению, следовало лишь о том, можно и нужно ли сделать то-то и то-то, а если это выяснялось, больше не о чем было и говорить, надо было просто делать. Если его спрашивали о чем-либо, он, подумав, отвечал «можно» или "не можно" и потом уже ни в какие объяснения не вступал.
Такую же безуспешную борьбу, как с молчаливостью, Людмила Сергеевна вела с его устрашающей бородой.
– Устин Захарович! – восклицала она. – И работаете вы хорошо, и человек вы хороший, а борода у вас прямо разбойничья. Ну подумайте сами: приедет какой-нибудь инспектор, вокруг дети, а у вас такой вид. Неужели трудно побриться?
Устин Захарович безропотно уходил в парикмахерскую и возвращался оттуда с синими изрезанными щеками. Но уже к вечеру синева сменялась черной щетиной, а на следующий день Устин Захарович приобретал свой обычный вид. Наконец ему это надоело, и в ответ на очередное напоминание об инспекторе он раздосадованно отмахнулся:
– Я не дивчина, ему меня не целовать…
В действиях Устина Захаровича не было никакого расчета. Увидев развалившуюся гору кроватей и растерявшихся ребятишек, он не мог не помочь: как же можно терпеть непорядок? Не в порядке была калитка, а кто мог ее починить, если тут одни женщины да малыши? Он починил. Но еще раньше он приметил, что колеса у телеги не смазаны, и на следующий день пришел, чтобы их смазать. Непорядки обнаруживались один за другим, и один за другим Устин Захарович их устранял. Делал он это не для того, чтобы заработать деньги или заслужить благодарность, а потому, что его работа уже кончилась, тут же была другая; а когда руки и голова заняты делом, не одолевают думки и легче ждать. Ждал он давно и уже устал ждать.
Сначала он ждал вестей от сына, ушедшего в армию в первый день войны. Вместо письма пришла «похоронная». Устин Захарович остановился посреди двора, а сноха закричала не своим голосом и бросилась в хату.
Устин Захарович посмотрел вслед Фроське-почтальонше, торопившейся уйти подальше от двора, в который она принесла горе, потоптался на одном месте, зачем-то пошел к сараю, потом вернулся и сел на завалинке.
– Вот, значит, как… – сказал он, глядя на тополь у перелаза.
Тополь он посадил, когда женился и поставил хату. Тополь был еще молодой, когда Андрейка влез на него и сломал большую ветку. Устин Захарович стащил его вниз и отодрал. Тополь уже большой и вытянулся, как свечка. И Андрей вырос. Тополь остался, а Андрея нет… Был, был маленький, а потом сразу, вдруг, стал большой, догнал по росту самого Устина Захаровича, а может, и перегнал бы… В голове Устина Захаровича скользили легкие, пустые мысли, но внутри шевелилось что-то твердое, угловатое, и он думал легкие, пустые мысли, чтобы не стронуть, не шелохнуть то твердое, угловатое, от которого становилось все нестерпимее… Вот старуха не дожила… Как бы она теперь?.. Вон Галька как голосит… "Старается, – неприязненно подумал Устин Захарович, – чтобы слышали, как она убивается… Покричит, покричит и отойдет. А потом забудет…"
Он знал, что несправедливо думает о снохе, но нарочно себя растравлял, бередил притихшее после рождения внуков недоверие к ней.
Ему всегда казалось, что Андрею под стать самая лучшая дивчина на селе. А эта что? Только и всего, что хохотала громче всех да песни пела. Ну и ничего, работящая… Пожалуй, она и была на селе самой лучшей дивчиной, но Устину Захаровичу казалось, что Андрей достоин еще лучшей.
Вот она осталась, а Андрея нет… Ей что? У нее все горе криком выйдет. А вот он как?.. Но об этом думать было нельзя – твердое и угловатое начинало шевелиться, и он опять думал о чем-нибудь другом, не таком страшном. Вон Юхимов сынок получил ранение и лежит в госпитале. Может, пока выздоровеет, разобьют немцев, он и вернется.
