Текст книги "Собрание сочинений. В 9 т. Т. 6. Стальные солдаты. Страницы из жизни Сталина"

Автор книги: Николай Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Сперва Мильда стояла с раскрытым ртом. Потом, видимо, узнав, кто перед ней, заревела белугой, все время повторяя: «Что он наделал! Что наделал! Я ничего не знаю… Поверьте – ничего… Ничего… Ничего..»

Когда Мильду отпустили, вбежал запыхавшийся охранник Зубцов, с порога повторяя:

– Товарищ Борисов., погиб! Разрешите доложить: товарищ Борисов погиб! При перевозке в Смольный. Автокатастрофа..

– Погыб? Катастрофа? – Сталин обвел взглядом присутствующих на допросе.

Медведь с отваленной челюстью людоеда явно не знал, что сказать. Ягода, насуровив ложные морщины, принял вид страшно озабоченного, но и, конечно, не причастного к случившемуся. Не причастного? Единственный свидетель, начальник охраны Кирова, таинственно отставший от Кирова во время убийства, конечно, мог выдать всю компанию. Вызова Борисова ни Ягода, ни Медведь не предусмотрели, и их приказ «убрать!» был выполнен явно в спешке.

Сталин снова замолчал. Он думал.

– Этого Ныколаева накормыт… Чэрез полчаса прывес-ти ко мнэ снова… Связанного… Буду говорыт с ным сам… Остальные свободны. – И глядел, как выходят явно недовольные Ягода и ленинградские чекисты. Недоуменно вышли, повинуясь движению бровей вождя, и приехавшие с ним соратники.

Разговор Сталина с Николаевым продолжался два часа.

О чем говорил Сталин с убийцей, неизвестно никому. Но вычислить предположение всегда можно: дегенерат в обмен на обещание не расстреливать его, по-видимому, выдал все кухню заговора, всех, кто готовил убийство и стоял за спиной истинных заговорщиков.

Сталин вышел из комнаты с жестким, но спокойным лицом. Лицо было непроницаемым.

– Этого Николаэва содэржят хараще… Нэ бит! Ви отвэчаэтэ за эго жизнь… Всо.

Ночью Сталин внезапно уехал в Москву, оставив в Ленинграде Ворошилова, Молотова, Жданова, Ягоду и забрав с собой Ежова. Хоронить Кирова после прощания с ним ленинградцев в Таврическом дворце было приказано в Москве.

* * *

Сказать, что, Сталин скорбел о смерти своего первого соратника, – ничего не сказать… Сказать «партайгеноссе номер два», как называли в немецкой печати Кирова, – также ничего не сказать… Да… Было время, когда Сталин, ища опору среди улыбчивых врагов и перевертышей, был действительно предан Кирову, действительно был ему рад всегда, радушно встречал, принимал, заботился, но… Значит ли это, что он Кирова л ю б и л? И можно ли любить людей в политике, подпирающих твою власть и вполне реально могущих занять твое место? Можно ли вообще ЛЮБИТЬ в политике? И как называется эта любовь ВОЖДЕЙ, хоть того же Старика, Антихриста? И всех этих до поры лижущих друг друга Зиновьевых, Каменевых, Бухариных, лижущих, пока один из них не вырвется вперед. Любовь и политика несовместимы. Как пошло тут покрывается темными бликами это, в общем, святое слово… ЛЮБОВЬ. Да, Сталин играл с Кировым в любовь и дружбу, парился с ним в бане, приглашал его отдыхать на даче, вместе ходили на пляж, где Сталин словно стыдился своего незавидного сложения по сравнению с крепышом Кировым и прятался в полосатый махровый халат, а дурак Киров (о дурак, дурак!) еще и хвастался мускулистым телом российского мужика. Иногда и о бабах они откровенничали, а когда случалось на совместный отдых пригласить какую-нибудь очередную балеринку или певичку, Киров явно и невольно забирал себе жадные их взгляды.

Сталин замечал все. Сталин не прощал ничего. И с годами их дружба с обеих сторон превращалась уже в дружбу-соперничество, в игру, где, однако, Кирову хватало ума не пытаться даже становиться Сталину поперек дороги. Здесь Киров четко держался на своем втором месте и не лез поперек батьки. За это единственное качество Сталин и играл в дружбу с Кирычем. «Другу моему и брату любимому!» – написал Сталин на подаренной Кирову книге. И даже почти верил тому, что написал, хотя., кто верит посвящениям: чаще всего они – благостная замаскированная ложь.

