Текст книги "Причина ночи (СИ)"

Автор книги: Николай Душка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Зачем поставили решётки на окна? – спросил он у человека, рассматривающего афишу.

– Политику шьёшь? – ответил горожанин и двинул прочь. Подальше от таких вопросов.

Справа, напротив театра, на том же самом месте, стоял Ленин. «Старый знакомый», – слова непозволительные. Никакой он тебе не знакомый. Кто ты – и кто он. Он – Ленин, а ты – пустое место. Правая рука вождя была по-прежнему поднята вверх, туда, в небеса. Но что-то в облике великого насторожило. Глаза его исчезли, вместо глаз были белые пятна, не иначе, голуби постарались. И, надо же, поднятая рука уже не звала на подвиг, а взывала о помощи и сострадании. И левая тоже хотела подняться, чтобы присоединиться к правой. Ильич молил о пощаде. И люди, живые люди, горожане, местные, и приезжие, сторонились памятника, старались не подходить к нему близко. И взгляд не останавливали, не задерживали… И не было поблизости человека, который бы подошёл к Ленину и поклонился ему. И подальности не было такого человека. Может, нигде не было.

Путешественник, чья куртка уже изрядно проветрилась, рискнул подъехать на троллейбусе, до автостанции было ещё далеко. Ж/д вокзал и автовокзал находились в разных концах города. Троллейбусы были заполнены до предела, выше всякого предела, и о пределах, каких бы то ни было, не думали. Точно так же были переполнены и автобусы, и электрички, и поезда, особенно же общие вагоны, где могли задавить, если слабый грудью. То было другое время. Время, которое не возвращается. И о котором многие мечтают, хотят вернуться туда. В добрый путь, друзья, шагом марш, спешите, торопитесь в золотой век. Рвите когти.

Он втиснулся в транспорт. В груду жарких тел. Мужские то были тела, или женские, не играло никакой, совсем никакой роли, ничего не играло. То были организмы строителей завтрашнего дня, тела, в которых жили робкие, задавленные души. И эти души не знали, чьи они, мужские или женские. У них не было пола. Были, правда, да, были извращенцы, которые прижимались к чужим, в уличной жизни недоступным, никогда не доступным, ногам.

– Скажите, пожалуйста, куда идёт этот троллейбус?

– Автобус это, а не троллейбус! – рявкнул доброжелатель.

– А куда? – спросили робко.

Но никто не ответил. Если один вылезет, буде всё же полегче.

Он старался не шевелиться, всегда была опасность раздавить ребёнка, и хотя кричали: «Ребёнок!», крик мог опоздать. Когда троллейбус-автобус остановился, тела, как резиновые, сжались, и нашего путешественника выкинуло, как из рогатки. Двери автобуса, а это и правда был автобус, уже штурмовали другие, свежие люди.

Автостанция была видна издали. Буквы на крыше здания были точно такой же высоты, как само строение. «Автовокзал», – гордо возвещали они. Отсюда люди уезжали во все концы света: в Старый Пруд, деревни, хутора и отдельные землянки, не обозначенные на картах, но разбросанные по всей земле, в них проживали любители экстрима и бездомные, непочтительное – бомжи, а уважительное – бродяги, или же – бродячие музыканты. Буквы на крыше здания, казалось, вогнали его в землю, оставив единственный этаж, который тоже постепенно погружался. Подоконники почти касались земли, а из окна могла высунуться рука незнакомки и выплеснуть остатки ячменного кофе прямо на грешную землю. Дверь в здание открывалась, хотя для этого и пришлось вырыть углубление в земле. Не успел он подойти ко входу, как услышал радостную весть: «Подан автобус на Старый Пруд. Есть свободные места». Тем, кто не расслышал, повторили извещение ещё раз. Ура, как говорится. Он засуетился, заспешил к кассе. Возле окошка никого не было. Удача сама просилась в руки, на руки, как малютка, у которой устали ножки.

– Один билет до Старого Пруда.

– На Старый Пруд?

– На Старый Пруд.

– В Старый Пруд?

– В Старый.

– А в Новый не надо?

– Нет, а почему спрашиваете?

– Да в Старый нет, только в Новый.

– Так только что передали по громкоговорителю.

