Текст книги "Звездный скиталец"

Автор книги: Николай Гацунаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Нет.

Они вошли в комнату, заставленную вдоль стен книжными стеллажами. Симмонс опустился в кресло.

Эльсинора продолжала стоять, машинально разглядывая разбросанные по столу книги. Полистала одну. Взяла другую. "Никита Муравьев, – значилось на обложке. – Путешествие в Хиву и Бухару. 1882 год". На столе лежали темно-синяя "История Хорезма", изданная в 1980 году; "История Каракалпакской АССР", анонимная рукопись "Границы мира", датированная десятым веком, том сочинений академика Бартольда, фолиант "Древний Хорезм" академика Толстова.

Внимание Эльсиноры привлекла лежавшая отдельно раскрытая книга. "В Хиве кроме сорока бедных семейств никто не жил, прочла Эльсинора. – Пятничная молитва совершалась в присутствии трех-четырех человек. Внутри города стал цвести тамариск, а в разрушающихся домах поселились дикие звери". "Мунис, – значилось на титульном листе. – 1760 год".

Эльсинора отложила книгу в сторону и глубоко вздохнула.

– Опять?

Он посмотрел на нее виновато и растерянно. Кивнул.

– Да, Люси. Хочу попытаться еще раз. Последний.

– Ну что ж. – Она взяла сигарету, затянулась одинединственный раз, положила в пепельницу. – Поступай, как считаешь нужным. Но учти: еще на одну вылазку в ту эпоху у меня просто не хватит сил.

– Откуда же ты знаешь, куда я собираюсь? – спросил Симмонс.

– Книги, – она кивнула на стол. – История. Или я ошибаюсь?

– Ты ошибаешься, – поспешно заверил он. – Я хочу побывать в будущем. Двадцатый век. Первая четверть.

– А обо мне ты подумал?

– Прости, Люси. – Он виновато покивал головой. – Ты ведь знаешь, ради чего я все это делаю.

– Это бесполезно, Эрнст. Неужели ты еще не убедился?

– И все-таки я попытаюсь, – упрямо сказал он. – В последний раз.

– Ну что ж... – Она помолчала. – С богом, как говаривали в старину. Но в случае чего на меня не рассчитывай.

Слухи один невероятнее другого ползли по Киркъябу.

– Слышали? Джума-то, Джума... Босяк, сын голоштанника Худакь-буа... На побегушках у Жаббарбия пробавлялся... Воистину неисповедима воля аллаха! Разбогател голодранец Джума, да еще как разбогател! Деньгам счету не знает! – выходил из себя торгаш. Дехканин в чугурме и драном чапане задумчиво поскреб заросший подбородок:

– Не иначе, как аламаном заделался. Ограбил кого-то, а может, убил.

– Или клад отыскал, – вмешался один из мардикаров. – Вокруг Куня-Ургенча до сих пор клады в пустыне находят. После каждой бури, говорят, йомуды на конях по пескам рыскают.

– А я слышал, будто он на пэри женился. Выманил у нее колечко изо рта, вот и женился.

– Сказки все это! Джума к сумасшедшему русскому служить пошел. Все боялись, а он пошел. Вот и пользуется. Сумасшедший-то – богач.

– Что ни говори, а привалило бедняге счастье, – вздохнул дехканин по имени Амин. – Вон какой дворец строить надумал. На каменном фундаменте, из жженого кирпича. Со стеклянными окнами.

– Ты-то откуда знаешь? – усомнился торгаш.

– Знаю, раз говорю. Я с ним вчера из Ургенча в его фаэтоне ехал.

– Ври больше!

– Вон у Эльтузара спроси, он видел.

– Амин правду говорит, – кивнул пожилой дехканин.

– Слышал?

– Да откуда у тебя деньги на фаэтонах разъезжать?

– Видели дурака? Ты что, только проснулся? Какие деньги? Фаэтон-то у Джумы свой.

– Как свой?

– А вот так. И фаэтон новенький, и ерга * – двулетка, и парчовый халат, и сапоги шевровые.

* Иноходец.

– И фуражка на голове! – съехидничал торговец.

– Фуражку не видел, а чустская тюбетейка есть.

– Ври, да не завирайся!

– Не слушай ты его, Амин! Рассказывай, что тебе Джума сказал.