Ну, без руки, – без руки жить можно. А может, и рука останется… Как же это так? Он вот есть, а Андрея нет… И теперь голоси не голоси, а его не будет…
Среди воплей Гальки ему послышались другие звуки. Он тяжело поднялся и пошел в избу. Галька билась в углу на лавке, а годовалый Сашко и двухлетний Васько сидели на кровати и, не сводя с матери вытаращенных от ужаса глаз, орали уже надорванными голосами. Сыны Андреевы, внуки!..
– Годи! – грохнул Устин Захарович кулаком об стол. – Детей уморить хочешь?!
Галька испуганно вскинулась, перестала голосить. Свекор никогда прежде на нее не кричал. Она бросилась к детям и, обливаясь слезами, начала успокаивать.
Внуки! Сыны Андреевы… Ради них надо было стерпеть всё. И Устин Захарович стерпел. Он не проронил ни слезинки, даже наедине с собой не затрясся в беззвучном мужском горе. Оно окаменело в нем, не вышло наружу, только стал он еще суровее и молчаливее.
Ночью во двор МТФ, где дежурил Устин Захарович на случай, если налетят фашисты и набросают зажигалок, прискакал Иван Романович, председатель, приказал выводить скот и гнать на шлях – в случае, немцы прорвутся, чтобы им не достался.
Устин Захарович вместе с двумя доярками гнал встревоженное, ревущее стадо по ночной степи и оглядывался. Сзади небо пламенело далеким рокочущим заревом. Устину Захаровичу казалось, что оно растет все выше и выше, подползает к селу, где остались Галька и внуки.
Вернуться за ними уже не довелось. Фронт оказался за спиной, скот нужно было гнать почти без роздыха. Почерневший, словно обуглившийся от зноя, усталости и горя, Устин Захарович гнал скот на восток, все дальше уходя от опасности и все ближе подходя к границе своего терпения.
Оно оборвалось под Ульяновском. Сдав скот в совхоз, Устин Захарович ушел в армию. По возрасту он не годился в строевые – его зачислили ездовым.
Падали лошади, ломались повозки, а он все вез и вез нескончаемый груз войны. И все время ждал, когда какая-нибудь случайность забросит его поближе к родному селу. Случайность не подвернулась. И он опять ждал.
Только в Штеттине выпустил он наконец из рук вожжи войсковой упряжки и сел в поезд с демобилизованными первого срока. В райцентре на вокзале к нему бросился усатый солдат без погон. Левый рукав его гимнастерки был аккуратно подвернут и пристегнут булавкой.
– Устым!.. – закричал солдат, и только тогда Устин Захарович узнал в нем односельчанина Герасимчука. – Живой!
– Живой, – ответил Устин Захарович.
– А меня вот переполовинили! – с уже привычным ожесточением сказал Герасимчук и сплюнул.
Они отошли в сторонку от толпы, спросили друг друга о службе.
Оказалось, что Герасимчук отвоевался под Люблином.
– А как село наше? Иван Романович вернулся?
Герасимчук махнул рукой:
– Убит Иван Романович. А село – почитай, половина сгорела. Немцы спалили. Моя хата сгорела… – Герасимчук помялся и добавил: – И твоя.
– Ну, а… – начал и не кончил Устин Захарович.
Герасимчук полез в карман за папиросами, долго мучился, доставая папиросу одной рукой. Папироса сломалась. Он скомкал ее и, не глядя в лицо Устину Захаровичу, сказал:
– Нема их, Устым. Угнали гады. Многих угнали. И твою Гальку.
– С ребятами?
– С ребятами… Говорят, которые возвращаются. Может, и твои вернутся…
Они помолчали.
– Ну, бывай здоров! – сказал Устин Захарович, повернулся и отошел.
– Куда ты? Погоди! Может, попутная машина будет! – закричал Герасимчук.
Устин Захарович торопливо шагал, не отвечая и не оборачиваясь.
Шлях был тот же, так же кое-где торчали обшмыганные колесами кусты, так же, как и четыре года назад, лежала на нем серая бархатная пыль. И съезд на грейдер был тот же, только грейдер давно не ремонтировали, он зарос травой и превращался уже в проселок.
По селу он шел опустив голову, не глядя по сторонам. В окнах уцелевших хат мелькали женские лица. Узнав его, односельчанки горестно качали головой, рукавами смахивали слезу. Устин Захарович, не оглядываясь, шагал к своему порядку.
