Текст книги "Сирота"
Автор книги: Николай Дубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Митя встревоженно оглянулся на Яшу.
– А как же, если шефы? – спросил Яша.
– Шефство – одно, а иждивение – другое. Это раньше с шефов, как с дойных коров, тянули. Пора эту штуку прикрывать: надо беречь государственное имущество…
– Но мы же тоже государственные! – сказал Яша.
– Вы? – Брови депутата поднялись и опустились. – М-да… Вроде так. – Он помолчал, потер подбородок. – Вот что, ребята: с завода я дать ничего не могу, не имею права, но – подумаем!.. Как вашего директора фамилия?.. – Он записал в блокнот.
Ребята встали.
– Нам еще прийти? – спросил Яша.
– Нет, приходить не надо. Я дам знать.
Забыв попрощаться, они торопливо протиснулись все разом в дверь и плотно прикрыли ее за собой.
– Я говорил – не даст! – сказал Митя. – Только хуже сделали…
Еще, может, Людмиле Сергеевне за нас попадет… Эх ты, академик!
Придумал тоже: депутат… А что ему, если у нас мастерская пропадает?!
Яша молчал.
Людмиле Сергеевне решили пока ничего не говорить: может, обойдется, депутат забудет, и всё…
Проводив взглядом нахохлившихся ребят, Шершнев посидел с минуту неподвижно, потом потер ладонями лицо, будто умываясь или стирая усталость, и снял телефонную трубку:
– Третье ремесленное. Да… Я прошу Еременко… Товарищ Еременко?
Здравствуй… Шершнев, да. Ты помнишь, как на выставку к себе зазывал?
Помнишь? Цела она у тебя?.. Ага. Хорошо. Завтра или послезавтра заеду посмотреть. Часов в двенадцать. Всего!
…Получив переданную шофером записку Шершнева, в которой тот просил приехать к нему, Людмила Сергеевна расстроилась. Записка была на бланке с грифом "Депутат Верховного Совета УССР". Должно быть, к депутату поступила жалоба, вот он и вызывает. Всю дорогу к заводу.
Людмила Сергеевна перебирала в памяти происшествия, которые могли бы вызвать жалобу, но так и не нашла ничего подходящего.
Секретарша скользнула в высокую обитую черной клеенкой дверь и, тотчас вернувшись, сказала, что товарищ Шершнев просит несколько минут подождать, он сейчас выйдет. Людмила Сергеевна рассматривала замысловатые узоры из обойных гвоздей на черной клеенке и тщетно пыталась угадать, что послужило поводом для жалобы. Обитая клеенкой дверь директорского кабинета распахнулась, в приемную вышел Шершнев и, как показалось Людмиле Сергеевне, неприязненно посмотрел на нее.
– Товарищ Русакова? Здравствуйте. Шершнев. – Он протянул руку. – Может, мы проедем на место, там и поговорим?
– Куда, Михаил Харитонович? – включая зажигание, спросил шофер.
– В третье ремесленное.
Ни шины, ни рессоры не спасали на булыжной мостовой от тряски. Придерживаясь рукой за спинку переднего сиденья, Людмила Сергеевна все пыталась и не могла угадать причину вызова.
– Что, товарищ Шершнев, комиссия какая-нибудь, что ли?
– Вроде, – покивал, не оборачиваясь, Шершнев.
Двухэтажное здание ремесленного училища было старой, времен первой пятилетки, постройки, когда не в меру бойкие архитекторы пытались в своих проектах объединить оранжерею с пакгаузом. В этом здании, несмотря на обилие окон, пакгауз явно восторжествовал. Шершнев покосился на мрачные бетонные стены и помянул черта.
– Углем, что ли, они его красили, идолы?
Вопрос не был обращен к ней – Людмила Сергеевна промолчала. Со второго этажа, топоча по каменным ступеням, сбегали два подростка в черных рубашках. Один догнал другого и щелкнул по затылку. Тот хотел дать сдачи, но оба одновременно заметили посторонних; присмирев, чинно прошли мимо и потом еще быстрее ринулись к выходу. Людмила Сергеевна внимательно приглядывалась к ремесленникам – через год и ее ребята сюда пойдут… Ничего. Бледноваты немножко. Кормят их плохо, что ли? Или на воздухе мало бывают? А так ничего, веселые. К перилам на всем протяжении лестницы были привинчены угловатые деревянные бруски.