– Я в Ургенче на базаре был. Продал мешок проса, купил детишкам кое-что, поел в рыбожарке и пешком обратно отправился. Иду по дороге, задумался и тут меня какой-то яшуллы * обогнал на фаэтоне. Я еще лошадь заприметил, уж больно хорош ерга. Такому под седлом ходить, а не в упряжке. Только подумал, а яшуллы коня остановил и мне рукой машет. У меня душа в пятки ушла: от яшуллы добра не жди. "Амин! – кричит, иди, садись, подвезу!" Я присмотрелся и глазам не верю: Джума, не Джума?

"Джума-ага, вы это, или не вы? – спрашиваю. -"Я, – говорит. И смеется. – С каких пор ты меня на вы величать стал? Забыл, как коз вместе пасли?"

– Так и спросил?

– Так и спросил. "Помню, – отвечаю, – как не помнить? Только вас не узнать, богатым, видно, будете". – "Почему буду? – смеется. – Я уже богатый. Коня вот купил, фаэтон. Хочу отцу дом построить". – "Давно пора, – говорю. – Старый-то совсем обветшал. Того и гляди завалится, еще придавит кого-нибудь". – "Не придавит, – говорит Джума, – Я такой дом отгрохаю, триста лет простоит. Из жженого кирпича. Да ты лезь в фаэтон, чего стоишь? Поехали".

Влезть-то я влез, а сесть не решаюсь: сиденья новеньким красным бархатом обиты. А Джума смеется: "Садись, не испачкаешься. А замараешь, – не беда, обновлю обивку". Деваться некуда, сел. Едем. Смотрю я на Джуму и не по себе становится: тот и не тот Джума. Лицо белое, руки такие, будто сроду кетмень не держали. А главное – глаза: большущие стали, задумчивые какие-то, печальные. И постарел вроде. А ведь всего месяц прошел, как виделись. Собрался с духом, спрашиваю:

"Ты не заболел, Джума?" – "Нет, – отвечает. – С чего ты взял?" – "Вид у тебя не такой какой-то". – "Не обращай внимания, – говорит. – Устал я, дел много всяких". Ну, я кивнул и молчу, а сам голову ломаю: какие такие дела могут быть у фаэтонщика? И откуда у него деньги, чтобы фаэтон с лошадью купить? А Джума еще масла в

* Уважительное обращение к старшему.

огонь подлил. "Дом под железной крышей построю, – говорит. Полы деревянные, потолки. Окна во всю стену стеклянные. Русские мастера строить будут. На прошлой неделе двери и ставни Абдулле Джину в Хиве заказали, из карагачевых плах режет.

– Абдулле Джину? Так ведь он самому Мухаммадрахимхану двери делает! – ахнул торговец.

– Вот и я не поверил. А Джума знай себе посмеивается: "То ли еще будет! Захочу, дорогу до самого дома камнем вымощу!"

– Дорогу? Камнем?

– Ну да.

– Аллаха бы побоялся!

– А что ему аллах, когда денег девать некуда!

– Тише вы насчет аллаха. Вон мулла Ибад идет, он вам такого аллаха задаст!

– А ты только увидел? Он тут давно ошивается.

– Что же ты молчал, ишак?

– Думал, ты видишь.

– Вот что, земляки, давайте-ка по-хорошему разойдемся, пока не поздно.

– Правильно говорит Амин.

– Верно.

– Айда по домам.

– Гляди, гляди, мулла тоже прочь захромал...

– Подслушивал, сын греха.

– Конечно, подслушивал, собака. Жди теперь беды. Все беку Нураддину доложит. Они с ним друзья.

Кучка быстро редела.

– Дружила собака с палкой! – издали крикнул Амин.

Мулла Ибадулла, уже поравнявшийся с воротами, обернулся, злобно прищурив изъеденные трахомой глаза, погрозил суковатым посохом.

Из увитой плющом беседки Эльсинора наблюдала, как Дюммель распекает прислугу. Выволочки Симмонса пошли барону явно на пользу: если прежде он бывал несдержан в гневе, орал, топал ногами и даже гонялся за провинившимися с кулаками, как это было при встрече с Джумой, то теперь олицетворял собой саму выдержку и олимпийское спокойствие.

Официанты и прочая челядь выстроились вдоль расставленных на аллее банкетных столов, и Дюммель, заложив руки за спину, прохаживался перед шеренгой и, не повышая голоса, монотонно отчитывал их за нерадивость и прочие смертные грехи. Отчитывал скорее для порядка и профилактики, чем по необходимости. Привыкшая к буйному нраву Дюммеля, челядь изумленно таращила глаза и перешептывалась.

