Текст книги "По зову сердца"

Автор книги: Николай Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В одну из ненастных ночей не раз битый карателями Шарик, странно подвывая, заворчал под окном сторожа. Не успел дед Гриша выскочить из сторожки и предупредительно стукнуть в ставню, как вдруг в окна и двери корчмы забарабанили каратели.

Тут дед Гриша решил первый удар принять на себя и тем самым дать время хозяевам спрятать все то, что могло их подвести.

– Сейчас, сейчас! – кричал он еще со двора. И, подойдя к крыльцу, как бы не понимая, кто это стучит, возмутился: – Господа! Чего барабаните? Ведь ночь. А ночью заведение не работает.

Из-за дверей донесся голос хозяйки:

– Айн момент! Айн момент!

Потом слышалось, как в скважину не попадал ключ. Наконец дверь открылась, и хозяйка, впустив «гостей», распахнула дверь в горницу, где хозяин, держа лампу в руках, вскинул руку и прокричал:

– Хайль Гитлер!

Главарю карателей ничего не оставалось, как остановиться у порога и тоже вскинуть руку:

– Хайль!

Его примеру последовал и начальник местной полиции и тут же гримасой показал Кудюмову, что ему очень и очень неприятно участвовать в этом деле.

Вера, делая вид, что она принимает их за ночных гостей, хотя у самой нервы были на пределе, – раздвинула портьеры и пригласила эсэсовцев в офицерскую комнату, где для такого случая всегда на ночь на стол ставились термос с горячим кофе, масленка, сахарница и под стеклянным колпаком манящие свежим салом бутерброды:

– Битте, герр гауптштурмфюрер! – и, как бы вспоминая забытое слово, кокетливо закрутила пальчиком. – О! Зо! Аус зиеген… А, – опять крутанула, – их аус зиеген.

Тем временем Михаил Макарович поставил лампу на стол и подскочил к эсэсовцу, чтобы принять от него пальто. Гауптштурмфюрер отстранил хозяина, обдал холодным взглядом хозяйку и, махнув перчаткой, произнес: – «Галоло!!» И по этому одному взмаху вся свора, видимо, основательно натренированная, мгновенно принялась за работу: обершарфюрер схватил хозяина, закрутил ему руки за спину, а другой эсэсовец его обыскал. То же проделали и с Верой, но ее обыскала обершарфюрер-женщина в форме, предварительно провокационно спросив:

– Железнова Вера?

Вера сделала вид, что не поняла. Эсэсовка повторила:

– Я Бронислава Казимировна, – спокойно ответила Вера.

Эсэсовцы стучали сапожищами во всех комнатах. Женщина в форме обершарфюрера поспешила наверх.

Там она обратилась к Лиде:

– Железнова Вера?

– Не понимаю. Отродясь Зина. По-взрослому значит Зинаида. Фарштейн? Зинаида!

А сапоги грохотали в сенях и в кухне, топали во дворе и в пристройках.

Сам гауптштурмфюрер, распахнув добротную, на меху, кожанку, сидел, развалившись, боком к столу и, вооружившись лупой, рассматривал документы, изъятые из ящика буфета. Закончив с ними, стал спокойно разглядывать куклу, производя сквозь зажатые губы один и тот же звук: «Тпру, тпру, тпру», – похожий на какой-то марш. Сзади него, у окна, лицом к двери, стоял здоровенный телохранитель с автоматом наготове.

Михаил Макарович и Вера за все были спокойны. Предвидя подобное, они ничего здесь не держали. Единственное, чего они боялись, это как бы эсэсовцы не выстукали в буфете маленький тайничок с шифром. И когда за прилавком зазвенела посуда, а затем заскрипели вытаскиваемые из буфета полки – у Веры и Михаила Макаровича сжались зубы. Но они ни одним мускулом не выдали своего волнения и страха.

Наконец у буфета и вообще в обеих комнатах затихло, послышался чеканный шаг, щелк каблуков и громогласный доклад по-немецки:

– Господин гауптштурмфюрер! Осмотр закончен. Ничего не обнаружено.

Если бы можно было сейчас расслабиться, то люди, стоящие лицом к стенке, зарыдали бы от радости, тут же рухнули бы на пол. Но надо выстоять до конца!

Часы пробили полночь. С последним их ударом отрапортовал и последний обершарфюрер:

– Ничего не обнаружено!