– Передали что в Новый, или что в Старый?

– В Старый передали, два раза.

– Тогда ждите.

Он подождал несколько минут, потом ещё минутку, и тут снова объявили:

– Подан автобус на Старый Пруд. Есть свободные места.

И ещё раз.

– Слышите? – спросил путешественник у кассира.

– Ну, конечно, слышу. Я же не глухая. Видите, какие у меня красивые ушки. И слышат они очень даже хорошо. И отличают Моцарта от Бетховена, а Бартока от Малера. А Шёнберга от Нешёнберга. Не люблю я его. Вот что. Чего вы от меня хотите? Чем могу порадовать, какую службу сослужить? Чем помочь вам? Что сделать для вас интересное, чтоб замутнённый взгляд стал ясным, как стёклышко разбитой бутылки? А-а-а-а?

– Да мне билет нужен.

– Так нет у меня билетов, не-ту. Ведомости нету, понимаете. Будет ведомость, будет и билет, а без неё, без ведомости, нет в жизни счастья. И куда люди едут, куда и зачем, всё, что им нужно, может даже есть здесь, тут, прямо на автостанции.

Он почему-то покраснел. И уже ждал молча. Долго ли ждал, коротко ли, быстро сказка сказывается, да долго дело делается, ждал-пождал, и дождался-таки. По громкоговорителю объявили:

– Отправляется автобус на Старый Пруд. Пассажиров просим занять места согласно купленных билетов.

И ещё раз повторил громкоговоритель то же самое, как попугай.

– Что же мне делать? – спросил почти пассажир у кассира.

– Места есть, а билетов нет, это обычная практика. Идите к автобусу и просите водителя. Он возьмёт без билета.

– Но, может, он вам принесёт ведомость?

– Может, принесёт, а может, и нет.

– Почему?

– Её могут подписать и там, – она показала пальцем наверх.

– Это далеко? – зачем-то спросил он.

– Это – начальник автовокзала! – сказала кассир голосом восхищения и трагедии, преклонения и страсти, со сталью в голосе и медью в горле.

Проситель билета застыл, как мороженое на палочке, как эскимо, и вдруг рядом с кассиром появилось знакомое лицо. Этого водителя он знал, это был тот самый водитель, знакомый, можно сказать, шофёр. Он сунул ведомость в ручку божеству, то есть кассиру.

– Подпиши, – сказал он кассиру.

– Тут у меня пассажир, – сказала кассир рабочим голосом.

Водитель взглянул на него, и, о, ура, снова ура, узнал.

– Я не возьму его, – сказал он кассиру.

– Почему? – сделала она глазки. Они были прекрасны.

Шофёр, водила, наклонился прямо к уху, к этому чудесному, неповторимому ушку и что-то шептал в него, горячо и нагло. Кассир, после того, как шёпот закончился, сочувственно посмотрела на путешественника, но никак не пассажира, и произнесла:

– Не судьба.

Водитель, с подписанной уже ведомостью – он размахивал ею, как флажком, будто чернила сушил, двинул к автобусу, к своей альфе и омеге, к своему кредо, к своей крепости, чтобы закрыть ворота, поднять мосты и прощай, прощай, окружающее пространство, прощай чужое, незнакомое, у нас есть своё, а то, что снаружи, и даром не надо, уже почти поднялся на ступеньку, как услышал жалкое:

– Дяденька?!

Или, может, ему показалось, что позвали так, но его отвлекли, ему помешали, одной ногой он был уже в пути.

– Не возьму, – отрезал или отрубил водитель.

– Но почему?

– Ты жалел стариков, вот почему.

– А что, нельзя?

– Нет. Запрещено. Категорически. Ты жалел и сочувствовал. Ты продашь меня за медный грош.

– Так вы не возьмёте меня?

– Только через мой труп, – сказал он. Вес трупа был центнера полтора.

– Что ж, поеду следующим автобусом.

– Это исключено, – сказал водитель, – тебя никто не возьмёт.

– Меня узнает любой водитель?

– Каждый шоферюга. Я – мастер портретного жанра.

– Так что ж мне делать?

– Идти пешком.

– Сто пятьдесят вёрст.

– Сам виноват. Характер надо воспитывать. Надо заставлять себя. – Он, водитель, похлопал путешественника по плечу, почти по-отечески, – а теперь и в путь.