Итак, «друга и брата» нет. Горько терять друзей и единомышленников… Но, пожалуй, теперь и легче дышать. Нет постоянной озабоченности, куда его пристроить, чтобы не мешал. А в кремлевской стене места много… Сталин снова один, быть может, так и лучше для вождя. «Если б Бог хотел иметь брата, он бы сотворил его» – это грузинская пословица.

Да… Приходится повторить, что с уходом Кирова Сталин почувствовал глубокое и «законное» облегчение. Но теперь и урок самому себе: никаких «братьев», никаких особо приближенных, никаких этих друзей, с которыми приходится считаться, учитывая закон дружбы… Это первое… Второе: немедленно разгромить все это ленинградское гнездо скрытой и злобной оппозиции, гнездо троцкистов и зино-вьевцев, с трудом скрывающих свое ликование. Это слуга Старика, наверное, пляшет втихаря, радуется, так же, как и его дружок Каменев… Ну, погодите, теперь вы все узнаете Сталина. Гибель Кирова – лучшее доказательство того, что враги не дремлют, что они готовы на все. Но и он покажет им кузькину мать. Указ о террористах и расстреле их без суда уже введен, и теперь пришла пора попросту истреблять их железной рукой, бить до конца… Хватит щадить, восстанавливать в партии, посылать в недолгие ссылки. «Примирившийся друг – враг вдвойне!» А этих примирившихся, славословящих с трибун и печатно, множество. Льстецы и «покаявшиеся» ненавидят еще глубже, чем до покаяния, ненавидят сами, ненавидят их жены, ненавидят дети, внуки, все, кто лишился власти, денег, курортов, женщин, дач, квартир, машин, утешения самолюбованием, в общем, всего этого, незаконного, хапаного, отнятого у кого-то! Не забывайте, господа революционеры, об этом!

Сталин знал, как его ненавидит Троцкий, ненавидит Зиновьев, ненавидит Рыков, Бухарин, Томский, Орджоникидзе и особенно эта преданная вроде сволочь – Ягода. Личная разведка давно доносит: Ягода, Тухачевский, Якир, Крыленко и даже этот брюхач Енукидзе готовятся… Готовят… И он должен., обязан их опередить. А пока – пусть готовятся. Улик будет больше, и больше будет завязанных в этом их будущем деле. Киров, сам того не ведая, развязал ему руки..

А пока надо было достойно изображать скорбь. И он почти даже не изображал ее, он скорбел, был печален, бывает такая тихая, достойная, спокойная и не требующая утешений печаль. Бывает.

В этом ужасном, увешанном хрустальными, затененными крепом люстрами Колонном зале, где когда-то, еще недавно, было Московское дворянское собрание, а теперь превращенном в некое чистилище перед сошествием во ад для всякого рода великих вождей и гениальных продолжателей, начиная с самого Антихриста и кончая генсеком Андроповым, почти точной копией портрета Лаврентия Берия, стоял красный помост с телом усопшего Кирова, и стояли в почетном карауле вожди, всяк в меру своих актерских способностей изображающие скорбь.

Так было и когда от здания Исторического музея революции, краснокирпичного, как все на этой площади, и как бы утратившего свою святую сущность православного храма, они опять несли огромную, увенчанную шапками цветов переноску. Шли – он слева, первым, держась здоровой правой рукой за рукоятку носилок, суровый в солдатской шинели, в фуражке, несмотря не декабрьский холод, а справа в нелепой этой «буденовке», толстолицый, с квадратными «наркомовскими» усиками коротенький Ворошилов, за ним бородатый и тоже в «буденовке» Гамарник, а далее, справа и слева, известные всем и, казалось, всему миру вожди в каракулевых, «пирожком», шапках, похожие и шапками, и усиками, и лицами друг на друга: Молотов, Каганович, Микоян, Орджоникидзе и поспешавший за ним, будто стараясь обогнать, опередить, старичишка Калинин, чем-то вдруг напомнивший Сталину Троцкого.

* * *

Уходящий с Кировым тридцать четвертый год дал начало и тридцать пятому, и тридцать шестому, и тридцать седьмому году. И не случайно: Киров был так же выкупан в невинной крови, как и все «вожди» этой «революции».

