Текст книги "Алёша Карпов"
Автор книги: Николай Павлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Глава четырнадцатая
Осенью, когда урок по заготовке дров был выполнен, Карповы решили ехать на завод и попытаться устроиться там на работу.
– В медеплавильный, Михаил, просись, – советовал по дороге дедушка. – Там хоть и удушье, зато заработок хороший. Потом, глядишь, освоишься – и в мастера выйдешь. Да где там, – вдруг безнадежно махнул он рукой. – Мы русские, а там все чужаки. Наше дело, знать, кайлом копать, дрова рубить да вагонетки катать, а распоряжаться и показывать другие будут. – Дедушка тяжело вздохнул, горестно покачал головой. – Замучились, бьемся, как рыба об лед, а толку никакого.
Когда подъехали к заводу, дедушка снова стал советовать отцу Алеши проситься на работу в медеплавильный.
– Вот, внук, – ласково улыбнувшись, сказал на прощание дедушка. – Ты теперь совсем большой вырос, на заводе работать будешь. Смотри у меня, не подкачай. Работай, как следует, отца с дедушкой на работе не конфузь.
С этими словами он залез на телегу и повернул лошадь обратно.
Отец долго смотрел вслед удалявшейся телеге. Потом вздохнул, повернулся к Алеше и сказал, чтобы он подождал его на улице, а сам пошел в контору.
Оставшись один, Алеша поднялся на верхнюю ступеньку крыльца, положил около себя котомку и стал смотреть по сторонам.
Ему стало грустно. Вспомнился дом, мать, бабушка, сестренки. Его охватило чувство одиночества. Хотелось плакать. Вспомнил прошедшее лето, мечту о школе. Он был уверен, что этой зимой обязательно будет учиться. Однако, когда дедушка привел его в школу, там сказали:
– Мал еще у тебя внучек. Пусть подрастет с годик, а там видно будет. Успеете. С таким делом торопиться некуда.
Алеша, может быть, и смирился бы с этим, если бы еще год назад не был принят в школу его ровесник Сенька Шувалов. «Счастья у меня нет, вот и все, – решил он. – Недаром бабушка говорит, что главное у человека – счастье. А потом богатые они, черти, эти Шуваловы. Овчинники, а теперь кожи еще начинают делать и хлебом торговать».
Вдруг со скрипом открылась дверь. Из конторы вышла группа пестро одетых людей. Увидев их, Алеша удивился. До этого он даже не мог представить, что люди могут так смешно одеваться.
«Что твой петух! – думал он, рассматривая задержавшихся на крыльце англичан. – Чужаки самые настоящие… Лопочут, лопочут, а что? В жисть не поймешь».
Заметив сидящего на крыльце мальчишку, один из англичан отделился от группы и быстро пошел в его сторону. Алеша насторожился: «Наверное, хочет прогнать меня с крыльца… Лучше уйти подобру-поздорову. А то начнет еще за уши драть. Ну и пусть, – вдруг передумал Алеша. – Не пойду, будь что будет».
– Мальшик. Вы шего хочешь? – с трудом подбирая русские слова, спросил англичанин. – Работать нету, русский ленивый мальшик.
Слово «ленивый» он заучил, как видно, хорошо и выговорил его без труда.
– Русс нужна дубинша? Да, мальшик?
Иностранец был сух и высок, как жердь. На голове у него вместо фуражки было надето что-то похожее на тарелку. Глаза смотрели холодно.
Алеша с недоумением уставился на англичанина, не улавливая смысла в его словах. Однако, когда англичанин повторил свои вопросы, он догадался.
– Сам ты ленивая дубинша, – вскочив на ноги, неожиданно для себя выпалил Алеша. – Разнарядился, как индюк, и думаешь, что не знай кто…
С этими словами он схватил котомку, быстро сбежал с крыльца и направился к площади.
Стоявшие в стороне англичане громко засмеялись.
– Ну как, Томми, посмотрел волчонку в зубы?
– Кусается, черт, – весело ответил тот. – Но это не беда. Мы его приберем к рукам.
Из конторы вышел Петчер с группой англичан. Они уселись на пролетки и, громко переговариваясь, направились к заводу.