Торчали обгорелые деревья, полуразвалившиеся печи и кучи глинистого мусора, уже заросшие крапивой, конским щавелем и лопухами.
Устин Захарович шел от кучи к куче, узнавая и не узнавая места, где стояли хаты соседей. Вот тут была Сидоренкова, Лучкова. А вот здесь была его…
Полуобгоревший тополь засох. Голые ветки его гнулись, как хлысты, и шуршали под ветром. Печь развалилась, возле нее вырос бурьян. Устин Захарович подошел ближе, раздвинул его. На земле валялись головешки.
Они пахли сыростью и землей. Устину Захаровичу казалось, что от них тянет горьким дымом. Он постоял, зачем-то подгреб сапогом головешки в кучку и пошел к уцелевшим домам. Надо было жить, а жить означало работать.
Председателем колхоза оказался тот самый Юхимов сынок, которого ранило в начале войны. После того он был ранен еще несколько раз, но все-таки уцелел и приехал из госпиталя незадолго до возвращения Устина Захаровича. Он раздался в плечах, возмужал и отпустил усы. Теперь его называли не Степкой или Степаном, как бывало, а Степаном Ефимовичем.
Степан Ефимович шумно обрадовался возвращению "колхозной гвардии", как он сказал, и скомандовал жене "сообразить по такому случаю". На столе появилась бутыль самогона. Еды было не густо, но самогонка из сахарной свеклы уже была.
Степан, позвякивая медалями, рассуждал о том, как он думает поставить «Зарю» на ноги, и подливал в стаканы. Устин Захарович пил и не пьянел. Он только все плотнее сжимал губы. Потом спросил, как думает Степан, живы его Галька и внуки или нет. Степан сказал, что вполне свободная вещь, что и живы. Может, даже и до Германии их не довезли – такое бывало тоже, – а если и довезли, так там же всех освободили и производят репатриацию. "До дому вертают", – пояснил он.
Надо навести справки. Он скоро поедет в город и может все разузнать.
Устин Захарович сам пошел в город. Он был в военкомате, в райисполкоме, даже зачем-то в загсе и наконец попал в милицейский отдел розыска. Молодой белобрысый лейтенант, то и дело одергивая свой китель, записал все и обнадежил:
– Не горюй, дед! Разыщем твоих внуков.
Устин Захарович вернулся в село и начал ждать. Каждую неделю он уходил в город к белобрысому лейтенанту.
– Пока никаких сведений не поступало, – отвечал тот.
Устином Захаровичем овладело беспокойство. Ему начало казаться, что, пока он тут "отлеживает бока", внуки его где-то «бедуют». Их отыщут, а он даже и узнает об этом с опозданием. Следовало быть поближе к отделу розыска, чтобы в любой момент могли сообщить, а он – поехать за своими внуками. Степан и слышать не хотел о том, чтобы отпустить такого работника, убеждал, ругался и даже пробовал грозить, но Устин Захарович стоял на своем.
– Ты пойми, – говорил он, – я не легкой жизни шукаю – душа горит!
Председатель наконец сдался:
– Так разве ж я не понимаю?.. Такое дело!.. Ну, там не заживайся – сам знаешь, нам кадры нужны.
Устин Захарович не думал заживаться. На свое пребывание в городе он смотрел как на временное, жил в углу, работу не выбирал, брался за любую, лишь бы прожить, и за нее не держался. Все это было не главное; главное было – дождаться вестей о внуках. В отделение он ходил, когда только мог, и, "чтобы не мозолить людям глаза", стоял в сторонке и ждал, пока белобрысый лейтенант его заметит. Тот замечал и отрицательно качал головой. В этих молчаливых посещениях лейтенант чувствовал укор себе и розыску, который до сих пор не мог найти никаких следов, и так как укор был справедливым, в нем нарастало раздражение. Однажды он в сердцах сказал:
– И чего ты, дед, ходишь? Сообщат нам – и мы тебе сообщим. А то ходишь и ходишь…
Устин Захарович пожевал губами и вышел. Он понимал, что лейтенант прав, и ходить стал реже.
На улицах он присматривался к ребятишкам, в наивной надежде вдруг наткнуться на своих внуков, хотя и понимал, что здесь их быть не может и что он бы их даже не узнал, так как помнил ползунками, а теперь, если они живы, Сашку было семь лет, а Васе уже восемь.