* * *

А блага нет нечестивцу; не удлинятся дни его, подобно тени. Потому что Бога он не боялся.

Экклесиаст

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ШАЛЬ

Не доверяйте тому, кто не чтит старой одежды.

Томас Карлейль

Покажите мне гения – и вы покажете мне век, его взрастивший.

Томас Карлейль

Осень 1936 года была холодной, ветреной, слякотной. В ноябре шли ледяные дожди, летел снег, Москва надела галоши, простуженно кашляла, сморкалась, хрипела. Валил с ног, одолевал грипп. Но после михайловской оттепели с галочьим криком и стуком обманных капель упала вдруг белая вьюжная зима. В декабре мело снегами, сыпало такой пургой, что едва обозначалось над крышами к полудню негреющее белое солнце и опять уходило в снег.

Сталин жестоко простудился еще в ноябре, температурил, кашлял, но, по обыкновению, отмахивался от врачей. У него были старые и даже сквозившие сапоги, галоши Сталин не носил, а менять привычную обувь наотрез отказывался. Заботливый Власик только разводил громадными мясными ладонями, сокрушался. Хозяин никого слушать не желал. Здесь надо упомянуть об одной невротической особенности Сталина – не любил менять привычное: одежду, вещи, ко всему новому относился подозрительно, не любил мыться, кроме как в бане, менять белье, рубахи нижние занашивал по вороту дочерна. Ходил подчас в дырявых носках, а в сапоги поддевал обычные солдатские портянки, зимой – фланелевые. Носил он, в общем, соддатское белье – бязевые подштанники с завязками, такие же рубахи с казенным клеймом и летом не носил трусы, разве что в жару, и тогда – сатиновые черные, «семейные». Простота в одежде не была вызвана ни желанием следовать моде, ни самоуничижением, что паче гордости, – это была суть Сталина, усвоенные с детства привычки из-за бедности и невзыскательности. Грузины, кстати, все почти делятся на неравные части: меньшая – щеголи и позеры, щелкуны, большая – люди, склонные к простоте и привычности в одежде и облике. Давно свыкшаяся с этим обслуга молчала. Попробуй тут! Тут не поспоришь… А больной Сталин и вовсе донельзя был крут, раздражителен, скор на расправу, да возражающих ему, кроме Власика, Румянцева и еще коменданта дачи Орлова, не находилось (и те тряслись в душе, когда смели сказать свое слово).

Сталин был очень теплолюбив, до болезненности не выносил морозов, в мороз, в холод у него было дурное настроение, и потому на даче и в Кремле топили даже летом. Любил он сидеть у каминов, подкладывать дрова, просушенные и топкие березовые и сосновые чурочки. Дрова, на случай взрыва и диверсии, проверялись спецохраной, а истопником был дворовый рабочий Дубинин, проверенный и так и этак. Ему, кстати, вождь разрешал мыться в своей бане. И был случай, когда внезапно приехавший Сталин застал Дубинина моющимся.

– Ну, нычего… Ми., подожьдем, мойтэс… – сказал он.

Дубинин же в мыле вылетел из бани и убежал.

Сталин сказал присутствовавшему при этой сцене Кирову:

– Чьто же за дурак… Чэго… испугало? Ми же… нэ страшьные? А?

Для женщин приказал он выстроить другую баню. В ней позднее и мылась поочередно вся обслуга. Баней же Сталин и лечился. Напарившись, прямо в предбаннике пил чай, натирался яблочным уксусом, пил какие-то грузинские настойки на травах.

После гибели Кирова он мылся один. Никого не приглашал. Легенды, правда, гласят, что в военные годы и после мылась вместе с ним и Валечка Истрина… Да только легенды легендами, и кто их разносит и зачем – неведомо..

* * *

Сегодня, к вечеру, Сталину было особенно тяжело, грудь заложило совсем, кашель душил – врачи определили крупозное воспаление легких, но в «кремлевку» ложиться он категорически отказался. Пил свои лекарства. Никого не принимал. В мрачном молчании проходило время. Он бросил даже газету, которую пытался читать. Хмуро глядел на дотлевающие поленья в камине. Казалось, и жизнь его также дотлевала, рушилась. Шестой десяток. И все одна борьба, борьба, борьба… Желающих сожрать – кругом. Ждущих, когда оступится… Вот и сейчас, хотя настрого запрещено сообщать о его болезни, уже шепчутся. Разведка доносит. Да… Давить! Громить надо., до конца эту непримиримую, ненавидящую его Старикову шайку. Прячут ножи за пазухой.