Как только англичане отъехали, Алеша вернулся на крыльцо, снял с плеч котомку и снова сел на ступеньку. «И чего я рассердился? – ругал себя Алеша. – Чужак? Ну и черт с ним. Хозяева они. Попросить бы у него хорошей работы. Вот это бы дело. Что ему стоило направить меня в шахту коногоном? Ровным счетом ничего. А в шахте зимой тепло и заработок хороший – четвертак в день». Так говорил ему один мальчишка, проработавший коногоном целую зиму.
Громко хлопнули двери, появился отец. Вид у него был расстроенный. Надевая на плечи котомку, он угрюмо сказал:
– Опять не повезло нам с тобой, Алеша. О заводе и не заикайся. Там, говорят, и без нас людей девать некуда. Тебя совсем не берут, а меня согласились послать в шахту. Тьфу, черт! Хоть с моста в воду… – Он безнадежно махнул рукой и медленно сошел с крыльца.
С запиской из конторы Карповы пришли в барак бессемейных шахтеров. Барак, размером в десять сажен длины и три с половиной ширины, был срублен из бревен. Внутри этого мрачного и неуютного помещения в два ряда стояли почерневшие от копоти и грязи нары. Посредине, загораживая проход, вросла в землю большая полуразвалившаяся плита. Пола не было. Мох в стенах во многих местах вывалился, двери рассохлись. На весь барак было четыре небольших окна. Потолок был сплошь покрыт плесенью. От дыма, гнили и испарений от сохнувшей одежды в бараке стоял тяжелый смрад. Барачный сторож отвел вновь прибывшим место во втором ряду нар и назначил день, когда они должны заготовлять на весь барак дрова, носить воду, топить плиту и производить уборку.
– Да смотрите, делайте все, как следует, – предупредил сторож, – чтобы все было честь честью, а то недолго и на улицу вылететь.
Несмотря на усталость, Алеша долго не мог уснуть. Его заедали блохи. От их укусов огнем горело все тело. Когда вконец измучившийся мальчик начал плакать, отец поднялся, вынул из котомки бутылочку, заставил сына раздеться и натер все его тело керосином. Он советовал не вертеться с боку на бок, а лежать смирно.
– Притерпеться надо, – говорил отец, укладывая в котомку оставшийся в бутылочке керосин. – Это вначале, без привычки, блохи так больно кусают. А потом привыкнешь – и ничего…
Алеша молча лег на нары, в голове роились тяжелые мысли. «Вот она какая, рабочая жизнь, – думал Алеша. – От нее и собака подохнет». Вспомнились разнаряженные, веселые, беззаботные англичане. Сердце словно кольнуло от обиды, из глаз мальчика полились горькие слезы.
Глава пятнадцатая
В глухом лесу на Большом Юрминском хребте, недалеко от Чертовых ворот, там, где проходит граница между Европой и Азией, с давних пор приютилась небольшая землянка, построенная подпольщиками.
Хотя в ясные дни со стороны юго-востока Юрма и венчающий ее хребет – исполинские ворота – видны за сорок верст, все же пробраться туда трудно.
Даже и на большой высоте гора изобилует ключами, речками и топями. Покрытая частым, трудно проходимым лесом, она встречает путника густыми туманами, мяуканьем рысей, а иногда и рявканьем медведей. Однако для подпольщиков это было одно из самых спокойных мест. По установленному правилу члены комитета могли приходить сюда, лишь соблюдая все правила конспирации. Теперь здесь часто бывал Ершов. Он вынужден был скрываться в этом месте каждый раз, когда полицейские ищейки нападали на его след.
Сегодня, в погожий осенний день, по запутанной, едва заметной тропинке к Чертовым воротам поднималось три охотника. На подходах к Юрме, на ее многоверстном подъеме им часто встречались легкие, быстро убегающие дикие козы. Два раза за деревьями показывалась спина лося. Но охотники, не снимая с плеч ружей, продолжали свой путь к хребту.
Во главе группы с берданкой за плечами крупно шагал Шапочкин. Мурлыча песенку или тихо насвистывая, он иногда останавливался, долго осматривал окружающие деревья и по одному ему известному признаку определял дальнейшее направление.