– Разговорчики! – негромко, но тем весомее одернул слуг барон. – Предупреждаю: фарфор штучной работы, ему цены нет. Хрусталь – богемский, по специальному заказу изготовлен. Столовое серебро – фамильное. Хоть одна вещь пропадет, – на себя пеняйте. Шкуру спущу, понятно?

– Понятно, ваше сиятельство! Как не понять! – нестройно загалдели официанты.

– То-то же! – самодовольно ухмыльнулся барон. – Ну, этикету не мне вас учить.

– Так точно, ваше сиятельство! – поспешно заверили слуги.

– Тогда начинайте. Да, и еще вот что: узнаю, ктото до конца бала рюмку выпил, – башку снесу. Закончится бал, приборы со столов уберете, тогда хоть до утра пьянствуйте – все ваше!

– Благодарствуем, ваше сиятельство! – рявкнули слуги по-армейски.

– "Сиятельство!" – ухмыльнулся Дюммель. – Пошли вон, канальи! За дело, за дело!

Прислуга бросилась исполнять свои обязанности, а барон, окинув взглядом столы, направился в глубину парка, где стучали молотки и хрипло перекликались рабочие.

– Герр Дюммель! – окликнула Эльсинора. Барон вскинулся, как испуганная лошадь, и завертел головой. – Я здесь, repp Дюммель.

Он наконец отыскал ее и торопливо засеменил к беседке, переваливаясь с боку на бок.

– Да, мадам. Я к вашим услугам, мадам. Простите, что не сразу увидел вас, мадам.

– Вы не знаете, где Симмонс?

– Никак нет, мадам. Последний раз шеф имел со мной беседу в понедельник.

– А сегодня воскресенье. Вам это не кажется странным?

– Воскресенье как воскресенье, мадам. Ничего экстраординарного.

– Я не о том, барон. Сегодня бал, а Эрнста нет.

– Не извольте беспокоиться, мадам. – Дюммель даже каблуками щелкнул от усердия. – Шеф всегда пунктуален, мадам. Появится как раз вовремя.

– Дай-то бог, – вздохнула Эльсинора. – У вас все готово к балу?

– Все, мадам. Столы начинают накрывать. Иллюминация и фейерверк готовы. Полковый оркестр прибудет к вечеру. – Дюммель замялся. – Правда, шеф не говорил об оркестре, но я сам распорядился. Ведь мсье Симмонс мог и забыть, мадам. Все разве упомнишь?

– Вы поступили мудро, герр Дюммель, – заверила Эльсинора. – А список приглашенных? Вы мне его не показывали.

– Сию минуту, мадам! – Дюммель поспешно достал из бокового кармана стопку листов бумаги, протянул Эльсиноре. – Здесь все пятьсот персон.

– Так, так... – Она положила список на колени. – Полковник Облысевич с супругой... Кто это, барон?

– Новый начальник штаба, мадам. Вчера изволили вступить в должность. Дока, говорят, эрудит, большой знаток и ценитель музыки, литературы, живописи...

– Майор Фогель, штабс-капитан Хорошихин, капитан Колмогоров, управляющий Русско-туземным банком Крафт с супругой и дочерью.

– Дочка на выданье, – пояснил Дюммель. – Красавица писаная.

– Так уж и красавица! Управляющий Аграрно-промышленным банком Иванов с супругой, доверенный представитель товарищества "Кавказ и Меркурий" Тер-Григорян. Это тот, с усиками?

– Он самый.

– Вычеркните. Слащав и глаза наглые.

– Никак невозможно, – заволновался Дюммель. – Приглашения уже разосланы.

– Так заберите обратно. И вот что еще: пригласите на бал Строганова.

– Кого-о? – оторопел немец.

– Михаила Степановича Строганова. Теперь, надеюсь, понятно?

– Слушаюсь, мадам. Как прикажете. Только...

– Что "только"?

– Что шеф скажет?

– А это уж предоставьте мне, герр Дюммель!

– Будет исполнено, мадам, – поспешно заверил Дюммель и испуганно заморгал: он мог поклясться чем угодно, что секунду назад видел тигрицу. Полосатая хищница сидела на задних лапах, держа в передних лавах злосчастный список и злобно оскалив клыкастую пасть. Видение было мгновенным, но таким отчетливым и страшным, что у Дюммеля подогнулись колени и похолодело в груди.

– Ну что вы на меня уставились, барон? – спросила Эльсинора голосом Симмонса. Дюммель зажмурился и встряхнул головой. Осторожно открыл один глаз, затем второй. Наваждение прошло. Эльсинора – обычная, в белом шелковом платье сидела перед ним, протягивая список и улыбаясь, как ни в чем не бывало.

