Текст книги "Сирота"
Автор книги: Николай Дубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Сергей, русоволосый паренек с широким улыбчивым лицом, такого же роста, как и Лешка, только постарше, достал пачку сигарет «Прима». Оба взяли по сигарете. Сергей протянул пачку детдомовцам:
– А может, вам не разрешают?
– Не разрешают.
– Ясно. Ну, а как вы тут живете?
– Ничего. Живем.
Разговор иссяк. Оба ремесленника старательно затягивались и выпускали дым.
– А вы токари? – спросил Митя.
– Вот он токарь, – кивнул Сергей на товарища, – а я сталевар.
– Сталевар? – фыркнул Лешка. – Разве сталь варят?
– Думаешь, только борщ варят? – Оба снисходительно, но не обидно посмеялись. – Еще как варят!
– А как?
– Долго рассказывать… и не поймешь. Приходите – покажем. На борщ не похоже, – снова засмеялся Сергей.
– А работать на нем трудно? – спросил Митя, кивая на станок.
– На "козе"?.. Плевое дело! – сказал черноглазый. – Вот у нас в мастерских станки – да! А в цеху и вовсе мировецкие… – Он тут же спохватился: – «Коза» тоже ничего, работать можно…
– Бросай, Ломанов! Голубчик идет… – негромко сказал черноглазый.
Сергей торопливо бросил сигарету и наступил на нее башмаком.
– А вам разрешают? – усмехаясь, спросил Яша. – Ясно!
Ломанов улыбнулся и подмигнул:
– Ничего, живем!
– Ну вот, голубчики, – сказал Еременко подходя, – пользуйтесь, учитесь… и берегите! Дарим мы вам с открытой душой и с открытой душой говорим: подрастете – идите к нам! Научитесь делать и инструменты и еще много чего… Желаем успеха!
– Спасибо! – сказала Людмила Сергеевна. – Только знаете, товарищи… если уж у нас завязалась дружба, давайте ее продолжим…
Правильно я говорю, ребята?
– Правильно! – поддержали детдомовцы.
Еременко, вытирая лысину и приподняв бровь, настороженно слушал: куда она гнет?
– Хорошо, если бы ваше училище взяло шефство над нашим домом и помогло нам в смысле обучения. У нас специалистов нет, а у вас – целая армия, – ласково оглянулась Людмила Сергеевна на ремесленников.
"Эка лукавая баба! – Еременко не сомневался, что посещение.
Шершнева и вся история с инструментом – ее рук дело. – Теперь примется доить!.."
– Мысль, конечно, хорошая, здоровая мысль, – сказал он. – Ну, сам я этого не решаю, поставим на обсуждение. А теперь – бывайте здоровы, до побачення!.. Давай, хлопцы, по коням!
Ремесленники взобрались в кузов, закрыли борт. Еременко попрощался с Русаковой, сел в кабину, и машина, провожаемая всем детдомом, тронулась. Шофер переключил на вторую скорость, но в воротах внезапно затормозил. Дверца кабины приоткрылась; Еременко, высунувшись, закричал высоким тенорком:
– Смазывайте! Смазывайте, говорю, всё! А то поржавеет к свиньям.
– Смажем! – смеясь, закричали ребята, замахали руками.
Ребята десятки раз пересмотрели, перещупали все инструменты и приставали к Устину Захаровичу с бесконечными вопросами. Устин Захарович, хмурый, помрачневший, отмахивался, говорил "не знаю", потом ушел совсем.
Он не любил машин. Они были сложны и непонятны. Они могли испортиться, сломаться, для них нужны были ток, смазка – и мало ли еще что было нужно. Устин Захарович понимал, что машины облегчают труд, но, по его мнению, они делают человека торопливым, легкомысленным, потому – какая же может быть серьезность у человека, если работа у него легкая! Сам он никогда не работал за станком, дело это казалось ему легким, ненастоящим, и квалифицированных рабочих он называл про себя «паны»… В сущности, из всех инструментов он по-настоящему ценил только один – свои руки. Для них ничего не было нужно, и они всегда были готовы для любого дела. Он считал, что ценность и важность работы определяются ее тяжестью, и был убежден, что настоящим делом занимается только тот, кто работает на земле…
До сих пор детдомовцы охотно трудились на подсобном участке.