За ним, на небольшом расстоянии, с такими же котомками за плечами, один за другим шли Папахин и Барклей.
Не дойдя нескольких сот сажен до Чертовых ворот, группа круто свернула в сторону. Впереди показалась скала. Шапочкин остановился, приложил к губам пальцы и три раза коротко, затем один раз продолжительно свистнул. Откуда-то сверху послышался ответный свист. Шапочкин махнул рукой спутникам и снова двинулся навстречу Ершову.
– Легки, легки на помине! – радостно говорил, встречая гостей, Ершов. – Недаром я вас все утро вспоминал.
– Воскресенье сегодня, Захар Михайлович. Погода как раз хорошая, – как бы оправдываясь, ответил Шапочкин. – А тут дело одно подвернулось, ну, мы и решили: ружья на плечи – и пошли.
– Да, вид у вас, как у самых заправских охотников. Что-то добычи только не видать.
– Тяжело тащить было, домой услали добычу, – шутливо ответил за всех Барклей.
Убежище подпольщиков было построено в углублении круто обрывающейся скалы. Рядом с землянкой на большой каменной плите весело горел костер и не дальше, как в пяти шагах от огня, разбрызгивая капли воды, бурлил небольшой прозрачный ключ.
Гости поставили в землянку ружья, сняли котомки. Каждый передал принесенные им припасы: хлеб, сухари, махорку, патроны. В заключение Барклей торжественно вручил Ершову искусно сделанную им трубку и огниво.
Захар Михайлович радовался, как ребенок.
– Натащили! Вот натащили! На месяц хватит… Буржуй я теперь. Самый настоящий буржуй! А трубка? Разве еще есть у кого такая трубка?!
Он взял стоявший на камне большой чугунный котел и пошел к роднику.
– Времечко! Ох, и времечко стоит золотое, – выполаскивая котел, говорил он подошедшему к нему Барклею. – Пошел сегодня утром на охоту, козы от радости, как шальные, так и прыгают, так и прыгают. Поверите, стрелять было жалко. На озеро пришел – рыбы полна мережа налезла.
– Значит, мясцом нас угощать собираешься и рыбкой? – ломая сухие смолистые сучья, добродушно спросил Барклей.
– Охотники вы, как же вам без мяса и без рыбы? Не на сухарях же с водичкой сидеть, когда ружья за плечами.
– Ну, что ж, тоже не умерли бы, не привыкать зубами щелкать, коли давно приучены, – отшутился Барклей. – Недаром нас уверяют, что «хлеб да вода – рабочая еда». Лучшего вроде мы и желать не смеем.
– Ну, что вы говорите, сэр? – смеясь, возразил Ершов. – Если верить руководителям английских социалистов, то рабочие Англии живут сейчас куда как богато. А вы говорите: «хлеб да вода». Слишком обобщаете, мистер, или вы от жизни отстали?
Барклей нахмурился.
– Подлецов и предателей везде хватает, – сказал он сурово. – Обидно, товарищ Ершов, не то, что подлецы есть на свете, а то, что их терпит наш брат, рабочий. Англия! Передовая страна и, как ни странно, именно в ней, в Англии, до сих пор терпят в рабочем руководстве предателей и обманщиков.
– К нам на центральную шахту техника из Англии недавно прислали. Трудно понять, с какой это целью сделано. Так, если посмотреть со стороны, можно подумать, что сильно занят работой, а фактически ни черта не делает, сует только всюду свой нос да ко всему присматривается и прислушивается. Вчера, например, целый час расспрашивал у меня, как ему связаться с социал-демократами. Он, видите ли, сочувствует русским революционерам и желает с ними подружиться. Не верю я ему. Не знаю, что вы скажете, а я решил держаться от него подальше, – убежденно сказал Папахин.
После долгого молчания первым отозвался Ершов.
– Вы правильно решили, Трофим Трофимович. В Англии есть, конечно, люди, которые действительно сочувствуют нашей революции, но там немало и предателей. Отсюда и вывод напрашивается сам собой: осторожность и еще раз осторожность. Я, например, советую поручить кому-либо из наших товарищей завязать с ним знакомство. Надо как следует присмотреться к этому типу, а потом и решить.
