Текст книги "Севастопольский бронепоезд"

Автор книги: Николай Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Перед глазами мелькают перекошенные злобой и ужасом лица гитлеровцев. Удар – и слышно, как с хрустом вонзается штык. Ругань, рычание, вопли. Орудуя штыками и прикладами, мы шаг за шагом пробиваемся вперед через кровавое месиво. Враг не выдержал, побежал. Мы настигаем бегущих и бьем, бьем их, не давая опомниться. С ходу занимаем высоту, прыгаем в оставленные противником окопы…

Позже мне пришлось еще шестнадцать раз участвовать в рукопашных схватках на подступах к Одессе, но первая запомнилась на всю жизнь. Это было настоящее крещение огнем и штыком.

Под Одессой нам приходилось часто слышать суворовский афоризм: «Пуля – дура, штык – молодец». Нам рекомендовали использовать каждую возможность, чтобы сблизиться с противников! и навязать ему рукопашный бой. Гитлеровцы не выдерживали наших штыковых ударов. В ту пору ни мне, ни моим товарищам как-то не приходилось задумываться над тем, почему мы вынуждены прибегать к стародавней тактике. А одной из причин этого была нехватка оружия. Винтовки у некоторых из нас учебные, с просверленными стволами (взятые из осовиахимовских клубов). Дыры запаяли, но все равно стрелять небезопасно. Волей-неволей приходится полагаться на штык. Уж он-то не откажет.

…Разгоряченные схваткой, мы начинаем понемногу приходить в себя. Нужно как можно быстрее укрепиться на новом рубеже, пока противник не опомнился и не предпринял новой атаки.

Ко мне подполз краснофлотец Лайко:

– Товарищ командир, взгляните на хутор. Видите второй дом с краю под железной крышей?

– Вижу.

– А дыру около трубы?

– Тоже вижу.

– Так вот оттуда бьет немецкий снайпер. Уже троих наших уложил.

Беру у одного из бойцов полуавтоматическую винтовку с оптическим прицелом и, прикрываясь бруствером, начинаю осторожно прицеливаться. И вдруг – щелчок. Разрывная пуля угодила в прицельную планку, осколок попал мне в шею. Прячусь за бруствер. Чувствую, как теплая струйка крови поползла за воротник.

– Вот сволочь, опередил! Надо же… – виновато бормочет Лайко, забинтовывая мне рану.

К вечеру рана воспалилась. Шея распухла так, что не повернуть головы.

– Отправляйтесь в медсанбат, – предложил политрук Констанди.

Может, следовало послушаться политрука, тем более, что рана нестерпимо ныла и каждое движение причиняло мучительную боль. Но я не мог оставить своих товарищей, с которыми побратался на поле боя.

– Пройдет, – ответил я политруку. – В медсанбат всегда успею…

– Ну смотри, – строго сказал Констанди. – На всякий случай покажись санинструктору. Пусть промоет и хорошенько перевяжет. А я пока побуду во взводе.

После перевязки стало немного легче, и я остался со взводом. А утром наш снайпер Балабанов снял-таки ранившего меня фашиста. Долго подкарауливал он гитлеровца и поразил его с первого выстрела.

Балабанов – гордость роты. На его счету уже более двух десятков уничтоженных вражеских солдат и офицеров. Счет убитым он ведет с помощью зарубок на ложе своей винтовки. Вот и сейчас – сразу же достал финку и сделал очередную пометку.

…Постепенно втягиваемся в боевую жизнь. Идут жестокие бои. Ежедневно рота теряет многих бойцов. Редеют ряды и в других подразделениях. А фашисты с каждым днем усиливают натиск, бросая в бой все новые и новые силы.

В двадцатых числах августа враг нанес удар по нашему соседу – Чапаевской дивизии. Неприятельские танки проскочили к стрелковым окопам. Уцелевшие бойцы отошли. Видя это, кое-кто подумал, что поступил приказ об отходе. Люди стали выскакивать из окопов. Комиссар полка Митраков кинулся к бегущим, остановил их и повел в контратаку. Бывший артиллерист политрук Констанди подбежал к брошенной расчетом зенитной пушке и первым же выстрелом подбил головной танк. Второй уничтожили бронебойщики. Третий подорвался, налетев на мину. Пулеметчик Лайко, спрятавшись в траншее, пропустил мимо себя вражескую пехоту, следовавшую за танками, а затем длинными очередями хлестнул гитлеровцев в спину.