– Гут! Аллес! – произнес гауптштурмфюрер и, посадив куклу-согревашку на свое место и отпустив солдат, сбросил с плеч пальто на растопыренные руки телохранителя, сунул ему фуражку и, извинившись перед хозяевами, что, мол, выполнял только приказ, освободил и их и как ни в чем не бывало сел за стол, пригласив к столу и начальника полиции. – Битте, фрау! – обратился он к Вере и жестом руки показал на красавицу куклу и на бутерброды, а затем повторил на ломаном русском языке: – Прошу вас яйки, сало – жи-жи, – что значило – «поджарить», – и чуть-чуть шнапс.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Вскоре в тылу армий московского направления закрутились и рекогносцировочные группы, и квартирьеры, и просто начальники. Из-за зимнего бездорожья – а зима на удивление выдалась снежная и морозная – они мчались исключительно по Московско-Минской автостраде или следовали железной дорогой. У Сафонова поворачивали – одни на север – на Белый, другие на юг – на Дорогобуж. На перепутье многие из них не миновали гостеприимной корчмы Кудюмова.

Корчма работала в светлое время. С наступлением темноты окна плотно закрывались надежными ставнями, но посетители зачастую задерживались допоздна.

Местной администрации, полиции и даже агентов СД Кудюмов не очень-то боялся, так как за всякую ему услугу каждого щедро благодарил. Некоторым гитлеровцам даже устраивал продовольственные посылки в Германию. Больше всего боялся своих односельчан. Они видели, как хозяева корчмы раболепно встречали и провожали врагов, и при встрече не раз со злобой бросали хозяину и хозяйке:

– У-у, гады! Придут наши – своей кровью захлебнетесь, предатели!

Но, к их удивлению, наши не приходили, хотя недалеко на Вадинской ветке и в ее районе хозяйничали вадинские партизаны соединения Сергея Ивановича Иовлева. За последний месяц 3-я бригада разгромила гарнизон 20-й танковой дивизии; отряды «Буденного», «Щорса» пустили под откос по воинскому эшелону, а отряд «Лазо» взорвал целых два.

Наконец у местных ребят лопнуло терпение, и они в один субботний вечер собрались в бане крайней усадьбы и постановили: уничтожить осиное гнездо вместе с Кудюмовым и Кудюмихой.

Но как? Подкараулить и убить на улице? Но сбегутся полицаи, и тогда деревне хана!

– Подговорить деда Гришу, дать ему гранату, и бабах! – прозвенел почти детский голосок. – Ведь он наш человек, бывший партизан.

– Все это так, но дед Гриша может погибнуть.

– Подкараулить где-нибудь на дороге, шарахнуть железкой по голове, и делу конец, – посоветовала из-за каменки девчина.

– Ты, что ли, будешь в такую морозюку у дороги сидеть?

– Может, посоветоваться со стариками? – спросил ребят парень, сидевший на лавочке у окошка.

– Спроси, так еще выпорют, – хихикнула та же девчина.

– Пожалуй, так, – пробурчал парень у окошка, и наступила тяжелая тишина раздумья. – Идем ва-банк! – шлепнул он по скамейке. – Я порешу этих гадов. Кто со мной?

– Я! – многоголосо откликнулись сидящие.

– Тогда слушайте план. Налет завтра. Как только вывалится из корчмы последний фриц.

– Согласны, – прогудели ребята.

Проводив последнего посетителя, Михаил Макарович вышел в сени и принялся очищать порог от снега.

Дед Гриша, услышав скрежет лопаты, поспешил ему на помощь.

Вдруг, словно из-под земли, из-за калитки выскочили два паренька и остановили его:

– Дядя Гриша, не ходите!

– Это почему же? А ну! – оттолкнул их дед Гриша и побежал к крыльцу, так как оттуда доносился странный топот ног.

По шуму Михаил Макарович почувствовал что-то неладное в поведении ребят и решил притаиться в сенях.

Ребята опрометью влетели в горницу. Лида, мывшая пол, с перепугу так и замерла с тряпкой в руке.

– Ни звука! – наставил на нее пистолет коренастый парень. – Где хозяева? Ну!

Дверь распахнулась, и с порога Михаил Макарович ответил:

– Я хозяин.

Парень мгновенно обернулся, вскинул пистолет, но в этот момент Лида ударила мокрой тряпкой по его руке, раздался выстрел, и Михаил Макарович, как скошенный, начал оседать, но тут же спружинил и, словно пантера, навалился на стрелявшего и выбил из его рук пистолет. На выручку парню ринулись его товарищи и стали нещадно избивать ненавистного предателя. Но тут подоспели сторож и Вера.