Устин Захарович боялся, что с появлением мастерской участок отодвинется на второй план, а на первом будут привезенные из ремесленного «цацки», как в сердцах назвал он подарок училища.
Ребятам не терпелось пустить в ход полученные сокровища, а самое главное – пустить станок. Это оказалось совсем не просто. Нужно было поставить станок на фундамент, а никто не знал, как это сделать; нужно было достать мотор и установить, а этого никто не умел. «Коза» стояла у стены мастерской, наводя на ребят уныние. Попытки Людмилы Сергеевны заручиться помощью ремесленного не удались: Еременко говорил, что без собрания нельзя, а до начала учебного года не собрать – все разъехались… Выход нашла Ксения Петровна. Он открылся в громе и треске "драндулета".
Вадим Васильевич в сопровождении всех пошел в мастерскую. Увидев "козу", он широко открыл глаза и восторженным шепотом закричал:
– Народы! Ведь это реликвия! На нем еще Ной обтачивал мачту своего ковчега…
Ребята серьезно и выжидательно смотрели на него – они не поняли.
– Ну ладно! Где будем ставить?
Он обследовал стены, обмерил станину и указал место:
– Копайте яму. Нужны кирпич, цемент и болты…
Потом оказалось, что нужны мотор и трансмиссия, приводной ремень и решетки для ограждения, рубильник и провода – словом, столько всякого имущества, что Людмила Сергеевна пришла в ужас и спросила, не лучше ли отправить Еременко обратно его щедрый дар. Вадим Васильевич озабоченно посопел носом в кулак и сказал, что отправить всегда успеется, надо попробовать достать.
"Драндулет" умчал своего хозяина, а через несколько дней стрельбой и треском возвестил первую победу: в коляске лежал обломок трансмиссии со шкивами холостого и рабочего хода. Потом появились болты, рубильник. Припертый к стене, Еременко отыскал среди хлама, ржавеющего в сарае, небольшой моторчик…
Треск и грохот стали для детдомовцев сигналом: они бросали всё и стремглав летели во двор к окутанному сизым облаком мотоциклу. Вадим Васильевич, не выпуская руля своенравной своей машины, горделиво подмигивал и кивал на коляску. Оттуда с ликованием извлекался очередной трофей.
Уже во время установки «козы» и мотора сами собой определились пристрастия и симпатии. Митя Ершов с головой ушел в электротехнику. Он не расставался с книжкой, принесенной Вадимом Васильевичем, был его первым помощником по «электрооборудованию», как он говорил, и мечтал о техникуме. Самыми азартными токарями оказались Кира и Толя Савченко.
Они сразу же заспорили, кто первый начнет работать на станке, хотя он еще не был установлен на фундаменте.
Кира оказалась первой, потому что с Толей произошел скандал и он на некоторое время потерял общее расположение. Это случилось вскоре после того, как группа Ксении Петровны побывала на экскурсии в краеведческом музее.
19
По сторонам входной двери стояли исклеванные ветром каменные бабы с плоскими лицами, большими животами и толстыми, короткими ногами.
Ребята заглянули во двор. Там стояли, валялись на земле такие же бабы.
С полдюжины их, привалившись к стене, равнодушно смотрели пустыми глазницами на зачем-то привезенный сюда кладбищенский памятник – на беломраморного ангела с опущенными крыльями и жеманно склоненной головкой. В первой комнате на скамейке сидела тетка с вытаращенными ярко-голубыми глазами и медно-красным лицом. Вывихнутыми руками она держала веретено и кудель. Тетка из папье-маше изображала крепостную, выполняющую оброк…
Чем меньше музей, тем усерднее он старается быть похожим на большие и тем он смелее. Там, где богатые экспонатами и ученым аппаратом большие музеи отступают, понимая тщетность попыток объять необъятное, маленькие храбро бросаются на это необъятное и расправляются с ним решительно и простодушно. В этом музее было все.