– Наперед могу вам сказать, – заметил Барклей, – приехали не те англичане, которых мы хотели бы видеть.
– Вы думаете? – настороженно спросил Папахин.
– Думаю и, наверное, не ошибаюсь.
– Вот нам и нужно проявить особую осторожность, – снова и еще более настойчиво посоветовал Ершов. – Главное, чтобы около него постоянно был наш человек…
– Предлагал… Не соглашается… – хмурясь, неохотно ответил Папахин. – Я, говорит, сам все сделаю без вас. А вчера поймал около шахты сынишку Карпова, притащил в контору и потребовал, чтобы мальчика немедленно приняли на работу и передали в его распоряжение. Мальчишка, правда, бойкий, но какой из него помощник? Просто непонятно.
– Это какой? Сын Карпова Михаила? Тогда хорошо.
– Да и отец рад, что мальчишка на работу устроился, – согласился Папахин.
Ершов снял с колышка деревянную ложку, морщась от дыма, помешал ею в кипящем котле. Потом он отгреб от костра груду тлеющих углей, поставил на них большую сковороду и, наложив в нее заранее очищенных карасей, стал собирать на стол.
Гости молча наслаждались окружающей природой.
Папахин, о чем-то задумавшись, смотрел на пламя костра. Барклей беззвучно шевелил губами и часто с досадой встряхивал головой.
Шапочкин наблюдал, как Ершов резал вынутое из котла мясо, и вдруг сказал:
– Поздравьте меня, Захар Михайлович!
Ершов недоумевающе посмотрел на друга.
– Мне сегодня двадцать семь исполнилось…
– Вот оно что? Поздравляю от всего сердца, поздравляю и в связи с этим хочу сказать тебе несколько слов. Мы верим, Валентин Алексеевич, что еще наше поколение доживет до социализма, до тех времен, когда люди будут свободными и счастливыми. Но на пути к светлой мечте нас ожидает немало невзгод и разочарований. Ждут нас еще тяжелые битвы. Будут победы, будут и поражения. Найдутся в наших рядах нытики и маловеры. Но мы убеждены, что ты, Валентин, всегда будешь идти большевистской дорогой и только вперед.
Усевшись вокруг разложенной на траве скатерти, друзья принялись за обед.
– Счастливый ты, Валентин, – в раздумье молвил Барклей. – Мы только готовили революцию, а вам самое главное остается. А как ты думаешь, Захар Михайлович, где в первую очередь победит пролетариат – у нас или там, на западе?
– Ленин надеется, что у нас, – вспоминая свою встречу с Владимиром Ильичей, ответил Ершов.
– Тогда, пожалуй, и я доживу еще до решающей битвы? Возможно, и мне удастся в ней участвовать?
– Удастся! – уверенно сказал Папахин. – И, помолчав, с гордостью добавил: – А ведь это результат нашей работы, Захар Михайлович.
Ершов подошел к роднику, напился холодной воды и, возвратившись на свое место, сказал:
– Через пару недель, друзья, я должен буду уехать в Екатеринбург. Не знаю, сколько я там пробуду и скоро ли мы снова увидимся. Возможно, что не скоро. Поэтому мне хотелось бы с вами обсудить некоторые вопросы нашей дальнейшей работы. Товарищ Папахин сказал, что пора нам от обороны переходить к наступлению. Я считаю, что Трофим Трофимович трижды прав. Это, действительно, главное. Да, друзья, пришла пора начинать новую и последнюю битву. И начинать ее напористо, с утроенной энергией.
– Тяжеленько нам без вас будет, – вздохнул Трофим Трофимович. – Снова ходят слухи о снижении расценок и уменьшении зарплаты. Здесь может завариться каша.
– Да, Калашников мне говорил. Официального указания пока еще нет, но приехавшие англичане уверяют, что такое распоряжение от Уркварта скоро последует.
– Не унимаются, хотят на своем поставить.
– Очевидно, так. Но это им теперь вряд ли удастся. Добившись победы, рабочие не захотят ее упустить. Да и мы не позволим.
