Текст книги "Наши за границей"
Автор книги: Николай Лейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
А поѣзда такъ и подбѣгали къ платформѣ и справа, и слѣва, останавливались на минуту, выпускали однихъ пассажировъ, принимали другихъ и мчались далѣе. Поѣзда подкатывали къ платформѣ одинъ за другимъ.
– Да куда это столько поѣздовъ-то у васъ мчится? – спросилъ Николай Ивановичъ швейцара.
– Во всѣ нѣмецкіе города и заграницу. До четырехсотъ поѣздовъ каждый день проходятъ мимо этого вокзала.
– До четырехсотъ? Ну, это ты врешь, Францъ!
– Прочтите гдѣ-нибудь описаніе.
– Глаша! Слышишь? Четыреста поѣздовъ… Да вѣдь это адъ какой-то. Какъ-же тутъ начальникъ станціи?.. Вѣдь ему тогда околѣть надо.
– Здѣсь много начальники станцій и дежурятъ по часамъ.
– Ну, нѣмцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая желѣзная дорога, по которой четыреста поѣздовъ въ день проходятъ, хитрѣе выдумки обезьяны! – воскликнулъ Николай Ивановичъ. – Скоро-ли, однако, нашъ-то поѣздъ придетъ?
– Ровно въ 7 часовъ и 53 минуты. Вотъ глядите на часы. Три минуты осталось.
Подлетѣлъ поѣздъ.
– Этотъ? – быстро спросилъ швейцара Николай Ивановичъ.
– Нѣтъ, нѣтъ. Это въ другое мѣсто. Видите, всего еще только пятьдесятъ одна минута. Вашъ поѣздъ теперь черезъ двѣ минуты.
Свистокъ и подлетѣвшій поѣздъ уже помчался, но вслѣдъ за нимъ загромыхалъ колесами еще поѣздъ.
– Вотъ вашъ поѣздъ, – заговорилъ швейцаръ. – Садитесь скорѣй. Не зѣвайте. Счастливаго пути.
Черезъ минуту супруги уже мчались въ поѣздѣ.
XVIII
– Нѣтъ, совсѣмъ не рука намъ, русскимъ, эта самая нѣмецкая жизнь! – говорилъ Николай Ивановичъ женѣ, сидя въ мчавшемся вагонѣ. – Тутъ годъ живи, да и то не привыкнешь къ ихъ порядкамъ. Замѣтила ты, какъ поѣздъ-то отправился? Вѣдь ни одного звонка не было. Только-что успѣли влѣзть въ вагонъ, кондукторъ свистнулъ – и покатили на всѣхъ рысяхъ. Право, не будь при насъ этого самаго Франца, мы-бы опять перепутались и попали не въ тотъ поѣздъ. За двѣ-то минуты до нашего поѣзда подлетѣлъ поѣздъ, такъ я и то хотѣлъ въ него вкарабкаться, ежели-бы меня Францъ за рукавъ не удержалъ. А поѣздъ-то тотъ шелъ въ Вѣну. Ну, кому въ голову придетъ, что по однимъ и тѣмъ-же рельсамъ въ 7 часовъ и 51 минута можно ѣхать въ Вѣну, а черезъ двѣ минуты въ другомъ поѣздѣ въ Кельнъ! А ужъ спѣшка-то какая! Вотъ кому ежели съ родственниками проститься передъ отходомъ поѣзда, да ежели провожаютъ тебя пять-шесть родственниковъ… Тутъ и одного чмокнуть не успѣешь.
– Ну, это-то пустяки, – отвѣчала Глафира Семеновна. – Начмокайся заранѣе, да и дожидайся поѣзда.
– Не тотъ фасонъ, Глаша, совсѣмъ не тотъ фасонъ. Съ провожающимъ родственникомъ пріятно войти въ вагонъ – «вотъ, молъ, гдѣ я сяду», потомъ честь-честью расцѣловаться, сбѣгать въ буфетъ, опрокинуть на скорую руку по рюмочкѣ, опять вернуться, опять расцѣловаться. Отчего-же это все у насъ дѣлается, а у нихъ спѣшатъ, словно будто всѣ пассажиры воры или разбойники и спасаются отъ погони! И куда, спрашивается, спѣшить? Вѣдь ужъ рано-ли, поздно-ли будемъ на томъ мѣстѣ, куда ѣдемъ. Знаешь что? Я думаю, что это нѣмцы изъ экономіи, чтобы лишняго куска не съѣсть и лишней кружки пива въ дорогѣ не выпить…
– Да, конечно-же, – согласилась супруга.
