Текст книги "По зову сердца"

Автор книги: Николай Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

У шалаша девушек ждала Устинья, держа на руках спящую Наташку Хватову.

– Дорогие мои, меня приняли в партию… – начала дрогнувшим голосом Устинья. – А Наташку решили отправить к кому-нибудь подальше от фронта. А к кому? В чужие руки?.. У меня аж сердце защемило, и я подумала: вы ведь едете в глухомань, будете жить в деревне. Михаил Макарович сказал, что там есть свой человек, такая же одинокая женщина, как и я… Фронт будет далече, вот ей-то и сподручнее принять сиротку…

Вера чувствовала, как тяжело Устинье говорить. Аня взяла у Устиньи Наташку… В темноте послышались всхлипывания:

– Дорогие мои девоньки, как мне тяжко с вами расставаться, – склонила она голову к плечу Веры. – Родными дочками стали вы мне.

– Тетя Стеша, – Лида прильнула к Устинье, – я буду вам родной и так же буду вас любить и оберегать…

Улеглись, когда серпастый месяц уже был в зените. Намаявшись за этот беспокойный день, вскоре все заснули. Вера впервые спала рядом с маленьким существом, которое, прижимаясь носиком к ее груди и шепча спросонья «ма», не раз ее будило. Не спала лишь Аня: она волновалась за Василия, думая, как это он будет без нее?.. Заложив руки за голову, она долго смотрела в темноту леса. Потом встала и пошла в сторону землянок, где, как ей казалось, так же, как и она, не спал Василий. Василия в шалаше не оказалось, он был в это время в землянке у Михаила Макаровича, который наставлял его, как дальше держать о ним связь.

Заметив часового, Аня дальше не пошла, а, прислонившись к шершавой коре березы, замерла в ожидании. Время тянулось томительно долго, усталые ноги деревенели, и Аня опустилась у подножья дерева. Вскоре послышалось похрустывание валежника. Она встала и, накинув на плечи сползшую кацавейку, пошла навстречу шагам.

– Маша!

– Клим?

– Я, – Василий взял Аню за руку и повел ее по тропинке. – Милая моя, любушка ты дорогая. Как тяжело мне будет без тебя…

В чащобе, которая и днем скрывала все живое, Василий остановился, бросил Анину кацавейку на землю, опустился на нее, потянул за собой и Аню.

– Климушка, – ей нравилось это имя, – дорогой мой, как я люблю тебя. И там, вдалеке от тебя, всей душой и мыслями буду с тобой…

Незаметно подкралось время Василию уходить, но им никак не хотелось расставаться.

– Климушка, дорогой. Иди, – сказала Аня. И не отпуская его, рванула на блузке пуговицу – выхватила ее с «мясом» и протянула Василию.

– Ты это чего? – удивленно спросил Василий.

– На память… Чтобы не забыл.

– Чтобы не забыл? – тепло улыбнувшись, повторил Василий. – Эх ты! Да разве можно тебя забыть? Нет! Мы, Анюта, соединены навечно. – Василий обнял ее, и так, прижавшись друг к другу, они пошагали стежкой дремлющего леса. Расстались около берез-сестер.

Здесь Аня стояла до тех пор, пока совсем не стихло похрустывание валежника. Потом вернулась на то место, где они сидели недавно, и опустилась на землю. Здесь на рассвете и нашла ее Лида.

– Маша! Побежали! – Она показала в сторону шалашей и схватила Аню за руку. У шалашей Лида показала на крону старой березы и, долго не раздумывая, подпрыгнула, цепко ухватилась за сук, подтянулась и, взобравшись на него, протянула руку Ане. Аня, подобно Лиде, подскочила и мигом оказалась рядом с ней. Они залезли на самую верхушку дерева и, усевшись поудобней, стали рассматривать, что делается на болоте и за ним.

Над болотом, которому не было ни конца ни края, висела тишина.

