Текст книги "Звездный скиталец"

Автор книги: Николай Гацунаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Он повозился с настройкой и надавил на пусковую кнопку. Несколько минут в комнате было пусто. Мерно тикали часы на стене. Еле слышно попискивала люминесцентная лампа под потолком.

Внезапно посредине комнаты материализовался Симмонс и рядом с ним длинноволосый субъект в сабо, зауженных до неприличия джинсах и рубашке с погончиками. Субъект держал в руках щегольский чемоданчик и испуганно озирался по сторонам.

– Успокойся, Петя! – Симмонс похлопал субъекга по спине, подтолкнул к креслу. – Садись. Может, выпьешь с дорожки?

– А что у вас имеется? – поинтересовался Петя.

– Все имеется, – заверил Симмонс. – "Столичная", "Наполеон", "Белый аист", шотландский виски, джин с тоником.

– "Столичной", пожалуй, – поколебавшись решил Петя. Граммов полтораста.

– Сейчас организуем. – Симмонс вышел в соседнюю комнату и вернулся с бутылкой водки, стаканами и лимоном на блюдечке. Налил гостю доверху, себе – чуть-чуть. Чокнулись, выпили, закусили лимоном.

– Это, значит, где мы теперь находимся? – спросил Петя, смачно обгладывая лимонную корочку.

– В девятнадцатом веке, – буднично пояснил Симмонс. – В Хивинском ханстве.

– А это где такое? – без особого энтузиазма поинтересовался гость.

– В Средней Азии. Но это неважно. Давай к делу.

– Давайте, – кивнул Петя.

– Верди у тебя с собой?

Петя кивнул.

– Что именно?

– По вашему списку, – гость презрительно хмыкнул. – "Аида", "Риголетто", "Дон Карлос".

Он достал из кармана смятую бумаженцию, расправил и продолжал уже по тексту:

– "Травиата", "Сила судьбы", "Трубадур", "Бал* маскарад", "Фальстаф", "Отелло". Тридцать кассет. Ну и работенку вы мне задали! Чего только я от меломанов не наслушался! Обхохотались, хмыри! Опять же бабки немалые потрачены.

– Смеется тот, кто смеется последним, – напомнил Симмонс. – А насчет бабок договорились: сколько пожелаешь, в любой валюте.

– Это вы серьезно? – насторожился гость.

– Серьезнее некуда. У меня этого добра куры не клюют. Пойдем в дискотеку, аппаратуру посмотришь.

Симмонс отпер ключом дверь и, пропустив гостя в коридор, вышел следом.

В дискотеке Петя ошалело вытаращился на стационарный "Грюндиг".

– Ну и как? – спросил Симмонс. – Годится?

– Зверь-машина! – восхитился гость. – Последняя модель небось? Я таких не видал.

– Ты еще многого не видал, – заверил Симмонс. – Все впереди. Смотри сюда. Здесь, – он распахнул дверцу навесного шкафа, – "Сони".

Гость озадаченно присвистнул.

– А здесь, – Симмонс открыл шкаф на противоположной стене, – "Телефункен".

– Ну и ну!

– Восхищаться потом будешь. Смотри и слушай. Вот выход. А это переключатели. Зарядишь все три магнитофона. И чтобы никаких пауз, понял?

Гость кивнул.

– Вот и отлично. А теперь запомни: без меня тебе отсюда не выбраться. Так что если вздумаешь стибрить что-то и удрать, – кранты тебе, Петя. Навсегда в девятнадцатом веке останешься. На берегах Амударьи-матушки, в ханстве Хивинском. Усек?

– Усек, – горестно вздохнул Петя. – Как не усечь.

– Теперь айда в сад. С Дюммелем познакомлю. Он тут у нас главный распорядитель. Со всеми вопросами будешь к нему обращаться. Зигфридом зовут, запомнишь?

– Чего тут не запомнить? Зигфрид, зиг-хайль!

– А вот последнее боже упаси при нем брякнуть: голову откусит. Он, брат, у нас на гитлеризме помешан.

– Веселенькое дело! – Гость озадаченно поскреб затылок. А если я не нарочно?

– Все равно откусит, – заверил Симмонс. – Держи ключ от двери. Пойдем.

Они сидели друг против друга на бархатных стеганых курпачах * – бек Ханков Нураддин, дородный, оплывший мужчина лет сорока со щекастым лицом, густо заросшим курчавящейся черной бородой, крупным пористым носом и глазами навыкате, и маленький тщедушный старичок в огромной чалме-мулла ханкинский пятничной мечети Ибадулла, которого за глаза непочтительно величали Ибад-чолаком за хромоту, особенно приметную, когда он торопливо семенил по улице, опаздывая на молитву.