Заговорили пушки наших кораблей, береговых батарей и подоспевшего бронепоезда. Враг покатился назад. А тут с фланга ударили мы, оттеснив гитлеровцев на минное поле. Взрыв, другой, третий… Десятки фашистов погибли от своих же мин. Ошеломленный противник немного притих. А утром, собрав силы, опять начал наступление. Армейцы и моряки держались. Не раз завязывались ожесточенные рукопашные схватки. Но слишком неравны были силы. К вечеру по приказу командования мы отошли на главный оборонительный рубеж, к селению Сухой Лиман.

К нам прибыло пополнение. Заждались его. У меня во взводе осталось всего двенадцать человек.

Среди прибывших встретил старого друга Сашу Мозжухина. Вместе с ним мы начинали службу на 412-й батарее. Он заметно возмужал. На груди – новенькая медаль «За боевые заслуги».

Первые слова, конечно, о родной батарее: как друзья воюют? И вдруг узнаю, что 412-й больше нет…

Пушки нашей батареи стояли возле Чебанки, на берегу лимана. Гитлеровцы не раз пытались взять ее штурмом и разбивали лбы о её железобетонные бастионы. Моряки подпускали врага поближе и обрушивали на него огонь всех орудий и минометов. В конце августа выдался особенно тяжелый день. Отбивая вражеские атаки, батарейцы выпустили около трех тысяч снарядов и мин. Бесстрашно дрались моряки. Капитан Зиновьев, старший политрук Костюченко, старшины Ющенко, Лебедев, Проценко, электрик Гармаш и другие наши товарищи до последней возможности отбивались от наседавшего врага. Когда боеприпасы кончились, командир приказал артиллеристам отступать, а батарею взорвать.

Но не всем удалось уйти. Несколько моряков, полуживых от ран, оказалось в руках гитлеровцев. Фашистские палачи пытали истекающих кровью краснофлотцев, чтобы узнать систему минирования батареи (некоторые объекты наши не успели взорвать). Моряки молчали. И тут послышалось: «Я могу сказать!» Это говорил краснофлотец Панченко. Артиллеристы были ошеломлены. «Шкурник!.. Предатель!» Самые обидные, самые гневные слова летели ему в лицо. Панченко обвел всех печальным взглядом, что-то хотел сказать, но только тряхнул головой и шагнул к потерне – глубокой шахте, которая вела в подземные помещения батареи. Обрадованные гитлеровцы последовали за ним. Неизвестно, что происходило внизу. Только через несколько минут земля качнулась от взрыва. На воздух взлетели компрессорная, дизельная, аккумуляторная и телефонная станции. Под обломками нашли конец десятки захватчиков.

Горько и стыдно стало морякам за то, что так плохо подумали о своем друге. Нет, не предателем, а героем погиб черноморский матрос Эмиль Панченко!

Собрав остаток сил, в едином порыве поднялись краснофлотцы. Бросились на своих палачей – безоружные, ослабевшие от ран и пыток. Гитлеровцы повалили их, скрутили руки и одного за другим стали сбрасывать в глубокий колодец.

Спасся только один – радист Анатолий Еремин. Спасся чудом: падая, зацепился одеждой за крюк на лестнице, что вилась по стенам колодца. Придя в себя, выполз на переходную площадку, а затем спустился вниз. Цементный пол колодца был залит кровью. Здесь лежали изуродованные тела артиллеристов.

К счастью, взрывом не засыпало тоннель. По темному лабиринту радист добрел до командного пункта батареи – на берег моря. Ночью приполз к своим. Он-то и рассказал друзьям о героической гибели оставшихся на батарее моряков.

В окопе стало тесно: здесь собрался почти весь взвод. Бойцы молча слушали Мозжухина. Лица ребят потемнели от гнева. Смотрю на их руки: пальцы, стиснувшие винтовки, побелели в суставах. Сунулся бы сейчас враг – познал бы всю силу матросской ярости, всю крепость матросского штыка!

Уходя, Саша Мозжухин сказал, что теперь будем видеться часто: он назначен в полковую разведку. Завидую ему: кто из нас в юности не мечтал стать разведчиком.