Автобус зарычал, рявкнул, оскалил зубы, выбросил из под копыт ком земли, кусок асфальта, и рванул на Старый Пруд.

Он повесил сумку на плечо и отправился вслед за автобусом. Где-то там, в чужом, незнакомом краю, его ждала кровать и работа, с большим, большущим чёрным ртом. Где-то там его ждали. Кто и что? Это было уже не важно. Никто и ничто. И туда оставался всего один переход.

Он зашагал туда, вроде домой, без особой охоты, надо же было куда-то идти, там его ждала работа, зачем-то надо было трудиться, чтобы кому-то хорошо жилось, может, родине, с волчьим оскалом, а может, каким-то людям, которым всегда было мало, всего было мало. Его взяли на подводу, которая догнала его по пути. Старик с седой бородой, больше похожий на гнома, чем на человека, направлял лошадь туда, где и полынь сладка, в телеге сидели двое: пастух и пастушка, они пили эль и нектар, и закусывали, чем бог послал. После того, как напитки освободили их от предрассудков, порвалась ненужная связь между ними и окружающим миром, замелькали части их красивых тел, а гном запел свою бесконечную песню о любви минутной, а не вечной. Высыхают источники, и кончается влага в них, только жалкое желание продолжить род остаётся в теле, а души остаются холостыми, как патрон без пули, как лужа после дождя, испаряется любовь. Кому пел песню старик, было неясно, то ли лошади, то ли случайному спутнику, но, скорее всего, пел он для себя, потому что настоящие слёзы выступили у него на глазах, и он не корил своё сердце за это, не стегал лошадку кнутом и не добавлял чужую сталь в голос.

– Как вас зовут? – спросил его путник.

– Иммануил Кант.

– Редкое имя для этих мест. Так сразу и не выговорить.

– Тогда зови меня Рихард Вагнер. Как хочешь, так и зови. Нас тут двое, и как бы ты ни говорил, я догадаюсь, что обращаешься ко мне.

– А пастушки?

– Это не пастушки.

– А кто же?

– Не ведаю. Подобрал их, как и тебя.

И гном вдруг замолк. И не пел, и не говорил. Задумался, что ли. Пастушки – не пастушки лежали в соломе, из неё выглядывали ноги, руки, уши. Телега на резиновом ходу шла легко, как лодка по воде.

Он снова шёл пешком, потом его вёз горе-велосипедист на багажнике, и каждая сотня метров давалась рулевому с трудом, они почему-то то и дело падали. Какую-то часть пути он осилил вместе с процессией, то ли свадебной, то ли похоронной, так и не выяснил, потому что шёл в хвосте колонны, которая свернула далеко впереди. Но и последним рядам раздавали гостинцы, и он не только подкрепился, но и взял про запас. Выяснилось, что можно жить и так, путешествуя, побираясь, двигаясь без цели – идти куда-нибудь, искать свой путь, свою дорогу. Только не останавливаться. Ночевать ведь негде.

Рано или поздно подошёл он к Старому Пруду, городок раскинулся под горой и вокруг холмов, место было выбрано так, что и посмотреть есть на что, но дома вдали не затронули струн его души, не задели, не зацепили. Поэтому он двинул на автовокзал, чтоб почувствовать прибытие сюда, где только и оставалось кем-то подготовленное место для него, нужного винтика в ненужном механизме. На автостанции было прохладно. И на ветру стояла красавица в длинном плаще. Это Дуся встречала автобусы. На одном из них должен был приехать её суженый. У Дуси уже было другое имя, по-другому нарёк её наречённый, но взгляд её светился любовью, единственный такой взгляд во всей округе, он, конечно, скоро погаснет, но вот светился. Путник, окончивший путь свой, заметил этот взгляд, и в нём пробудилась надежда на что-то такое этакое, о чём он когда-то думал-передумал в ущерб, в убыток нормальному развитию общественного индивида, нужной единицы. И он подошёл к красавице, пока ещё не красотке, чтобы завести с нею знакомство. Во какой?!