– Вы что, с ума сошли? Садитесь! И ни с места! – рыкнул на парней дед Гриша. – Зина, зачини-ка двери и никого не пущай!

– Эх, ребята, ребята, безрассудные вы люди, – качал головой Михаил Макарович, разряжая пистолет. – А что, если я возьму и накапаю на вас полиции, да еще приложу эту штуковину. Что тогда?

– Собственными руками задушим тебя и твою курву, – тряс кулаками коренастый парень.

– Если успеешь. А скорее всего – нет. – Михаил Макарович протянул револьвер деду Грише. – Забрось куда-нибудь от греха подальше. А лучше в прорубь. – И вновь обратился к злобно смотревшим ребятам, зная, какой трагедией все это может кончиться. – Я никуда не пойду и никому не скажу. Не скажут и они, – кивнул он головой в сторону женщин. – А Григорий Иванович и подавно. И не вздумайте сами бахвалиться. Договорились? – Михаил Макарович протянул руку.

Коренастый парень ударил по его руке и, дыша неудержимой злобой, встал.

– С предателями? Никакого договора. Пошли, ребята!

– Нет, постой! – преградил им путь дед Гриша. – Позвольте, Петр Кузьмич, я с этим, их главарем, поговорю. А вы, – метнул он суровый взгляд на других, – марш отсюда! И об этом никому ни гу-гу! И всем своим мстителям тоже строго-настрого накажите язык держать за зубами. А ну! – показал он на дверь. За ними бросился и коренастый.

– Нет, – цепко схватил его дед Гриша, – ты пойдешь со мной, – и повел его в боковушку. Там, закрыв дверь на ключ, посадил парня перед собой и тихо, доверительно начал: – Ты знаешь, кто я такой?

– Продажная шкура, вот ты кто.

– Нет, Митя, ошибаешься. Я партизан. И работаю здесь по заданию самого генерала Сергея Ивановича Иовлева. И харчевня, и хозяева мне нужны, так как здесь через них я собираю нужные для наших партизан и нашей армии сведения. Понял?

– Ты? Не может быть!

– Вот честное слово коммуниста. А ты комсомолец?

– Комсомолец.

– Так вот что, дорогой мой боевой друг! Раз харчевню не трогают партизаны, значит, и вы ее не трогайте. Так разъясни и своим мстителям. Но о том, что я работаю на партизан, – молчок. Это военная тайна! Договорились?

Теперь Митя с облегченной душой крепко пожал старику руку.

* * *

Уже вечерело, когда в кухню вбежала Зина и, еле сдерживая ликование, еще у дверей почти, крикнула:

– Михаил Макарович! – но Михаил Макарович ладонью зажал ей рот. – Извините, Петр Кузьмич и Броня, – более тихо поправилась Лида, – от радости само вырвалось. Наши освободили Ростов-на-Дону, Ворошиловград, Краснодар…

– За такую весть спасибо. Но еще раз заруби себе на носу, – предупреждающе постучал пальцами Михаил Макарович по ее курносенькому носику, – что при радости и при горе мы не должны терять самообладания. Зарубила?

– Зарубила.

– А теперь рассчиталась? – Что значило: «передала донесение»?

– Рассчиталась. – Лида понизила голос до шепота. – Сергей Иванович просит кого-нибудь из вас приехать. Есть указание штаба фронта.

– Хорошо. Раздевайся и иди в первую половину. Там полно дорожников. А ты, Броня, – обратился Михаил Макарович к Вере, – к офицерам, а я в каморку – там майор Рудчук. Что-то он сегодня очень грустный.

– Господин начальник, время, – стучал по ручным часам Михаил Макарович, зайдя к Рудчуку.

– Знаю. – На него просяще смотрела красная рожа полицая. – Неужели у тебя ничего больше нет?.. Понимаешь ты! Тоска…

– У меня нет, – развел руками корчмарь. – Может быть, Зина с базара принесла?..

– Сходи посмотри.

Через какие-нибудь минуты на столе появилась небольшая, так граммов на двести, бутылочка с мутной жидкостью.

– Ну и дрянь, – понюхал полицай. – Небось, им, – кивнул он в сторону немецкого гомона, доносившегося с первой половины, – такую бурду не даешь?

– Я им совсем ничего не даю, – слукавил Михаил Макарович. – Дай, так сами знаете, какой тут тарарам устроят.