– Вам. дурно, герр Дюммель? Держите список. Мой вам совет: не злоупотребляйте спиртным. Особенно на сон грядущий.

– Да, мадам, – убито откликнулся Дюммель. – Я Так и сделаю. Разрешите идти, мадам?

– Идите!

Барон вздрогнул – это был опять голос Симмонса.

– Идите, голубчик! – елейным голоском промурлыкала Эльсинора. – У вас столько дел, а вы строите глазки даме. Скажите, барон, это правда, что вы ужасно влюбчивы?

Дюммель, вконец сбитый с толку, кивнул на всякий случай, сделал зачем-то книксен и, покачиваясь из стороны в сторону, поплелся прочь.

Базарчик опустел. Убрались восвояси со своим мелочным товаром чайковчи *. Разъехались дехкане, оставив под присмотром сторожа горы терпко пахнущих дынь, арбузов и тыкв. Сартараш ** запер на висячий винтовой замок свою парикмахерскую. Ветер взвил пыль посредине площади, закрутил в смерч, прошелся по базару, вздымая к небу клочья соломы, джугаровые листья, какие-то тряпки. А когда пыль рассеялась, через базарную площадь проехал на своем щегольском фаэтончике предмет стольких слухов и разговоров – таинственно разбогатевший извозчик Джума.

Сторож проводил задумчивым взглядом притороченный сзади к фаэтону новенький расписной сундук, поскреб пятерней изъеденную паршой плешь и покачал головой.

* Мелкий торговец.

** Парикмахер.

– Отец! – Джума лихо осадил иноходца и выпрыгнул из фаэтона. – Принимайте подарки, где вы там?

Из осевшей глинобитной кибитушки вышел, щурясь отяркого солнечного света, Худакь-буа в холщовых афганских штанах, полотняной рубахе навыпуск и лакированных каушах на босу ногу. На обритой до сизого мерцания голове поблескивала вышитая бухарская тюбетейка.

– Это ты, сынок? – голос прозвучал надтреснуто и как-то испуганно.

– Чего это ты? – удивился Джума. – Иди помоги сундук снять.

Старик нехотя подошел к фаэтону, взялся за ручки сундука, и они вдвоем, покряхтывая от тяжести, понесли его к дому. Возле самых дверей Худакь-буа отпустил ручку и выпрямился, хватаясь за сердце.

– Фуф! Не могу больше. Что там у тебя, чугун, что ли?

– Нет. – Джума поднатужился и перевалил сундук через порог. – Книги.

– Кни-ги? – покачнулся старик. – Какие книги?

– Разные, – беспечно ответил сын, роясь в карманах. – Куда я ключ подевал?

– Ты что же – читать научился?

– Научился, ата, научился. – Джума нашел наконец ключ, отпер сундук. – А мать где?

– Позади дома, тандыр * топит.

– Нашла время.

Джума откинул крышку, достал стеганый зимний халат, роскошный лисий малахай. Протянул отцу,

– Это тебе, ата.

Ни слова не говоря, старик принял подарки, продолжая как-то странно смотреть на сына. У того удивленно вскинулись брови.

– Что ты на меня смотришь?

– Так...

– Не хитри, ата. Говори все.

– И скажу, – решился Худакь-буа. – Только ты мне сначала ответь, откуда у тебя столько денег? На прошлой неделе гостинцы привез, теперь опять, фаэтон, лошадь...

– ...дом в Ургенче.

* Печь из обожженной глины для выпечки лепешек.

– До-ом? – вытаращил глаза Худакь-буа. – В Ургенче?

– Ну да. Надо же мне жить где-то!

– Сынок... – Худакь-буа отложил в сторону подарки, взял сына за руку, заговорил изменившимся умоляюшим голосом: Скажи мне все, сынок. Начистоту. Не нравится мне это. Ой, не нравится!..

– Спрашивай, отец, – вздохнул Джума. – Постараюсь ответить.

– Откуда у тебя деньги?

– Я их заработал, ата.

– За какие-то двадцать дней?

– Д-да.

– Ты обманываешь меня, Джума.

– Нет, ата. Я говорю правду. Деньги заработаны честно.

– Не верю, – покачал головой старик.

– Как знаешь. – Джума пожал плечами.

– Ты стал другим. – Худакь-буа осторожно провел ладонью по щеке сына. – Тебя словно подменили, сынок.

– Я все тот же, ата.