Глава II. Ночной взрыв

Вечером заглянул в окоп к парторгу роты Александру Бахиреву. Когда-то тоже служили вместе. Широкоплечий крепыш, он славился своей богатырской силой. У нас на батарее не было равных ему в вольной борьбе. В окопе сидели коммунисты. Беседовали о текущих делах, о том, как работать с бойцами нового пополнения. Я осмотрел окоп. Глубокий, просторный, он был прикрыт накатом и походил на добротную землянку.

– А вы капитально устроились, – не удержался я. – Эка какие хоромы отгрохали.

– Нельзя иначе, – весело отозвался Бахирев. – Зимовать здесь собираемся. Слово дали: ни клочка земли больше не отдадим фашистам. Верно говорю? – обратился он к друзьям

– Верно!

– Хватит, наотступались!

– Надоело пятиться!

Когда мы остались одни, Бахирев потребовал:

– Ну, выкладывай новости. По глазам вижу: не случайно зашел.

Пересказал ему все, что слышал от Мозжухина. Волнение мешало говорить. Бахирев тоже еле сдерживал себя. Перебивал, хотел знать все, до мельчайших подробностей.

Разговор прервал связной: нас вызывал командир роты.

Мы направились по траншее к командирской землянке. Вечер был тихий, и лишь вспышки ракет над передним краем напоминали о близости врага.

Початкину сегодня присвоили звание старшего лейтенанта, и весь день у него было приподнятое настроение. Но сейчас командир хмурился.

– Тобой, Александров, полковник интересуется. Чую, неспроста. На всякий случай передай взвод Бахиреву.

Осипова я нашел в штабном блиндаже. Он сидел за низким дощатым столом, на котором не столько светила, сколько дымила коптилка из гильзы. К моему удивлению, тут оказался и Саша Мозжухин.

Яков Иванович не молод. Одет в черную шинель и черную кубанку с алым околышем – говорят, они у него еще с гражданской войны в сундуке хранились.

– Подсаживайтесь поближе, чертяки полосатые. – Так полковник шутливо величал всех моряков за их полосатые тельняшки. – Узнаете? – он разложил на столе большой лист бумаги.

Мы увидели перед собой схему позиций 412-й батареи. Сердца наши учащенно забились.

– Здесь, – полковник ткнул карандашом, – немцы установили дальнобойную пушку. Она теперь вовсю лупит по порту, по нашим кораблям. Так вот, вам поручается ее уничтожить. Сразу предупреждаю: задача ответственная и опасная. Малейшая оплошность – и все полетит вверх тормашками. Сами погибнете и дело провалите.

Мозжухин что-то хотел сказать, но Яков Иванович остановил его:

– Не торопись. Сначала обдумайте все хорошенько. Вам это дело поручается потому, что хорошо знаете местность. Но если чувствуете, что не потянете, говорите прямо.

Умолк командир. Я живо представил себе поселок Чебанку, совхоз, батарею. Воскресли в памяти лица друзей, сброшенных фашистами в глубокий колодец…

– А что тут думать? – вскочил Саша. – Согласны мы!

Я поддержал его:

– Мы пойдем – решено. Вопрос только, как лучше справиться с задачей.

– Это ты прав. Хорошенько обмозговать надо, – согласился Осипов. – Я тут наметил кое-что, давайте посоветуемся.

Командир полка, не торопясь, пояснил, что противник считает Чебанку своим глубоким тылом. Немцы располагаются в уцелевших зданиях. Румыны – в сараях подсобного хозяйства. Расчет пушки обосновался в старом караульном помещении. Возле орудия постоянно находится часовой. Подступы с моря охраняются в двух местах – у Дофиновки и у командного пункта батареи. Возле совхоза фашисты не выставляют охрану – берег там крутой, высадиться не так-то просто.

– Этим мы и воспользуемся, – сказал полковник. – Вы на катере подойдете к обрыву. Если увидите наверху две копны сена, значит, путь безопасен. Там вас встретит девушка и покажет, как незаметно пробраться к пушке. Ну, ни пуха, ни пера! – пожелал на прощанье Яков Иванович и по-отцовски обнял нас. – Только не горячись, Александров, береги себя и людей.

Кроме Саши Мозжухина, в нашей группе краснофлотцы Балабанов и Лайко. В Лузановке встретимся с мотористом катера.