– Видали? – показал на бруски Шершнев. – Это чтобы ребятишки не скатывались. Сам в детстве небось не одни штаны порвал, а для других изобрел… гений!
– Так что же, пусть катаются? – сдерживая улыбку, спросила Людмила Сергеевна.
– Ну, не знаю… Во всяком случае, не лестницу же портить!
В гулком, пустом коридоре во всю стену шло окно, другую прорезали одинаковые двери. В простенках, едва не под самым потолком, висели щиты. На них были аккуратно прикреплены машинные детали, тщательно отшлифованные инструменты.
По коридору навстречу пришедшим спешил низенький, рыхлый мужчина в вышитой рубашке с закатанными рукавами.
– Вот, знакомьтесь, – сказал Шершнев, – это наш главный кузнец кадров, Еременко.
Людмила Сергеевна назвала свою фамилию. Вытирая пот со лба, "кузнец кадров" недоуменно шевельнул бровью, озабоченно улыбнулся и протянул руку.
– Пройдемте в кабинет? – задыхающимся, астматическим тенорком спросил он.
– Кабинет нам не нужен – свои надоели, – сказал Шершнев. – Давай хвастай достижениями.
– А вот! – широким жестом показал Еременко на щиты с экспонатами.
– Пойдемте оттуда смотреть.
Они вернулись к началу коридора.
– Ты бы их еще к потолку подвесил! – сказал Шершнев. – Боишься – сопрут?
– Да нет, пока такого не было, а… – он осторожно улыбнулся, – береженого, говорят, бог бережет.
– Тебе бог не нужен – ты лучше бога упрячешь.
– Вот первой группы слесарей, – поспешил перевести разговор Еременко. – Тут простая работа. Планки всякие, гайки, молотки хлопцы пиляют… Потом замки, ключи, инструмент попроще… А вот тут кронциркули, штангеля, плашки…
– Нравится? – повернулся Шершнев к Людмиле Сергеевне.
– Ничего, – сдержанно похвалила Людмила Сергеевна, стараясь не выдать нарастающую в ней досаду. Что он, дразнить ее привез?
– Ничего? – еле заметно улыбнулся Шершнев. – По-моему, просто хорошо.
Еременко рассказывал об экспонатах и поглядывал на нее. Он никак не мог понять, кто такая эта женщина и зачем Шершнев ее привез. Из области или из Киева? Видать, шишка, если сам с ней приехал. Хуже нет, когда не знаешь, кто перед тобой: не то – товар лицом, не то – прибедниться…
Они прошли в кабинет холодной обработки металлов. Там было собрано лучшее: полные комплекты слесарного инструмента, всевозможные резцы, фрезы, сверла. Шершнев переходил от стенда к стенду, похваливал и приглашал Людмилу Сергеевну полюбоваться, потом уселся на ученическую скамью, размял папиросу и с удовольствием затянулся дымом.
– Так второе место, говоришь, на областной выставке заняли?.. Хорошо! А потом что?
– Поедем на республиканскую.
– А дальше?
– Может, и дальше, як така наша доля будет… Всемирной пока по трудовым резервам не намечается, – посмеялся Еременко.
– Нет, а потом что?
– Чего же еще потом? – Еременко перестал смеяться и насторожился.
– Потом опять у себя развесим – нехай новенькие завидуют и обучаются.
– Так. Выходит, перья?
– Какие перья?
– Страусовые. Раньше барыни страусовыми перьями украшались, а вы – вот этим. – Шершнев снял со стенда никелированный микрометр и подбросил на ладони. – Кто – перьями, кто – кольца в нос вставляет, а вы – бирюльками…
– Это микрометр – бирюлька?! – возмущенно привскочил Еременко. – Голубчики! Да он же тысячные доли миллиметра берет!
– Ну, у вас он только пыль берет… – Шершнев провел пальцем по скобе, и в пальцевом следу блеснул никель. – Видал? И это не потому, что у тебя уборщицы плохие. Если он в деле, в работе – не запылится, а у тебя бесполезная вещь, бирюлька… Новых ребят наберешь – они опять понаделают, а ты опять развесишь?..
– Так что же вы хотите, Михаил Харитонович? – Еременко ожесточенно вытер платком бритую голову. – Торговать мне, чи шо?