В противоположность властолюбивому, вспыльчивому, но глуповатому беку мулла был себе на уме, хитер, подобострастен и льстив, предпочитая слушать, поддакивать собеседнику и поменьше говорить сам. Впрочем, на этот раз разговор начал он.

– Перс богатеет – женится, туркмен богатеет – ковры покупает, сарт богатеет – хоромы строит, – писклявым голосом изрек мулла, теребя козлиную бородку. – Новость слышали?

– Что за новость? – Бек лениво перебирал толстыми пальцами виноградины янтарных четок.

– Голодранец Джума строиться задумал.

– Дом строит? – недоверчиво хмыкнул бек. – Что-то не помню, когда он за разрешением приходил.

– Строит, – мотнул чалмой мулла. – Без вашего ведома, без нашего благословения.

– Вот как? Хм... – Четки замерли и снова заструились между пальцами.

– Воистину так, – хихикнул мулла.

Слуга внес в комнату дастархан, расписной чайник с тремя пиалами. Не поднимая глаз, расстелил скатерть на ковре перед хозяином и гостем, трижды наполнил пиалу чаем, слил обратно в чайник. Потом налил в две пиалы и, не разгибаясь, по-прежнему глядя в пол, попятился к выходу.

* Небольшой стеганый матрас для сидения.

– Пусть к плову приступают, – остановил его бек.

– Будет сделано, – слуга замер в ожидании дальнейших распоряжений.

– Все! – не поворачивая головы, буркнул хозяин. Слуга беззвучно исчез за дверью. – Хо-ош, молла Ибадулла... Значит, ни с кем не советуясь, не спрашивая разрешения, не освятив землю, этот нечестивец начал строить себе дом?

– Начал! – Мулла сокрушенно вздохнул и отхлебнул из пиалы. – Мудро изволили подметить, – нечестивец. Аллаха не боится, не то что нас с вами.

– Хм!..

– Односельчан на дыннак-той и то не пригласил.

– Э-э-эй, халои-и-ик! * – донеслось с улицы. – Не говорите, что не слышали. Джумабай Худайберген на дыннак-той приглашает.

– Слышали?! – взвизгнул мулла Ибадулла. – Каков богоотступник, а? Без нашего ведома! На той!

Бек густо побагровел и хлопнул в ладоши.

– Джума Худакь той затевает? – рыкнул он навстречу вбежавшему слуге так, что тот испуганно присел и заморгал ресницами.

– Да, яшуллы.

– Когда?

– Сегодня вечером, яшуллы.

– Пусть нукербаши придет.

– Хоп болады. К Джуме пусть придет?

– Сюда, дурак! Сейчас!

Слугу словно ветром сдуло. Бек самодовольно ухмыльнулся и смерил собеседника презрительным взглядом.

– Как вам это нравится? Джумабай Худайберген нашелся! Джума Худакь был и будет!

– Конечно, бек, конечно! – закивал мулла. – Совсем обнаглел, сын греха! Сам на беду нарывается.

– Свое получит! – злобно пообещал бек. – Мои нукеры ему такой той устроят, – всю жизнь помнить будет!

– Давно пора, – поддакнул мулла. – Вашими руками, бек, аллах покарает вероотступника! Да будет так. О-омин!

Служанка, девочка лет тринадцати в просторном ситцевом платье и потертом бархатном камзоле, внесла блюдо с йимуртабереками *. Склонилась в низком поклоне, не решаясь подойти к сидящим. Зазвенели вплетенные в десятки тоненьких косичек серебряные монеты.

– Ставь сюда и убирайся! – рявкнул бек.

Девочка торопливо поставила блюдо на дастархан и вышла, притворив за собою дверь.

– Хорошая у вас прислуга, – одобрительно сказал мулла. И поднял руки, готовясь прочесть молитву.

– Плохих не держу, – самодовольно осклабился бек. – Читайте молитву, таксыр. Йимуртабереки надо горячими есть.

После произнесенного фальцетом и басом "о-омин" оба провели ладонями по лицам сверху вниз и приступили к трапезе.

Некоторое время ели молча, наконец бек не выдержал, хлопнул в ладоши.

– То самое принеси! – приказал он вбежавшей служанке. Она исчезла за дверью и тотчас возвратилась с узкогорлым серебряным кувшином.