– Брось врать-то. Садись-ка лучше и слушай.

Михаил Макарович покорно сел.

– Скажи, у тебя их настоящие марки есть?

– Настоящие? Нет. Оккупационные.

– Оккупационные? – скривил физиономию полицай. – Оккупационные я одним махом заработаю. Арестую поинтеллигентнее девку, выдам ее абверу за Веру Железнову, и десять тысяч в кармане.

– Десять тысяч? Так просто? – удивился Михаил Макарович.

– Не, друг. Я пошутил. Все это, к сожалению, не так просто. Кое-кто из нас за такую аферу головой поплатился. А я жить хочу. И хорошо жить. Без грязи и страха. Эх, сейчас бы так тыщонок пять рейхсмарок.

Михаил Макарович оглянулся, поплотнее прижал дверь и спросил:

– А зачем они вам?

– Раз нет, так и разговора нет.

Чувствуя, что начальник полиции знает что-то важное, Михаил Макарович пообещал попробовать сколько-нибудь раздобыть. Но для этого, мол, надо проехать либо в Дорогобуж, – Михаилу Макаровичу надо было посмотреть, чем на этом пути занимаются дорожные отряды и саперы, так как туда зачем-то повезли много колючей проволоки, – или в Холм-Жарковский, – на этой линии ему хотелось разузнать, куда собираются уходить дивизии 6-го армейского корпуса.

Полицай вытащил из бокового кармана бумагу и положил на стол:

– На, читай! – потом схватил ее и снова засунул в карман.

Михаил Макарович успел прочесть то немногое, что предписывалось сделать… «Все излишки продовольствия, теплую одежду и обувь и все ценное отобрать, сдать на склады. Потом по указанию начальника тыла группы войск немедленно отгрузить и отправить… Продовольствие населению оставлять по минимальной норме и не более как на два месяца».

– Понимаешь, в чем дело? – полицай смотрел на него посоловевшими глазами. Михаил Макарович непонимающе выпучил глаза. – Эх ты, остолоп! А еще коммерсант. Во! – полицай первоначально постучал себя по лбу, а потом по столу. – Скажи, зачем все подчистую берут и народ на голод бросают? Зачем?

– Во имя процветания и благополучия Великой Германии, я так понимаю, – не моргнув глазом, ответил Михаил Макарович.

– М-м, – словно от зубной боли, удивляясь тупости корчмаря, замычал полицай и протянул пустую бутылку. – Принеси-ка еще шкалик. Не жмись, не жмись. За то, что я тебе поведаю, полведра не пожалеешь. Иди, век за меня бога молить будешь. Ну, что стоишь?

– Да уже поздно, ваша честь. Да и вы уже, как бы вам сказать…

– Иди или я сам пойду. – И полицай вытолкнул Кудюмова за дверь.

Михаилу Макаровичу ничего не оставалось делать, и он принес не шкалик, а остаток поллитровки и, ставя на стол бутылку, сказал, что это все и больше ничего нет.

Вылив в стакан все, что было в бутылке, и держа стакан в обеих руках, полицай таинственно поведал то, о чем Михаил Макарович и Вера только догадывались:

– Ты, Петр Кузьмич, и твоя Броня мне, словно родные. Ведь только у вас я отдыхаю и заглушаю свою тоску. – Полицай облапил хозяина и поцеловал в щеку. – Так вот, друг! Если не хочешь попасть в руки коммунистов и гепеу, то закрывай свое заведение и двигай отсюда подальше, за Березину. Пропуск я тебе сделаю.

– Партизаны что-нибудь замышляют? – Лицо Михаила Макаровича выражало испуг.

– Партизаны? Не-е, – качал полицай рукой, облокоченной на стол. – Ты у нас в этом смысле как у Христа за пазухой.

– Тогда чего ж? – все еще недоумевал Кудюмов.

– А тово! – и полицай поманил пальцем. А когда Михаил Макарович нагнулся, он обхватил пятерней его шею и, притянув его к себе, зашептал в самое ухо: – В среду нас инструктировал главный. Приказал забирать у населения все, – полицай похлопал по карману, где находилась зловещая бумага, – вплоть до меридиана Белый, Дорогобуж, Спас-Деменск. Хитро сказано – «до меридиана»! А где тот меридиан, скажем, у нас? Оказывается, в этот «меридиан» надо брать районы вплоть до комендатур – Бельской, Батуринской, нашей, Дорогобужской… и так далее… Срок этой операции – конец февраля. Понимаешь ты? Конец февраля! Поначалу мы думали, что красные наступают, но потом пронюхали, и оказалось, что наши сами будут отходить. Боятся, как бы их тут, подобно Сталинграду, не прихлопнули. Сафоновский и издешковский коменданты уже пятки смазывают. Вчера свое барахло двинули на запад… – Полицай протянул стакан: – На, глотни за то, чтобы все было так, как хочется. А хочется, Петр Кузьмич, спокойной жизни. Ох как хочется!..