– Зачем торговать? Найди применение. Не умеешь – другие помогут. Вот ей взять негде, – кивнул он в сторону Людмилы Сергеевны, – а у тебя зря лежит. Я бы на ее месте с полными карманами отсюда ушел, даром что ты свое добро под потолок повесил…
Людмила Сергеевна подалась вперед и почувствовала, как кровь прилила к ее лицу. У Еременко брови поднялись, лицо растерянно вытянулось.
– Да кому же это?
– Детдому.
– Так, шо, выходит, отдать детдому?
– Не отдать, а подарить! Подачки твои никому не нужны, а за подарок спасибо скажут.
– Да на шо мне то "спасибо"?! Я ж его сюда не повешу!
– Видали скопидома? – повернулся Шершнев к Людмиле Сергеевне. – Сам не гам и другому не дам…
– Да, Михаил Харитонович, я ж права не имею!
– Право мы тебе дадим. Обяжем, вот и будет у тебя право. Тебе же лучше: место освободишь для новых экспонатов, – улыбнулся Шершнев.
– Вам смешно, а шо мне хлопцы скажут, як узнают, шо их работа кудысь в детдом… Они ж такую бучу подымут!
– Не поднимут! Парнишки – народ подельчивый. Это мы, старые грибы, всегда боимся, что нам не хватит… Ну, все ясно? – повернулся Шершнев к Людмиле Сергеевне и по горящим радостью глазам ее увидел, что теперь все стало ясным. – Тогда поехали… Можешь не провожать, хозяин.
Еременко все-таки шел следом:
– Так вы только ради этого и приезжали?
– А как же! Да если бы она одна пришла, ты бы разве дал? Ты вон и передо мной руками-махал: "Не имею права, незаконно!.." Ох, как мы любим махать руками от имени закона!.. И получается у нас закон вроде пазухи: залезем туда и всем кукиш кажем – нельзя, мол… Спокойная жизнь!.. Что нос повесил? – повернулся Шершнев к Еременко. – Привык, расставаться жалко? Думать надо! Ее ребятишки – завтра твои ученики и мои рабочие. Понятно?
– Это правильно, – уныло вздохнул Еременко.
– Ну вот. Будь здоров! И не вздумай зажилить – я памятлив!
Уже в вестибюле Шершнев повернулся к директору, оставшемуся на лестничной площадке:
– Слушай, Еременко, ты бы покрасил дом-то посветлее. Прямо не то сундук, не то гроб… Да посбивай к чертям эти колодки на перилах! Всю лестницу изуродовали… А то приду – самого съехать заставлю! – без улыбки пригрозил Шершнев.
– Я… я прямо не знаю, как благодарить! – сказала Людмила.
Сергеевна, выходя на улицу. – Я ведь уже не знала, что делать, куда податься…
– Положим, знали, – усмехнулся Шершнев. – Ход-то кто придумал?
– Какой ход?
– А ребят своих ко мне подослать?
– Ребят?.. Да не посылала я, товарищ Шершнев! Честное слово, не посылала!
– Ну?.. – Шершнев, усмешливо прищурившись, посмотрел на нее и кивнул: – Ладно, не посылали так не посылали… – Он повернулся к шоферу: – Подбрось меня в горком, а потом отвезешь товарища…
Машина остановилась возле горкома. Шершнев_ пожелал Русаковой успеха, пожал руку и ушел. По улыбке и прищуренным глазам его Людмила Сергеевна поняла, что он ей так и не поверил.
17
Маленький Слава засорил кирпичной пылью глаз. Промывание не помогло: глазное яблоко покраснело, веки набрякли, из-под них все время струилась слеза. Прикрепленный к детдому педиатр Софья Наумовна, увидев окривевшего Славу, раскричалась и потребовала, чтобы его немедленно отправили в детскую поликлинику к специалисту. Вести больного поручили Лешке. Притихший Слава ухватился за его руку и, спотыкаясь от непривычки смотреть одним глазом, покорно побрел в поликлинику. Там, пока, вывернув ему веки, промывали глаз, а потом закапывали лекарство и бинтовали, он держался храбро, только старался все время не выпускать Лешку из поля зрения. После перевязки он повеселел: боль утихла, толстая повязка закрывала половину лица, и все смотрели на него с сочувствием, что Славе очень нравилось.