Но там, далеко-далеко, где лес, сливаясь с небом, тонул в синеватой дымке утра, вдруг заклубились черные шапки взрывов, закрывая собою горизонт, а через несколько секунд докатился глухой гул канонады, встревоживший аистов.

– Видишь? – Аня, радуясь, что в этом грохоте есть и их доля ратного подвига, задорно смотрела на Лиду.

– Вижу!

– Здорово?

– Здорово!

– Девчата! – окликнула их внезапно появившаяся Вера. – Сейчас же слезайте!

– Тсс, – Аня приложила палец к губам и показала рукой туда, откуда доносился грохот канонады.

Вера прислушалась, и ее лицо засияло радостью.

Девушки спустились с березы и наперегонки побежали за Верой. Как только Аня выбежала на заветную стежку, так сразу же в ее памяти воскресла прошедшая ночь, и ее неудержимо потянуло к Василию.

«Почему? Почему я не могу быть с ним?..» Это «почему» полностью овладело ее сознанием, разумом и волей. И Аня вопреки всему, что говорила Вера, решила пойти к Михаилу Макаровичу и доказать ему, что ей в поселке ничто не угрожает и что она будет полезнее, чем Лида.

Вера нагнала ее уже в чащобе.

– Ты это куда?

– Никуда, – дерзко ответила Аня.

– А все же?

– Отстань. И без тебя тошно.

– Тошно? – строго глядела на нее Вера. – А ну-ка сядь! – Она усадила Аню на ствол срубленной сосны и сама села рядом. – Тоскуешь?

– Хочу остаться здесь, с ним…

Вера всем сердцем понимала состояние подруги и насколько могла душевно ответила:

– Это, милая моя Анечка, невозможно…

– Почему? – готовая расплакаться, перебила ее Аня. – Почему? Ведь мы все знаем – и работу, и врага, и его части, наших людей… и предателей. Наконец, мы любим друг друга и жить друг без друга не можем. Случись с ним что-то страшное, я и дня не проживу. Понимаешь? Не проживу…

– Все, все, дорогая моя, прекрасно понимаю. И я за то, чтобы оставить тебя здесь. Но ведь нет даже минимальной гарантии, что тебя сразу не схватят гестаповцы.

– Не схватят.

– Да? Но ты же в гестапо на учете. У них и фотокарточка твоя есть, где ты заснята в анфас и в профиль. И как только ты там появишься, тебя сразу схватят.

Но как Вера ни разубеждала ее, Аня стояла на своем:

– Все! Ясно. Ясно, что ты не понимаешь и не хочешь понять моих чувств к Василию… Одного желаю тебе, Вера, чтобы ты не испытала то, что сейчас переживаю я… – Аня поднесла к глазам носовой платок и, вздрагивая плечами, с трудом пошагала в сторону своего шалаша. Там она рухнула на хворостяную постель и замерла. Но пролежала так недолго. Вдруг подхватилась и побежала к шалашу Михаила Макаровича. Тот как раз выходил из шалаша. С ним был Борисов.

– Маша! Что с тобой? – Михаил Макарович шагнул ей навстречу и усадил на пенек. – На тебе лица нет.

– Михаил Макарович, дорогой мой отец, что хотите со мной делайте, но я не могу… – Губы ее задергались, глаза затуманились. – Сергей Иванович, – еле сдерживая себя, повернулась она к Борисову, – вы здесь самый главный партийный начальник. Заступитесь за меня.

– Над тобой, Машенька, я не начальник, начальник он, – Борисов кивнул в сторону Михаила Макаровича, – в ваших делах я не властен. Но заступиться могу. Так что же я должен сделать?

– Я люблю его и без него жить не могу, – стыдливо прошептала Аня.

– Кого?

– Клима.

– Клима? Да это ж прекрасно. Любите друг друга и будьте счастливы.

– Мы любим и счастливы. Но нас разлучают, – с большой болью она выдавила эти слова.

– Он? – Борисов, улыбаясь, посмотрел на Михаила Макаровича.

– Он, – чуть слышно промолвила Аня.