Поэтому он так легко и прочно прижился в детдоме. Там были дети, они напоминали ему внуков. Сначала он этого боялся, потом оказалось, что без этого не может. Он никогда не был ласковым и приветливым, окружающие не получали от него ясно видимой радости, однако ему самому она все больше была нужна. И он получал ее, скупую, рвущую сердце, слыша звонкие ребячьи голоса, их смех, ссоры и беготню. Нм он отдавал единственное, что имел, – свои неутомимые руки.
11
Еще за воротами Тарас и Лешка услышали шум.
– Наши из лагеря приехали, – сказал Тарас.
Загорелой босоногой толпой ребята стояли вокруг Людмилы.
Сергеевны, Анастасии Федоровны и Ефимовны. Все говорили и смеялись разом. Тараса и Метеора увидели – шум стал еще громче.
– Тарас! Здоров, конячий сторож! Сколько Метеору сахару скормил?..
Тарас улыбнулся и сразу стал не «мужичком», а тем, кем был на самом деле, – маленьким мальчиком, но тут же насупился:
– Посторонись!
Метеору заступили дорогу, Тараса стащили с телеги. Лешка слез и отошел в сторону. Ребята перекрикивали друг друга, пытаясь одновременно, все вдруг, рассказывать, Людмила Сергеевна смеялась и зажимала уши.
– Тихо! – скомандовала стройная девочка со строгим красивым лицом.
Должно быть, приехавшие привыкли ее слушаться и притихли.
– Молодец, Алла! Сразу порядок навела, – сказала Людмила Сергеевна. – Ну, показывайте свои трофеи.
Алла развела руки, ребята раздвинулись, и перед Людмилой Сергеевной образовалась свободная площадка.
Крутолобый, наголо остриженный мальчик снял со спины рюкзак и вытащил большую стеклянную банку. В банке, свернувшись кольцом, лежал уж.
– Она кусается? – испуганно спросила маленькая Люся, которую Лешка запомнил, потому что она всегда что-нибудь напевала.
– Нет. Уж безвредный, – уверенно сказал стриженый мальчик.
Две девочки осторожно развязали другой рюкзак и выкатили из него серый клубок, утыканный толстыми иглами. Клубок развернулся, приподнял кверху острую мордочку и фыркнул.
– Ежик! Ежик! – восторженно закричали галчата.
Из третьего рюкзака извлекли черепаху. Она некоторое время лежала неподвижно, потом высунула ноги, голову, подслеповатыми, старушечьими глазками посмотрела вокруг и пустила лужицу. Девочки сконфуженно переглянулись, ребята засмеялись.
Лешка ловил на себе беглые, любопытные взгляды. Людмила Сергеевна заметила, как он отчужденно смотрит на всех, подозвала к себе.
– Вот, ребята, – сказала она, поставив его перед собой и положив ему руки на плечи, – это ваш новый товарищ. Зовут его Алеша Горбачев.
Теперь уже с откровенным любопытством все смотрели на него, и Лешка позавидовал черепахе, которая могла спрятаться под своим панцирем. К Людмиле Сергеевне, едва не плача, подбежали несколько девочек.
– Людмила Сергеевна, а где наши кошки? – еще издали кричали они.
– Кошки? Разве их нет? Разбежались, наверно.
– Как это – разбежались? Чего это они разбежались?
– Эко горе – кошки убежали! – насмешливо сказала Ефимовна. – Небось новых натащите…
Людмила Сергеевна говорила заведомую неправду, но не чувствовала угрызений совести. Кошки стали бедствием. Они заполонили весь дом. Все дети любят животных, а эти дети, перенесшие горе, подбирали на улице всех заброшенных, покалеченных котят и заботливо их выхаживали. Котята поправлялись, вырастали и дома уже не покидали, а к ним прибавлялись всё новые и новые. Они бродили по двору, проникали в спальни, даже иногда в столовую и держали в непрерывной осаде кухню и кладовку.