На обратном пути, в сквере, Слава выдернул свою руку из Лешкиной и, смешно наклонив голову зрячим глазом вперед, побежал: под кустом, качаясь на дрожащих лапках, пищал мокрый, взъерошенный котенок. Слава подхватил его, начал гладить и ласково приговаривать. Котенок выпустил свои крохотные острые когти, вырвался и, выгнув дугой спину, запрыгал прочь. Слава бросился следом. Навстречу, засунув руки в карманы, шел подросток с бесцветными, гладко причесанными волосами и бледным лицом.
Поравнявшись с котенком, он дрыгнул ногой; котенок, переворачиваясь, взлетел в воздух и шлепнулся на газон. Слава ошеломленно остановился, задрожал и, подняв кулаки, бросился на кошачьего обидчика… Тот, презрительно улыбаясь тонкими губами, дождался нападения и встретил Славу тычком, от которого тот растянулся на аллее. Паренек опять сунул руки в карманы, но сейчас же выхватил – к нему ринулся Лешка.
Белобрысый сильно ударил его в скулу, но Лешка даже не почувствовал боли и так заработал кулаками, что тот отпрянул и пригнулся. Лешка снова подскочил, но тут же с размаху ударился головой обо что-то твердое – перед глазами его все покачнулось и опрокинулось.
Как сквозь стену, он услышал негодующий крик: "Камнем, подлюка?!", глухие удары и удаляющийся топот. Лешка оперся на руки, поднял гудящую голову. Перед ним, заглядывая ему в лицо, присели на корточки перепуганный Слава и паренек с толстыми губами и густыми, нависшими бровями.
– Витька?
– О! – заулыбался Витька. – Вот здорово! Я думал, тебя уже нет…
Лешка сел и почувствовал на щеке горячую струйку. Из рассеченного надбровья текла кровь.
– Это он камнем, гад… – объяснил Витька. – Я, как увидел, ка-ак дал ему… Здоровый, черт! Я с ним уже дрался.
– Ну?
– Меня тоже побил. Раньше… Это Витковский.
Лешка потрогал разбитое место: там вздувалась опухоль.
– Пойдем к фонтану, помойся, – сказал Витька.
Кровь перестала бежать, Лешка смыл ее водой из фонтанного бассейна. Шишка становилась все больше. Витька сорвал с куста широкий листок:
– На, приложи.
– Не поможет, – вздохнул Лешка, но все-таки приложил. Его беспокоила не шишка – он опять вспомнил о совете отряда и грозном предостережении Аллы. – Ох, и будет мне!
– А что тебе будет? Разве ты начал?.. Я ведь видел!.. Вот пойду с тобой и скажу… И вон малый – он ваш? – он тоже видел…
– Ты не бойся, – успокоил Слава. – Я скажу, что ты не виноват. Ты же за меня дал ему…
Листок нагрелся, Лешка выбросил его. Все равно такую шишку листочком не прикроешь. Как картошка…
– Ладно, пошли, – сказал Лешка и опять взял Славу за руку.
Витька пошел рядом.
– А я тебя искал, – сказал он.
– Я тоже… Попало тебе тогда за ракету?
– Не… не очень.
– Так и не долетела до Луны? – улыбнулся Лешка. – Больше не стрелял?
– Бросил. Ракеты – чепуха!.. Ты кем будешь? – внезапно остановился он.
– Я? Не знаю.
– А я – моряком. Кабы не родители, я бы сейчас уехал. В школу юнгов, – ответил он на вопросительный Лешкин взгляд. – Только не захотел их расстраивать… Но я все равно уже учусь. Хочешь со мной?
Может, тебя тоже возьмут…
– Куда?
– Как – куда? Я ж тебе объясняю: на водную станцию. Это вроде школы будущих моряков.
Перед Лешкой, как на вспыхнувшем вдруг экране, заблистал простор штилевого моря, «Гастелло», белый пароход махинджаурских мечтаний, зазвучал тревожный голос маяка. И все исчезло. Под ногами – неровный кирпичный тротуар, вокруг – бурые, растрескавшиеся стволы акаций и рядом – Слава с обмотанной бинтами головой. Лешка вздохнул:
– Не пустят меня. Директор не разрешит.
– Что значит – не разрешит? Вот пойдем сейчас и скажем ей…
Храбрость Витьки сразу увяла, как только он увидел, что Лешкин директор – та самая Людмила Сергеевна, из-за которой ему когда-то досталось. И, хотя случилось это давно и теперь она была совершенно посторонней для него, Витька присмирел.