Отдыхали мы в землянке связистов. В назначенный час нас разбудили, усадили на «газик». Путь показался долгим-долгим. Ехали с выключенными фарами, по сплошным ухабам. Наконец, еще раз подпрыгнув, машина остановилась у полуразрушенного дома.

Перед нами, как из-под земли, вырос моряк.

– Встречай, дежурный, Осиповны приехали, – сказал ему шофер.

Моряк повел нас к причалу. Здесь нас ожидал моторист – невысокий, но, как почувствовалось по рукопожатию, сильный парень.

– Николай Соломахин, – отрекомендовался он.

– Тезки, значит? Ну как, не подведет нас твоя амфибия?

– Ни в коем случае, товарищ командир! Все проверено до винтика. К тому же и весла наготове.

– Берег хорошо знаешь?

– Каждый камень!

В темноте не разглядеть было лица парня, но он мне понравился с первых слов. Моторист помог нам спуститься в маленький катер, покачивавшийся у причала. Проверили свое оружие, взрывчатку, запалы, шнур. Ровно в полночь отошли в море. Подпрыгивая на волнах, катер набрал скорость.

– Как думаешь, не услышат нас? – спрашиваю моториста.

– Ни в коем случае, – отвечает он своей излюбленной фразой. – Сами посудите: ветер дует с берега – раз, прибой шумит – два, а глушитель мой собственного изобретения – три… Так что свободно пройдем.

Не моторист, а клад. Слева по борту над берегом взметнулась гирлянда осветительных ракет. Донеслось татаканье пулеметов, и снова наступила тишина.

– Линию фронта перешли, – отметил Балабанов. Теперь мы идем вдоль побережья, занятого врагом.

Кромешная тьма. Как бы нам не проскочить совхоз «Котовский».

– По-моему, где-то здесь, – сказал Соломахин и, сбавив обороты, повернул катер.

Приказываю выключить мотор и подойти к берегу на веслах. Все ближе и громче рокот прибоя. Вот он уже грохочет вокруг нас. Катер подхватывает волна и опускает на что-то мягкое. Сидевший на носу Саша Мозжухин спрыгнул в воду и потянул суденышко к берегу. Балабанов не успел убрать весло, и оно, попав между камней, сломалось. Звук показался оглушительным, как удар грома. Все невольно пригнулись. Парень начал было оправдываться. На него шикнули:

– Тихо!

Прислушались. Все спокойно. На обрыве на фоне темного неба чернеют две копны.

Порядок! Саша разыскал крутую тропинку. Карабкаемся по ней. У ближней копны шевельнулась тень. Саша шепнул пароль:

– Волна.

– Прибой, – тихо ответил тонкий девичий голос.

В моей ладони очутилась маленькая, почти детская рука. Несмотря на темноту, я узнал старую знакомую – Веру Прудченко. Когда мы служили на 412-й батарее, она работала в совхозе. Девушка рано лишилась матери. Отец – неисправимый алкоголик, пропивал весь заработок. Двое младших братишек были на попечении Веры. Батарейцы жалели девушку, помогали ей, чем могли. В знак благодарности она стирала нам белые форменки и рабочую одежду.

– Как живешь, Вера? – спросил я.

Девушка ответила, что румыны ее не тронули, наняли уборщицей в столовую. Она с малышами ютится все в том же совхозном домике. Заметив, что мы оглядываемся по сторонам, Вера успокоила:

– Не бойтесь, никого нет. Вчера понаехало много румын. Видно, новенькие, еще не воевали: мундиры с иголочки. Вечером затеяли пьянку, привезли размалеванных девиц, допоздна горланили песни, а сейчас дрыхнут без задних ног.

Она рассказала, где находятся румыны и немцы, где стоят их посты. От всей души благодарю девушку и велю ей идти домой.

Мы с ребятами принимаемся за работу. Переносим взрывчатку в старый окоп поблизости от батареи. Охранять ее остается Балабанов. Лайко с ручным пулеметом залег у обрыва. Мозжухин ушел в разведку. Вернулся минут через сорок. Доложил, что перерезал телефонные провода. И еще новость: оказывается, на развилке дорог, у караульного помещения немцы тоже выставили часового. Это усложняет дело. Ведь мы считали, что охраняется только пушка. Придется снимать двух.