Разношерстное, мяукающее стадо было знакомо со всеми превратностями кошачьей жизни и, несмотря на ребячьи проповеди вести себя хорошо, напропалую воровало все, что удавалось. Людмила Сергеевна смотрела на это стадо со страхом, ежедневно ожидая вспышки среди ребят экземы, чесотки и прочих эпидемических ужасов, а Ефимовна швыряла в кошек чем попало:
– Чистое наказание с этими кошками! Прямо не детский дом, а кошачий…
Когда самые ревностные кошколюбы уехали в лагерь, Ефимовна выполнила давно задуманный план: с помощью Устина Захаровича позаносила кошек так далеко, что они уже не смогли вернуться. Людмила Сергеевна не препятствовала – очень уж ей надоело и было слишком опасно четвероногое население.
Людмила Сергеевна принялась успокаивать расстроенных кошатниц.
Ребята разбрелись осматривать комнаты после ремонта. Лешка отошел к конюшне, где Тарас распрягал Метеора, – возле Тараса он чувствовал себя лучше. В нем с новой силой вспыхнула ослабевшая за последние дни настороженность. С тех пор как он уехал из Ростова, еще ни одна встреча с мальчишками, если их было много, не обходилась по-хорошему.
После обеда Лешка, как всегда, увильнул от лежания в постели и пошел на пустырь, к сараю. Там уже сидели несколько мальчиков. Лешка сел в стороне – не слишком далеко, чтобы не отделяться, но и не слишком близко, чтобы не соображали, что он подлаживается. Ребята, еще переполненные лагерными впечатлениями, пересмеивались, вспоминая о какой-то Ларисе, которая никак не могла наесться, хотя была толстая, как пышка, о Косте, который вечно просыпал побудку и вылетал на линейку встрепанный и неумытый, о Вадиме, который среди ночи под окнами девочек ухал и хохотал, как настоящий филин, и как девочки своим перепуганным визгом будили весь лагерь, а Вадиму на другой день был общелагерный "влёт"…
К Лешке подсел мальчик с тонким, бледным лицом. Лешка заметил его еще утром, потому что мальчик носил очки с толстыми стеклами, и слышал, как ребята называли его "академиком".
– Меня зовут Яша Брук, – сказал мальчик в очках. – Ты давно у нас?
– Недавно.
– А откуда ты?
– Из Батуми. То есть раньше я жил в Ростове, а потом в Батуми.
Там и убежал…
– Убежал?
– Ага. От дядьки…
В это время мимо прошел рыжий веснушчатый мальчик. Он сделал вид, что споткнулся, и взмахнул рукой к Лешкиному лицу. Лешка отпрянул.
Рыжий опустил руку, почесал колено, словно он поднимал ее только для этого, и подмигнул ребятам. Те засмеялись, Лешка побледнел и весь напрягся.
– Не приставай, Валет… – досадливо сказал Яша. – А почему убежал? Плохо было, да? Ничего, у нас хорошо, вот увидишь…
Лешка не видел ничего хорошего, он видел теперь только рыжего Валета. Обрадованный своим успехом, тот решил продлить забаву и, снова подмигнув товарищам, направился к Лешке. Однако повторить не удалось.
Не успел он взмахнуть рукой, будто бы для того, чтобы почесать затылок, как тут же отдернул ее: Лешка ребром ладони ударил его по плечевому мускулу, вторым ударом коротко и сильно толкнул в грудь. Валет не удержался на ногах и рухнул в крапиву.
– Ты… ты меня?.. – задыхаясь, проговорил он, все еще лежа на земле.
– Не лезь, я тебя не трогал, – угрюмо ответил Лешка и мельком оглянулся.
Ребята вскочили, окружили их, но никто не собирался нападать с тыла.
– А я тебя трогал? – заорал Валет и вскочил на ноги.
– Бросьте, ребята! Бросьте! – встал между ними Яша Брук.
Валет отшвырнул его в сторону и бросился на Лешку. Лешка получил удар по носу, но и сам ударил противника в ухо. Они схватили друг друга за руки. Валет норовил боднуть Лешку головой, а когда это не удалось, поднял ногу, чтобы лягнуть. Но ребята, негодуя, закричали:
– Эй, нога! Нога! Не по правилам!..
Валет был сильнее, но Лешка, переживший столько стычек, ловчее.