– Нет, сынок... – Старик задумчиво покачал головой. – У тебя чужие глаза. Улыбаешься не так, как улыбался раньше. Говоришь, как совсем другой человек. Я перестал тебя понимать...

– Не надо тревожиться, ата. – Джума обнял отца, ласково похлопал по спине. – Все пройдет. Это от книг. Я много читал последнее время. Многое понял.

– Мулла Ибад тоже книги читает,

– У него другие книги, ата, – усмехнулся Джума. – Те, что у меня, ему не по зубам.

Старик вздрогнул и попятился.

– Значит, правда?

– Что правда?

– Люди болтают, будто ты с нечистой силой путаешься. На пэри женился.

– Люди всегда болтают, ата. Не надо их слушать. Ни на ком я не женился. А пэри... Пэри действительно встретил. Только у нее есть муж.

– Дэв? – в глазах старика метнулся страх.

– Нет. – Джума вздохнул. – Он человек. Очень богатый человек. И очень умный.

– Он мусульманин?

Джума усмехнулся.

– Наверное, нет. Он приезжий. Откуда-то издалека.

– Значит, кяфир. И ты у него работаешь?

– Да, ата. Только не у него, а у его жены.

– Так не бывает!

– У кяфиров бывает, – улыбнулся сын. – Не смотри на меня так, ата. Многие мусульмане работают с русскими. А русские ведь тоже кяфиры. Даже Мадримхан * принимает у себя русских...

– Замолчи! – не на шутку испугался Худакь-буа. – В зиндан захотел?

– Молчу, – усмехнулся Джума. – Успокойся, ата.

– "Успокойся!" – передразнил Худакь-буа. – Думаешь, я что-нибудь понял?

– Когда-нибудь поймешь, – заверил сын. – Я и сам еще многого не понимаю. Когда дом строить начнем?

– "Когда, когда", – Худакь-буа высморкался d вытер пальцы о подол рубахи. – В кишлаке только и разговоров, что об этом проклятом доме. Голова кругом идет. Может, не надо, а, балам? **

– Надо, ата.

– Ну, тогда сам решай. Как скажешь, так и будет.

– На следующей неделе. Согласен?

– Если так, то на субботу дыннак-той *** назначим.

– Можно и на субботу. Скажешь, что надо, я привезу.

Джума склонился над сундуком, достал парчовое платье. Расправил, держа на вытянутых руках.

– Нравится?

– Для Гюль небось? – осведомился отец.

– Для Гюль. Как она тут?

– Живет. – Старик недовольно дернул плечом. – Чего ей сделается? Прислуживает у бека Нураддина.

– Недолго ей осталось прислуживать. Построим дом, свадьбу сыграем.

– Ну-ну, – буркнул Худакь-буа. Сын вскинул на него смеющиеся глаза, улыбнулся.

– Не угодишь тебе, ата. Сами же помолвку устроили.. Заставили нас за ухо друг друга куснуть. Лепешку поломали...

– Э-э, балам!.. Когда это было! По твоему нынешнему положению другую невесту надо искать.

– Ну, это ты зря. Гюль хорошая девушка.

– Я разве что говорю? – смутился старик. – Конечно, хорошая.

* Сокращенное от Мухаммадрахим.

** Обращение родителя к ребенку.

*** Торжество по случаю строительства.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

У каждого свой оазис

Симмонс пропадал где-то почти всю неделю и объявился только в воскресенье. Эльсинора сидела перед зеркалом в спальне, когда он внезапно возник посреди комнаты – усталый, осунувшийся, небритый, с горячечно блестящими глазами. Костюм был измят и перепачкан в пыли. Черные штиблеты казались серыми.

– Ты?! – Эльсинора вздрогнула и обернулась. – Где ты был?

– Не спрашивай. – Он шумно выдохнул и направился к двери в ванную.

– А бал?

– Бал, – машинально повторил он. – Бал? Когда?

– Как "когда"? Сегодня, здесь у нас, вечером.

– А, ч-черт! – Симмонс болезненно поморщился и взглянул на часы. – Совсем вылетело из головы. Ладно, до вечера отосплюсь.

И он вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Симмонс разделся, побросал одежду в стерилизатор и пустил воду в ванну. Вода была мутноватая: то ли барахлил отстойник, то ли фильтры засорились. Симмонс махнул рукой, забрался в ванну, расслабился и закрыл глаза.

"Эльсинора права, – устало подумал он. – Все это ни к чему..."