Мелькнуло перед глазами как бы масленое лицо Бухарина, лицо Рыкова с рысьими глазами, жирное, раздобревшее лицо Зиновьева. Был ведь при Ильиче мальчик на побегушках… Помнится, жил, как прислуга, тогда в шалаше, в Разливе… А как раздался, став вождем Коминтерна. Возомнил… Еще бы немного – и не подступись… Успел рассеять их гнездо… Но не до конца… Сила… Все еще сила! Кирова шлепнули… Очередь теперь только за ним… А тут эта простуда… Только дай согласие на «кремлевку» – залечат… И никак справиться не могу… Лекарства, что ли., не те?

– Тажило, – вдруг вслух сказал он и опять закашлялся..

Вот таким и застала его подавальщица Валечка – больного, ежащегося, сидящего у полупотухшего камина.

– Иосиф Виссарионович! Ужинать подавать? Будете кушать?

Медленно повернув голову, покосил сурово на ее цветущую, игривую как бы, простодушно-перепуганную, но и явно сострадающую красоту. «Ах, хороша… Подлец Власик явно для себя отыскивал..»

– Подавать? – у нее дрогнул под фартучком круглый животик, переступили ноги в светлых чулках.

«И нога у нее..»

– Нэ хочэтса… Чьто-то… – пробурчал он, а хотелось, чтоб она не ушла, чтоб поуговаривала.

И она тотчас женским чутьем все это поняла..

– А все-таки., покушайте… Вам легче будет. Все вкусное… Жаркое… Молоко горячее с медом. Липовый цвет с чаем. Варенье… Малина..

– Ти… чьто? Лэчит мэня… собралас? – окинул косым взглядом.

Бедра у нее были, пожалуй, чересчур уже полноваты, но точено круглили бока ее синего платья. И так красил ее этот короткий белый, с оборочкой, передник… Передничек. Косынка.

– А я., лечить., могу… Медсестра.

– Знобыт мэня… Дышять… тажило, – вдруг пожаловался он. – Прамо… мороз..

– Это., температура., поднимается к вечеру… Это., ничего… Хорошо… Скорее пройдет… А давайте я вас шалью пуховой укутаю? Моей… – простодушно сказала она.

– Щялью? – он засмеялся, закашлялся… – Щялью… Кха-кха-ха-ха-ха Кха… Кха… Щялью… Ох… Нэси… щяль… Кха-кха-ха-ха.

И когда она тотчас ловко выскользнула в дверь, продолжал улыбаться: «Щялью… Кха… ха. ха… Щялью..»

Валечка действительно скоро вернулась с большим толстым серым пуховым платком и совсем смело, по-матерински словно, стала укатывать его, обвязывать под руками.

Сталин же вдруг привлек ее, обнял за теплые пружинящие бедра и прижался к ее молодому, пышно-упругому телу, к сводящему с разума животу. Запах, запах ее, свежий, женский, девичий запах – чистоты и здоровья и, может, каких-то слабеньких духов, захватил его, заставил закрыть глаза, замлеть, ощущая это как бы вхождение в ее ауру, прежде лишь слегка ощутимую., на расстоянии., а теперь словно уже подчиняющую его. Наверное, так пахло и от шали.

(Вы вспомнили свое первое объятие любимой?!)

Валечка замерла, перепуганная и покорная, не знающая, что делать, как быть. Отступить-отстраниться? Остаться так? Правая, здоровая рука Сталина гладила ее нежно и властно и словно бы замедленно-просяще, от чего по ней, по всему овалу мягкого, налитого тела пролетал колющий внезапный озноб.

Рука Сталина не отпускала ее, лишь передвинулась ниже, к подколенкам, тронула нежные фильдеперсовые чулки, подняла юбку, задела резинки панталон, задержалась на мгновение и потом снова вернулась к бедру поверх юбки и опять провела, нашла резинки.

– Рейтузы., носышь? Это., хараше… – пробормотал он

Он на мгновение вспомнил Надю. Надежду, которая тоже носила панталоны, а когда летом надевала короткие трусы, он сердился, отворачивался. «Апят эты… спортывные? Чьто за мода?»