– А жъ пиво у нихъ соблазнительно. Только и хорошаго есть во всей Нѣметчинѣ, что пиво. Пиво – что твой бархатъ.
Николай Ивановичъ бормоталъ, порицая нѣмецкіе порядки, а Глафира Семеновна, вынувъ изъ саквояжа русско-французскій словарь, отыскивала разныя французскія слова, которыя, по ея соображенію, должны будутъ понадобиться при въѣздѣ на французскую территорію.
До Кельна доѣхали безъ особенныхъ приключеній, прибивъ на кельнскую станцію часовъ въ 9 вечера. Изъ Кельна въ Парижъ поѣздъ долженъ идти въ полночь. Оставалось много свободнаго времени, и вотъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна направились въ буфетъ. Столовая комната была переполнена проѣзжающими. Кто ждалъ поѣзда въ Парижъ, кто въ Берлинъ, кто въ Майнцъ, кто въ Мюнхенъ. Нѣмецкая рѣчь чередовалась съ французской, цѣдилъ сквозь зубы англичанинъ по-англійски и вдругъ послышалась русская рѣчь. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столомъ передъ бутылкой рейнвейна сидѣлъ, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человѣкъ, съ жиденькой бородкой, и гладилъ себя пухлой рукой съ брилліантовымъ перстнемъ на указательномъ пальцѣ по жирному чреву, на которомъ колыхалась массивная золотая часовая цѣпь съ цѣлой кучей учредительскихъ жетоновъ. Одѣтъ жирный человѣкъ былъ въ сѣрую пиджачную пару купеческаго покроя и имѣлъ на головѣ шляпу котелкомъ. Противъ жирнаго человѣка черезъ столъ помѣщался сѣдой рослый усачъ въ пенснэ, съ сигарой въ зубахъ, въ сильно потертомъ пальто-крылаткѣ и въ мягкой поярковой шляпѣ съ широкими полями. Жирный человѣкъ и усачъ разговаривали по-русски.
– Русскіе… – прошепталъ женѣ на ухо Николай Ивановичъ. – Сядемъ за ихъ столъ. Можно познакомиться и кой-о-чемъ поразспросить.
Супруги тотчасъ усѣлись за столъ.
– Кельнеръ! Цвей бифштексъ и цвей биръ! – скомандовалъ Николай Ивановичъ прислугѣ и, обратясь къ жирному человѣку, спросилъ, приподнимая шляпу:– Кажется, тоже русскіе? Изволите въ Парижъ на выставку ѣхать?
– Нѣтъ, ужъ съ выставки, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! – отвѣчалъ жирный человѣкъ, не перемѣняя своего положенія. – Теперь обратно въ свои московскія палестины спѣшимъ.
– Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Всѣ, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.
– Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорогѣ за все, а жизнь – собачья. Конечно, вездѣ цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопѣечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.
– Неужели такая дороговизна? – удивился Николай Ивановичъ.
– Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень, – вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару. – Понятное дѣло, въ Парижѣ во время выставки все дороже, но…
– Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ тебѣ и горя мало, – перебилъ его жирный человѣкъ, – а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москвѣ, къ примѣру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторанѣ полтора цѣлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Парижѣ за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копѣекъ четвертакъ – шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили – тридцать два рубля заплатили.
– Да вѣдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.
– Что ты мнѣ толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже дѣлали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторанѣ… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?
– Бребанъ… – отвѣтилъ усачъ.
– Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
– Да вѣдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремѣнно живую стерлядь захотѣлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…
– Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.
– Потомъ рейнская лососина.
– Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда ѣдемъ?.. – продолжалъ жирный человѣкъ. – Да у меня въ Москвѣ полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дѣтьми живу, шесть человѣкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всѣхъ ногъ бросаются на услугу; у подъѣзда рысакъ въ пролеткѣ на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмѣривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москвѣ каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чѣмъ я въ Парижѣ жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ тебѣ прислужающій явился – когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нѣтъ, квасу нѣтъ, бани нѣтъ, о ботвиньѣ и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру – бѣги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги – обѣдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактирѣ и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Поѣшь – сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человѣку подобаетъ, а ты опять бѣжишь, бѣжишь неизвѣстно куда, въ какіе-то театры…
– Зачѣмъ-же ты бѣжалъ въ театры? Ѣхалъ-бы домой спать.
– Да вѣдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Парижѣ и не видать ее…
– А ты могъ не соглашаться и ѣхать домой.
– Да вѣдь съ выставки-то пока до дому доѣдешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмѣряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театрѣ. Сидишь и смотришь, а что смотришь? – разбери. Только развѣ какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дѣло.
– Врешь, врешь, – остановилъ жирнаго человѣка усачъ. – Въ театрахъ я тебѣ обстоятельно переводилъ, что говорилось на сценѣ.
– Собачья жизнь, собачья! – повторилъ жирный человѣкъ и, кивнувъ на пустую бутылку рейнвейну, сказалъ усачу:– Видишь, усохла. Вели, чтобъ новую изобразили. А то терпѣть не могу передъ пустопорожней посудой сидѣть.
XIX
Николай Ивановичъ подсѣлъ ближе къ жирному человѣку и его спутнику, усачу, и, сказавъ «очень пріятно заграницей съ русскими людьми встрѣтиться», отрекомендовался и отрекомендовалъ жену.
– Коммерціи совѣтникъ и кавалеръ Бездонновъ, – произнесъ въ свою очередь жирный человѣкъ и, указывая на усача, прибавилъ:– А это вотъ господинъ переводчикъ и нашъ собственный адьютантъ.
– Графъ Дмитрій Калинскій, – назвался усачъ и, кивнувъ въ свою очередь на жирнаго человѣка, сказалъ:– Взялся вотъ эту глыбу свозить въ Парижъ на выставку и отцивилизовать, но цивилизаціи онъ у меня не поддался.
– Это что устрицъ-то жареныхъ не ѣлъ? Такъ ты-бы еще захотѣлъ, чтобъ я лягушекъ маринованныхъ глоталъ! – отвѣчалъ жирный человѣкъ.
– Выставку ругаешь!
– Не ругаю, а говорю, что не стоило изъ-за этого семи верстъ киселя ѣсть ѣхать. Только то и любопытно, что въ поднебесьѣ на Эйфелевой башнѣ мы выпили и закусили, а остальное все видѣли и въ Москвѣ, на нашей Всероссійской выставкѣ. Одно, что не въ такомъ большомъ размѣрѣ, такъ размѣръ-то меня и раздражалъ. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отдѣлу, смотришь, смотришь на все одно и то-же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсѣмъ съ вашими кожами или бархатами! Вѣдь все одно и то-же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, такъ зачѣмъ-же цѣлый огородъ витринъ-то выставлять!
– Вотъ какой странный человѣкъ, – кивнулъ на жирнаго человѣка усачъ. – И все такъ. Въ Парижѣ хлѣбъ отличный, а онъ вдругъ о московскихъ калачахъ стосковался.
– Не странный, а самобытный. Я, братъ, славянофилъ.
– Скажите, пожалуйста, землякъ, гдѣ-бы намъ въ Парижѣ остановиться? – спросилъ жирнаго человѣка Николай Ивановичъ. – Хотѣлось-бы, чтобъ у станціи сѣсть на извозчика и сказать: пошелъ туда-то. Вы гдѣ останавливались?
– Не знаю, милостивый государь, не знаю. Ни какихъ я улицъ тамъ не знаю. Это все онъ, адьютантъ мой.
– Останавливайтесь тамъ, гдѣ впустятъ, – проговорилъ усачъ. – Какъ гостинница съ свободными номерами попадется, такъ и останавливайтесь. Мы десять улицъ околесили, пока нашли себѣ помѣщеніе. Занято, занято и занято.