Крадемся к караульному помещению. Часовой дремлет, прислонившись к стене. Удар – и он на земле. Не пикнул. Ловок наш Саша! Ползем к пушке. Часовой расхаживает взад и вперед, мурлычет себе под нос. И его прикончили без шума. Быстро минируем пушку. Саша наблюдает за дорогой.

Протягиваю шнур. Руки дрожат. В висках стучит кровь. Быстрее, быстрее. Спички ломаются. Наконец шнур зашипел.

– Бежим!..

Тропинка ведет мимо потерны. На секунду задерживаем бег, вглядываемся в черную пропасть. Там, на дне, лежат наши товарищи. Сдергиваю с головы бескозырку. Хороший салют дадим сейчас в вашу честь, братишки!..

Бежим дальше. Прячемся за грудой камней. А взрыва все нет. Неужели что-нибудь стряслось? Хочу вернуться, проверить. Но тут все озарилось. Горячая волна бьет в лицо, в грудь. Мы слепнем и глохнем. На плечи сыплются осколки камней. Теперь скорее к берегу. За спиной не стихает гром. Уже над обрывом оглядываюсь. Там, где стояла пушка, вздымаются клубы огня и багрового дыма. Это рвутся снаряды. А в стороне, что за пламя? Горят караульное помещение, конюшня… Слышатся крики, стрельба. Над нами свистят пули. В небо взвиваются ракеты. Щупальца прожекторов обшаривают берег.

Обдирая ноги и руки, скатываемся с обрыва. Вот и катер.

– Все на месте? – спрашиваю Соломахина.

– Нет, Мозжухин пропал.

– Вот черт!

Снова лезем наверх. Забыв всякую осторожность, кричим:

– Саша! Мозжухин!

Вдали кто-то отозвался. Саша ли это? А стрельба приближается. Опять орем во всю мощь своих легких. И вдруг слышим голос Сашки:

– Это я, помогите!

Он запыхался, ловит ртом воздух. Подхватываем его под руки и кубарем катимся с обрыва.

На берегу уже рвутся мины. А Лайко все еще на круче. Бьет из пулемета длинными очередями по черным фигурам, вынырнувшим из-за пригорка.

– Лайко, вниз! – кричу ему.

В ответ доносится стон. Балабанов и Мозжухин снова взбираются на обрыв. Бережно спускают вниз раненого пулеметчика.

Развернув катер, даем полный ход. Высокие волны заслоняют нас от прожекторов – в этом наше спасение. Все дальше и дальше уходим в море. А над батареей продолжает бушевать огненный вихрь.

Накидываюсь на Сашу:

– Где ты пропадал?

Оказывается, он, ещё когда лежал, прикрывая дорогу, задумал поджечь конюшню. Забежал к Вере, взял у нее бидон керосина и, облив конюшню, поджег ее. На обратном пути задержался у караульного помещения, прикрутил проволокой накладку у двери и выплеснул остатки керосина на стену. От первой же спички она вспыхнула. Вражеские солдаты очутились в мышеловке.

– Ох, как они заметались! – восторгается Саша.

– Шею бы тебе намылить за твое ухарство, – сержусь я. – Из-за тебя товарища ранило.

Саша сник.

– Да я же хотел как лучше…

Лайко, которому Балабанов перевязывает руку, вступается за товарища:

– Не виноват он. У каждого в такой момент сердце не стерпело бы…

Саша молчит. Мне становится жалко его.

Легонько толкаю плечом:

– Ладно, это тебе урок. А в общем, друзья, мы неплохо сработали.

Долго еще не унимался переполох в стане врага. Гитлеровцы, наверное, думали, что в их тылу высадился большой десант…

А мы уже подходили к Лузановке. На причале нас ожидал Осипов. Выслушав мой доклад, поблагодарил всю пятерку.

– А теперь отдыхайте два дня. Место уже приготовлено.

Мы направились в отведенную нам землянку. Тихо, уютно было в ней, но нам не терпелось вернуться к своим. И в тот же вечер мы пошли в свою роту. Початкин встретил с распростертыми объятиями:

– Ну, Микола, здорово ви зробили!

Зная, как Иван Григорьевич любит оружие, дарю ему трофейный маузер. У него глаза заблестели:

– О це штука! Та як мет, Микола, тебе и благодарить?!

В землянке собралось много народу. Пришли Констанди, Бахирев. Упросили подробнее рассказать о нашей ночной вылазке.