За такие важные сообщения Михаил Макарович не побрезговал бы не только глотнуть, но даже поцеловать в губы эту ненавистную тварь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Утро 23 февраля удалось на славу. Яркое солнце, пробившись сквозь густой переплет ветвей сада, по-праздничному играло зайчиками на замерзших стеклах окна.

– Какой же это час? – подхватился Яков Иванович и посмотрел на часы. – Десять? Ну и ну! – И все же ему не хотелось вылезать из теплой постели: ведь за всю войну он первый раз по-настоящему выспался. Да еще в теплой избе и притом после бани.

Яков Иванович потянулся, отодвинулся в сторону от упрямого «зайчика», слепившего глаза, и, уткнувшись лицом в подушку, решил поваляться.

Все подобное, казавшееся в мирное время обыкновенным, теперь, во фронтовой жизни, было чуть ли не верхом блаженства…

На другом конце деревни в подлатанной саперами избе лежал в постели Хватов. Он тоже не спал уже. Но разбудило его не солнце, а настойчивый стук в дверь:

– Товарищ полковник! Это я, майор Парахин. Вы назначили в девять, а сейчас десять.

– Простите, – ответил Хватов. – Совсем забыл. Входите. Я сейчас. – Наскоро приведя себя в порядок, Хватов пригласил майора к столу. – Слушаю вас.

– Откровенно говоря, товарищ полковник, у меня ничего особенного доложить вам нет… В полку все благополучно. Да, вчера был в госпитале – он недалеко отсюда, – навестил Милютина, – тянул Парахин.

– Ну, как Корней Игнатьевич? Скоро выйдет?

– Поправляется. Выйдет недели через две. Сегодня у нас в полку вечер. Выступает фронтовой ансамбль песни и пляски майора Усачева.

Хватов еле сдерживал себя, чтобы не оборвать Парахина. Ведь все это мог ему доложить вчера в полку и не просить уделить ему время, чтобы поговорить откровенно один на один. Но тут Парахин чего-то замялся.

– У вас все? – насколько мог спокойно спросил Фома Сегеевич. – Если есть что-нибудь личное, не стесняйтесь, говорите.

– Видите ли, товарищ полковник, мне не совсем удобно говорить, так как всего-навсего врид. Все было при комиссаре полка Милютине. Так, может быть, лучше подождать его и уже при нем доложить?..

– Зачем ждать Милютина? Докладывайте.

– Это, товарищ полковник, касается самого командира полка, подполковника Карпова. И мне это не совсем удобно, если учесть, что ему потакает командир дивизии.

– А что такое с Карповым?

– Видите ли, товарищ полковник, – мямлил Парахин. – Петр Семенович Карпов изменяет…

Догадавшись, в чем дело, Хватов не выдержал:

– Изменяет? Родине?

– Нет, жене. Она там в Сибири его ждет, он здесь путается с Валентиновой. Она теперь к нему каждый вечер на ночь приезжает. А то бывает, и он бросает полк и к ней…

– И во время боя?

– Во время боя?.. Не замечал.

– Эх, Парахин, Парахин! Не в этом на войне главное. Главное в том, как он предан Отчизне, народу, партии, как он руководит и командует полком, каковы его боевые качества…

– Да, – возразил Парахин, – но сожительство – это аморальное явление, и оно ни в мирное, ни в военное время недопустимо.

– Я с вами, Парахин, согласен. Но, уважаемый комиссар, в сожительстве на войне надо разбираться, а то с бухты-барахты можно и дров наломать. Так и с Карповым. Я на их сожительство смотрю, как на святую любовь. А в такую любовь с грязными мыслями вторгаться нельзя.

Тут Парахин, считая себя правым, резанул:

– Я к вам обратился как к комиссару, а вы рассуждаете, как и комдив. – И он встал. – Ну, что ж, если вы не понимаете этого зла, так есть на это Военный Совет Армии, Политуправление фронта. Там меня поймут. Разрешите идти?