– Давай сюда! – бек выхватил у нee кувшин и кивком отослал прочь.

– Что это, бегим? – поинтересовался мулла Ибадулла.

– Мусаллас, – буркнул бек. – Да простит меня аллах.

– И меня тоже, – хихикнул сотрапезник, моргая слезящимися глазами.

– Ие?! – удивился Нураддин. – А как же шариат?

– Шариату ничего не сделается, – заверил мулла. – Наливайте.

– Ай да слуга аллаха! – хохотнул бек, наполняя пиалы.

– Аллах простит. – Ибадулла залился мелким писклявым смешком. – Что для черной кости грех, то для нас благо.

– Хитер! – одобрительно покачал головой бек Нураддин. Самого аллаха оседлать норовишь?

– Не богохульствуйте, бек, – скромно потупился мулла. Аллах велик и всемогущ.

Бек хмыкнул и осушил пиалу. Мулла последовал его примеру.

Нукербаши Юсуф, мужчина лет сорока пяти, грузный и неповоротливый, как верблюд, подоспел к плову.

* Пельмени с сырыми яйцами.

Бек и мулла были уже изрядно навеселе и поначалу не обратили на него внимания. Залихватски сдвинув чалму набекрень, мулла Ибадулла что-то ожесточенно доказывал хозяину дома, а тот, лениво развалясь на курпаче, поглаживал курчавую бороду и изредка отвечал короткими репликами.

"Ишь, разговорился Ибад-чолак, – удивленно подумал нукербаши. – То слова от него не услышишь, а тут..."

– Врешь ты все, Ибад, – подзадоривал бек. – Никогда твой отец муллой не был, а уж шейхом и подавно. Служкой при могиле хазрат * Палван-пира был, это верно. Двор мел, приношения от верующих принимал. А муллой – ни-ни.

– Был! – горячился Ибадулла. – Видит аллах, был!

– Аллаха не трогай! – ухмыльнулся бек. – При чем тут аллах, если ты врун?

– Я – врун?! – взвизгнул мулла.

Нукербаши переступил с ноги на ногу и громко кашлянул.

– Чего надо? – свирепо воззрился на него Ибадулла.

– Позвали, вот и пришел.

– Садись, – мотнул головой Нураддин в сторону блюда с нетронутым пловом. – Руки сполоснул? На нас не смотри, мы сыты. – Он обернулся к мулле. – Ну что еще скажешь, шейхзаде? **

– Ничего, – буркнул мулла, демонстративно опрокидывая пиалу вверх дном.

– Пнуть, что ли? – вслух лениво подумал бек.

Мулла возмущенно сверкнул глазками, на всякий случай отодвинулся от толстых, как бревна, бековых ног и молитвенно сложил перед лицом ладони. Пробормотал на арабском суру из корана. Потом скороговоркой на хорезмском диалекте:

– Да не уйдет изобилие из этого дома, да сопутствуют его хозяину успех и удача. Илая о-омин!

– Омин! – откликнулись бек и нукербаши. Мулла торопливо поднялся и, не прощаясь, засеменил к выходу.

– Обиделся, что ли? – удивленно произнес нукербаши, глядя ему вслед.

– Кто его знает? – пожал плечами бек. – Может, брюхо схватило. Ешь, не обращай внимания.

В третий раз приглашать не пришлось: орудуя пятерней, как лопатой, Юсуф живо расправился с пловом,

* Святой.

** Сын шейха.

выпил подряд три пиалы вина, смачно рыгнул и блаженно закатил глаза.

– Силен! – Нураддин, сам не дурак пожрать, восхищенно поцокал языком. – Хочешь еще?

– Хватит, пожалуй, – неуверенно ответил нукербаши и похлопал себя по брюху, словно пробуя. – Лопну.

– Не лопнешь! – весело заверил бек. – Ляган йимуртабереков, а?

У Юсупа алчно-сверкнули глаза.

– Ну как, будешь? – не унимался хозяин.

– А, – чему быть, тому быть! – махнул рукой нукербаши. От йимуртабереков никто не умер!

– Вот это мужской разговор! – восхитился бек. – Эй, кто там?

Служанка бесшумно скользнула в комнату.

– Подойди ближе! – приказал бек. – Гостя видишь?

Девочка кивнула.

– Посмотри хорошенько.

Служанка повернулась к нукербашн, по-прежнему не поднимая глаз.

– Знаешь, кто это?

Она опять молча кивнула.