– Любить друг друга им никто не мешает, – ответил Михаил Макарович. – Но она требует, чтобы ее оставили здесь с Климом. А я против. И тебе, Маша, ясно, почему я против.

– Мне все ясно, и я все взвесила. Но, Михаил Макарович, – встала она, – Клим мой муж, и вы не вправе нас разлучать.

– Муж? – удивился Михаил Макарович. – Как так муж?.. Ты ж разведчица. Ты в тылу врага. И здесь все твои чувства и действия подчинены только одному – высокому долгу разведчика.

– А что, по-вашему, разведчики не имеют права любить? – отпарировала Аня.

– Конечно, могут. Но любовь и замужество – это вещи разные. – Михаил Макарович не знал, какое теперь принять решение.

Сергею Ивановичу стало жаль Аню, и он сказал:

– В этом районе, правда, в полосе соседнего корпуса, мы оставляем спецгруппу. Так я считаю, что Аню и Устинью вполне можно здесь оставить. Так что давай не будем разлучать влюбленных.

Аня стояла словно завороженная, ожидая – как приговора – решения Михаила Макаровича. И когда тот коротко сказал: «Быть по сему», бросилась к Борисову, обхватила его шею руками и поцеловала. Потом застенчиво промолвила:

– За меня, дорогие мои, не бойтесь. Я свой долг разведчицы выполню с честью.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Не спалось в эту ночь генералу Хейндрице. Чуть только забрезжил рассвет, как он в сопровождении офицеров и усиленной охраны выехал по направлению Милятино на КП корпуса.

До начала артиллерийской подготовки оставалось еще с полчаса, когда его «оппель-адмирал» пересек железную дорогу. На безоблачном небе, озаренном отсветом встававшего солнца, показались симметричные черточки высоко летящих навстречу самолетов.

Генерал приказал остановиться и спрятать машины в придорожном ольшанике. Сам тоже забрался в зелень поглубже и оттуда стал наблюдать в бинокль. Без сомнения, это были краснозвездные эскадрильи. Окрест заговорили зенитки. Но советские самолеты на предельной высоте упрямо шли к аэродрому.

– Опять, черт возьми, истребители зевают! – выругался командующий и хотел было сказать адъютанту: «Поехали!», но вдруг как гром среди ясного неба по всему фронту корпуса загрохотали разрывы снарядов советской артиллерии, а в направлении главного удара, что так искусно был разработан Хейндрице, раскатился странный грохот, будто кто-то сыпал с неба чугунные ядра.

– «Катюши»! Опередили, проклятые! О, майн гот! Значит, Вегерт продал… – сокрушенно шептал он. А в его голове, как упрек начальнику штаба, закрутилось: – «Вот тебе и „Мельница“! Маленький Сталинград! Удар на Калугу! Москву!.. Желание, дорогой мой генерал, это еще не действительность… – И он себе ответил: – Да, теперь нечего и думать о Сухиничах, дай бог удержаться на месте».

Несмотря на бомбежку, Хейндрице решил немедленно ехать прямо на КП корпуса.

На дороге, у КП, его встретил с ног до головы запыленный землей комкор и сообщил, что дальше ехать нельзя, так как по КП ведется артиллерийский огонь, и предложил пройти на НП начальника артиллерии, который размещается в стороне, в лесу.

– …В 4.30, когда войска корпуса вышли на исходное положение и приняли боевой порядок, – докладывал комкор, – неожиданно накрыли нас, на всю глубину, авиация и артиллерия русских. Самое страшное – это огонь «катюш». Дивизии первого эшелона понесли большие потери. Дальнобойная артиллерия достала и до нас, – комкор показал на развороченный, еще дышавший пылью блиндаж. – Сейчас противник ведет губительный огонь и бомбежку по артиллерийским позициям и штабам… Как ни печально, но должен, экселенц, вам доложить, что корпус сейчас наступать не может.