Людмила Сергеевна выслушала спотыкливый рассказ Лешки о столкновении с белобрысым мальчишкой и, вопреки его ожиданиям, не рассердилась, а только расстроилась. Витьку она похвалила за помощь, и тот снова расцвел. Рассказ Лешки показался ему слишком коротким и скучным. Он дополнил его живописными подробностями: "Ка-ак Витковский даст!.. Лешка – брык… А я Витковскому ка-ак дам!.." – и хотел рассказать, какой гад этот Витковский, но Людмила Сергеевна сказала, что достаточно, все ясно.
Несмотря на благодушную встречу, немедленно отпустить Лешку на водную станцию она не согласилась.
– В другой раз, – сказала Людмила Сергеевна. – Иди, Ксения Петровна перевяжет.
Витька пошел с приятелем к воспитательнице, посмотрел, как Лешка морщится и кряхтит от йода. Потом Лешка проводил Витьку за ворота.
– У них всегда так! – огорченно сказал Витька. Он не объяснил, что «они» означает «взрослые», но Лешка отлично понял, кого он имеет в виду. – Никогда ни с чем не считаются… Думают, важное только то, что сами придумали. А тут, может, в сто раз важнее…
– Так ты приходи! Ладно?
– Ладно… Если не уйдем в плавание, – значительно добавил Витька и покраснел: про плавание он соврал – никаких походов на водной станции не предвиделось.
…Он прибежал в воскресенье. Людмила Сергеевна после некоторого колебания разрешила Лешке пойти, напомнив, что он обещал не заплывать.
– Да мы вовсе и не будем купаться! – заверил Витька.
На станции было тихо, прочесанный граблями песок еще чист и не изрыт босыми пятками будущих моряков. На двери маленького белого домика висел замок. Под замком были двери сарая, в котором хранились весла, паруса и прочее имущество. Седая старушка с добрым морщинистым лицом сидела возле дома, в тени дерева, и необыкновенно быстро вязала из красной шерсти какую-то большую ажурную штуковину. Она взглянула на пришедших и сказала:
– Али не поспеете? Вы бы с вечера приходили, еще бы лучше…
– Здравствуйте, тетя Феня! – сказал Витька. – Мы нарочно, тетя Феня, пораньше… Мы покататься хотим. Вот тут, совсем близехонько… Вы нам весла дадите, тетя Феня?
– Нет, не дам, – ласково ответила тетя Феня.
– Что вам, жалко? Вы же МРНЯ знаете, я же на станции…
– Всех я вас знаю, все одинаковы. И не улещай – все одно не дам, – еще ласковее сказала тетя Феня. – Придет Петр Петрович или товарищ Лужин, тогда и катайтесь. Пойдите-ка погуляйте покуда, а то враз здесь намусорите…
– Мы совсем немножко… – уныло попробовал Витька еще один "подход".
Но и этот подход не удался: тетя Феня не ответила, крючок ее замелькал еще быстрее.
– До чего вредная старуха! – сказал Витька, когда они отошли. – И что ей жалко?.. Матрос, Матрос, сюда! – закричал он и захлопал себя по ноге.
Лопоухий щенок, лежавший в тени железного ящика для мусора, поднял голову, усердно заработал хвостом, но выбежать на солнцепек не пожелал.
Сидеть на песке было жарко – ребята перебрались на причальные мостки между детской станцией и досфлотовской. Под мостками у самой поверхности воды застыли стайки черноспинных мальков. Нагретые доски пахли смолой и тиной, вода тихонько плескалась о сваи, по ним бегали солнечные зайчики.
– Вон наш корабль, – показал Витька. – «Моряк» называется. Шесть тонн водоизмещения.
Метрах в пятидесяти от берега на якоре стоял большой бот с черными смолеными бортами и толстой мачтой.
– Что значит "водоизмещения"?
– Ну, помещается шесть тонн.
– Воды?
– Нет!.. Ну, вроде груза… – Витька слегка покраснел и нахмурил густые брови. – Так говорится только.
Лешка понял, что Витька сам «плавает», и деликатно переменил разговор:
– А вон та тоже ваша?
Ближе к берегу, покачиваясь даже в такую тихую погоду, стояла лодка, до половины закрытая палубой; в бортах ее виднелись крохотные иллюминаторы.
– То «Бойкий», швербот. Он так тихоходный, а в свежий ветер всех обставит… О, смотри: яхта "Орджоникидзестали"…
От рыбачьей гавани в открытое море скользил косой белый парус.