– Что вам надо, молодой человек? – Дуся обдала его таким холодом, что озноб пошёл, влюблённость её тут же скрылась в глубине, а лёд взгляда заморозил любителя познакомиться на улице, на ветру, невзначай увидел сокровище и тут же протянул руку. Сколько вас таких?! Нет, это был не влюблённый взгляд. Это ему показалось.

12. Наказание

– Что вы тут делаете?

– Мы соскучились по отчему дому, – винился Адам.

– У нас ностальгия, – сказала Ева.

– Не верю ни капельки.

– Нас сюда прямо-таки тянуло, – сказал Адам.

– Мы совсем истосковались.

– Змия хотели посмотреть.

– Вас проведать.

– Попробовать с того дерева, что даёт долголетие, – слетело с языка у Адама.

– С дерева жизни? – спросил Господь.

– Мы хотели только пожевать, а потом выплюнуть. Не глотать, а попробовать, какое оно на вкус, – Адам понял, что проболтался.

Да и змий, как назло, захохотал некстати.

– Как, ты выучился врать? – удивился Бог. – Я тебя учил этому, Адам?

– Ева учила.

– И вы с ней захотели стать таким, как я? Да? Муж с женой молчали. Воды в рот набрали.

– Бессмертия захотели?

– Это Ева виновата, – признавался Адам. Он так и не выучился врать, как следует. Рано или поздно говорил правду. Это была его слабость. Она, конечно, мешала всяким житейским делам, но без правды ему не было жизни, рано или поздно он говорил её, признавался. Выдавал и ближнего и дальнего, и себя.

– Ну вот, таким брехунам дать жизнь вечную. И что будет? Правильно ли это, скажи, Адам?

– Не знаю. Неправильно, конечно. Но умирать так не хочется.

– А надо, дружок, – сказал Бог. – Но и это ещё не всё. Я ещё и накажу вас, как следует. Понял?

– Как не понять?

– А как вы сюда попали?

– В рай, что ли? – вмешалась и Ева. Ей не дали яблочка, и она так и горела вся. Любому готова была глотку перекусить. – Да сюда любой может попасть. Заходи – не хочу. Там дырка в заборе, слон может пролезть.

– Не врёшь ли, дочь моя? – ласково успокаивал её Бог. Он знал, что не остановишь её, лиха не оберёшься.

– Дырища метр в обхвате.

– Вижу, не врёшь. А как она там появилась, не ведаешь?

– Нам один из ваших помог, – поддержал разговор Адам.

– Дурак ты, – сказала ему Ева. – Теперь нам сюда не попасть никогда. Дурак круглый. Зачем Вы мне дали такого пустомелю? – обратилась она уже напрямую к творцу. – Ты понимаешь, что теперь нам конец. Зачем ты Богу сказал, что нам помогли? Ты что, идиот?

– Так разговор пошёл по душам, я и признался.

– И кто же из ангелов помог вам?

– Который с длинным хвостом, – сказал Адам.

– Он вам открыл вход?

– Нет, он показал, где можно раздолбить стену.

– И ты справился?

– Она поддалась сразу, так и рухнула. Я только стукнул, и вход открылся. Вместо бетона там слабенький растворчик, только надо знать место.

– Хорошо, Адам, накажу вас умеренно, немножко. Может, вы и не заметите, как. А если заметите, то не сразу.

– Я тебе говорил, что он хороший! – сказал Адам жене. – Видишь, мы почти прощены.

– Прощены, прощены, не спеши, прощелыга, – Адаму достались остатки ярости. – Дома посмотрим, чем нас одарили. Придурок.

Бедный Адам.

– Как же вас наказать? – рассуждал Господь. – Наслать какую-нибудь заразу, какую-никакую, лучше никакую, или отобрать что-нибудь? Какая кара будет для вас подходящей?

– Не надо кары, Господи! – испугался Адам.

– Прости нас! – расчувствовалась и Ева.

– Женщина, – изрёк Господь. – Как и было задумано.

– Так простишь? – взмолил Адам.

– Пожалей нас, Всемогущий! – прорвало и Еву. Казалось, она кается, так голосила.

– Да пожалеть-то можно, – согласился Бог.

– Так в чём же дело? – напирала Ева.

– Пожалеть можно, простить нельзя.

– Но почему же? – Ева, казалось, собирается рвать волосы, на самом же деле она распушила их, чтоб показать, какие они красивые.