Он старался быть и был всемирным и всеобщим. История Вселенной отлично укладывалась в две рисованные от руки схемы. История Земли, энергично сведенная к четырем картинкам, подкреплялась моделью мастодонта размером с кошку, бюстом питекантропа и настоящим зубом мамонта. Все последующие эпохи и годы были объединены в отдел "Дореволюционное прошлое". Его открывал бюст неандертальца, который, несомненно относясь к дореволюционному прошлому, должен был, по-видимому, служить связующим звеном между эрой мастодонтов и эпохой капитализма.
Несколько рисунков и фотографий с картин показывали, как помещики эксплуатировали крестьян, а также, как обжирались и кутили купцы.
Целый угол был отведен для демонстрации помещичьего быта: там, под колпаком, были выставлены тарелки и чашки товарищества М. С. Кузнецова, стоял резной позолоченный столик на изогнутых ножках, два пуфа и креслице белого дерева с шелковой обивкой. На креслице лежала картонка, запрещающая садиться и трогать руками. Несмотря на запретительную надпись, Валерий Белоус попробовал, "мягко ли паразиты сидели". Остальные тоже пощупали и убедились, что паразитам сидеть было мягко. После нескольких картинок, показывающих революцию и гражданскую войну, шли диаграммы и плакаты об индустриализации и коллективизации. Посреди зала стояла прекрасная металлическая модель домны. Она была не больше самовара, но сделана так хорошо, что, казалось, зажги – и над ней закурчавятся пыль и дым, а из летки потечет ослепительная огненная струйка. Рядом, с портрета маслом, сердито смотрел на ребят знатный доменщик Коробов. Он имел основание сердиться, усы у него были почему-то зеленые…
Вся история города – от плана запорожской крепости до фотографии памятника летчикам-героям Великой Отечественной войны, стоящего в городском парке, – помещалась в крохотной комнатке. Здесь же находились могильные кресты, похожие на огромные орденские знаки немецкого "железного креста".
Кира вспомнила их – она оставалась с матерью в городе, когда здесь были немцы. Центральный городской сквер немцы превратили в свое кладбище, и там торчало много таких крестов…
На гладких квадратах в центре крестов были сделаны надписи.
Ксения Петровна прочла одну из них:
Soldat Otto Fricke
kw Zg 8/616
geb 17.1. 21
gef 2. 5. 42.
Надпись была сделана масляной краской. При желании ее легко было замазать и сделать иную, для другого, который мог geboren (родиться) позже или раньше, но не миновал чугунного креста. Впрочем, в этом не было нужды: кресты заготовлялись в изобилии. На литейных формах была выгравирована дата изготовления, и все кресты украшала выпуклая надпись: "1939 год". Отто Фрике еще только кончал школу, когда для него уже отлили награду за будущие подвиги во славу фюрера.
Ребята притихли и помрачнели. Им не было жалко Отто Фрике, у них были с ним свои счеты. Отто Фрике получил заслуженную награду, но он напомнил им о том, что все дальше уходило в прошлое, но не забывалось: о голоде и страхе, ненависти и утратах.
В следующем отделе – чучела птиц, ящики с образцами почв, лягушки, ужи в формалине. Один угол был отведен под панораму заповедной целинной степи. Из пыльной соломы, изображающей буйные степные травы, выглядывало траченное молью чучело волка, рядом с ним перепелка безмятежно разглядывала собственное гнездышко, а сверху на фоне линялого неба распластал крылья подвешенный на шпагате коршун.
Последний отдел показывал послевоенное восстановление города и его производственные достижения. Фотографии и любительские картины изображали дымящие трубы, корпуса, возле которых суетились крохотные человечки. Две картины были одинаковые, только одна маленькая, а другая шириной метра в два. В чернильной темноте, заливавшей оба холста, висели оранжевые пятна и пятнышки. Называлась картина "Орджоникидзесталь" ночью".
Ребята поискали среди фотографий свою улицу, детдом – не нашли и с удовольствием вышли во двор к жеманному ангелу и каменным бабам.
Простодушное усердие, с которым устроители затолкали в музей все – от космических туманностей до сводки выполнения плана Рыбоконсервным комбинатом, – могло внести изрядную сумятицу в ребячьи головы, и Ксения Петровна в небольшой беседе выделила только одну тему.