Казалось, гигантская белая бабочка, сложив крылья, села на воду, и даже не ветер, а солнечный свет несет ее, невесомую, по сверкающей ряби.
– В порт пошла… Эх, на такой бы яхте в кругосветное! Здорово бы, да?
Лешка вдруг отчетливо увидел разлинованные меридианами ультрамариновые океаны школьного глобуса. Белокрылая бабочка выпорхнула из-за полюса, села между курсивными буквами "Великий или Тихий", и сразу исчез курсив, исчезли линейки меридианов. Косой белоснежный треугольник парусов, накренясь, скользил по синим пенистым волнам, с печальным криком оставались позади чайки. И вот уже не было ничего и никого, только ветер, море, жгучее солнце и стремительный полет, от которого щемило под ложечкой и перехватывало дыхание…
– А меня примут? – спросил Лешка.
– Конечно!.. Я с Петром Петровичем поговорю, как только придет. Это наш инструктор.
До прихода Петра Петровича было далеко. Витька и Лешка разделись, попрыгали в воду. Стайки мальков брызнули в разные стороны, и, словно тоже стараясь убежать, заметались солнечные зайчики на сваях и досках настила.
– А ну, нажми! – закричал Витька и поплыл к берегу. Лешка «нажал» и приплыл первым.
– Ничего плаваешь! – сконфуженно признал Витька. – Я б тебя догнал, только водой поперхнулся.
На берегу появилась девочка в пестром платье и стоптанных туфлях. Она подошла к решетчатому белому ящику на столбе, поднялась по небольшой лесенке и отперла ключом дверцу ящика. Прозрачными льдинками сверкнули термометры.
– Вон "бог погоды" пришел, – сказал Витька.
– Кто?
– Наташка Шумова. Она за погодой наблюдает… Здорово, "бог погоды"! – крикнул Витька.
Девочка мельком оглянулась и начала записывать что-то в блокнот.
Ребята подошли ближе.
– Ураган скоро будет? – насмешливо спросил Витька.
Девочка не ответила, только ресницы ее дрогнули. Они были необыкновенно длинные, густые; большие глаза казались мохнатыми.
Наташа была некрасива: худая, угловатая, со скуластым лицом и большим ртом. Стриженые вьющиеся волосы падали на лоб, щеки, и в пышной этой шапке лицо ее казалось еще более худым.
Она заперла дверцу и, не обращая внимания на ребят, направилась к другому столбу, на котором было установлено ведро – дождемер.
– Правильно! Меряй осадки! – засмеялся Витька. – Тут сейчас такой ливень был!..
Девочка взобралась наверх и заглянула в ведро.
– Видал, задается! – сказал Витька. – Считает, что все мальчишки дураки…
– Зачем все? – ломким голосом отозвалась Наташа. – Хватит тебя одного.
– Ты не очень-то, а то… – нахмурился Витька.
– А то что? – с насмешливым вызовом спросила Наташа. – Драться будешь? Ну, попробуй! – Сжав кулаки, она подошла ближе.
– Нужно мне связываться!..
– То-то! Герой… – засмеялась Наташа.
Она побежала к мосткам и на веревке забросила в воду термометр в деревянной оправе.
– Кабы не тут, я бы ей показал, – сказал Витька.
– С девчонкой?
– Ого, она так дерется с ребятами – дай бог! Она верткая, и рука у нее тяжелая. Маленькая, маленькая, а как стукнет…
– И тебя? – улыбнулся Лешка.
– Ну, меня!.. Я про других говорю… Да ну ее! – сказал Витька. – Пошли, вон уже ребята собираются.
Ребята собрались.
Из-под мусорного ящика, потягиваясь и виляя хвостом, вылез Матрос.
Пришел Петр Петрович. Он не был ни седым, ни старым, как ожидал.
Лешка. На загорелом полном лице его не было ни одной морщинки, только в уголках глаз от постоянной прищурки змеились гусиные лапки. Под черными подстриженными усами то и дело в улыбке блестели очень крупные зубы. На плечах синего рабочего кителя Петра Петровича еще сохранились тесемки для погон.
Инструктора окружили несколько ребят, и он ушел с ними в комнату, где стояли недостроенные и уже совсем готовые модели яхт и пароходов.
Тетя Феня сняла замок, ребята начали выносить из сарая весла, пробковые поплавки.