– Почему, Господи? – подпевал и Адам.

– Не принято, дети мои, – господин их, заметили они, не удержал слезу, она упала и скрылась в райской траве.

– Тогда накажите немножко, – предложил Адам.

– Маленечко, – подсказывала и Ева.

– Да и я об этом думаю, – согласился Господь, – так наказать, чтоб вы и не заметили, и не почувствовали, чтоб и не больно, и не повадно.

– Лучше повадно, – строила глазки Ева.

– Но не больно, – помогал мысли Всевышнего Адам.

– Придумал! – возликовал Господь. – Что значит я, Творец. Повелитель всего живого и неживого, прародитель всех мыслей, всего мыслимого и немыслимого, ура, ура, придумал кару вам по делу вашему, по заслугам вашим и проступку вашему.

– Ура, ура, – радовались Адам и Ева.

– Чтоб ноги вашей больше не было в этом месте, в раю моём, из которого я изгнал вас давным-давно, наказываю вас, грешные мои, не грешные, но согрешившие, наказываю легко и безболезненно, и не почувствуете сразу, и не заметите ненароком, ура, ура!

– Да наказывайте уже быстрей, – не терпелось Еве.

– Ах, женщина, – радовался господь. – Как младенец.

– Накажи, Господи, – вторил Адам жене своей.

– Ах, Адам, Адам, подкаблучник ты неисправимый.

– Что же это за кара, Господи?

– Заберу восьмое чувство, – раскрыл карты Всевышний.

– Какое оно, Господи? – спросил Адам.

– Мы не знаем, – сказала Ева.

– Нам ведомо пять, – держал ответ мужчина.

– Мне – шесть, – сказала женщина.

– Какое шестое, скажи Ева? – спросил Адам.

– Когда чуешь опасность нутром и избегаешь её, в последний миг, не зная, как это получилось.

– Молодец, Ева! – похвалил Бог. – Недаром ты главная в семье.

– А седьмое что? – спросил Адам у Повелителя.

– Да почти то же самое. Догадка. Интуиция. Просветление мысли. Прорыв в незнаемое. Уразумели?

– У меня было такое один раз, – сказал Адам. – Когда садил картошку. Вдруг мне мелькнуло разрезать её пополам.

– И у меня было два раза, – соврала Ева.

– А восьмое, Господи? – с надеждой спросил Адам.

– Не скажу, – изрёк Бог.

– Может, мне скажете? – Ева так и стелилась.

– Нет, Ева, зря стараешься. Не положено, не принято, не скажу. Пора вам, дети мои, и на грешную землю. Да и у меня дела есть. Плодитесь дальше, – напутствовал их Господь.

– А можно выйти через главные ворота? – попросила Ева.

– Идите, ибо люблю вас.

«Как же они теперь будут жить, без восьмого-то? – подумал Бог. – Может, не надо было так сурово? Ладно, пускай. Да и чего убиваться? Заслужат, верну. А сейчас пока поживут так».

С высоты он посмотрел на землю. Ничего там не изменилось. Внуки и правнуки Адама шевелились внизу, проливали пот. Никто не жалел о восьмом чувстве. Таких не было.

13. Человек в трамвайном стекле

Трамвай бежал, стуча всеми колёсами, и каждое старалось перестукать другие. Внутри было шумно, и люди говорили громко, кричали, выражались ярко, колоритно, сочно, насыщенно, на речь норм не имелось, но правила были: курить и гадить запрещалось, не то, что в лифте. Человек, едущий в трамвае, спешащий домой, к семье, к теплу, а, может статься, и к свету – символ. Всего самого незыблемого, самого надёжного, самого несокрушимого. Чего-нибудь может и не быть в жизни, на самом деле, явления может не быть, но символ должен светить человеку днём и ночью. Это – фонарь, освещающий дорогу в тёмном, сыром подвале. Без символа человек не может. Есть он, и уже как-то легче, уже стоит стаптывать сапоги и босоножки, портить воздух и засорять землю. И загаживать воду. И делать всё то, что другим, может, и не нравится. Есть символ – есть и человек.