– Какую же линию занимать нам в этом вопросе? Что передать членам комитета? – живо спросил Папахин.
– Линию нужно занимать только наступательную, – с твердостью ответил Ершов.
Долго еще в этот день объяснял Захар Михайлович своим товарищам, как нужно на заре нового революционного подъема вести борьбу за большевистское руководство пролетариатом.
Прощаясь с Ершовым, Папахин сказал:
– Попрошу Карпова, чтобы к Гарольдову гробу мальчика прислал. Пусть проводит тебя до станции.
* * *
Боясь, как бы не опоздать, Алеша поднялся на рассвете. В одной руке у него был сосновый сук – условный знак для Ершова, в другой – небольшой холщовый мешочек. Провожая Алексея, отец положил ему краюху хлеба, оставшиеся от ужина три картофелины, щепотку соли и жестяную кружку.
– На день хватит, а к вечеру постарайся вернуться, – напутствовал он сынишку. – Не забудь, что я тебе наказывал.
– Не забуду, – важно ответил Алеша, гордый тем, что ему поручили серьезное дело. – Вот увидишь, все, как надо, сделаю.
Вначале мальчику в лесу было не по себе. Превратившаяся в лед вечерняя роса сковала умолкший осенний лес и побуревшую землю. Но только лишь первые лучи солнца блеснули из-за перевала – лес сразу преобразился, все в нем ожило, затрепетало.
Алеша так был захвачен окружающей красотой, что даже перестал чувствовать боль в озябших ногах. Мальчик был бос. Отец давно собирался купить ему сапоги, но все не было денег, и покупка изо дня в день откладывалась. «Не я один, – успокаивал себя Алеша, разглядывая шершавые ноги. – Валенки у меня есть. Зимой в них ходить буду». Сзади за ним тянулись две дорожки. Иней рассыпался. Не таял, потому что ноги были почти так же холодны, как и сам иней.
Подойдя к Гарольдову гробу, Алеша воткнул в землю сук, влез на дерево и стал ждать. В лесу неожиданно бухнул выстрел. Над головой пронеслась стая рябчиков. Меж деревьев долго, как безумный, метался русак. «Вот бы мне так быстро научиться бегать, – подумал мальчик». Он вспомнил, как в сказке скороход за одну ночь по нескольку раз бегал из одного царства в другое. «Обежал бы я все страны, – рассуждал Алеша, – и выбрал такую, где жить хорошо, бедняков туда всех бы перевел, а чужака, который там стреляет, сбросил бы в самую глубокую яму. И лесничего Плаксина туда же, пусть подыхает».
– Алексей! – послышалось сзади. Алеша испуганно обернулся. Внизу, помахивая суком, стоял бородатый человек, по виду не то торгаш, не то псаломщик.
«Он или не он?» – думал Алеша, слезая с дерева. Бородатый подхватил его за ноги и бережно поставил на землю. Нахмурившись, Алеша ждал.
– Откуда будешь? – притрагиваясь рукой к Алешиному плечу, спросил незнакомец.
– Здешний, – все еще недоверчиво посматривая на бородатого, ответил Алеша.
– Ну и хорошо, что здешний, – щелкнул пальцами и улыбнулся бородатый… – Признаешь теперь?
– Теперь признаю.
– Пошли тогда. Не видел, кто здесь стрелял?
– Чужак. Кто же больше? Тут только он один стрелять может, остальным нельзя.
– Это почему же?
– Запретил чужак. Намедни сосед наш пошел, а ему лесники всю спину плетями исполосовали и ружье отняли.
– Что же, им жалко, что ли? Урал велик.
Алеша вздохнул.
– Хозяева они. Что хотят, то и делают. Боятся их. Залез я вот на сосну, а сам думаю, подойдет и спросит: «Зачем на мою сосну залез?» И потянет вниз головой, не то еще подстрелит. Не зря дедушка наш говорит: «От змеи на шаг, а от чужака на версту».
Слушая мальчика, Ершов сосредоточенно смотрел вдаль, затем медленно перевел взгляд на своего провожатого, на его посиневшие от холода ноги и жилистые, огрубевшие руки.