– Чего молчишь? Язык проглотила?

– Нет, – прошептала девочка.

– Как тебя зовут-то?

– Гюль.

– Громче, не слышу!

– Гюль.

– То-то. Иимуртабереки остались?

– Остались, наверное.

– Неси сюда. Все неси. Гость не наелся.

Служанка поклонилась и вышла.

– Хороша? – Бек подмигнул и осклабился. – Цветок, а?

Нукербаши Юсуп опасливо покосился на бека. Шайтан поймет, что у него на уме.

– Хочешь понюхать? – продолжал Нураддин.

– Вы о чем, хозяин? – насторожился нукербаши.

– "О чем!" – фыркнул хозяин. – Не прикидывайся цыпленком, петух!

Юсуф ошалело потряс головой и прерывисто вздохнул.

– Вот это другое дело! – удовлетворенно кивнул бек. – А теперь слушай меня. Джуму Худакя знаешь?

– Фаэтонщик, что ли?

– Он самый.

– Знаю.

– Так вот он дом строить надумал.

– Слышал. Дыннак-той сегодня.

– Правильно. Только никакого дыннак-тоя не будет,

– Не будет? – переспросил нукербаши.

– Не будет. Прикажи нукерам разогнать босяков.

– От вашего имени?

– Не от своего же. – Бек хохотнул. – А пока твои головорезы голытьбу будут разгонять, с девчонкой побалуйся. Дарю ее тебе. Хочешь – в жены возьми, хочешь – в наложницы. Понял?

– Понял, бегим, – повеселел нукербаши. – Чего тут не понять?

– Тогда не теряй времени.

Бек плеснул в пиалу остатки вина, залпом осушил.

– Чего ждешь?

– А Иимуртабереки?

– Иимуртабереки? А, да... – Нураддин хлопнул в ладоши. Гюль!

– Ляббай, яшуллы? – послышалось из-за приоткрытой двери.

– Я тебя за чем посылал?

– Не осталось, яшуллы. Снова лепить начали.

– Войди.

Девочка вошла.

– Отправляйся с Юсуфом. Жена у него захворала. По дому поможешь. И вообще... Что?

– Как скажете, яшуллы, – еле слышно ответила служанка.

– Ступай. Во дворе подожди.

Нукербаши проводил ее взглядом и плотоядно облизнулся.

– Доволен? – ухмыльнулся бек. – Я такой. Захочу, осчастливлю. Смотри сюда!

– Ляббай, таксыр! – вздрогнул гость.

– Нукерам скажи, – плетей не жалеть. Никого на жалеть. А Джуме – больше всех. Пусть знает, как без моего разрешения дом строить.

– А что люди скажут? – заколебался нукербаши. – Той все-таки, торжество.

– "Торжество!"... Богохульство, а не торжество! Делай, как говорю. Другим неповадно будет!

Весь Кыркъяб собрался на подворье старого Худакьбуа. Мужчины чинно потягивали зеленый чай из тонких китайских пиал, сидя на курпачах, брошенных поверх войлочных киизов *. На дастарханах высились груды румяных свежеиспеченных лепешек, яблок, винограда, персиков вперемежку с парвардсй, наватом, ** дорогими русскими конфетами в ярких бумажных обертках.

Во всех соседних дворах томился в тандырах тандыркебаб тонкие ломти запеченного бараньего мяса. В огромных котлах клокотала янтарная шурпа, и десятка полтора добровольных помощников сноровисто орудовали ножами, готовя морковь и лук для плова.

Посреди двора был врыт невысокий столб, на него горизонтально земле насажено огромное колесо от хорезмской арбы. Двое дюжих йигитов попеременно вращали колесо, так что восседавшая на нем Пашшо-халфа *** – знаменитая на все ханство певица, – не вставая с места, поворачивалась лицом к слушателям, где бы они ни сидели. Была Пашшо-халфа безобразно толста, пешком передвигалась с огромным трудом, и когда ее приглашали на той, будь то соседний кишлак или отдаленное бекство, отправлялась в дорогу на специально по ее заказу изготовленной низенькой арбе, в которую впрягали двух лошадей сразу. В детстве Пашшо-халфа переболела оспой, ослепла на один глаз, и на лицо ее, изрытое глубокими щербинами, невозможно было смотреть без содрогания.

Зато голос у нее был редкой силы и красоты, и, когда она, виртуозно аккомпанируя себе на сазе, исполняла дастан "Гер-оглы" или "Кырк кыз", слушать ее съезжались за десятки, а то и сотни километров.