Пренебрегая мастодонтами и неандертальцами, она рассказала о жизни рабочих при капитализме, о том, как надрывались в непосильном труде простые люди, а помещики и капиталисты, сами ничего не делая, заставляли других работать на себя. Она немного знала дореволюционную историю города, и в ее рассказе безликие и не очень понятные "капиталист" и «помещик» приобрели фамилии, характеры и поступки, стали достоверными и понятными. И точно так же она рассказала о том, как переменился город и люди после революции, как вместо церквей и кабаков появились школы и дворцы культуры, как бельгийского управляющего на заводе сменил рабочий и завод стал носить имя Ленина, как в первую пятилетку был построен гигант "Орджоникидзесталь".
Ребята внимательно слушали. Пригорюнившись, слушал мраморный ангел, и лишь каменные бабы все так же равнодушно смотрели пустыми глазницами. Валерий Белоус потихоньку швырял в них камешки, а потом, чтобы оживить плоское каменное лицо, обломком кирпича пририсовал одной длинные запорожские усы.
Ребята вернулись домой, экскурсия не оставила никаких видимых следов. И вдруг они проявились в неожиданном скандале.
Толя Савченко был тихий, послушный мальчик, усердно, хотя и без блеска, учился, в меру баловался, с удовольствием принимал похвалу, когда его ставили в пример другим, – словом, был отрадой воспитательских и учительских сердец. И Людмила Сергеевна не поверила, когда к ней прибежала Жанна и с порога возмущенно закричала:
– Идите скорей – там Толька сдурел!
– Что за глупости, Жанна?
– А конечно, сдурел! Не хочет работать, не хочет дежурить…
Возмущение было так сильно, что сейчас "Великая немая" размахивала руками и частила не хуже Киры. Людмила Сергеевна пошла следом за Жанной. Посреди столовой стоял разгоряченный, покрасневший.
Толя Савченко и вызывающе сверкал глазами на Киру, Симу и Митю, которые громко и враз кричали на него. Из раздаточного окна выглядывала Ефимовна с сердито поджатыми губами. Увидев директора, ребята замолчали и расступились, а Толя втянул голову в плечи, словно опасаясь удара, но не опустил сверкающих глаз.
– В чем дело, ребята?
– Он накрывать на стол не хочет… А уже на обед звонить надо…
– Почему, Толя?
– Не хочу, и всё!
Привлеченные скандалом ребята столпились в дверях, заглядывали в открытые окна.
– Но ведь причина-то есть? Объясни, почему не хочешь.
– Я не слуга и накрывать не буду. Лакеев нет, теперь не капитализм… Это при капитализме одни на других работали…
За окном кто-то, должно быть Валет, громко засмеялся.
– А Ефимовна? Воспитатели? А я? Мы что же, лакеи, по-твоему?
– Вы зарплату получаете. А я не обязан…
Людмила Сергеевна побледнела. Толя начал трусить, но смотрел так же вызывающе. Он «занесся» и теперь, как бы ни повернулось дело, ни отступить, ни остановиться не мог. В иное время дикий заскок этот без труда можно было бы унять, нелепый гнев и глупая оскорбленность взбудораженного мальчика угасли бы в конфузливом смешке, но сейчас исход поединка подстерегала вокруг в десятки глаз и ушей выжидательная тишина. Да Толя и не услышал бы ничего: сейчас он упивался своим геройством. Любая нотация, наказание только ожесточили бы его, а глупая выходка засияла бы ореолом жертвенности.
– Хорошо, – как можно спокойнее сказала Людмила Сергеевна. – Раз так – обеда сегодня не будет.
– Как – не будет? – открыла глаза и рот Кира.
– Толя считает, что он никому не обязан, ничего не должен делать, и для него никто не будет делать… Закрывайте, Ефимовна, окошко, а вы, девочки, уберите посуду, – уже поворачиваясь, чтобы уходить, распорядилась она.
– Да ведь перепреет все! – заворчала было Ефимовна, но, встретив злой, вприщурку взгляд директора, отпрянула от окна и захлопнула застекленную раму.
Запрету никто не поверил. Не могла же, в самом деле, Людмила Сергеевна оставить без обеда весь детдом потому, что Толька Савченко, по определению Тараса, «сказывся»! При чем здесь остальные? Виноват.