– Глаша, слышишь? Вотъ происшествіе-то! – отнесся Николай Ивановичъ къ женѣ. – По всему городу придется комнату искать. Бѣда!.. – покрутилъ онъ головой. – Особливо для того бѣда, у кого французскій діалектъ такой, какъ у насъ: на двоихъ три французскихъ слова: бонжуръ, мерси, да буаръ.
– Врешь, врешь! По-французски я словъ больше знаю и даже говорить могу, – откликнулась Глафира Семеновна.
– Добре, кабы такъ. А вотъ помяни мое слово – пріѣдемъ въ Парижъ и прильпне языкъ къ гортани. А позвольте васъ спросить: отсюда до Парижа безъ пересадки насъ повезутъ? – обратился Николай Ивановичъ къ жирному человѣку. – Очень ужъ я боюсь пересадки изъ вагона въ вагонъ. Два раза мы такимъ манеромъ перепутались и не туда попали.
– Ничего не знаю-съ, рѣшительно ничего. Вы графа спросите: онъ меня везъ.
– Безъ пересадки, безъ пересадки. Ложитесь въ спальномъ вагонѣ спать и спите до Парижа. Въ спальномъ вагонѣ васъ и на французской границѣ таможенные чиновники не потревожатъ.
– Вотъ это отлично, вотъ это хорошо! Глаша, надо взять мѣста въ спальныхъ вагонахъ.
– Позвольте-съ, вы не телеграфировали.
– То есть какъ это?
– Не послали съ дороги телеграмму, что вы желаете имѣть мѣста въ спальномъ вагонѣ? Не послали, такъ мѣстъ не достанете.
– Глаша! Слышишь? даже и спальные вагоны здѣсь по телеграммѣ! Ну, Нѣметчина! Въ Кенигсбергѣ обѣдать не дали – подавай телеграмму, а здѣсь въ спальный вагонъ безъ телеграммы не пустятъ.
– Такой ужъ порядокъ. Мѣста въ спальныхъ вагонахъ приготовляютъ заранѣе по телеграммамъ…
– Позвольте… но въ обыкновенныхъ-то вагонахъ безъ телеграммы все-таки дозволятъ спать? – освѣдомился Николай Ивановичъ.
– Конечно.
– Ну, слава Богу. А я ужъ думалъ…
Звонокъ. Вошелъ желѣзнодорожный сторожъ и прокричалъ что-то по-нѣмецки, упоминая «Берлинъ». Усачъ засуетился.
– Допивай, Петръ Никитичъ, рейнвейнъ-то. Надо въ поѣздъ садиться, – сказалъ онъ жирному человѣку.
Тотъ залпомъ выпилъ стаканъ, отдулся и, поднимаясь, произнесъ:
– Только ужъ ты какъ хочешь, а въ Берлинѣ я ни на часъ не остановлюсь. Въ другой поѣздъ – и въ бѣлокаменную.,
– Врешь, врешь. Нельзя. Надо-же мнѣ тебя берлинскимъ нѣмцамъ показать. И, наконецъ, какое ты будешь имѣть понятіе о Европѣ, ежели ты Бисмарка не видалъ и берлинскаго пива не пилъ!
– На станціи выпьемъ.
– Не то, не то. Въ Берлинѣ мы на два дня остановимся, въ лучшихъ биргале побываемъ, въ Зоологическій садъ я тебя свожу и берлинцамъ покажу. Берлинцы такого звѣря, какъ ты, навѣрное не видали.
– Не останусь, я тебѣ говорю, въ Берлинѣ.
– Останешься, ежели я останусь. Ну, куда-жъ ты одинъ поѣдешь? Вѣдь ты пропадешь безъ меня. Ну, полно, не упрямься. Взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ. Назвался груздемъ, такъ полѣзай въ кузовъ. Выѣхалъ заграницу, такъ какъ-же въ Берлинѣ-то не побывать. Идемъ! Мое почтеніе, господа, – раскланялся усачъ съ Николаемъ Ивановичемъ и Глафирой Семеновной, кликнулъ носильщика, велѣлъ ему тащить ручной багажъ лежавшій у стола, и направился на платформу.
Кряхтя и охая поплелся за нимъ и жирный человѣкъ, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафирѣ Семеновнѣ, и сказалъ на прощанье:
– А насчетъ грабежа и собачьей жизни – помяните мое слово, какъ въ Парижъ пріѣдете. Прощенья просимъ.