Уловив момент, когда Валет поднял ногу, Лешка толкнул его и отпустил руки. Валет опять покатился в крапиву. Зрители засмеялись, теперь над Валетом. Побежденные редко вызывают симпатии у мальчишек.
– Бросьте драться! Сейчас же перестаньте драться! – услышал Лешка голос Киры.
Но в это время Валет снова бросился на него. На этот раз оба упали.
– Полундра! – крикнул кто-то, и круг распался.
Лешка вскочил, готовясь отразить новую атаку. Атаки не последовало: к ним спешила Людмила Сергеевна, а за ней Кира, на которой опять была повязка дежурной. Валет, сидя на земле, счищал с коленей пыль и налипшие травинки; ребята повернули безмятежные лица к Людмиле Сергеевне.
– С кем ты дрался, Горбачев?.. А, ну конечно, Белоус отличился… Встань!
Валет нехотя поднялся.
– Из-за чего вы подрались? Белоус тебе что-нибудь сказал, сделал? – повернулась Людмила Сергеевна к Лешке.
Валет был, конечно, гад, но Лешка никогда не жаловался. Он трогал пальцами распухший нос и смотрел, не течет ли кровь. Крови не было.
– Почему ты молчишь? Из-за чего вы подрались? И перестань смотреть в землю!
Лешка поднял на нее угрюмые глаза, в которых совершенно ясно было написано, что он ничего не скажет.
В глубине души Людмила Сергеевна была рада. Она терпеть не могла "лизунов" и ябедников, трусливо вьющихся возле старших и чуть что жалующихся.
– Это, наверно, Валет начал, – сказала за ее спиной Кира.
Людмила Сергеевна обернулась:
– Опять? Сколько раз я говорила, чтобы не было «Валета» и вообще никаких кличек!.. Вот что, петухи: не хотите мне рассказать – ответите совету отряда. А сейчас – марш в постели!
– Болит нос? – сочувственно спросил Яша, когда они направились в спальню.
– Не очень. Распух только, – ответил Лешка.
– А здорово ты стукнул его первый раз! – восхищенно сказал Яша. -
Я так не умею. Я совсем не умею драться, – огорченно признался он.
– Значит, тебя всегда бьют?
– Нет. Кто же меня будет бить? Я просто никогда не дерусь.
– Ну да! – усомнился Лешка. – Как это – никогда?
Койки были расставлены заново, постели Лешки и Яши оказались рядом.
– А на совете этом… чего там будет? – спросил Лешка, когда они улеглись.
– Неприятно будет, – неопределенно, но многозначительно сказал Яша и уткнулся в книгу.
Совет пионерского отряда собрался перед ужином. В комнате для занятий за длинным столом сидели строгая Алла, Кира, Тарас, Митя Ершов – крутолобый серьезный мальчик, привезший в банке ужа, и Яша. Лешка немного приободрился: Тарас его уже знал, а Яша вроде на его стороне.
Но, как он ни старался, поймать их взгляды ему не удавалось – Тарас и Яша на него не смотрели. На стульях у стен, возле столиков расселись воспитанники. Галчата, допущенные при условии полного молчания, стайкой сели вокруг Людмилы Сергеевны и уставились на преступников: Лешку и Валерия Белоуса.
Алла постучала карандашом по столу:
– Объявляю совет отряда открытым! Кира Рожкова, доложи о хулиганстве во время твоего дежурства.
Кира, сразу вскочившая и открывшая было рот, вспыхнула:
– Вот ты всегда так, Алла! Разве я виновата, что они на моем дежурстве подрались? Они же могли и на твоем!..
– Говори по существу, – остановила ее Алла.
– Так я и говорю… Я иду и иду себе, думаю, нет ли кого на пустыре – мальчишки всегда туда уходят, это прямо клуб ихний! – а там эти, Горбачев и Белоус, дерутся, а остальные смотрят, кто кого побьет… Не останавливают, а смотрят!.. Я сразу же, раз вижу такое безобразие, кричу им, чтобы они перестали, а они спять дерутся… И только когда я позвала Людмилу Сергеевну, они перестали. Я считаю, что это безобразие и что виноват Белоус, потому что…
– Потом скажешь, что ты считаешь! Садись, – опять остановила ее Алла. – Горбачев и Белоус, выйдите к столу!