Трамвай увозил людей, нет, не людей, скорее трудящихся, с завода. Что они там делали, чем занимались, никого не интересовало, ни тех, кто зарабатывал себе на хлеб, ни тех, кто управлял ими. Начальникам и патронам грели сердца большие деньги и сладкая власть, вместе с другими наслаждениями жизнь их была более цветастой, чем у ненолноценных тружеников. Автоматические ворота распахивались, и оттуда вырывалась масса людей, как масса воды. Справа и слева от ворот стояли торговцы всем, что покупалось. Торговали и закуской, но самым ходовым товаром были жидкости в бутылочках, те же мерзавчики, ноль пять классические, ноль семь авангардные, андеграунд один ноль, двухзарядные наповалки, и только трёхлитровые банки временно утратили популярность, в эту бессмертную тару теперь закупоривали огурцы да помидоры.

– Бутылочку палёной, бабушка.

– Палёной нету, вся сортовая.

– А что ж так дёшево?

– Так ворованная ж, сынок.

– А то все пугают палёной.

– Так им же с этого прибыль. С вашего брата.

– Вот сволочи!

Торговцы стояли в очереди, одни уходили, другие подбегали, услужливо предлагая всё, необходимое человеку. Они заметали следы, сумки их были похожи на сумки заводчан, а почему? Потому что армия людей во фраках и цилиндрах, с надписями на спине «Рано встаёт охрана», вылавливали людей торгующих (да каких там торгующих – почти бесплатно отдающих); к этим – неизвестно, что охраняющим – людям присоединялись и другие – тоже со зверскими лицами, но уже в котелках и костюмах, у них на спинах было загадочное «Защита», они тоже ловили несчастных бабулек, хватали их за одежонку, потрошили, как кур, которым надоело нести яички. Эти охранники были сущие звери, и только иногда трудящиеся, словно сговорившись, а, может, и сговорившись, но об этом нельзя говорить, потому что сговорившихся лишат куска хлеба, так вот эти люди сметали со своего пути защитников-изуверов, и тех откидывало в стороны, как щенки, они картинно отлетали и, бывало, плюхались на асфальт. Жаль, редко.

Человек-символ ехал домой в трамвае. Как он добрался до трамвая – пара сотен метров – сказать, конечно, он бы не сказал. Его непослушные конечности, они называются ноги, лежали тут же, рядом, они свисали с сиденья, а он, человек, был на сидении, кто-то посадил его на эту скамью, а, может, он и сам сел, теперь уже не скажешь, это уже в прошлом. Он ехал домой к своим ненаглядным цыпочкам, он даже знал, как их зовут, даже не забыл, их было двое, и старшенькую он точно помнил, а в имени младшенькой вот почему-то сомневался, но он узнал бы её, вот только покажи ему их, он сразу узнает, чтоб не узнать родную кровь, быть такого не может. И дом свой, и квартиру свою он найдёт запросто. Несмотря на то, что все дома так похожи. Если не с первого раза, то со второго. Или, но крайней мере, с третьего. Он помнит эти красные кирпичи возле подъезда. И этот острый угол, который каждый раз метит ему в правый висок. Но до этого знакомого угла ещё надо добраться, собрать в кулак волю и всё мужество, надо преодолеть несколько канав, может, это одна и та же канава, а, может, и нет, не время рассуждать, время – вперёд. Он возьмёт эти канавы, будь их три или тридцать, он одолеет это не поддающееся мысли пространство и достигнет цели. Так будет! И после того, как откроются врата, то бишь, отворится дверь его дома или квартиры, после того, как бабочка прилетит к месту, куда и направила взмахи крылышек своих, можно обо всём забыть. Сила мысли ушла на барьеры и преграды, мысль кончилась, теперь вечный сон, до завтра, до следующего утра.