Вслѣдъ за отходомъ берлинскаго поѣзда возвѣстили объ отправленіи парижскаго поѣзда. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна засуетились.
– Во? Во? Во цугъ инъ Парижъ?.. – бросилась Глафира Семеновна къ желѣзнодорожному сторожу и сунула ему въ руку два нѣмецкіе «гривенника».
– Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen, – сказалъ тотъ и повелъ супруговъ къ поѣзду.
Черезъ полчаса Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна мчались въ Парижъ.
XX
Глухая ночь. Спокойное состояніе духа вслѣдствіе полной увѣренности, что онъ и жена ѣдутъ прямо въ Парижъ безъ пересадки, а также и плотный ужинъ съ возліяніемъ пива и рейнвейна, которымъ Николай Ивановичъ воспользовался въ Кельнѣ, дали ему возможность уснуть въ вагонѣ самымъ богатырскимъ сномъ. Всхрапыванія его были до того сильны, что даже заглушали стукъ колесъ поѣзда и наводили на неспящую Глафцру Семеновну полнѣйшее уныніе. Ей не спалось. Она была въ тревогѣ. Помѣстившись съ мужемъ вдвоемъ въ отдѣльномъ купэ вагона, она вдругъ вспомнила, что читала въ какомъ-то романѣ, какъ пассажиры, помѣстившіеся въ отдѣльномъ купэ, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. Въ романѣ, правда, говорилось про двухъ женщинъ, ѣхавшихъ въ купэ – думалось ей, – а она находится въ сообществѣ мужа, стало быть, мужчины, но что-же значитъ этотъ мужчина, ежели онъ спитъ, какъ убитый? Какая отъ него можетъ быть защита? Разбойники вернутся въ купэ, одинъ набросится на спящаго мужа, другой схватитъ ее за горло – и вотъ они погибли. Кричать? Но кто услышитъ? Купэ глухое, не имѣющее сообщенія съ другимъ купэ; входъ въ него съ подножки, находящейся снаружи вагона.
– Николай Иванычъ… – тронула она, наконецъ, за плечо спящаго мужа.
Тотъ пронзительно всхрапнулъ и что-то пробормоталъ, не открывая глазъ.
– Николай Иванычъ, проснись… Я боюсь… – потрясла она еще разъ его за рукавъ.
Николай Ивановичъ отмахнулся рукой и произнесъ:
– Пусти, не мѣшай.
– Да проснись-же, тебѣ говорятъ. Я боюсь, мнѣ страшно…
Николай Ивановичъ открылъ глаза. и смотрѣлъ на жену посоловѣлымъ взоромъ.
– Пріѣхали развѣ куда-нибудь? – спросилъ онъ.
– Не пріѣхали, все еще ѣдемъ, но пойми – мнѣ страшно, я боюсь. Ты такъ храпишь безчувственно, а я одна не сплю, и мало-ли что можетъ случиться.
– Да что-же можетъ случиться?
– Я боюсь, что на насъ нападутъ разбойники и ограбятъ насъ.
И она разсказала ему про случай въ отдѣльномъ купэ на желѣзной дорогѣ, про который она читала въ романѣ, и прибавила:
– И зачѣмъ это мы сѣли въ отдѣльное купэ?
Николай Ивановичъ тоже задумался.
– Недавно даже писано было, что усыпляютъ на желѣзныхъ дорогахъ разбойники, хлороформомъ усыпляютъ, а ты спишь, какъ убитый, – продолжала Глафира Семеновна,
– Да вѣдь я чуть-чуть… – оправдывался Николай Ивановичъ.
– Какъ чуть-чуть! Такъ храпѣлъ, что даже стукъ колесъ заглушалъ. Ты ужъ не спи, пожалуйста.
– Не буду, не буду… Я самъ понимаю теперь, что надо держать ухо востро.
– Да конечно-же… Двери снаружи… Войдутъ – меня за горло, тебя за горло – ну, и конецъ. Вѣдь очень хорошо понимаютъ, что въ Парижъ люди ѣдутъ съ деньгами.