Валет поднялся и вразвалку подошел. Лешка замешкался. Его подтолкнули в спину:
– Иди!
Он стал у другого края стола, напротив Белоуса, всем телом ощущая направленные на него взгляды. Алла холодно и строго оглядела его своими красивыми глазами с головы до ног и перевела взгляд на Валета.
– Может, тебе кресло подать? А то, я вижу, у тебя спина болит, ты стоять не можешь, – иронически сказала она избочившемуся Валету. (Валет выпрямился.)
– Кто начал драку?
– А чё, я, скажешь, да? Думаешь, если Кирка на меня капаеть, так и правда?
– Она не Кирка, а Кира! И не капает, а говорит! – оборвала его Алла.
– Нет, капаеть! Ничего не видела, а говорит… Я его трогал? Вот пускай ребята скажут… Он меня первый вдарил…
– За что?
– А я знаю, за чё?.. Я хотел себе спину почесать, а он вдарил… Ты его спроси, за чё он мине вдарил.
– Спрошу. А сейчас говори ты.
– А чё мине говорить? Если мине бьют, я буду стоять, да? Ну, я ему тоже дал раза…
– Значит, ты хотел только спину почесать?
– Ну да, только руку протянул… – …а он тебя уже и почесал! – деловито продолжил Тарас.
Слушатели зафыркали.
– Тихо! – застучала карандашом Алла. – Тарас, надо посерьезнее…
– Так я ж серьезно! Вот як у меня спина зачешется, ты меня, Алла, тоже стукнешь?
Валет усмехнулся.
– Рано смеешься! – сурово сказал Тарас. – Ты правду говори.
– Да какую правду?
– Настоящую! – внушительно подтвердил Митя Ершов. – Кому ты врешь? Мы же знаем!
– Говори, – подхлестнула Алла, – замахивался на Горбачева?
– Ну так чё? Я ж шютил! Уже и пошютить нельзя, да?
– Вон як от твоей шутки у него нос распух. Наче гуля, – так же серьезно заметил Тарас.
– Все ясно, по-моему? – вопросительно оглянулась Алла на членов совета. – Белоус, когда ты пришел к нам, тебя кто-нибудь бил?
Белоус посмотрел на потолок и промолчал.
– Отвечай!
– Ну, нет.
– Без «ну», просто «нет»! С тобой кто-нибудь так, как ты сегодня, шутил?
– Нет.
– Зачем же ты это сделал?.. Молчишь? Хорошо, я скажу за тебя!..
Ты сделал это потому, что надеялся, что Горбачев слабее тебя. Ты ведь трус и всегда нападаешь на тех, кто слабее… Ты сделал это потому, что надеялся на поддержку остальных, хотел спрятаться за чужую спину. Значит, ты дважды трус! – Алла повела взглядом, проверяя впечатление.
– Ты сделал это потому, что надеялся позабавить товарищей… Они засмеялись, и пусть им будет стыдно! – строго вскинула Алла глаза на слушателей. – Ты всегда хочешь покрасоваться, позабавить Тебе нравится быть шутом?.. Чего же ты добился? На минутку твоей выходке засмеялись, но все тебя осуждают. Разве так принимают нового товарища? Разве так мы приняли тебя? Мы над тобой "шютили"? – передразнила она. – А над тобой можно было больше смеяться, чем над Горбачевым! Над тобой можно смеяться и сейчас. Почему ты кривляешься, всех задираешь? Почему ты говоришь «чё», "мине", «шютили»? Ты думаешь, что это красиво, а это просто неграмотно. И вообще, почему ты прикидываешься блатным? Какой ты блатной? Ты просто злой и глупый мальчишка!..
Лешка с удовольствием слушал эту тираду – все забыли о нем и смотрели только на Валета. Но Алла повернулась к Лешке:
– Ты тоже хорош, Горбачев! Он ведь тебя не ударил первый? Зачем ты полез в драку? Ты думаешь, кулаки – самый лучший довод? Кулаками усерднее работают те, у кого мозги плохо работают!.. – Она опять приостановилась, чтобы слушатели оценили сказанное. – И неужели ты думаешь, Горбачев, что дорогу в жизни прокладывают кулаками?.. Ты не знаешь наших правил, и на первый раз мы, может быть, простим… я еще не знаю, но мы предупреждаем: драчунам и хулиганам у нас не место!..