Как невротик, и одежду женщины признавал только такую, которая нравилась ему.

Подавальщица стояла, держа руку на его плече, и дрожь сотрясала ее. Эта дрожь передалась ему. Он поднял голову:

– Баишься мэня? Нас? – полувопросительно пробормотал он, обращаясь ни к кому. Так спрашивают пространство, не ища ответа. – Баишься? – это уже к ней.

– Нет, – едва слышно не то выдохнула-ответила, не то лишь для себя прошептала она.

– Хараще, – он отпустил руку. – Нэси ужин. Сагрэлся я..

И ужинал он так – обвязанный шалью, покашливая, сопя, с улыбкой поглядывая, как она наливает чай… Лицо Валечки было напуганно-углубленное и все-таки пытающееся хранить всегдашнюю улыбку. Она всегда улыбалась – такая была ее солнечно-радостная душа. Улыбка и греющая женская энергия всегда лучились в ее глазах, были в ярко-розовых, чистых, слегка приоткрытых губах, в румянце щек – на левой была белая кругленькая вмятин-ка – след детской оспы-ветрянки, – и эта ямочка скорее еще придавала Валечкиному лицу какое-то дополнительное очарование. Этих ямочек у Валечки было и еще – и у локтей, и, откроем тайну, на припухлых подколенках.

И руки ее, природно белые и благородно полные, – откуда такие? – тоже дышали добротой, лаской, незащищенностью.

Когда она вернулась убрать скатерть, Сталин уже закуривал папиросу (трубка была на момент болезни оставлена) и, прищуриваясь, сказал:

– Ну., чьто? Спасыбо… Накормыла… Согрела… И мороз., прощел. Пастэлы мне., здэс. Спат буду., на этом., дыванэ..

Диваны, широкие, кожаные, были во всех комнатах дачи, и Сталин, бывало, меняя место для сна, спал в столовой, в кабинете, но чаще – в этой дальней комнате, совмещавшей как бы все другие, здесь обедал, работал, отдыхал, лежа с книгой или газетой, принимал кого-то из приглашенных, но сюда никогда не входили его кратковременные любовницы, актрисы из Большого, а после тридцать шестого, может быть, заболев от этих красоток, Сталин напрочь прекратил принимать игривых, доступно-продажных артисток. Но, может быть, была и другая причина..

А Валечка была безропотна. Постель на диване стелила-расстилала по-женски уверенно, приятно-ласково (и, представьте себе, даже как-то властно!), взбила подушки, оправила простыню, откинула край пододеяльника. И встала, глядя с той недоумевающей как бы преданностью, за которой можно предположить все..

– Иды… Я лягу… А щяль?

– Не снимайте ее… Иосиф Виссарионович.

– Нэ снымат?

– Да… Так будет лучше… Поспите в ней. Шерсть помогает… Я вас укрою… Вам будет лучше. Обязательно..

Он покорно улегся в постель, сказав «Отвэрнис!» и раздевшись при ней до белья. А потом лежал, снова укутанный ее шалью, укрытый одеялом до подбородка, и жевал таблетки.

По движению головы она поняла: «Дай запить». Налила, подала стакан. Запил аспирин. И уже улыбчиво потянулся было за папиросой. (Курил Сталин тогда «Казбек» ленинградской фабрики, а не «Герцоговину флор», как везде об этом пишут, вообще, курил он и другие коробочные тогдашние папиросы: «Борцы», «Северная Пальмира», «Москва – Волга», а после войны – обычно длинные и пряные «Гвардейские».)

– Может, Вы… Не покурите? – пугаясь сама себя, стоя возле дивана, прошептала она.

Сталин промолчал – почти недовольно.

И вдруг увидел, как Валечка опустилась на колени и прильнула к его протянутой руке. Как она угадала его даже нежелание, а очень тайную, далекую мысль? Ему хотелось, как всякому мужчине, больному и тем более давно одинокому этого искреннего, непокупного, некупленного женского участия.

Она целовала его руку, а он, смущаясь, пытался отнять ее и медлил, но все-таки убрал, провел ладонью по ее волосам, щеке.

– Ти… глупая… – ласково пробормотал он. – Чьто выдумала… Глупая… Ти согрэла… мэня… Чай… Щяль… Мед… Иды… Тэпэр я., буду поправляться.