Человек сидел в трамвае, спинка сидения то и дело била его но затылку, больно, но он терпел эти удары, потом кресло брыкалось, как живое, и выбрасывало его из седла. Кто-то добрый и надёжный усаживал его обратно в это кресло-качалку, вместе с туловищем подтягивая и ноги, но раз за разом он выскакивал из насиженного места, казалось, сам сатана выкидывает его, сбрасывает наземь за какие-то чужие грехи, чужие прегрешения. Но вот! Он увидел перед собой спасительную дугу переднего сиденья и уцепился за неё. А руки у него были сильными, крепкие ручищи. Не раз и не два они выручали его. И он невольно улыбнулся. Ему тоже улыбнулись. Это был приятнейший человек, с приятнейшей улыбкой. Он его уже где-то видел. Где-то он уже видел его. И что-то в нём ему нравилось, нравилось больше всего на свете. Человек в стекле ещё улыбнулся, он растянул губы, боже, он узнал его – это ж он сам, этот гомо сапиенс. Самый дорогой для него человек, самый лучший, такой чудесный, здесь, среди этой темноты за окном трамвая; темнота двигалась, неслась, но ему не было дела до неё, им не было до неё дела, это слишком далеко, вдвоём им было так хорошо, как хорошо не бывает, им больше никого было не нужно для небывалого счастья, которое нахлынуло на них, и, может, даже затопило, хватало этого небольшого клочка пространства, и свет в трамвае не мешал, они не замечали его, им не было дела до мира и до людей, совершенно никакого дела, они блаженствовали вдвоём, тот, в стекле, и этот, на сидении. Всё, что нужно, было с ними, было здесь. Что-то небывалое и необъяснимое, чего раньше он не знал, этот, на сидении, нахлынуло на него, накрыло этой волной, как водой, потому что дышать стало трудно, он волновался. Он не мог бы объяснить словами, что это было, но он догадывался, что именно он более счастлив, чем тот, на стекле, и он потянулся передать часть чувств тому, что смотрел на него так же любовно. Он поцеловал его, и двойник ответил ему взаимностью. Не подкачал. Не обманул. Не подвёл.

14. Полёт

Он стоял посередине сквера. Когда-то это была посадка, выкорчевать все деревья строители так и не смогли. «Будет парк», – сказал прораб. Так и вышло. Люди к этим остаткам были равнодушны, зато собаки при любом удобном случае ныряли под деревья, налили стволы. Но растения не сдавались и гордо смотрели в небо. Весной они одевались в листья, а осенью бросали эти листья алкоголикам, которые частенько собирались здесь, под ноги и собакам под лапы, с надеждой на новую жизнь.

Он не двигался и не шевелился. Сначала исчезло время года. Наверное, это была золотая осень. Когда легче всего раствориться в природе. Упавшие листья отражают золото в небо, вместе с этим золотом и ты сам как будто улетаешь туда, в вышину, ты и здесь, и там, нигде сразу. А потом остановилось и само время. Не надо было ничего чувствовать. И мысли застыли. Остановились. Птицы в вышине не махали крыльями, и солнечные лучи не падали.

Но миг блаженства всё же стал проходить, не застыл навечно, как того давно уже хотелось, жажда-лось, вожделелось. Прежде чем он подумал, кто же это пустил ходики, как стало ясно, кто. На остатках скамеечки, на чудом оставшейся палочке-планке, куда выпивавшим здесь от горя завсегдатаям лавочки, так удобно было ставить посудку, стаканчик, который они прятали рядом со скамеечкой, тут же, в кустике, и он всегда был под рукой, заговорили, закричали кухонными голосами две малюсенькие девочки, при таком росточке им позволительно было ещё и не говорить, ну, там пару-тройку слов, мама, папа, пипи, дай. Но, вместо мама, они с плеча, это, конечно же, было детское плечико, рубили отчаянное мать, и перед словечком мать, и после этого словечка выражались гранёно, многогранно, выспренно, дерзко. Слов они знали великое множество, и в классических словосочетаниях, и в сотворённых на ходу, и слова эти катались у них во рту, и выскакивали наружу, в пространство сквера огненными языками. «Убийственно», – подумал он, услышав полфразы, без начала и без конца. Но душа, дав махонькую трещину, успокоилась. Ужас не погнал в глубины подсознания, прежние витиеватые мысли вроде «начало это жизни или всё же конец», не тронули его, не стали сверлить голову, и он посмотрел на детишек снисходительно, как на чужую могилу, не осуждал ни их, за что же их, крох, ни никого другого.

«Как бы исчезнуть, – подумал в который раз, – безвозвратно».

– Да это запросто. Пара пустяков, – подумалось чужими словами. Или это кто заговорил. Голоса в голове появились.