Вероятно, он задремал и поэтому не удивился когда сразу, без перехода вдруг увидел себя среди низкорослых колючих зарослей джигильдака, ощутил опаляющее сквозь одежду огнистое дыхание близкой пустыни услышал визгливое "чил-л-л-л-лили" парящих в раскаленном небе коршунов, сливающееся со звоном тишины в ушах. Потом где-то неподалеку фыркнула лошадь, другая ответила ей коротким утробным ржанием, звякнула уздечка, и он понял, что успел вовремя и отряд еще не снялся с привала.

Теперь предстояло, пожалуй, самое трудное: увидеться с командиром отряда и отговорить его от встречи с Джунаидханом. Прикинув в уме несколько вариантов, Симмонс остановился на самом простом: не таясь, пошел по взрыхленной копытами песчаной дороге туда, где расположились на отдых красноармейцы.

– Стой, кто идет? – прозвучал из придорожных кустов повелительный окрик. Симмонс остановился и, достав из кармана клетчатый носовой платок, помахал им над головой.

– Кто такой?

– Друг, – как можно спокойнее ответил Симмонс.

– "Друг!" – фыркнули в кустах. – Оружие есть?

– Нет оружия.

– Покажь.

– Что "покажь?" – оторопел Симмонс. – Я же сказал: нет оружия.

– Мало что сказал, – невидимый в кустах дозорный кашлянул. – Сказать чево хошь можно. А ты докажь.

– Разговорчики в дозоре, – вмешался чей-то властный голос, и на дорогу вышел человек лет двадцати с небольшим в галифе, гимнастерке, перечеркнутой портупеей, и фуражке. Матово блеснули голенища мягких кавалерийских сапог. Взгляд серых глаз из-под козырька фуражки был строг и недружелюбен.

– Кто вы такой?

– Друг, я уже говорил.

– Фамилия?

– Это имеет какое-то значение?

– Зубы заговаривает, гад. Дозвольте, я его шлепну товарищ командир. Как шпиена и контру!

– Отставить разговоры! Фамилия?

– Симмонс.

– Говорю же, шпиен! – возликовал дозорный.

– Да замолчишь ты наконец или нет?! – рявкнул командир. Англичанин?

Симмонс пожал плечами.

– Что вам нужно?

– Мне нужны вы.

– Я? – Командир сдвинул фуражку на затылок. – Ну-ну. И зачем?

– Нам необходимо поговорить. – Симмонс вытер лицо платком, скомкал и сунул в карман. – Это в ваших интересах, поверьте. Можете обыскать. Оружия у меня нет.

– Сидорчук!

– Я здесь, товарищ командир!

– Если что – стреляй!

– Есть стрелять!

Командир подошел вплотную, похлопал Симмонса по карманам. Нащупал времятрон.

– Что это?

– Часы. – Симмонс достал времятрон, положил на ладонь. Карманные часы.

Командир повертел времятрон, возвратил владельцу.

– Сидорчук!

– Я!

– За дорогой наблюдай в оба.

– Есть наблюдать в оба, товарищ командир.

Командир еще раз смерил Симмонса испытующим взглядом.

– Ну что ж, говорить, так говорить. Идемте.

Минут десять спустя они сидели на поваленном дереве возле догоравшего костра в окружении красноармейцев, занятых, казалось бы, каждый своим делом, но внимательно наблюдавших за каждым движением Симмонса. Он то и дело ловил на себе их враждебные, настороженные взгляды.

Подавляя щемящее чувство тревоги, Симмонс старался говорить спокойно, тщательно обдумывал и взвешивал каждое слово, но чем дальше, тем больше убеждался в безнадежности своей затеи. Выражение лица командира не предвещало ничего хорошего: он явно не верил ни одному слову Симмонса и все больше утверждался в мысли, что Симмонс – агент английской разведки. Иначе зачем ему пытаться сорвать переговоры с Джунаидханом? Это теперь-то, когда перемирие нужно Народной Республике как воздух!

– Вы мне не верите... – Симмонс вздохнул и достал из кармана времятрон. – И совершенно напрасно не верите. Переговоры ничего не дадут. Погибнет весь отряд. И вы тоже. Зачем?

– Оракул! – процедил командир сквозь зубы. На скуластом лице резко обозначились желваки. – Пророк!

– Пророк! – кивнул Симмонс. – Хотите, докажу?

– Валяйте. – Командир усмехнулся и глянул по сторонам. Все было спокойно. – Валяйте, что же вы? Доказывайте.

– Пересядьте ко мне поближе,

– Пересел.

– Еще ближе.

– Ну, еще.