Когда она, опустив голову, ушла, полуобернувшись на мгновение, блеснув взглядом, он вдохнул хрипящей, ноющей, поющей на все лады грудью, потянулся было снова за «Казбеком», но тут же раздумал… Откинулся на высоко взбитых подушках, выключил свет – выключатель был под рукой – и подумал, лежа в темноте с отдыхающими глазами и словно бы отдыхающей душой, что эта, по сравнению с ним, девчонка, русская, курносая., может быть., может быть., станет самой близкой ему и преданной женщиной. Женой? Нет… Какая теперь жена… Женой она., и не согласится. А если согласится., что? По приказу? Глупость. Глупый шаг..

Теперь он был уже обречен своей властью, своей жизнью на дальнейшее пожизненное безбрачие. И это была как бы схима, которую он добровольно ли, по сложившимся ли обстоятельствам принял на себя, и ее уже никогда не отстранить. Надя Аллилуева была его последней и неудачной роковой женой. Может быть., потому что у величайших людей могут быть, как у богов, только величайшие жены. А так не бывает и у богов. Зевс ведь, помнится., бил свою своенравную Геру и даже, по мифам, куда-то там привязывал. За непослушание. Нет… Даже это слово – «жена» – не для него теперь. А эта девушка… Валечка… Кто? Добровольная рабыня, служанка, вставшая перед ним на колени?

И не знал, даже не догадывался, что она уже сегодня вступила в ту единственную роль единственной женщины, которой дано будет судьбой или роком оказаться при нем до конца его дней.

Всю ночь он впервые за много ночей спал хорошо, спокойно. Свежий запах девичьей шали словно баюкал, успокаивал его, тело размякло, перестали ныть ноги и руки, не болела голова, ничего не болело… Он спал и видел какие-то деревья, ущелья, поля, летящих птиц, девушек в шелковых платьях и в теплых пуховых платках. Девушки улыбались ему, манили его, но всех заслоняла внезапно появившаяся Валечка. Она стояла перед ним, заслоняла, не пускала к нему, не отходила от него. А когда вдруг пошел жаркий и охлаждающий одновременно летний дождь, прижалась к нему, обняла и стояла так, не отходя, и руки ее гладили его, гладили, гладили.

Он проснулся. Рубашка была хоть выжми. Тело облегчилось. Шаль он когда-то сбросил. Лежала на полу. И ясно ощутил – прошел кризис, болезнь миновала. Грудь дышала спокойнее, легче. Возвращалось здоровье.

На его звонок опять Валечка приоткрыла дверь.

– С добрым утром, Иосиф Виссарионович.

– 3.. добрым..

– Как вы себя чувствуете? Врачи ждут..

– Хараще. Ти… Валэчка… вилэчыла… Скажи толко, чьтоб подалы… сухое бэлье. Вспатэл… Щяль забэры… Постырай обязатэлно… Вилэчила… твоя щяль… Надо же! Врачы пуст жьдут..

– Слушаюсь! – Подняла шаль, сияющая, бодрой походкой пошла к двери.

Он проводил ее довольным взглядом. Опять вспомнились ее резинки над коленками.

Вспотел он так сильно, что промокла и простыня. А когда оделся в сухое (одевался он всегда один), почувствовал через слабость и тишину в ушах, что болезнь отступила. Покряхтывая, он надел брюки, китель, сапоги.

Вошедшие врачи застали его уже выбритым, причесанным, сидящим в кресле. Холодно оглядев их, скупо ответив на их приветствие, Сталин отказался от осмотра, от всех их услуг.

– Чувствую сэбя… хараще. Спасыбо. Идытэ..

Врачи, недоуменно-напуганные, вытеснялись в дверь.

А Валечка уже несла поднос с завтраком. Чай. Лимон.

Мед. Кахетинское… Поджаренный хлеб.

К дню рождения Сталин выздоровел окончательно.

А Новый год Сталин встретил один. Впервые за все последнее десятилетие. Впрочем, один – не верно. Новый год вместе с вождем встречала Валечка Истрина..

И это был 1937 год.

* * *

Молодая девушка и есть эликсир жизни.

Чье-то высказывание

Учись опускаться до уровня тех, среди которых находишься.