– Печально, – только и сказал генерал Хейндрице. И тут же с НП начарта доложил по телефону начальнику штаба ЦГА. Командующий ЦГА генерал-фельдмаршал фон Гюнтер Клюге в столь раннее время еще отдыхал.

Как только он встал, так сразу же, еще не позавтракав, вошел в кабинет. За ним следом появился и начальник штаба, посмотрев в лицо которого, фельдмаршал почувствовал недоброе.

– Случилось что-нибудь у генерала Хейндрице?

– Да, экселенц. Русские за полчаса до начала нашего артиллерийского налета развернули свою контрартподготовку. Вели в течение часа адский огонь, поддержанный сильной бомбежкой. Значительно пострадали войска первого эшелона корпуса.

– Плохо, генерал. Очень плохо! – промолвил фельдмаршал. И, подавляя в себе волнение и возмущение, как ни в чем не бывало подошел к лежавшей на длинном столе карте. Глядя на район Фомино – Долгое, как бы про себя произнес:

– Что это, по-вашему, контрартподготовка или большее?

– По данным разведки, у них на этом направлении в глубине войск нет. Я полагаю, что это только контрартподготовка.

– Хотелось бы верить, что это именно так. – Фельдмаршал многозначительно взглянул на начальника штаба. – Но учтите, генерал, русские научились скрытно готовить операции. Так что нам надо быть наготове… Какое решение Хейндрице?

– Я с ним только что разговаривал. Он на КП корпуса, – доложил начальник штаба. – Корпус сейчас наступать не может.

– Не может? – Как ни держался фон Клюге, все же тяжело вздохнул. – Значит, наступление на Сухиничи сорвано?

Наступила тяжелая пауза. Какое-то время оба молчали. Наконец фон Клюге перевел взор с карты на генерала и тихо спросил:

– А каковы дела на фронте девятой армии?

Начальник штаба, вооружившись цветным карандашом, опустил его синий конец на наименование Погорелое-Городище:

– Сто шестьдесят первая и тридцать шестая дивизии после тяжелого боя оставили свои позиции и отходят, сдерживая натиск противника. Сейчас они сражаются, удерживая Погорелое-Городище, Александровку, Веденское. Погорелое-Городище окружено с трех сторон двести пятьдесят первой дивизией красных.

– А кто ею командует?

– Имеются сведения, что ею командует полковник Городовиков, по национальности калмык, в прошлом кавалерист…

– Ну и черт с ним! Продолжайте. Доложите, что мы имеем на этом направлении?

– Две танковые и две пехотные дивизии. – Докладывая, начальник штаба черкнул карандашом под наименованиями Сычевка, Ржев, Вязьма и Смоленск.

– А резерв корпуса?

– Сто сорок вторая дивизия.

– Не густо! – промычал фельдмаршал. – А что в глубине у них? – пальцем показал на Погорелое-Городище.

– Вчера авиация установила скопление танков на дорогах восточнее Веденского, а в лесах районов Холм и Княжьи Горы обнаружена конница, примерно до корпуса.

– Все ясно. Полагаю, это направление главного удара на Сычевку, – заключил фельдмаршал. – Распорядитесь поднять эти дивизии по боевой тревоге, – фон Клюге обвел карандашом на карте четыре кружочка, – и немедленно двинуть их к Вазузе. Ни Ржев, ни Зубцов, ни Сычевку отдавать нельзя. Здесь, – фельдмаршал тупым концом карандаша пробежал по зубчатой черте, обозначавшей оборонительный рубеж по западному берегу Вазузы, – мы должны во всеоружии встретить русских, обескровить и отбросить их обратно за Держу. Там закрепиться и держать этот рубеж до последнего солдата… Так требует фюрер! – Фон Клюге для убедительности даже приподнял руку. Опускаясь в кресло, он в шутку сказал: – Большевики ни в бога, ни в черта не верят, а тот и другой им помогают… И где только они берут силы?