Симмонс обхватил командира за плечи и включил времятрон.

...Мемориальная доска из серого мрамора была вмонтирована в невысокий четырехгранный обелиск с жестяной пятиконечной звездой на вершине. У подножия обелиска лежали венки, много венков, перевитых алыми лентами.

Командир зажмурился и встряхнул головой.

– Что это? Где мы?

– В Хиве. – Симмонс помолчал. – Через год после гибели вашего отряда.

– Как вы сказали? – насторожился командир.

– Читайте. – Симмонс указал на мемориальную доску. – Я вас предупреждал.

Командир шагнул к обелиску, нагнулся, вглядываясь в надпись. Прошло несколько томительных секунд, показавшихся Симмонсу вечностью. Командир выпрямился. Не оборачиваясь, наощупь отыскал кобуру.

– Успокойтесь. – Симмонс на всякий случай отступил на шаг. – И не ищите маузер. Он остался там, в лагере.

Медленно, как-то всем корпусом сразу, командир повернулся к Симмонсу. На искаженном гримасой ярости лице слепо белели глаза.

– Успокойтесь, – повторил Симмонс, отступая еще на шаг и торопливо нащупывая в кармане времятрон. – Выслушайте меня, наконец, черт бы вас побрал!

Нечеловеческим усилием воли командир взял себя в руки, провел ладонью по лицу, стирая обильно проступивший пот, вдохнул и резко выдохнул. Глаза обрели осмысленное выражение.

– Понимаю ваше состояние, – продолжал Симмонс. – Такее трудно осмыслить... Ну, скажем, так: без соответствующей подготовки. Представляю, какой у вас сейчас хаос в голове. Ну так слушайте. Я – из далекого будущего. Турист, паломник, скиталец – выбирайте любое. Путешествую по эпохам.

– Зачем? – глухо спросил командир.

– Что "зачем"? – не понял Симмонс.

– Путешествуете зачем?

– А просто так. Нравится, вот и путешествую. Зачем цыгане кочуют с места на место? Не знаете? И они не знают. Со мной то же самое. Понятно?

Командир медленно кивнул.

– Не верите, по глазам вижу. А зря. Я ведь вам это на практике подтвердил. На год вперед перенес. – Симмонс мотнул головой в сторону обелиска. – Показал, что вас ждет, если меня не послушаетесь. Теперь решайте.

– Зачем это вам? – Командир закашлялся.

– Да что вы заладили, зачем да зачем? Спасти вас хочу. Симпатичны вы мне. Понятно?

Командир отрицательно качнул головой.

– С чего бы? Вы меня не знаете...

– Ошибаетесь, знаю. Строганов Владимир Михайлович. Родились в Воронеже в 1900 году. Я, батенька, и отца вашего знал, Михаила Степановича. Хотите опишу, как он выглядел? Широкоплечий, статный. Ростом повыше вас. Густые каштановые волосы, усы щеточкой. Слегка картавил...

– Довольно. – Строганов снял фуражку и провел рукой по остриженной под нулевку голове. – Чего вы хотите?

– Самую малость, – оживился Симмонс. – Хочу, чтобы вы вернулись в Хиву, не встретившись с Джунаидханом. Где у вас рандеву назначено? В Иланлы? Хотите, я вам в Тахте стычку с бандой Шаммы-кяля устрою? Вот вам и повод. Договорились? Э, батенька, да вы меня не слушаете! О чем задумались, если не секрет?

– Что обо мне в отряде сейчас говорят? – с горечью произнес Строганов. – Удрал неизвестно куда, дезертировал...

– Об этом можете не беспокоиться. Там еще и тридцати секунд не прошло. Никто ахнуть не успел. Ну так как, возвращаемся?

– Да!

– ...Надо же, померещилось! – Красноармеец Малов ошалело встряхнул головой и улыбнулся. – А я уж чуть было тревогу не поднял: только что тут сидели, и вдруг нет никого, один маузер валяется...

Командир молча подобрал маузер с земли и вложил в кобуру. Привычным движением разгладил складки гимнастерки под ремнем. Повернулся к Симмонсу.

– Вот что, гражданин, или господин, как вас там... За цирк спасибо. Лихо это у вас получается. А теперь сматывайтесь отсюда, пока я вас не расстрелял.

– Да вы что? – ахнул Симмонс. – Не поверили?

– Не имеет значения. У меня есть приказ, и я его выполню. Понятно? Любой ценой. Это мой революционный долг. Прощайте. Считаю до трех.

И он рывком опустил руку на кобуру.