Лорд Честерфилд

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВАРФОЛОМЕЕВСКИЙ ГОД

Повторю, что все великие люди, подобные названным, осуждены на борьбу с разного рода затруднениями; их путь полон опасностей, которые они должны преодолеть, и только тогда, когда они сумеют совладать со всеми препятствиями, когда почтение к ним прочно укоренится, когда все их противники уничтожены, они становятся и могущественны, и спокойны, и уважаемы, и счастливы.

Никколо Макиавелли

1937 год начался отнюдь не в 1937-м… Официальным его началом был год 1917-й, и не Сталин, с именем которого тридцать седьмой год связывают, был родоначальником его. Тридцать седьмой обосновали те, кто родил страшную, подлую и лживую дьявольщину с названием «большевизм», не дававшую пощады никому, нигде, ни в чем, даже если противник этого «большевизма» склонял перед ним покорную голову. Задайтесь теперь вопросом: «А куда делись в семнадцатом, восемнадцатом все эти «меньшевики», «эсеры» (правые и левые), а были тогда еще «кадеты», «октябристы» и всякие иные-прочие, которые не приняли «болыпевиков-ленинцев»? Куда они делись? Ведь у верховной власти тогда был не Сталин. Замечу только для кривящихся: да, он был правоверным учеником Антихриста, у него усваивал стиль и методы борьбы за ВЛАСТЬ, а борьба эта (стыдно даже как-то именовать таким честным словом политику самых оголтелых убийств) и вела к тому абсолютизму, который рекомендовалось называть демократией и даже «диктатурой пролетариата». Господи, не верю, что пролетарии тогда были такие кровожадные! А вы верите?

Уинстон Черчилль в своих исторических мемуарах написал: «Большевизм – это не политика, это заболевание, это – чума. Как всякая чума… большевизм распространяется с чудовищной скоростью, он ужасно заразен… когда же большевизм, как всякая тяжелая болезнь, наконец отступает, люди еще долгое время не могут прийти в себя… Пройдет немалое время, прежде чем их глаза вновь засветятся разумом».

Что такое «большевизм»? Будь автор философом, он специально занялся бы исследованием этой напасти, но автор всего только историк и приходит к весьма простому выводу: «большевизм» – не марксово и не ленинское учение, Маркс и Ленин вообще ничего нового не открыли, ибо, если копнуть глубже, забираясь в далекие пласты истории, окажется, что еще за две с половиной тысячи лет до новой эры строители пирамид – «рабочие», ну, пусть даже и «рабы», корень-то слов один, и земледельцы-«крес-тьяне» – подняли великую и, возможно, «октябрьскую» революцию, свергли фараона, побили знать каменьями и посадили на трон своего, раба. И раб тот со временем сделался еще более худшим фараоном. А вместе с фараоном народилась и новая знать (из рабов). Так возникало всегда и повсюду «новое дворянство», и нет ли тут аналогии с «новыми русскими», ответ пусть найдут читатели.

Итак, раб, ставший фараоном, не захотел больше быть рабом и очень стал бояться этих новых, да и рабов вообще. Его могли ведь и свергнуть? И вот тогда рабу-фараону понадобилась сила, чтоб держать в повиновении всех. Сила рождает страх, и силу рождает только организованная и, желательно, вооруженная группа; она называется: шайка, мафия, опричнина, дворцовая гвардия, но благопристойнее всего выглядит название «партия», при которой еще есть наделенная полномочиями убивать группа. С шайки-«партии» и начинал Антихрист. И с ее «карающего меча». С ВЧК. Слышите, как щелкает курок?

А дальше все выстраивается просто и четко. Тех, кто поддерживает «вождя», называют верными, пламенными, железными, стальными, несгибаемыми, а тех, кто сомневается или подумывает о новом свержении раба-фараона, – меньшевиками, уклонистами, оппортунистами, иудами, извергами и врагами этого самого народа. А чтобы народ верил, дают ему красивую сказочку про рай на земле в перспективе (это когда ВСЕМ-ВСЕМ! – по потребности!). Хочешь, допустим, пирожным одним питаться или шоколадом или водки пить от пуза, а «враги» тебе этого счастья не дадут! А дальше начинается с ними «ожесточенная борьба», врагов выявляют, снимают, арестовывают, пытают, «уничтожают как класс» – и расстреливают, расстреливают, расстреливают…

«Становись к стенке, кровяная гадюка!» – учил по-английски пламенный большевик, сельский дурак Макар Нагульнов (хитрым был талантливый Михаил Шолохов, даже фамилию точную для «героя» нашел). Нагульновы и составляли опору, на которой держалась власть (да еще нацеленная на мировую революцию). И опиралась власть нового фараона на военную силу, на силу страха и произвола ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД да на счастливые миражи, что рисуют по заказу Самодержца его талантливые слуги.