Если хочешь жить с нами, забудь про кулаки! – Раскрасневшаяся, довольная своей речью, Алла обвела взглядом собрание: – Кто еще хочет сказать?
– А что говорить? – произнес Митя Ершов. – Все ясно.
– Какие есть предложения?
– Дать им обоим наряды на картоплю, щоб прохололы, – сказал Тарас.
– Неправильно! – возразила Кира и стрельнула глазами в Лешкину сторону. – За что же Горбачеву наряд? Он же не знал, он же новенький!
Во всем Валет… Белоус виноват – ему и дать наряд.
– Я предлагаю, – сказала Алла, – Горбачеву – один, а Белоусу – два. И обоих предупредить. Возражений нет?
– Есть!
Все удивленно оглянулись на Людмилу Сергеевну – предложение справедливое, что можно возразить?
– Очень хорошо, – сказала Людмила Сергеевна, – что вы все единодушно осуждаете проступок Белоуса и Горбачева. И Алла, в общем, правильно говорила, хотя, мне кажется, говорила с излишней злостью.
Когда человек злится, ему трудно быть справедливым. Но это другой разговор… А вот с наказанием я не согласна. Вы хотите наказать их трудом. Неправильно! Вы работаете и учитесь, чтобы потом работать с другими и для других. Если человеку поручают, доверяют какую-нибудь работу – это не наказание, не позор, а почет и радость. Вы скажете, что чистить картошку мало радости?
– А что же! – сказал кто-то из сидящих у стены.
– Да, дело не очень приятное. Но, когда вы помогаете на кухне, вы знаете, что делаете это для других, завтра другие сделают это для вас, а вы будете заняты более приятным делом… А что будет, если заставить человека работать больше, чем он должен? Он возненавидит работу. Он будет уклоняться от нее и вырастет паразитом общества. Нет, наказывать работой нельзя! Давайте поступим наоборот: накажем их тем, что лишим права работать…
– Ну да! – прозвучал негодующий голос. – Мы будем работать, а они сложа ручки сидеть?..
– Да, и вы увидите, что это значительно хуже. Я предлагаю на три дня лишить обоих права работать.
– Так что же, голосовать? – растерянно спросила Алла.
– Да. И пусть все голосуют.
Проголосовали неохотно, но предлагала Людмила Сергеевна, и голосовать против было неудобно.
Выходя, Лешка слышал, как Яша говорил Алле:
– Ты сегодня прямо как Цицерон!
– Куда Цицерону! Ей бы в Генеральную Ассамблею – вот бы она там дрозда давала! – сказал Митя Ершов.
– А ну вас! – отмахивалась Алла и улыбалась: похвалы были ей приятны.
Это было непонятно и обидно: почему-то, когда с человеком, с ним, с Лешкой, случилось несчастье, другие благодаря этому несчастью отличились и заслужили похвалу. Разве справедливо, когда одному делается хорошо оттого, что другому плохо?
– Кто она такая, эта Алла? – спросил Лешка у Яши.
– Алла Жукова? Председатель совета. Она кончила седьмой и поступила в техникум. Очень умная девочка.
– Ну да, умная! Других ругать…
– А ты считаешь, неправильно? По-моему, правильно. Тебе еще легко досталось; другим ого как попадает!
Нет, Яша не понимал того, что чувствовал Лешка, а объяснить Лешка не умел. Он пошел к Тарасу. Тот, словно сожалея о своей многоречивости на заседании совета, молчал упорнее обычного. Кира Рожкова, наверно, охотно поговорила бы с Лешкой и, должно быть, согласилась бы с ним, но как раз ее-то сочувствия он меньше всего искал и не обращал внимания на ее попытки заговорить. Никто ее не просил защищать его и оправдывать, а она выскочила со своим "я считаю"…
Лешка думал, что наказание, предложенное Людмилой Сергеевной, вовсе не наказание, а пустяки. Старшие ребята ушли на подсобное хозяйство, остались только дежурные да галчата. Лешку кольнула зависть – они пошли в поле, к Устину Захаровичу, где Лешке было так хорошо, – но он утешил себя тем, что там жарко, от одного зноя устанешь, а еще ведь и работать надо…