Но на этот вопрос не могли ответить ни сам фельдмаршал, ни его начальник штаба.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Погорело-Городищенская и Ржевская операции Западного и Калининского фронтов, развернувшиеся на зубцовско-ржевском и сычевском направлениях, являлись теми частными наступательными операциями общего плана стратегической обороны Советских Вооруженных Сил, которые сковывали войска северного крыла ЦГА 9-й немецкой армии и не давали возможности гитлеровскому верховному командованию не только взять с этого направления для Сталинграда хотя бы одну дивизию, но даже потребовали усилить эту армию за счет оперативного резерва и за счет ослабления других участков фронта.

За три дня армии генералов М.А.Рейтера и В.С.Поленова в кровопролитных боях отбросили гитлеровцев на сычевско-зубцовском направлении на 20 – 30 километров и прижали к рекам Вазузе и Гжати.

Здесь положение для немецко-фашистских войск создалось настолько угрожающее, что фельдмаршал фон Клюге двинул к Вазузе не четыре, а шесть дивизий.

И в этот критический момент, когда войска генерала М.А.Рейтера нависли над Кармановым, командующий Западным фронтом Г.К.Жуков, который находился на своем передовом командном пункте в лесу севернее деревни Буево, двинул с востока на Карманово ударную группировку армии генерала И.И.Федюнинского. Здесь в первом эшелоне наступали две стрелковые дивизии, в том числе и дивизия полковника Железнова.

Действуя на главном направлении, эта дивизия совместно с танковой бригадой нанесла удар по стыку двух полков 352-й пехотной дивизии, прорвала фронт и, ведя, как и ее соседи, упорный бой, медленно продвигалась на кармановском направлении.

А тут еще, как назло, с раннего утра пошел проливной дождь. К вечеру дороги раскисли, а в низинах они стали прямо-таки непроходимыми. И если вчера, по донесению кармановских партизан, высохшую Яузу можно было перейти вброд, то сегодня она превратилась в широкую, бурлящую мутными водами реку, что создало дополнительные трудности по ее форсированию.

Полковник Железнов, промокший, как и его люди, вел наблюдение со своего НП, оборудованного в только что освобожденной деревне Саввино. Он с восхищением смотрел на бойцов полка подполковника Карпова, которые, несмотря на губительный огонь отходившего врага, упрямо ползли к Яузе.

– Чудесный сплав – наш солдат. Сплав преданности, стойкости, мужества, выносливости и отваги. С ним – хоть в огонь, хоть в воду, – не отрываясь от щели, промолвил Яков Иванович, не то про себя, не то сидящему здесь же на развалинах начальнику инженерной службы дивизии майору Петрову, который подсчитывал, что нужно для форсирования Яузы. Сейчас полки подполковника Карпова и майора Кажуры, прогрызая оборону врага, двигались на захват опорных пунктов Носовые и Климово, чтобы там, зажав в клещи полк 352-й дивизии, на рассвете, используя непогоду, форсировать Яузу и занять на том берегу плацдарм. А затем, введя в бой полк подполковника Дьяченки, со свежими силами двинуться на Карманово. Но на войне не все бывает так, как хочется: в проеме стены появился подполковник Бойко. Яков Иванович тревожно взглянул на него:

– Что-нибудь неприятное?

– Так точно, – и Бойко подошел к планшету комдива. – Разведотдел армии сообщил, что на наше направление выдвигается прибывшая из Гжатска семьдесят восьмая пехотная дивизия.

– Семьдесят восьмая? – Это встревожило Якова Ивановича. Но он не показал вида… – Знакомая нам по декабрьским боям, Павел Калинович. Помните, как мы ее прижали к Рузе?

Бойко показалось, что комдив недооценивает появившейся опасности.

– Да, но она же, товарищ полковник, полнокровная.

– Тогда она тоже была полнокровная, а мы, дорогой мой Калиныч, тощенькие. И все же ее били и гнали. Где она сейчас?

– В 10.00 ее колонны обнаружены на дорогах Пречистое – Самуйлово.