Савченко, а отвечать должны все?.. Разумеется, это была только угроза, и в конечном счете получилось, что Толька вышел победителем… Людмилу Сергеевну любили, уважали, некоторые побаивались. Но как было не порадоваться тому, что во всем правую и всегда ставящую на своем. Людмилу Сергеевну тоже, оказывается, можно "подковать"!..
Валерию исход дела понравился как нельзя более, и он, злорадствуя, одобрил:
– Правильно, Толька! Так ей и надо!
– Ты помолчи… – презрительно процедил Митя.
– Алла, иди сюда! – крикнула Кира, увидев в окошко Аллу.
– Что у вас там опять? – Алла, поморщившись, подошла к открытой двери.
– Толька Савченко не хочет дежурить! Скажи ему…
– Опять детские капризы?
– Да нет, он, понимаешь, такое выдумал… Я, говорит, не лакей, теперь не капитализм…
– Дур-рак! – процедила Алла, искоса посмотрев на Толю, и отошла от двери.
– Куда же ты, Алла? Скажи ему, ты же председательница!..
– Так и нянчиться с вами без конца? Некогда мне…
– Чего это она? – удивленно произнес Митя.
– А, уже не первый раз… В техникум зачислили, вот и задается…
– Подумаешь!
Ребята посмотрели вслед Алле, потом снова повернулись к Толе.
– Я считаю так, ребята, – сказала Кира. – Савченко не хочет подавать другим, и ему никто не будет. Пусть как хочет. А почему остальные должны не обедать? Правильно? Снимай повязку!
Толя отстегнул дрожащими пальцами булавку:
– На… Очень нужно!..
– Это мы увидим, – сказал Митя. – Кто завтра должен дежурить?..
Сима и Горбачев? Надевай, Горбачев повязку, иди с Жанной к Людмиле Сергеевне – пусть разрешит обедать. А с Савченко мы еще поговорим…
Все нашли, что это правильно. Однако Лешка и Жанна вернулись от директора обескураженные. Людмила Сергеевна отобрала у Лешки повязку и сказала, что никакой замены не разрешает, обеда сегодня не будет.
– Ничего не хочет слушать… И больше, говорит, никаких адвокатов…
– Значит, мы из-за одного паразита так и будем сидеть? – звенящим от негодования голосом спросила Кира.
Толя Савченко, гордый победой, уговаривал себя, что, в конце концов, один день можно и поголодать, зато он настоял на своем и, значит, был прав. Он не понимал, что присутствие Людмилы Сергеевны было скорее защитой для него, чем опасностью, и что, уходя, она оставила его с глазу на глаз с судьей, не знающим пощады.
Некоторое время этот многоголосый судья недоумевал по поводу странного упрямства Людмилы Сергеевны, которая оставляла всех без обеда из-за «оболтуса», у которого вдруг "вывихнулись мозги", но потом внимание от задержанного обеда и решения директора естественно переключилось на самого «оболтуса» и характер его «вывиха». С обедом можно и потерпеть, но что значит – он не лакей? А другие – лакеи? И что он такое, чтобы ему подавали? Да ему только при капитализме жить, а не при социализме!.. Ишь какой барон выискался!..
Толя пытался спорить и огрызаться. Он не понимал того, что затронул и обратил против себя самое опасное. Коллектив признает авторитет одного, если он заслужен, но он не прощает пренебрежения к себе. И теперь многоликая, сверкающая насмешливыми, сердитыми глазами.
Немезида взяла провинившегося в тесное кольцо. Толя попытался уйти, но ему преградили дорогу и оттеснили к стене. Его не собирались бить, хотя кое-кто предлагал "дать ему как следует", а Ефимовна, снова появившаяся в окне, приговаривала что-то о пользе применявшейся прежде березовой каши. Если бы его прибили, было бы легче. Над ним смеялись.
Даже Валет, который недавно кричал, что "ей так и надо", теперь тоже, зловредно осклабясь, обозвал его «Фон-Патефоном». В течение нескольких минут в дружной, наперегонки и вперехлест, язвительной атаке Толе Савченко показали его "паразитскую сущность".