Инструктор вышел наконец из комнаты моделистов. Витька и Лешка подошли к окруженному ребятами Петру Петровичу, чтобы поговорить о Лешкином производстве в будущие моряки.
Широкоскулый мальчик упрашивал инструктора:
– Разрешите, Петр Петрович, на «двойке», а? Вот мы с Давыдовым покатаемся…
– Моряки на шлюпках не катаются, а ходят! Понятно? Катаются дачники…
– Разрешите походить… Немножко!
– А сигнализацию выучил?
– Выучил!
– Флажков нет… Ну, ничего, давай пиши руками: "Военный моряк должен образцово знать сигнализацию"…
Мальчик отступил на шаг, свирепо закусил губу и, вскинув руки, начал двигать ими в разные стороны, вверх и вниз. Закончив, он вытер рукой пот на верхней губе и улыбнулся, ожидая похвалы.
– Плохо, – сказал Петр Петрович. – Пишешь быстро, а неграмотно. Какой же из тебя будет сигнальщик? Слово «военный» пишется через два "н", а не через одно, а слово «образцово» – через «з», а не через "с". Ты сегодня получишь «двойку», только не лодку, а… по русскому!
Ребята засмеялись, мальчик покраснел и, понурившись, отошел.
– Петр Петрович! – сказал Витька. – Можно вот ему, – показал он на Лешку, – поступить к нам на станцию? Он сейчас в детдоме, а папа у него был моряк, и он тоже хочет…
Петр Петрович оглянулся:
– Очень хорошо! А директор разрешит? Принеси разрешение и табель. Как у тебя с отметками?
– У меня… у меня еще нет табеля, – растерялся Лешка. – Я еще не учусь.
– Ну! – Петр Петрович даже присвистнул. – Так дело не пойдет. Поступай в школу, принеси табель, тогда и поговорим.
Лешка отошел.
– Ты не расстраивайся, – утешал Витька. – Главное – не теряйся!.. Подумаешь, табель! Принесешь за первую четверть – и всё, и примут… Когда-то оно еще будет!..
Как ни старался Витька развеселить его, Лешка, возвращаясь, всю дорогу молчал, размышляя о своей невезучести и о том, как неправильно все устроено. Никогда нельзя сразу, легко и просто получить, если чего захочешь, а приходится ждать и что-то еще для этого делать.
Доступное не имеет цены, дорого – добытое трудом, но эта простая истина далеко не всегда утешает взрослых, и еще меньше она могла утешить Лешку.
18
Еременко выполнил обещание. Однажды около полудня во двор детдома въехала полуторка. В кузове ее, придерживая что-то прикрытое рогожей, стояли трое ремесленников, в кабине сидел Еременко. Он вылез из кабины, пожал руку Людмиле Сергеевне и вытер платком лысину.
– Вот привезли, пользуйтесь… Где ваша мастерская?.. Вот это?! – задохнулся он, когда увидел сарай. – Да тут все поржавеет! Крыша течет?
Людмила Сергеевна сказала, что ее застелили новым толем – течь не должна.
– Обязательно потечет! – заверил Еременко. – А замок? Как же можно без замка?
– Нам пока запирать нечего.
– Что значит «пока»? Вот уже есть… А ну давай, хлопцы!
"Хлопцы", среди которых была девочка, с любопытством глазели на детдомовцев, окруживших машину, а те с не меньшим интересом разглядывали их форменные синие рубашки, белые металлические пуговицы, на которых были выдавлены молоток и гаечный ключ. По команде Еременко ремесленники открыли борт, спустили на землю два побрякивающих железом ящика. Еременко открыл ящики и широким жестом показал на инструменты:
– Прошу!
Ребята окружили их плотным кольцом, но Еременко опасливо прикрыл руками:
– Расступитесь, молодые люди, потом… Принимайте, хозяйка!
Он достал из кармана два листа бумаги, протянул один Людмиле Сергеевне, а по своему начал читать:
– Французский ключ один…
Стриженный под машинку голубоглазый ремесленник вынул из ящика ключ и положил на траву.
– Ножовка и к ней три полотна…
Ножовка и полотна тоже легли на траву. Еременко прочитал весь список.
– Все правильно?.. А теперь… – Он повернулся к машине и легонько махнул кистью: – Давай, Оля!