– Жаль тiльки Лайка, гарний кулеметник був. Ну, та могло бути и горше, – сказал Иван Григорьевич.

Связные принесли ужин, и не что-нибудь, а настоящий флотский борщ. В последнее время мы чаще питались сухим пайком – консервами, галетами. Иногда баловали нас кашей. А тут борщ, да какой!

Старший лейтенант черпает полной ложкой и нахвалиться не может:

– От борщ! I до вiйни не iв такого. Награжу Iвана Пилипця медаллю.

Против этого никто не возражает. Наш кок заслужил награду. Варить обед ему приходится, не снимая с груди автомата. У Ивана Пилипца на счету уже два десятка убитых гитлеровцев. Вот какой у нас повар!

После сытного ужина друзья и вовсе развеселились. Кто-то сует мне в руки гитару. Играю «цыганочку». Саша Бахирев хлопнул ладонями и пошел… Потом потихоньку спели. Далеко за полночь засиделись, пока командир роты не сказал:

– Хватит, хлопцы, отвели душу, а теперь спать.

Глава III. Рота, слушай мою команду!

Утром воздушная разведка донесла, что в лощине, примерно в трехстах метрах от нас, скапливается противник. По окопам пронеслась команда:

– Приготовиться, но огня без приказа не открывать!

Решено подпустить гитлеровцев на дистанцию верного огня, а затем нанести удар.

В 9.15 заговорила вражеская артиллерия. Дымом и пылью окутались наши позиции. Стекала и гудела земля. Бойцы притаились в окопах, пережидая огненный шквал. В момент самого яростного обстрела на КП батальона заявился командир зенитной пулеметной установки Григорий Чернов, отчаянно смелый, находчивый парень. Машина с установкой стояла в надежном укрытии за железнодорожной насыпью и выходила оттуда лишь при налетах вражеской авиации.

– Случилось что? Почему ты бросил машину? – забеспокоился комбат.

– Да дело одно задумал, товарищ командир. А что если мы на своей машине сейчас к немцам прорвемся – будто в плен хотим сдаться – и угостим их как следует?

– Да ты что? А если фашисты догадаются? И людей потеряем, и машину, и пулемет. Да знаешь, что за это будет?

– Головой ручаюсь: все обойдется.

И комбат решил рискнуть. Чуть стихла артиллерийская подготовка, машина Чернова вырвалась из укрытия и на полной скорости помчалась по ухабам к вражеским позициям. Проинструктированные комбатом, наши бойцы открыли по ней ложный огонь. Немцы начали было стрелять по странной машине, но затем перенесли огонь, отсекая её от нас. Виданное ли дело, чтобы советские матросы перебегали к врагу! Когда машина влетела в лощину, гитлеровцы хлынули посмотреть на чудо – на живых русских матросов, добровольно сдающихся в плен. В это время Чернов развернул пулемет и нажал на гашетку. Струи свинца из четырех стволов хлестнули по сгрудившимся фашистам. А второй номер расчета забросал их гранатами. Ошеломленные гитлеровцы даже выстрела не успели сделать. В ужасе разбегались во все стороны, но пули и осколки гранат настигали их всюду.

А из наших окопов со штыками наперевес уже неслись матросы. Весь полк ринулся в атаку. Противника отбросили на два километра. Могли бы и дальше продвинуться, но Осипов приказал остановиться, опасаясь за наши фланги.

Моряки взяли в плен более 150 вражеских солдат и офицеров, много оружия, боеприпасов, два трактора-тягача, а сами почти не понесли потерь.

Осипов расцеловал Чернова и его товарищей, хотя и пожурил за отчаянный риск. Приказал всех трех смельчаков представить к награде.

Радость наша была недолгой. Опомнившись, гитлеровцы бросили против нас эсэсовский полк. Дважды моряки отбивали бешеные атаки. Снова приходилось вступать в рукопашную. На правом фланге нашей роты натиск был особенно сильным. Пришлось отойти метров на сто.

Командир роты находился в гуще боя. Через связного он приказал мне одно отделение с пулеметом перебросить к нему. Когда я привел своих людей, в окопах уже шла рукопашная схватка. Мы с ходу пустили в дело штыки и выбили фашистов. Початкин крикнул:

– Молодцы, орлы!

Потом в тревоге обернулся:

– Бисови души, почему умолк пулемет?