Толя перестал отбиваться. Подвиг его вывернулся наизнанку и оказался постыдным срамом, а геройский ореол мгновенно превратился в беззвучно и бесследно лопнувший мыльный пузырь. Он затравленно озирался, и уже не геройские искры, а подозрительная влага поблескивала в его глазах. «Фон-Патефон» доконал Толю. Губы у него задрожали, по щекам заструились слезы.
– О, барон сок пустил! – добивая, провозгласил Валет.
На него цыкнули. Виновный получил по заслугам, даже, пожалуй, чуточку сверх заслуг – ничего, пусть помнит! – и они недолгое время молча смотрели, как жертва их приговора, вздрагивая всем телом и задыхаясь, размазывает по щекам горючие доказательства раскаяния.
– Ну, хватит! – нарочито суровым голосом сказал Митя. – Подбери нюни… и иди к Людмиле Сергеевне. Проси прощения.
Сердобольная Сима разжалобилась и протянула Толе салфетку:
– Вытрись!
Толя вытерся рукавом и, опустив голову, пошел в кабинет заведующей.
Людмила Сергеевна уже жалела о своем поспешном решении. Эка придумала: из-за одного сбрендившего мальчишки оставить всех без обеда… И отступить нельзя. Умные-то, постарше которые, те бы поняли.
А остальные, маленькие?.. Для них дурачок этот станет героем. Как же – самой директорши не побоялся! Тогда какие слова ни говори, не поможет.
Нет, такие вещи надо под корень!
А не слишком ли глубоко лопату засадила? Что, как черенок хрустнет да обломится?.. И если как в первый год, когда еще был Ромка.
Кунин? С криком, свистом – камни в окна… Их ведь легко повернуть. Не может быть! Не должно быть!
Послышался робкий, скребущийся стук, и в приоткрытую дверь втиснулся Савченко с красным, истерзанным переживаниями лицом.
Сдерживая ликование и жалость к замурзанному "борцу за идею", Людмила Сергеевна как можно спокойнее спросила:
– Что скажешь, Толя?
– Я больше не буду, – глядя в землю и шмыгая носом, сказал Толя.
– Простите меня…
Слезы уже не текли из глаз, но накапливались в носу, и он то и дело проводил под носом рукой.
– Ты не меня оскорбил, а товарищей. У них и надо просить прощения. Пойдем.
Жалкое, прерывистое Толино лопотанье ребята выслушали молча.
– Как вы считаете, ребята, – спросила Людмила Сергеевна, – можно его простить? Я думаю, можно. Он ведь неплохой мальчик, просто у него заскок случился…
– Я ж говорю: сказывся, – подтвердил под общий смех Тарас.
Этот смех, уже не язвительный, а добродушный, означал прощение.
– Иди, умойся…
Через пять минут все еще красный, но уже лишь изредка шмыгающий носом Толя приколол повязку дежурного и разносил тарелки с борщом.
Так закончился бесславный «бунт» Толи Савченко.
Лешке было жалко запутавшегося по глупости Тольку, но он понимал, что возмездие необходимо. А если оно не очень нежное – не нарывайся.
Про себя Лешка решил, что он-то никогда не нарвется. Однако он "нарвался". Это случилось уже в школе.
20
Документы Лешки нашлись в армавирской школе – убегая из Армавира, дядя Троша о них не вспомнил. Людмила Сергеевна добилась через гороно, чтобы Лешку приняли в ту же школу, где училось большинство детдомовцев, и сказала Лешке, что он зачислен в шестой «Б». За несколько дней до первого сентября ему выдали новенький дерматиновый портфель, тетради и два потрепанных учебника: по географии и ботанике.
Учебников не хватало, пользоваться ими нужно было сообща Тарасу.
Горовцу достались история, зоология и задачники, Симе и Жанне, как более аккуратным, – остальные. С Тарасом и девочками Лешка был в одном классе. Валерий Белоус тоже ходил в шестой, но его Лешка не считал. Он предпочел бы учиться с Яшей и Митей, но те вместе с Кирой были уже в седьмом.