Девочка, остававшаяся в кузове, стащила рогожу, и перед онемевшими детдомовцами оказался настоящий, всамделишный, поблескивающий краской и маслом токарный станок… Кира захлопала в ладоши, захлопали все, а Валерий Белоус с дурашливым восторгом закричал: "Ура-а!" Еременко расплылся в улыбке, прижимая одну руку к своей вышитой груди, а другой вытирая взмокшую лысину. Людмила Сергеевна, пытаясь перекричать шум, благодарила.
Ремесленники снисходительно улыбались: они-то знали цену этому подарку, который называли попросту «козой» или "таратайкой".
Завезенный в незапамятные времена не то из Бельгии, не то из Англии, он давно утратил не только паспорт и марку, но даже признаки своего происхождения. За исключением высокой бодылястой станины, в нем не осталось ни одной десятки раз не смененной детали. Еще до первой пятилетки он был признан инвалидом и списан с производства в школу ФЗУ, где, подремонтированный – вернее, заново построенный, – терпеливо выносил все промахи будущих рекордсменов на отечественных «ДИПах»… В школе ФЗУ появились станки поновее, а он, все так же стуча и гремя, тянул лямку. Работал он не от мотора, а от шкива; для смены скоростей нужно было менять каждый раз шестерни; никакой сложной и тонкой работы выполнять он не мог и, в сущности, годился только для обдирки – самой грубой обработки простейших деталей. В нем меняли вконец разболтавшиеся бабки, обеззубевшие шестерни, суппорт, изъеденные временем салазки, и дряхлый ветеран упорно сопротивлялся всем попыткам новичков привести его в полную негодность. Иногда он, как упрямая коза, и впрямь нескладной своей статью похожий на козу, артачился и переставал работать. Еременко звал ремонтного мастера и говорил:
– Посмотри, голубчик, – опять что-то капризничает…
Мастер крутил папиросу, искоса поглядывая на заупрямившийся станок, и спокойно заверял:
– Уговорим!
После длительных «уговоров», смены деталей, станок, скрипя и постукивая, начинал работать. Случалось, выведенный из себя ученик бросал со злостью резцы, ключи и кричал, что "нехай на этой чертовой таратайке сам директор работает!" Еременко приходил, ласково похлопывал по плечу недовольного:
– Ничего, голубчик! Работай, работай… Этот же станок – ему цены нет! Он же у тебя характер выработает, а не только токарем сделает…
– Мне не характер, а норму надо вырабатывать! – кричал ученик.
– Ничего! – успокаивал его Голубчик, как между собой ученики прозвали Еременко. – Привыкнешь…
Это было давно. После войны мастерскую в ремесленном не восстанавливали: на «Орджоникидзестали» была оборудована новая, с хорошими станками. «Коза», окончательно списанная по амортизационному акту, но не допущенная Еременко под копер, осталась ржаветь в ремесленном. Сначала она стояла в бывшей мастерской, а когда мастерскую превратили в гимнастический зал, ее отправили в подвал.
Оттуда она перекочевала в сарай, где и обрастала грязью и ржавчиной.
Пристыженный Шершневым, Еременко отобрал слесарные инструменты поплоше – все равно там поломают! – и хотел отправить, но вспомнил о "козе". Ее извлекли из сарая, очистили от грязи и ржавчины, смазали, и она столько напомнила Еременко о его молодых годах, что опять показалась красивой и нужной, и ему стало жалко отдавать. Но отступить не было возможности: он сам позвонил Шершневу и, будто спрашивая совета, похвастал щедрым даром. Шершнев похвалил и, конечно, запомнил.
Память у него как клещи…
Шофер, Устин Захарович и ремесленники осторожно спустили по доскам «козу» и, поддевая ломиками, втащили в сарай.
– Где же вы ставить будете? Прямо на землю? – снова ужаснулся Еременко. – Нельзя, фундамент нужен! Дело ваше, но я предупреждаю… Пойдемте оформим? – сказал он Людмиле Сергеевне. – Не репа все-таки, а станок…
Еременко и Людмила Сергеевна ушли в кабинет. Девочки, перекинувшись несколькими словами с ремесленницей, сразу же перешли на приятельский шепот и увели ее в сторону. У ребят было труднее. Они с доброжелательным интересом приглядывались к ремесленникам, те к ним, но и те и другие молчали.
– Закурим, что ли? – спросил высокий черноглазый ремесленник. – У тебя есть, Сергей?