Ванна наполнилась почти до краев, и хотя вода была горячая, Симмонс вдруг ощутил озноб. Осторожно, чтобы не плеснуть на пол, он приподнялся, сел и до отказа завернул кран с холодной водой. Из ванны повалил пар. Симмонс чертыхнулся и перекрыл горячую воду.

Там, в тугаях на краю Каракумов, замешкайся он, Симмонс, на минуту, сероглазый командир отряда застрелил бы его, не раздумывая. Симмонс скорее почувствовал, чем понял это, и медлить не стал. И только теперь, когда инцидент был уже позади, ощутил страх.

Пугал не только сам факт, что он, Симмонс, мог погибнуть, – пугающим было ощущение собственного бессилия понять непостижимую логику, а вернее, – полную нелогичность поведения Строганова.

Знать, что его ждет, иметь возможность остаться в живых и сознательно выбрать смерть? Этого Симмонс не мог понять никоим образом.

Что это? Фатализм? Вера в слепой рок? Или сероглазый упрямец просто-напросто не поверил Симмонсу, принял его за ловкого трюкача? Решил, что его запугивают?

Симмонс горько усмехнулся: уж если кто кого и напугал, то не он Строганова, а Строганов его, Симмонса.

Ну, а если говорить всерьез, то ему стало действительно не по себе, когда двое суток спустя он ночью тайком проник в крытый загон для скота, где под охраной томились в ожидании своей участи разоруженные красноармейцы, и, предложив Строганову свою помощь, услышал в ответ:

– Пошел ты знаешь куда?!

Теперь, задним числом, сопоставляя факты, он обнаружил нечто общее в поведении Айдос-бия, Савелия и Строганова. Нечто, не поддающееся пониманию, ломающее все его представления о здравом смысле и элементарной логике.

Трое этих, казалось бы, совершенно разных и абсолютно непохожих друг на друга людей, обладали способностью сохранять в критических ситуациях поразительное присутствие духа и неистовое стремление до конца идти выбранным путем даже тогда, когда этот путь вел их к верной гибели.

Вероятно, они заблуждались, но было в их заблуждениях что-то грандиозно величественное и неотвратимое, как смена дня и ночи или времени года.

И теперь, жмурясь от мыльных хлопьев и остервенело обдирая себя мочалкой, Симмонс с раздражением ловил себя на том, что восхищается этой их способностью и в душе им завидует, ибо сам он этой способностью не обладал.

Все еще жмурясь, Симмонс наощупь отыскал рукоятку и включил душ. Упругие холодные струи воды успокаивающе защекотали кожу. Симмонс сполоснул лицо и открыл глаза.

"Ну и вид! – с досадой подумал он, разглядывая в зеркале, вмонтированном в стену, свою заросшую щетиной физиономию. Бродяга бродягой".

Он взял с полочки бритвенный прибор и провел лезвием от виска к подбородку. Неширокая полоска гладкой матовой кожи казалась инородной, не имеющей никакого отношения к его лицу.

"Бродяга, – он покачал головой. – Точнее не скажешь. Звездный скиталец. А почему звездный? Просто скиталец тебя не устраивает?"

Он добрился, еще раз окатил себя холодной водой, вылез из ванны и открыл сток. В трубе заклокотало, захрипело. Симмонс поморщился: ванная, конечно же, была далека от совершенства. Он перевез ее частями из XX века. Забираться дальше не рискнул. С прошлым было покончено, так он по крайней мере думал тогда, и появляться в близких к его реальности столетиях без особой нужды не стоило. "Не хочу оглядываться", – отшутился он, когда Эльсинора однажды пожурила его за ванную комнату. – "Почему?" – поинтересовалась она. – "Потому что не оглядывается тот, кто устремлен к звезде. Знаешь, кто это сказал?" – "Нет", – она пожала плечами. – Леонардо да Винчи". – "И к какой же звезде ты устремлен, если не секрет?" – "К звезде пленительного счастья!" – буркнул он и поспешил переменить тему.

Сейчас, вспомнив этот разговор, он мысленно усмехнулся: вот и ответ на вопрос, почему скиталец-звездный. А вообще, какое все это имеет значение? Симмонс вздохнул и достал из стерилизатора чистую одежду.

Эльсиноры не было. Симмонс торкнулся в спальню – заперта. Дверь в коридор тоже не открывалась.

"Может, и к лучшему, – подумал Симмонс и достал времятрон. – Чертов бал! Добывай теперь техника, возвращайся на неделю назад, ищи нужные записи".