Школа была такая же, как и в Ростове, – двухэтажная, с большими окнами и начисто вытоптанным небольшим двором. Так же как и там, возле забора торчало несколько обломанных, затоптанных прутиков – измочаленные остатки торжественно вкопанных саженцев. Лешке на минутку показалось даже, что он опять в Ростове. Вот сейчас по лестнице, стуча башмаками, сбежит Митька, изловчится и стукнет его портфелем… Кто-то изо всей силы хлопнул его по спине. Лешка повернулся – сзади сиял улыбкой Витька Гущин.
– Здоров!
– Здоров!
– Ты тоже у нас? Вот хорошо!
Лешка обрадовался Витьке. Жаль только, что он в другом классе.
Они сбегали посмотреть Витькин класс. Лешка заглянул через дверь – там смеялись и громко, как глухие, переговаривались впервые после каникул встретившиеся ребята. Среди них была большеротая девочка с мохнатыми глазами – "бог погоды".
– И она тут?
– Кто, Наташка Шумова? Ну да… Пошли во двор.
Двор гудел от топота и крика. Кто-то на радостях уже сражался портфелями. Витьку окликнули, он исчез в толпе. Лешка подождал, потом решил идти в класс. Он пробирался между бегающими друг за другом младшеклассниками, и вдруг его резко толкнули плечом. Перед ним стоял в новеньком костюмчике, гладко причесанный Витковский и вызывающе улыбался. В руках у него был не ученический, дерматиновый, а настоящий кожаный портфель, и он раскачивал его, держа за ручку одним пальцем.
– Ты что?
– Ни-че-го! – процедил Витковский.
– Лучше не лезь!
– А что будет? – прищурился Витковский.
– Неважно будет, – пообещал из-за спины голос Тараса.
Лешка обернулся – рядом стояли Тарас и Валет. Валет вложил в рот пальцы и коротко призывно свистнул. Сразу же откуда-то появились Митя.
Ершов, Толя Савченко, все детдомовцы, с которыми Лешка шел в школу.
Они молча и выжидательно окружили Лешку и Витковского полукольцом. Улыбка Витковского стала напряженной.
– Детдомовцев не тронь! Понятно? – сказал Митя.
– А может, ему того… объяснить? – замысловато покрутил кистью Валерий.
Витковский, презрительно улыбаясь, сделал шаг назад, повернулся и отошел, раскачивая на пальце портфель.
– Он что, опять? – расталкивая школьников, подбежал на помощь Витька.
– Нет, струсил.
– Надо было дать ему!
– Ничего, дадим, когда надо будет!
Звонок рассыпал по двору призывную трель, с шумом и гамом ребята побежали в распахнутую дверь.
Лешка сидел рядом с Тарасом и, слушая учительницу, приглядывался к классу. К нему тоже приглядывались: он то и дело ловил на себе изучающие взгляды. Подросток на соседней парте рассматривал Лешку во все глаза. Он был толстощекий, с широко открытыми, словно радостно удивленными глазами и почти постоянной улыбкой, от которой на щеках прорезывались ямочки. Учительница вызвала Юрия Трыхно, и толстощекий поднялся. Он, улыбаясь, выслушал и записал на доске пример, постоял, подергал себя за чубчик полубокса и, все так же улыбаясь, сказал, что не знает, как решить.
– Чему же ты радуешься? – спросила учительница. – Садись на место.
Трыхно нисколько не устыдился, а улыбнулся еще шире. Учительница спросила, кто может решить. Со всех сторон поднялись руки. Лешка – не очень решительно – поднял тоже.
– А, новенький! – заметила учительница. – Иди к доске.
Лешка, чувствуя спиной взгляды, быстро решил пример и оглянулся.
Жанна с передней парты улыбалась, Сима одобрительно кивала.
– Хорошо, – сказала учительница. – Только не надо так стучать мелом…
В этот день Лешку вызывали еще раз, по русскому, и он опять хорошо ответил: несмотря на длительный перерыв, он помнил многое. Его хвалили все: и учителя, и Ксения Петровна, и Людмила Сергеевна, которые подробно расспросили его о первом дне занятий в школе.