Выросшая в нищете, она с годами разбогатела, была неимоверно скупа и ломила за свои выступления баснословную плату, отчаянно торгуясь за каждый медяк. И теперь собравшиеся на дыннак-той гости шепотом называли суммы одна невероятнее другой, которые, не торгуясь, уплатил якобы Пашшо-халфе сын Худакь-буа, внезапно и загадочно разбогатевший Джума.

Уже разнесли гостям оранжевую, круто перченую наваристую щурпу в лаваб-кясах ****, уже смачно захрустел на зубах тандыр-кебаб, уже поплыли по двору упоительные ароматы близкого плова и большая любительница

* Войлочный ковер.

** Местные сладости.

*** Исполнительница народных песен и преданий.

**** Фарфоровая чашка для жидких кушаний.

поесть Пашшо-халфа, свесив с колеса отекшие бочкообразные ноги, пристроила на коленях бадью с шурпой, как вдруг пронзительный крик отчаянья и боли ворвался в веселый многоголосый гомон.

– Вай-дод, кызгинам! – вопила женщина в соседнем дворе. Горе мне, доченька!

Все смолкли как по команде. Первой опомнилась старая Якыт.

– Что ж вы стоите, женщины? Там с кем-то плохо! – И она первой побежала на улицу. За нею кинулись остальные женщины.

Смолкшие было гости заговорили все разом, стали подниматься с мест.

– Да успокойтесь же вы! – напрасно старался остановить их Худакь-буа. – Вы что, женщин не знаете? Изза пустяка могут переполох устроить. Оставайтесь на местах, кушайте на здоровье. Еще плов не подали, подарки не розданы, куда же вы?

Но его никто не слушал. Торжество было безнадежно испорчено. "Хоть бы Джума здесь был! – тоскливо подумал старик. Обещал ведь, что на той приедет! Где ты, сынок?"

Словно в ответ на его отчаянную мольбу, в воротах показался Джума. По толпе гостей прокатился ропот, похожий на стон. Лицо Джумы было обезображено судорогой гнева и отчаяния. Неся на вытянутых руках тело Гюль, он прошел сквозь расступившуюся толпу к центру двора, туда, где на колесе арбы, безучастная к происходящему, доедала похлебку Пашшо-халфа.

– Что это? Что это?– закудахтала толстуха.

Не обращая на нее внимания, Джума ступил на колесо, повернулся так, чтобы все его видели.

– Смотрите, люди! – крикнул он срывающимся голосом. – Вот что сделал с моей невестой Юсуф-нукербаши!

Платье на девушке было изорвано в клочья. На обнаженном теле зияли десятки ножевых ран. Скрюченные пальцы безжизненно повисшей руки, казалось, пытались удержать что-то ускользающее, уходящее навсегда.

Во дворе царило глубокое молчание, лишь за воротами, не решаясь войти, приглушенно причитали женщины.

– Слушайте, люди! – хрипло произнес Джума. – Все слушайте. Я подъезжал к мосту, когда нукеры Юсуфа сбросили ее в Газават и ускакали по дороге в Ханки. Я вынес ее на берег. Гюль была еще жива, узнала меня. Если бы вы видели ее глаза... – Он глухо закашлялся. – "Кто? – спросил я. – Кто это сделал?" – "Нукербаши Юсуф, – она едва шевелила губами. Бек велел мне поехать с ним, помочь его больной жене... По дороге, в тугае, Юсуф приказал нукерам остановиться, потащил меня в кусты... Их было пятеро... Юсуф приказал убить меня, а сам вскочил на коня и уехал..."

Джума наклонил голову, пытаясь плечом отереть бегущие по щекам слезы. Подслеповатая толстуха-халфа у его ног только теперь сообразила, что к чему, и запричитала звонким тоскующим голосом:

– О-о-й, убили! Такую молоду-у-ую! Такую краса-аавицу-у-у! О аллах, лучше бы я стала твоею жертвой!..

На нее зашикали, она умолкла, всхлипывая и сотрясаясь всем своим студенистым торсом.

– Что мне делать, люди? – глухим, прерывающимся голосом спросил Джума. – Как пережить горе, позор, унижение? Как жить дальше?

Люди безмолвствовали. Даже женщины возле ворот перестали причитать, потрясенные словами Джумы.

Внезапно словно бешеный смерч ворвался во двор: грохот копыт, дикое ржанье, яростные крики, свист плетей – все смешалось в дьявольской какофонии звуков.