Сталин, как и все диктаторы, добравшиеся до власти, постоянно знал, что всегда есть люди и группы, готовые столкнуть его, чуть только пошатнись, – такие были и при Старике. Старик просто успел уйти в «нетление», иначе столкнули бы и его. Столкнуть мог Троцкий (и совершенно ясно мечтал об этом), мог «железный» Феликс, могли Бухарин с Зиновьевым и Каменевым (новый триумвират?). Могли… Они и готовились стать у власти, в грош не ставя «канцеляриста» Сталина. Но почивающий на лаврах всегда обречен. Медленно, неуклонно, постепенно прибирая к рукам власть, Сталин готовился раздавить всех своих противников. Шизофренический бред революции помогал ему в этом. Злое колдовство Антихриста, так или иначе поработившее каждого жившего в России, было как ядовитый дурман: ждущие от новой власти счастья, благ и чудес люди запуганно-послушно кричали «Ура!», одобряли расстрелы, шли на верную гибель.

Шизофрения в масштабах человечества!

«Не убьешь ты – убьют тебя». Вот и вся бандитская формула сохранения власти. Эту формулу Сталин мог бы вывести и сам, но получил ее готовую из уст Антихриста. Тех, кого коробит слово «Антихрист», я прошу вспомнить одну из главных Божьих заповедей. «Не убий!» – учил Христос. «Расстрелять, расстрелять, расстрелять!» – учил Антихрист. Слово это «расстрел», жуткое в его истинном смысле, лишение человека жизни за его убеждения, имущество, духовное или дворянское звание, да мало ли еще за что, приобрело в годы «революции» и «гражданской» словно бы безобидный, рядовой смысл. С «расстрелом» смирились, его с радостью требовали для «врагов народа», в него веровали, как в высшую справедливость. И все это родил Антихрист, принесший с собой «большевизм», «ленинизм», «марксизм», «сталинизм».

В самом деле, задумайтесь, люди: ну, почему вы обязаны жить, как указал вам корявым пальцем какой-то кудлатый «мудрец-бездельник», обворовавший почти всех философов для создания своей неизбежно кровавой теории? Почему должны жить, как велел какой-то явно ненормальный плешивый дядька или усатый и будто бы непогрешимый вождь? Кто вручил им это право – распоряжаться вашей жизнью, и вашей судьбой, и жизнью ваших близких? И еще задумайтесь: кому нужна была эта революция, пролившая реки крови, ужаснувшая мир, кого она сделал счастливее, ибо в ней сгорели и те, кто ее творил?..

Это сейчас автор задает свободно такие вопросы. Но кто ее знает, эту Россию? Она ведь совсем недавно из танков лупила по всенародно избранному парламенту. Не так ли поступили и «большевики», когда разогнали всенародно избранное Учредительное собрание? История ужасна тем, что она повторяется. Повторяется. Повторяется, и хоть верую, верю, что люди становятся умнее, – да только разве самые мудрые вершили историю человечества?..

Итак, 37-й был просто-напросто апогеем борьбы Сталина и его приспешников ЗА ВЛАСТЬ. В тот год «католики» особенно активно избивали «гугенотов». В бойне, развязанной еще не Сталиным, но самим Антихристом, наступал апогей. «Католики» истребляли «гугенотов». Существует примитивное мнение, что октябрьский переворот был-де затеян евреями и что даже Февральская революция Керенского была его прелюдией. Нет секрета в том, что евреи, как наиболее угнетенная часть населения России, приняли в революции активное участие, входили в ближайшее окружение Ленина и многие поддерживали его, служили ему. Но сколько их же и погибло на службе Антихристу, скольких он сам обездолил, истребил, выслал, околпачил-околдовал, дал временное злато, за которое сыну Сатаны надо было заплатить жизнью, ибо Бог есть, и он над всеми. Нет, это была именно Русская революция, та самая, о которой прозорливо изрек Гений русского народа: «Не приведи, Господи, видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».