– Сейчас, значит, где-то здесь. – Яков Иванович нанес на планшет две синие стрелочки в лесу, западнее Триселы. – Вот что, подполковник, садитесь-ка с майором Петровым и займитесь организацией обеспечения форсирования Яузы. Эту дивизию мы не должны подпустить к реке. Первый бросок Карпова в шесть ноль-ноль. Перед этим мощный артналет. А теперь, друзья, – обратился он к ним обоим, – идите куда-нибудь в укрытие и работайте. Через час жду вас с приказом.

Сумерки уже затуманили цепи бойцов, когда на НП вошел промокший до ниточки капитан Свиридов. По его лицу казалось, что он хочет сообщить что-то очень важное. Яков Иванович шагнул к нему:

– Семьдесят восьмая вышла к Яузе?

– Никак нет. Она еще далеко. Вам, товарищ комдив, письмо. – И Свиридов протянул треугольничек и тут же стал докладывать, что 78-я движется на Триселы. Но Яков Иванович уже читал письмо и все, что говорил Свиридов, слышал смутно: его целиком захватило то, о чем писала Вера. Из письма явствовало, что ее перебрасывают в другое место. «Не на наше ли?» – подумал Яков Иванович. А когда дочитал до того места, где Вера сообщает о Хватовой, его охватил озноб, и он снова прочитал эти строчки. Вера писала: «…Мы вывезли с собой девочку Наташеньку. Ей всего годик. Мать ее расстреляли фашистские изверги. А звать ее Елизавета Пахомовна Хватова. Насколько я помню, как будто бы фамилия твоего комиссара, папа, тоже Хватов. Так не его ли это девочка?..»

То волнение, которое только что охватило Якова Ивановича, Свиридову казалось странным, и он смотрел на него большими глазами.

– Товарищ капитан! – обратился к нему Железнов. – Сейчас же найдите полковника Хватова, – и снова углубился в чтение письма.

– Полковник Хватов на правом фланге, в батальоне Белкина, – не отходя от телефона, докладывал капитан Свиридов. – С Белкиным связи нет. Приказать штабу полка пусть вызовут?

– Что вы сказали? – спросил Яков Иванович. – Ах да, пусть вызывают. – И снова принялся читать письмо. Вернее, он глядел на него, сосредоточенно думая: «Что же я ему скажу? Что?.. Ведь это ему нож в сердце. Он так хотел найти семью, так ждал встречи с ней, и вдруг как обухом по голове… Страшно подумать. Здесь никакие слова не успокоят. Разве можно словами развеять такое страшное горе?.. Нет, сейчас нельзя говорить, впереди бой. Все нервы на взводе. Эх, война, война, какая же ты кровожадная!..» И Яков Иванович, сам не зная зачем, подошел к снарядному ящику, поставленному «на попа», и вдруг выкрикнул, удивив всех: – Хватова не вызывайте! Не надо. – Так он и остался стоять, держась за холодный металл. А над головой все так же грохотало, трещало и ухало. Этот беспрерывный огонь еще больше нагнетал горькие думы о Хватове. Наконец Яков Иванович сложил письмо, сунул его в карман и принялся читать другое, адресованное Верой матери.

Тут его нервы сдали, глаза затуманились. Он отвернулся в сторону и уголком платка смахнул набежавшую слезу.

Вера писала:

«Дорогая, милая мамочка!

Перво-наперво крепко тебя и бабушку обнимаю и целую.

Прости, что я тебе так долго не писала. Наша фронтовая жизнь безжалостно берет у меня и много сил и времени, так что, возвратившись с полета, еле-еле добираюсь до постели и сразу засыпаю мертвым сном. А там снова полет… Но ты не волнуйся. Моя служба хотя и тяжелая, но безопасная. Мы работаем на связи с войсками и на фронт не летаем…»

Прочтя последнюю строчку, Яков Иванович про себя промолвил: «Молодец! Мо-ло-дец!»

Он тут же вынул из планшета чистый лист бумаги, сделал из него конверт – солдатский треугольник – и на нем почерком Веры написал адрес жены.