Первые недели проходили знакомое Лешке по недолгим занятиям в Ростове и Армавире, готовить уроки не было нужды, и он незаметно привык к мысли, что учить их незачем будет и дальше. Дальше было совсем не так. Учительница географии вызвала его, чтобы он показал самую большую реку Западной Европы. Указка в руках Лешки некоторое время поколебалась между Днепром и Дунаем, потом поползла вверх по Днестру.
Класс зашевелился, Сима в ужасе схватилась за щеки.
– По-твоему, реки текут из моря? – спросила учительница. – Надо показывать от истока к устью. Какую реку ты показал?
Лешка скосил на карту глаза, но прочитать не смог. От ближних парт донеслась еле слышная подсказка "…тр …тр …р-р".
– Днепр! – догадался Лешка.
– Вот как! Вместо Дуная показал Днестр, да и тот переименовал в Днепр… Покажи Печору.
Лешка начал с Вычегды, потом переметнулся на Сухону и слишком поздно понял ошибку. На лице у Симы было отчаяние, класс смеялся, а учительница уже ставила отметку. Борис Костюк, приподнявшись с передней парты, заглянул и потом, чтобы не видела учительница, поднял вверх два пальца…
Лешке было неловко, как бывает при досадном промахе, мелкой неудаче. Неловкость быстро прошла. На следующей неделе он получил двойки по украинскому и по математике. Привыкнув еще в Ростове к превратностям ученической судьбы, Лешка не огорчался.
После очередной двойки, когда они возвращались из школы, Митя.
Ершов подошел к нему и внушительно сказал:
– Ты это брось!
– Что?
– Двойки хватать!
– А тебе что?
– То есть как – что?.. Слышите, ребята?
Ребята слышали. Сжав губы, сердито щурясь, они окружили Митю и Лешку.
– Мы что, домашние дети, чтобы плохо учиться? Мы – государственные!.. Понятно?
Лешка пожал плечами:
– Ну так что?
– А то, чтобы двоек больше не было! А то мы с тобой иначе поговорим…
Лешка вспомнил «разговор» с Толей Савченко, и ему стало жарко.
– Словом, кончай это дело, не нарывайся! – внушительно посоветовал ему Митя и пошел вперед.
С ним ушли все ребята, кроме Яши. Уходя, Кира несколько раз оглянулась. Когда ребята напали на Лешку, она молчала. И даже, кажется, жалела… Очень ему нужно, чтобы она жалела!
– Ты не должен обижаться, – мягко сказал Яша. – Понимаешь, ты ведь не один, не сам по себе, а с нами. Значит, мы за тебя отвечаем.
Если тебе трудно, мы поможем – и я и другие.
Лешка покосился на Яшу – тот и не думал смеяться.
Яша никогда не смеялся над другими и не говорил пренебрежительно, свысока, хотя знал больше, чем остальные. Лет ему было столько же, сколько другим, но говорил он умудренно, словно ушел вперед и, протягивая руку из своего далека, терпеливо и добродушно ждал, пока к нему подойдут. Знал он не по возрасту много, и ребята называли его "академиком". В классе его вызывали последним, если уж никто не мог ответить, и он отвечал всегда.
– Мне кажется, – продолжал Яша, – тебе трудно потому, что ты мало читаешь…
– А когда читать? На уроки времени не хватает…
– Но я же читаю! И другие тоже… Тебе только кажется, что времени не хватит и помешает учиться… Когда человек развивается, ему легче воспринимать и не надо зубрить…
– А я разве не хочу? Так у нас же книг нет.
– В школе мало, – согласился Яша. – Пойдем со мной, тебя запишут в библиотеку.
Через два дня окружающее перестало для Лешки существовать. Он читал книжку "Белый рог", и каждая страница открывала перед ним двери в новый мир, в котором не было места ни будничному, ни скучному. Лешка не подозревал об умении писателей видеть необыкновенное в обыкновенном, изумляться ему и радостно удивлять других. Ему казалось, что герои книжки – люди удивительные, не похожие на других, и такими сделала их профессия. Лешка тоже захотел стать таким – он твердо решил учиться на геолога. Яша одобрил это решение, но сказал, что геологу нужно очень хорошо знать математику, физику и химию. Лешка приналег на уроки и некоторое время снисходительно поглядывал на Валерия, который "парился" у доски на каждом уроке математики.