Не дождавшись ответа, сам подбежал к пулемету. Командир расчета лежал мертвый, второй номер кружился на месте, схватившись за голову. Початкин сам лег за пулемет, заправил ленту и дал длинную очередь по отступающим эсэсовцам. На миг прекратил стрельбу, вытер потное лицо, улыбнулся:

– Смотри, Микола, как драпают!

Хотел еще что-то добавить, но схватился за грудь и упал. Мы с Бахиревым подбежали к нему, отнесли в траншею.

– Врача! Срочно!

На полосатой тельняшке командира расплылись четыре алых пятна. Иван Григорьевич тихо сказал:

– Не надо, Коля, врача. Уложите меня на спину. Хочу еще раз увидеть небо.

Справа послышался крик:

– Немцы снова готовятся к атаке!

Иван Григорьевич умирал. Я держал его руку и чувствовал: она становилась совсем холодной. Собрав последние силы, командир прошептал:

– Коля, принимай роту, бейте их, гадов. В сумке письмо… Отправь жене… А в кармане карточка: дочка Катря и жена. Положите их со мной…

И стих. Я ничего не видел: глаза застилали слезы. Не слышал, что кричат по цепи. Из забытья вывел голос Саши Бахирева:

– Командир, немцы лезут. Командуй!

Встал я. Распорядился, чтобы тело командира отнесли в тыл. Приказал по цепи:

– Рота, слушай мою команду! В штыки! Гранаты к бою! Отомстим за нашего командира!

Бойцы поднялись, как один. Я вставил в пулемет новую ленту и открыл огонь…

Из двухсот человек в роте не осталось и пятидесяти. Да и из них многие ранены. Но каждый дрался за четверых. А фашисты все лезут. Вот они уже у траншеи. Гранатами и штыками отбиваются матросы. И тут слышим радостный возглас:

– Братва, подмога идет!

Не выпуская из рук прыгающих рукояток «максима», оглядываюсь через плечо. Рассыпавшись по полю, с винтовками наперевес, бегут к нам моряки. Развеваются ленточки бескозырок на ветру. Громовая «полундра!» докатилась до гитлеровцев, и те кинулись от наших окопов.

Прибывшие моряки заполняют траншеи. Их много. Сотни! Теперь повоюем!

Знакомлюсь с прибывшими бойцами. Здесь и новички, еще не нюхавшие пороху, и обстрелянные воины, вернувшиеся из госпиталей после излечения. Среди прибывших 8 коммунистов и 50 комсомольцев. Надежный народ!

Когда стемнело, подвезли горячую еду, воду и почту. Все набросились на газеты. Отрадного в них мало. Наши войска отходят на восток. Моряки группами собираются вокруг агитаторов. То тут, то там возникают споры о причинах неудач на фронте, о том, скоро ли наконец остановим врага.

Бойцы читают письма, шумно делятся новостями. Я тоже получил письмо от отца. Старый солдат, он не любит беспокоить «служивого» домашними невзгодами. Письмо его бодрое: «Не беспокойся, дома все хорошо». Но между строк сквозит сердечная боль: «Все три сына на фронте. Доведется ли их увидеть?» В конце письма, как всегда, наказ: беречь себя и скорее разгромить немца.

С очередным пополнением пришли к нам две девушки-медсестры: белокурая восемнадцатилетняя Оля Иванова, худенькая, маленькая, и Зоя Карачай, чуть постарше и посолиднев. Саша Бахирев посмотрел на них и вздохнул:

– И зачем вы, дочки, явились сюда? Да вы и раненого не поднимите…

Обидело это девчат.

– Время покажет, – ответила Зоя. – Авось и пригодимся.

Так оно и случилось. Девчата освоились. В первых же боях вынесли из-под огня человек двадцать раненых. И откуда только сила у них бралась!

Многим воинам спасли наши медсестры жизнь. А в середине сентября и сами не убереглись.

В тот день пришел нас проведать Саша Мозжухин. Меня на КП не было. Встретил он там наших девушек. Они уже слышали о нем: разведчик Мозжухин был известен всему полку. За короткое время он восемь раз побывал во вражеском тылу, привел пять «языков».

Когда я вернулся на КП, беседа их была в полном разгаре. Поблизости послышались глухие хлопки.

– Что это? – спросили девушки.

– Наши минометы стреляют.