– Ур-р-р! Бей! – орали нукеры, нанося удары направо и налево. Кони вставали на дыбы, круша копытами посуду, опрокидывая блюда с кушаньями. Люди в панике заметались по двору, падали под ударами, вскакивали, тщетно ища укрытия.

Юсуф допьяна напоил нукеров, и теперь, бешено врашая налитыми кровью глазами и изрыгая площадную брань, они крушили все подряд, не щадили ни старого, ни малого.

Упал, подмятый копытами обезумевшего коня Худакь-буа. Упал и не поднялся. С разможженным черепом ткнулась в курпачу старая Якыт. Джума, не выпуская из рук тела любимой, пытался пробиться к воротам. Его хлестали плетьми, осыпали ударами, стараясь сбить с ног, швырнуть под копыта. Обливаясь кровью, он выбежал со двора, занес Гюль в ее дом. Двое конных нукеров погнались было за ним, но, побоявшись опоздать к дележу добычи, возвратились во двор.

От дома Худакь-буа в разные стороны, хромая, спотыкаясь, падая, с воплями и стонами разбегались кыркъябцы. Нукеры никого не преследовали. Спешившись в опустевшем дворе, они выволокли из дома все, что в нем было, свалили в общую кучу ковры, утварь, одежду, уцелевшую посуду и начали дележ. Потом распихали по хурджунам награбленное и, расстелив на колесе от арбы дастархан, притащили три бадьи плова из так и оставшегося нетронутым казана. Чавкая, сопя и рыгая, принялись жрать, загребая пригоршнями жирный рис и куски мяса.

– Хорош плов, ничего не скажешь! – довольно хмыкнул десятник.

– Знали, для кого варят! – хохотнул один из нукеров. Объеденье, а не плов!

– Миленькие! – донесся из-под колеса чей-то жалобный голос. – Дайте и мне попробовать!

Колесо тяжко колыхнулось. Нукеры испуганно отпрянули от дастархана, схватились за клычи *.

– Кто там? – спросил десятник дрогнувшим голосом. – Выходи!

– Не могу! – послышалось из-под колеса. – Помогите, миленькие.

Десятник робко приблизился, отогнул дастархан и опасливо заглянул под колесо. Несколько мгновений вглядывался, настороженно всхрапывая, выпрямился и, злобно выругавшись, пнул изо всей силы.

– Дод-вай! – взвыл кто-то под колесом.

– Старая сука! – ругнулся десятник. – Уф-ф!.. Думал, сердце лопнет от страха.

Нукеры стояли в стороне, все еще не решаясь подойти.

– Идите, не бойтесь! – махнул рукой десятник. – Пашшо-халфа туда забралась, дура. А теперь вылезти не может.

Нукеры с хохотом вернулись к дастархану, и пиршество возобновилось. Халфа продолжала причитать, но на нее не обращали внимания. Лишь изредка кто-нибудь поддавал ее ногой, и тогда толстуха взвизгивала и начинала вопить по-настоящему.

Насытившись, нукеры разобрали коней; навьючив хурджуны, стали выезжать со двора.

– Куда же вы, миленькие? – взмолилась Пашшохалфа. – А я?

– Сейчас и ты свое получишь! – злорадно пообещал десятник и приказал нукерам обложить колесо хворостом.

* Сабля.

– Ну что же вы! – торопила халфа. – Приподнимите колесо, а уж вылезу я сама как-нибудь.

– Сейчас-сейчас, – захохотал десятник и поджег хворост.

Они еще некоторое время наблюдали, как разгорается хворост и вопит обезумевшая от страха Пашшо-халфа, потом вскочили в седла и с улюлюканьем и свистом помчались по кишлаку.

Еще не успела осесть пыль, поднятая копытами их коней, как Пашшо-халфа нечеловеческим усилием опрокинула тяжеленное колесо и, разбросав пылающий хворост, выбралась из костра косматая, перепачканная копотью в тлеющем платье.

Страшная в гневе, она вскинула толстые руки с растопыренными пальцами и заорала так, что, наверное, в Ургенче было слышно:

– Будьте вы прокляты, аламаны! И детям и внукам вашим проклятье! Пусть сгорят ваши дома! Пусть порча изведет весь ваш род до седьмого колена!

Между тем огонь перекинулся на сухие стебли джугары, сваленные на крыше дома. К небу взметнулся закрученный столб пламени, густо повалил дым. С грохотом обрушилась кровля.