– Не голоса, это – я, – сказал милейший кто-то, присевший на скамеечку так удобно, как будто она была совершенно целой.

Он посмотрел на милейшего. «Нет, ничего не говорил».

– Нет, говорил, – сказал на лавочке, не открывая рта.

– Это вы разговариваете со мной? – спросил без опаски.

– А то кто же?! – поднял и так высоко поднятые брови собеседник.

Лицо у него было чистое, красивое, без морщин, какое-то идеальное лицо, а взгляд – и говорить нечего о взгляде, почти как у Дуси, а, может, далеко-далеко было Дусе до этого взгляда, взгляд её – пшик в с сравнении с этим взором, глядящим вовнутрь, не только тебя, жалкого червя, но и всего сущего. «Во какой это был взгляд», – сказал бы кто-нибудь, кто ещё верил в людей, у кого осталась хоть капля веры в них, а у кого не осталось этой капли, ничего бы не сказал.

– Так будем исчезать? – спросил собеседник.

– Да я боюсь.

– Это устранимо.

– Да?!

– Ощупай себя. Он ощупал.

– Уже не страшно, ваша правда.

– А как это? – спросил он, не сгорая от любопытства, но всё же не веря.

– Классически, – ответил добродушно, приятельски, сидевший на палочке. Он даже раскинулся на этой палочке. Казалось, не бывает лучше места посидеть.

– Кто Вы? – спросил он. У случайного собеседника спрашивать можно было всё, что угодно. Это он понял сразу. Ещё он понял, что тот читает его и мысли и даже малейшие желания. Как букварь.

– Я – посланник, – несколько торжественно объявил его приятель. Он уже стал не только приятелем, но, наверно, и другом. Мысли и чувства он не только отгадывал, он одобрял их, вызывая восторг в душе.

Посланник не торопился. Он почти прилёг на палочку, было удивительно, как это возможно.

– Может, я что забыл здесь, может, чего не понял?

– Ничего здесь нет, – вдруг заволновался посланник. – Прямо-таки ничего! – голос его стал хриплым. – Здесь – пустыня! Всё вокруг – одно и то же, все – одинаковы, одни и те же! Как ты этого не понимаешь? – Посланник сначала посерел, но лицо его оставалось красивым, потом он прямо-таки почернел, стал чёрен, как негр, но прекраснейший негр. – Ты ж это знаешь! – Он посмотрел в глаза смертному, глаза в глаза, и за этот взгляд можно было отдать не только жизнь, шарканье стоптанными сапогами по асфальту и грунтовке, но всё, всё, на что способен, и на что не способен, все помыслы, дыхание, порывы и стук сердца. – Если б ты не понимал этого, я бы не явился! – Лицо говорившего снова стало светлеть, какое-то время оно оставалось возбуждённым, но не красноватым, а сероватым, а потом опять побелело. – Так летим?

– Конечно!

– Другое дело, – твёрдо молвил и посланник. – Делать здесь, разумеется, нечего.

– Прямо сейчас?

– Как хочешь. Можно и сейчас. Но лучше – ночью. Когда никто не видит, и главное чтоб люди, люди чтоб… – перешёл он на шёпот.

– А как будем взлетать?

– А вот так!

Собеседник посмотрел вокруг, даже как бы осмотрелся, и дунул, почему-то носом. Девочки, которые всё ещё были здесь, как-то дико оглянулись, потому что на них пахнуло ветром, закрутило и завертело, подняло и их лёгенькие пальтишки, и платьица под пальтишками. Показались детские ножки в тёплых колготочках. Малюток, а именно такими они и казались, оторвало от земли, они пищали и цеплялись руками за воздух, ни спасительной скамейки, ни ветки дерева не оказалось рядом, подняло над землёй – вихрь был послушным, как будто сотворённым знатоком – покрутило, повертело, и снова опустило на землю. Теперь они нищали уже от радости. Восхищение они выражали всё теми же словами.

– Вот так и полетим, – повторил собеседник.

– С земли? – спросил человек.

– Как хочешь. Но лучше с крыши высокого здания. Оттуда – легче.

– Меньше притяжение?

– Да, по лорду Ньютону.

«Верить иль не верить?» – подумал приглашённый.

– Верить иль не верить, – добродушно передразнил его посланник. – Веришь же.