«Вот удел наших детей, – размышлял Ершов, не прерывая речи своего маленького собеседника. – Что ожидает его в жизни, если на земле ничто не изменится?»
– Сапоги бы тебе, Алеша, надо. Холодно.
– Конечно бы надо, – по-взрослому, рассудительно ответил Алеша. – У нас все так говорят: и мама, и дедушка с бабушкой, и отец тоже. Да где их взять-то? У меня ладно хоть армяк есть, а сестренки, те совсем нагишом. И у мамы обуток нет.
Мальчик шел уверенной развалистой походкой. Иногда он заглядывал Ершову в лицо, потом взмахивал суком и продолжал снова:
– Теперь работать буду. С чужаком одним. Завтра выходить велели. Жить-то, может, легче станет… Как-никак два заработка… Деньги…
Слова этого синеглазого паренька хватали за душу, сердце сжималось от боли и обиды.
– А бабушка у нас хорошая, – продолжал между тем Алеша. – Но думает по-смешному. Мы, говорит, бога прогневили, вот он и разрешил чужакам кровь нашу пить. А мне непонятно. Как это можно кровь людей пить? Комары и клопы, например, пьют. Но то насекомое, и им тоже достается: хватишь пальцами или еще чем – и нет его…
Он хотел сказать еще что-то, но, как видно, потеряв нить разговора, замолчал и, приоткрыв рот, стал снова смотреть на своего спутника.
– Ничего, Алеша, соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей.
– Пущай. Мне их не жалко, – согласился мальчик.
– И правильно. Не жалеть их надо, а бить. Бить так, чтобы они никогда не поднялись. А у таких, как ты, сапоги чтобы были. Чтобы вы всегда были сыты. Школ понастроим. Учить вас грамоте будем. Инженерами сделаем. Врачами, учеными.
Разговор продолжался всю дорогу.
Говорил больше Ершов. Он подробно объяснил Алеше, почему у него нет сапог, почему им так трудно живется.
Когда из-за деревьев показался вокзал, Ершов свернул с дорожки и, зайдя в густой ельник, сказал:
– Поезд еще не скоро будет. Мне лучше здесь побыть. А ты можешь сходить на станцию.
* * *
Когда Алеша приближался к станции, у вокзала остановились три кавалериста. Алеше показалось, что одного из них, в форме офицера, он видел где-то раньше.
– Казаки! Казаки! – шептали сидящие на перроне пассажиры. – Каратели…
Алеша вошел в вокзал. У буфета стоял офицер и тянул из граненого стакана водку. Казаки сидели на скамейке и тоже пили.
«Где же я видел его? – думал Алеша. – Вот, анафемская душа, никак не вспомню! А водку хлещет, будто лошадь воду. Здоров, видать, дьявол».
– Господин офицер! Ваше благородие, – услышал Алеша. – Я не на свои торгую, у меня семья. За себя хоть заплатите… Казакам я жертвую… – чуть не плача, упрашивал офицера буфетчик, пожилой взлохмаченный еврей.
– Неужели нужно платить? Не знал и удивляюсь… – холодно улыбаясь и блестя наглыми глазами, говорил офицер, снова возвращаясь к буфету. – Тогда налей еще и закуски дай.
– Пожалуйста! Пожалуйста! – залебезил буфетчик. – Вот водочка, огурчик, вот грибочки.
– Давай! Все давай! – согласился офицер. – Казакам тоже.
– Вы же заплатите, господин офицер? И казаки меня не обидят? О! Это такой народ. Такой народ, я вам скажу, – обращаясь к публике и чувствуя недоброе, бормотал буфетчик. – Не верьте, когда говорят, что казаки не платят. Они всегда и всем платят. Грабят, говорите? Ну что ж, и грабят, но зато и платят.
– Что? Что ты сказал, сволочь такая? – стукнув стаканом по столу, спросил офицер.
– Ваше благородие! Господин офицер, – совсем перепугавшись, залепетал буфетчик. – Они говорят – платят, я говорю – грабят… Нет! Нет! Я грабят, они платят… Я говорю…
Офицер ткнул в сторону буфетчика плетью.