– Я худаим! – испуганно шарахнулась Пашшо-халфа и трусцой, по-утиному переваливаясь с боку на бок, засеменила прочь со двора.

Бал удался на славу. Такого не могли припомнить и старожилы, прибывшие в Хивинское ханство еще в 1873 году с отрядом генерала Кауфмана и основавшие здесь, в Ново-Ургенче, поселение русских предпринимателей. Начиная с 1874 года балы здесь проводились регулярно в здании Офицерского собрания, в домах и загородных резиденциях местных нуворишей. Но бал в парке Симмонса летом 1880 года не шел с ними ни в какое сравнение. Симмонс перещеголял всех и вся. Столы ломились от экзотических яств и крепких спиртных напитков. В аллеях, уединенных беседках и над просторной, увитой виноградными лозами площадкой для танцев светились десятки разноцветных китайских фонариков, беспрерывно играла музыка: бальные танцы сменялись русскими народными песнями, тягучие восточные мелодии – стре

* О боже!

мительными, зажигательными ритмами испанских плясок.

Дамы щеголяли в декольтированных бальных платьях, офицеры – в белоснежных парадных мундирах, поблескивающих золотом эполет и аксельбантов, штатские – в строгих черных вечерних костюмах.

Молодежь вовсю веселилась на площадке для танцев, где по углам высились покрытые крахмальными скатертями стойки с шампанским и прохладительными напитками. Любители азартных игр коротали время за рулеткой и ломберными столиками, а цвет общества продолжал оставаться за банкетным столом, где текла беседа, звенели фужеры и произносились витиеватые тосты.

Во главе стола, на месте хозяев сидели Эльсинора и Симмонс. Он не выспался и был не в духе, хотя и не подавал виду. Выпил подряд несколько рюмок коньяку, но настроение не улучшилось, а стало еще паскуднее.

"На кой черт надо было все это затевать? – с досадой думал Симмонс, глядя на самодовольные физиономии гостей. – По крайней мере отоспался бы как следует".

Из головы не шел разговор, состоявшийся перед самым балом. Направляясь в парк, чтобы посмотреть, все ли готово к приему гостей, он столкнулся в коридоре с высоким широкоплечим парнем, в котором с первого же взгляда угадывался мастеровой.

"Кто-нибудь из дюммелевской команды", – решил про себя Симмонс и прошел мимо.

– Господин Симмонс, если не ошибаюсь? – окликнул ею незнакомец.

– С кем имею честь? – холодно поинтересовался Симмонс.

– Строганов Михаил Степанович. – Незнакомец протянул Симмонсу пригласительный билет. – Разве супруга вас не предупредила?

– Не имеет значения. – Симмонс сам не мог понять, чего он злится. – Чем могу быть полезен?

Гость колебался.

– Ну что же вы? Я тороплюсь.

– Понимаете, какое дело... В общем-то я не на бал пришел. Мне с вами поговорить нужно.

– Сегодня не получится.

– Жаль. Разговор всего минут на пять.

– Ну, если на пять минут, – Симмонс толкнул дверь в свой кабинет. – Входите. По поводу инцидента с каючниками могу вас успокоить: уже отдано распоряжение о строительстве мастерских на канале Газават возле тугая Юмалак. Сто каюков будут готовы к началу сезона.

– Думаете, это решает проблему? – Строганов чуть заметно картавил, и это почему-то раздражало Симмонса.

– А проблемы-то никакой нет. Погорельцы получат новые каюки безвозмездно. Единственное условие: три сезона отработать на наше акционерное общество. Разумеется, за соответствующую плату. Кроме того, мы выдали одежду и сапоги. Не из соображений филантропии, на обратном пути из Чарджуя каюки приходится тянуть бечевой, а в сапогах топать по берегу, согласитесь, сподручнее. У вас все?

– С каючниками – да.

– А с чем нет?

Они стояли друг против друга посреди темноватого кабинета. Жалюзи на окнах были опущены, и в комнату пробивались лишь узенькие полоски света.

Сесть Симмонс не предложил специально, чтобы не затягивать разговор.

– С заводом.

– Что вам не нравится на заводе? – резко спросил Симмоне.

– Все нравится. Работать у вас – одно удовольствие.

– Иронизируете?

– И в мыслях не держу.

– Тогда в чем дело?

– В вас.

– Во мне?!

– Да. Можете вы мне сказать, во имя чего все это делается?

"Ишь чего захотел! – мысленно усмехнулся Симмонс. – Вынь да положь. Как бы не так!"