– Можно на них взглянуть?

– Не советую, – ответил я. – Противник вот-вот пойдет в атаку и, конечно, первый удар обрушит на наших минометчиков.

Меня снова вызвали на левый фланг. Враг начал артподготовку. Приказываю всем уйти в укрытие, а минометчикам усилить огонь по противнику. Выбрав позицию поудобнее, стал вести наблюдение. И убедился, что для атаки противник выбрал участок нашей роты. Поспешил на свой КП. И вдруг увидел возле минометов Сашу Мозжухина и обеих медсестер. Вот бестолковые, не послушались!

– Немедленно в укрытие!

Но и сам не услышал своего голоса. Оглушило взрывом. Над минометным окопом взметнулся столб огня и дыма.

Кинулся туда. Дым рассеялся. Минометчики вскочили, отряхнулись и возобновили стрельбу. Но пять человек не поднялись. Среди них и девушки. Зоя Карачай мертва. Оля Иванова сильно контужена. Рядом с девушками – Саша. Он весь в крови. Я склонился над ним. На глазах друга показались слезы.

– Прости, Коля, виноват я, не уберег девчат, – еле слышно прошептал он.

Это были его последние слова.

Он умер у меня на руках. Много я видел смертей, многих похоронил товарищей, но эти предсмертные слова Саши, друга моего детства, остались в памяти на всю жизнь.

Враг перешел в атаку. Все вокруг бушевало в огне. Я метался, как одержимый. Командовал, кого-то со злостью отчитывал. Поднявшись во весь рост, швырял гранаты.

Кто-то схватил меня за плечи и повалил на дно окопа. Это был политрук Констанди.

– Николай, возьми себя в руки, – укоризненно произнес он. – Знаю твое горе. Но ты командир и не имеешь права терять голову. От твоей выдержки зависит жизнь людей. Не забывай этого.

Шесть раз мы отбивали атаки, дважды бросались в штыки. И все же противник оттеснил нас метров на триста. Пустяк? Но когда до Одессы оставался час пешего хода, это была страшная потеря.

Меня ранило в ногу. В пылу боя не сразу обратил внимание, а когда наступила короткая передышка и мне удалось присесть отдохнуть, сразу почувствовал, как стучит в висках.

– Товарищ командир, вы же ранены! – закричал наш кок Иван Пилипец, увидев кровь на моих брюках.

Он разорвал штанину и без разговоров начал перевязывать ногу.

– Надо бы вам в медпункт…

– С такой царапиной можно воевать еще сто лет!

Видно, я потерял много крови. Тело все ныло, в висках стучало. Но встал. Из головы не выходили слова Осипова: «Я твоего доклада не слышал. Вот восстановишь положение, тогда и доложишь!»

Матросы вымотались. Но нельзя давать передышки и врагу, иначе он зацепится за захваченные позиции.

И снова по сигналу поднялась рота. На левом фланге политрук. Бежит впереди, размахивая пистолетом. Враг не ожидал, что мы так быстро оправимся. А моряки уже пустили в ход штыки. Отступили фашисты.

Докладываю по телефону Осипову, что двести метров мы вернули, закрепляемся на захваченном рубеже.

– Спасибо, сынок, спасибо твоим орлам! – говорит полковник. – Больше не штурмуй, но и метра при любых условиях не отдавай. Приказываю накрепко вцепиться в землю. К вечеру пришлю подкрепление.

Матросы зарываются, как кроты, в землю. Прошли времена, когда они пренебрегали саперной лопаткой. Работа продвигается быстро.

Неожиданно налетели вражеские штурмовики. Низко пронеслись над окопами, поливая их из пулеметов и забрасывая мелкими бомбами. Все как можно плотнее прижимаются к земле. Я тоже скорчился в своем окопчике. Меня тронул за плечо связной. Запыхался, не может слова вымолвить. Глаза округлились

– Скажи толком, в чем дело?

– Политрук…

Больше ни о чем не спрашиваю. Сломя голову бегу на левый фланг. Свистят пули, рвутся снаряды. Ничего не замечаю.

Вот и Констанди. Бомбой ему оторвало обе ноги. Услышав мой голос, Констанди открыл глаза и снова закрыл. Над ним склонились врач и сестра. Врач закончил перевязку и подал санитарам знак. Политрука унесли, а я еще долго не мог прийти в себя.