Конечно, Хватов сейчас был в таком состоянии, что и сам мог бы «дров наломать», но сдержался, только и сказал:

– Идите.

Зазвонил телефон. На проводе был комдив.

– Сергей Фомич. У меня от солнца за окном – капель. На фронте тишина. Мне даже кажется, что сегодня праздник. Давай для штаба и твоего политотдела устроим выходной, и все гурьбой на лыжах к Москве-реке. Пусть люди хотя бы день почувствуют, что мы на отдыхе. Согласен?

– Согласен.

Командование фронта, предвидя наступление, недели две тому назад вывело дивизию во фронтовой резерв на доукомплектование поближе к Московско-Минской автомагистрали и расположило в живописной местности у Москва-реки, в районе Холмово – Новопокрово, на обжитом фонде землянок совсем недавно ушедшей дивизии под Ржев.

Как только дивизия здесь обосновалась, сразу же в частях были развернуты клубы и солдатские чайные с музыкой.

Вот туда-то, где у большого дома в саду играл, сверкая трубами, оркестр, по загуменью двинулись на лыжах штабные во главе с командиром, комиссаром и начальником штаба.

У широкого прогона, от которого к реке шла дорога, Яков Иванович остановил колонну:

– Кто желает танцевать? Марш к оркестру! Кто хочет испытать удовольствие лыжного спуска? Ну, кто со мной? – Яков Иванович вскинул руку. К удивлению всех, первой отозвалась Майя Волгина:

– Я с вами.

– Куда ты, сумасшедшая? – схватила ее за локоть Тося.

– Хочу! – дерзко ответила Майя.

А в общем немного нашлось охотников спускаться с крутизны. Большинство остановилось у «опасной черты». Они со страхом смотрели, как по ослепительной белизне понеслись вниз лыжники, и хором ахали, когда кто-либо из них взрывал снег, падал.

– Дорогу! – восторженно кричала Майя, летя следом за Яковом Ивановичем. Ее лицо горело ярким румянцем и не столь от мороза, как от чувства восторга, что она так близка от человека, за которым, не моргнув глазом, пошла бы в полымя боя, на край света, куда угодно. И без страха вслед за ним лихо проскочила одну, другую снежные горбушки, а на третьей, не успев скосить лыжи и только вскрикнув «Берегитесь!» – со всего маху налетела на Железнова и вместе с ним кувыркнулась в пушистую постель намета.

– Ух ты! – лежа, звонко выкрикнула Майя, глядя в запорошенное снегом лицо комдива. И, вскочив, с юношеской простотой стала платочком сметать с его лица снежную пыль.

– Ну как? Еще, что ль? – Комдив показал на место старта.

– Угу, – кивнула головой Майя. – Давайте.

Но ее Яков Иванович остановил:

– Подождем всех и тогда решим.

Первым подошел Хватов.

– Молодец? – Яков Иванович покосил глазами на Майю.

– Молодец, – поддакнул Фома Сергеевич. – Надо зачислить в лыжный батальон, – пошутил он, на что Майя, взяв под козырек, бойко ответила:

– Служу Советскому Союзу!

Вечером все штабные, а вместе с ними и Яков Иванович слушали в клубе концерт труппы Московской филармонии. После, поужинав с артистами и проводив их, комдив пожелал Хватову и Доброву спокойной ночи, а сам вернулся к себе и засел за директиву, только что полученную из штаба фронта, по которой дивизия передавалась в распоряжение армии генерала Поленова, действовавшей по оси Московско-Минской автострады.

Разложил на столе приложенную к директиве разведкарту оперативной обстановки противника. И, глядя на нее, сокрушенно потирал лоб: «Где здесь сейчас Вера? Что с ней?..»

Неожиданный стук в двери прервал его раздумья. В дверях стоял Никитушкин.

– К вам, товарищ генерал, Волгина.

– Майя? – удивился Железнов.

– Срочная телеграмма, – протянула Майя листок. – Вас, товарища Хватова и товарища Бойко вызывает командарм.

– Отдали бы оперативному, а уж он сообщил бы всем, – пробегая глазами телеграмму, пробурчал Яков Иванович, что неприятно кольнуло девушку: она привыкла видеть комдива мягким, внимательным и душевным.

– Разрешите идти? – спросила Майя.

– Нет, подождите. – И Железнов написал на телеграмме: «ОД! Сейчас же доложите тт. Хватову и Бойко» и передал ее Майе. – Можете идти. Спокойной ночи.