– Митрофан! Ну-ка…
За прилавок не торопясь зашел один из казаков, взял буфетчика за ворот и поволок к офицеру. В воздухе взметнулась плеть. Буфетчик закричал и упал на колени. После нескольких ударов плеть отлетела от черенка. Офицер схватил буфетчика за шиворот и, приподняв, начал тыкать ему в грудь, в шею, в лицо культяпкой левой руки. Когда замелькала рука без кисти, Алеша вспомнил станицу и прибежавшего с площади перепуганного хозяина: «Есаул, было, вмешался, и тому руку отрубили».
«Он! Тот самый на крыльце тогда стоял. Эх! Только и знает, что людей бить».
Хотя Алеша весь дрожал и сердце его замирало, он, надвинув на лоб фуражку, медленно пошел к двери. Алеше до слез было жалко безвинного старика. Выйдя из вокзала, он пустился во весь опор к ельнику.
– Пьяные, говоришь? – переспросил Ершов, выслушав сообщение Алеши.
– Пьяные в стельку.
– Ну, это полбеды, теперь каратели в каждом поезде едут. Лучше уж с этими пьяными.
Ершов тепло распрощался с Алешей.
– Ну, сынок, может, и не придется нам скоро увидеться, только помни и верь: придет свобода. Не будет тогда на нашей земле ни чужаков, ни своих кровососов…
Есаул и еще какой-то в штатском оказались в том же вагоне, что и Ершов. Ночью есаул проснулся. Поднявшись, он долго возился и, как видно, обращаясь к кому-то из своих сказал:
– Чертовски болит голова, опохмелиться бы, что ли?
– Если хочешь, у меня есть, – ответил сосед есаула.
– А ты будешь?
– Нет.
– Зря.
– Зря делаешь ты, а не я.
– Обо мне не говори. Я должен пить.
– Я тоже пил, а теперь вот только иногда… Немного…
– Сравнил божий дар с яичницей. Кто ты, а кто я?
– Какая разница? Тебе тоже пора за хозяйство браться.
Затем за перегородкой замолчали. Что-то булькнуло. Есаул, как видно, тянул водку прямо из горлышка. Потом сказал:
– Жаль только, что спят кругом. А то бы я целый час хохотал… Скажи, кто же тогда, по-твоему, евреев и коммунистов на тот свет отправлять будет? Уж не ты ли?
– Нет, я таким делом заниматься не буду.
– То-то же. А я чувствую, что теперь буду заниматься им всегда. Без этого и интересу нет в жизни.
– Звериный инстинкт.
– Не знаю. Но стрелять и карать я готов по двадцать часов в сутки. Я ведь давно начал… Сразу, как только почувствовал, что они до нашей земли добираются, закипело во мне все. Перевернулось. – Есаул скрипнул зубами. Стукнув пустой бутылкой, продолжал:
– Бросил я тогда все и в карательный подался… Командиром меня скоро назначили… И не ошиблись… Поработал на славу… Рука не дрожала…
– Знаю. Гремел на всю округу.
– Да! Гремел. Не одну тысячу перепорол, немало в тюрьмы, кое-кого и подальше отправил. И сейчас еще неплохие дела делаем. Многим не поздоровится.
– А толку-то, их не меньше, а все больше становится…
– С этими тоже справимся. Да! Да! Справимся. Обожди, не такое еще сделаем. А ты говоришь: хозяйством…
Ершову не спалось. Он поднялся. В окнах замелькали огни. Вдруг вагон сильно качнулся, дернулся, запрыгал по шпалам и быстро повалился набок.
Очнулся Ершов в незнакомом помещении. Голова и левая рука были забинтованы. В углу, рассматривая в книге картинки, сидел жандарм. Заметив, что Ершов пришел в чувство, он лениво поднялся и, как давнему знакомому, сказал:
– Ну, вот и порядок. Повезло тебе, можно сказать Благодари бога, что борода отклеилась. Иначе бы в больницу так скоро не попал. Кровью истечь бы мог. А впрочем, – добавил он с усмешкой, – тебе ведь все равно. Так и так – крышка.