Сумерки настолько сгустились, что дальше находиться на этом примитивном НП было бесполезно, и полковник Железнов перешел в столь же несовершенное укрытие, только что построенное среди развалин на скорую руку саперами.

* * *

Теперь сюда шли все донесения.

«Вышли на берег. Закрепляюсь. Люди насквозь промокли и еле двигаются», – докладывал командир правофлангового полка подполковник Дьяченко. Подобные донесения шли и из других полков.

Хотя полковнику Железнову все это было известно, все же эти удручающие слова «насквозь промокли» и «еле двигаются» страшно угнетали его. И в них как бы слышалось: «Какой же ты комдив, если не можешь укрыть людей от дождя и дать им подсушиться?»

На войне часто так бывает, когда командир все подобное видит, чувствует и в то же время ничего сделать не может. Какое это гнетущее состояние. Вот и сейчас, кажется, чего проще скомандовать: «Прекратить бой и людей отвести в укрытие!» Но этого сделать нельзя. Надо не только удерживать берег, но и держать противника в боевом напряжении, а это значит, всю ночь, до самого начала форсирования, вести бой.

«А все же людям надо отдохнуть», – про себя сказал Яков Иванович, обдумывая, как это сделать. Затем, лично переговорив по телефону с каждым командиром полка, распорядился:

– На берегу оставить надежное прикрытие. Людей накормить и обогреть чаркою, а в полночь подменить отдохнувшими. Остальных укрыть от дождя, накормить и уложить спать. В 6.00 полкам быть готовыми к форсированию.

– Товарищ полковник, вам тоже следовало бы поспать, – ординарец Железнова Никитушкин откинул серое солдатское одеяло с постели, устроенной им на узком топчане, где лежали сухое белье и солдатские хлопчатобумажные брюки и гимнастерка.

– Пожалуй, ты прав. – И Железнов было бухнулся на постель.

– Только сперва переоденьтесь и поужинайте, – попросил Никитушкин.

Не успел Яков Иванович сказать «согласен», как на столе появился котелок с горячей молодой картошкой, селедка и пузатенькая бутылка «Московской».

– Это, товарищ полковник, для согрева. Чай, продрогли.

– Продрог, Александр Никифорович. И здорово.

Из-за палатки, прикрывавшей вход, донеслись шлепающие по грязи шаги, и в дверях прозвучал бодрый голос полковника Хватова:

– Вот кстати. Проголодался и замерз как черт. – Хватов зябко поежился и обхватил ладонями парящий картошкой котелок. – Переоделся, а все еще знобит.

Расторопный Никитушкин поставил на стол железную кружку, извинился:

– Не обессудьте. Вся посуда там, на КП.

– Говорят, письмо получил? От жены? – спросил Хватов. В ответ Железнов только кивнул головой. – Что пишет? – Это поставило Якова Ивановича в трудное положение. И он сказал неправду:

– Жена пишет, что все хорошо. Работает на заводе…

– Что-то, дружище, ты скрываешь. Видно, не все хорошо?

– Откуда ты взял? – Яков Иванович сделал большие глаза. Но они выражали не удивление, а скорее глубокую грусть.

– Я встретил капитана Свиридова, и он поведал: «Комдив получил, видимо, неприятное письмо. Распечатал. Стал читать и как-то сразу сделался непохожим на себя: помрачнел, задумался и отвечал невпопад…» С Ниной Николаевной что-нибудь или с тещей? – Фома Сергеевич участливо смотрел прямо в глаза друга. Яков Иванович выдержал этот взгляд.

– Нет, право, ничего особенного. – Наконец он подавил в себе все то, что понуждало его сказать правду.

– Давай-ка лучше поужинаем, да и спать. А то завтра рано подниматься. – Железнов налил в кружку водки и протянул ее Хватову. – За успехи дивизии!

Чокаясь, Фома Сергеевич не без горечи сказал:

– А все же, Яков Иванович, ты правду скрыл. Ну, это дело твое. Будь здоров!