– Могу. Во имя прибылей.

– А другие предприниматели, по-вашему, о прибылях не пекутся? Да они по четырнадцать часов в сутки заставляют людей вкалывать. А платят копейки. Не то, что вы.

– Что делают другие предприниматели, меня не касается. А мы (Симмонс специально акцентировал это "мы") считаем, что наиболее продуктивен девятичасовой рабочий день, что для работы необходимо создать все необходимые условия. Ну и платить соответственно.

– Вы – это кто? – спросил Строганов.

– Правление акционерного общества.

– И как долго это будет продолжаться?

"Хитер, – отметил про себя Симмонс. – Все наперед видит".

– По крайней мере, до тех пор, пока я состою членом правления.

– Это не ответ, – покачал головой гость.

– Другого ответа я вам дать не могу.

– Что верно, то верно, – согласился Строганов. – А жаль. Я, признаться, надеялся найти с вами общий язык.

"Напрасно надеялся, – подумал Симмонс. – С тобой свяжись, неприятностей не оберешься. И так тут на меня коситься начинают. Да если бы только коситься!.. Нет, в политику лезть увольте. В других столетиях – пожалуйста. А там, где живу, ни-ни!"

– Догадываюсь, что вы имеете в виду, – сказал он вслух. К сожалению, должен вас огорчить. Политика – не мое амплуа.

– Че-пу-ха! – отчеканил Строганов. – То, что вы делаете на нашем заводе, – это уже политика. И вы это прекрасно понимаете. Впрочем, бог вам судья. Не хотите иметь с нами дела, – не надо. Когда-нибудь вы об этом пожалеете. Поклон супруге, спасибо ей за приглашение.

Он положил пригласительный билет на стол и, не прощаясь, вышел из кабинета.

Симмонс еще некоторое время перебирал в памяти детали разговора, потом махнул рукой и отправился в парк. Однако неприятный осадок не проходил, и теперь, сидя за столом, он никак не мог от него отделаться. Симмонс встряхнул головой и огляделся.

Дюммель, уже изрядно навеселе, переходил с места на место, встревал в чужие разговоры, допытывался, как нравится господам бал, без разбору лез чокаться на брудершафт.

– Алкоголик чертов! – процедил Симмонс сквозь зубы.

– Ты что-то сказал? – обернулась к нему Эльсинора.

Она была ослепительно красива в розовом бальном платье. Широкий вырез открывал покатые плечи, нежный рисунок ключиц и начало ложбинки между округлостями грудей. Золотистые волосы разметались по плечам, обрамляя удлиненное, расширяющееся к вискам лицо с огромными чуть раскосыми глазами, точеный нос с трепетными крылышками ноздрей над капризным абрисом темно-вишневых губ. "А ведь она нисколько не изменилась за те два года, что мы живем здесь, – с удивлением подумал он, вглядываясь в ее лицо. – Пожалуй, помолодела даже".

– Ты что-то хочешь сказать? – Она улыбнулась и наклонила к нему голову, так что волосы защекотали щеку.

– Н-нет. – Он с трудом подавил в себе желание отстраниться: было в ее улыбке что-то неискреннее, наигранное, фальшивое.

– Тебе нездоровится?

Он пожал плечами.

– Сам не пойму. Наверное, оттого, что не выспался.

– Давай выпьем?

– Давай, – кивнул он, взял со стола бутылку с шампанским и наполнил фужеры.

– По-русски, – усмехнулась она. – В Европе наливают чуть-чуть, на донышко.

– Пить так пить, – сказал он и вдруг ощутил волну теплой щемящей нежности и с удивлением понял, что волна эта исходит от Эльсиноры.

– Я люблю тебя, Люси, – произнес он еле слышно и покосился на соседей, но те, занятые своими разговорами, не обращали на них никакого внимания.

– Я тоже.

Теперь она уже не улыбалась, внимательно глядя на него широко раскрытыми и без того огромными глазами.

– С тобой что-то происходит, Эрнст. Но об этом потом. А сейчас выпьем. Только до дна.

– До дна так до дна.

Они чокнулись и осушили фужеры. Он взял из вазы персик, очистил от кожуры и протянул Эльсиноре.

– А ты? – спросила она.

– Я не хочу.

По ту сторону стола упитанный жизнерадостный сангвиник штабс-капитан Хорошихин доказывал своему визави управляющему Русско-азиатским банком Крафту:

– Что бы там в Европе ни трубили, а хивинский поход явился для туземцев благодеянием.