– Не пугай, не пугай, пожалуйста, – отвѣчалъ Николай Ивановичъ, мѣняясь въ лицѣ, и прибавилъ:– И зачѣмъ ты это мнѣ сказала! ѣхалъ я спокойно…
– Какъ зачѣмъ? Чтобы ты былъ осторожнѣе.
– Да вѣдь ужъ ежели ворвутся разбойники, такъ будь остороженъ, или неостороженъ – все равно ограбятъ. Не пересѣсть-ли намъ въ другое купэ, гдѣ нѣсколько пассажировъ? – задалъ онъ вопросъ.
– Какъ-же ты пересядешь, ежели поѣздъ летитъ безостановочно, какъ стрѣла, а купэ наше не имѣетъ внутренняго сообщенія съ другимъ купэ?
– И то правда. Тогда вотъ что… Не вынуть-ли мнѣ деньги-то изъ кармана и не переложить-ли за голенищу?
– А ты думаешь, что нападутъ разбойники, за голенищей не будутъ шарить?
– Вѣрно, вѣрно. Такъ что-жъ тутъ дѣлать?
– Прежде всего не спи.
– Да ужъ не буду, не буду.
– Потомъ… Вѣдь у тебя есть револьверъ въ саквояжѣ. Зачѣмъ ему быть въ саквояжѣ? Вынь его и положи рядомъ на диванъ – все-таки будетъ спокойнѣе.
– Душечка, да вѣдь револьверъ не заряженъ.
– Такъ заряди его. Зачѣмъ-же возить съ собой револьверъ, ежели имъ не пользоваться?
– Такъ-то оно такъ, но вотъ, видишь-ли, я впопыхахъ патроны дома забылъ.
Глафира Семеновна такъ и всплеснула руками.
– Вотъ дуракъ-то! Видали-ли вы дурака-то! – воскликнула она.
– Да что-жъ ты подѣлаешь, если забылъ! На грѣхъ мастера нѣтъ. Да ты не безпокойся, въ Парижѣ купимъ, – отвѣчалъ Николай Ивановичъ.
– Еще того лучше! Мы находимся въ опасности по дорогѣ въ Парижъ, а онъ только въ Парижѣ патроны купитъ!
– Постой, я выну изъ саквояжа свой складной ножъ и открою его. Все-таки оружіе.
– Тогда ужъ выньте и револьверъ и положите его вотъ здѣсь на диванъ. Хоть онъ и не заряженный, а все-таки можетъ служить острасткой тому, кто войдетъ. Давеча, когда ты спалъ на всемъ ходу поѣзда, вошелъ къ намъ въ купэ кондукторъ для осматриванія билетовъ, и удивительно онъ мнѣ показался подозрительнымъ. Глаза такъ и разбѣгаются. Хоть и кондукторъ, а вѣдь тоже можетъ схватить за горло. Да и кондукторъ-ли онъ? Вынимай-же револьверъ и складной ножикъ.
Николай Ивановичъ тотчасъ-же слазилъ въ саквояжъ, досталъ револьверъ и складной ножикъ и положилъ на видномъ мѣстѣ.
– Ты, Глаша, бодрись… Богъ милостивъ. Авось, и ничего не случится, – успокаивалъ онъ жену.
– Дай-то Богъ, но я должна тебѣ сказать, что когда ты спалъ и мы останавливались на минуту на какой-то станцій, то къ окну нашего купэ подходилъ ужъ какой-то громаднаго роста черный мужчина въ шляпѣ съ широкими полями и очень-очень подозрительно посматривалъ. Даже всталъ на подножку и прямо заглянулъ въ наше купэ.
– Да что ты?
– Вѣрно, вѣрно. А видъ у него совсѣмъ разбойницкій, шляпа съ самыми широкими полями, на плечахъ какая-то накидка… Ну, однимъ словомъ, точь-въ-точь, какъ ходятъ разбойники въ здѣшнихъ заграничныхъ земляхъ.
Николай Ивановичъ въ раздумьи чесалъ затылокъ.
– А ужъ потомъ ты его не видала, этого разбойника? – спросилъ онъ жену.
– Да гдѣ-же видѣть-то, ежели мы съ тѣхъ поръ нигдѣ не останавливались? Поѣздъ уже съ часъ летитъ, какъ птица.
– Бодрись, Глаша, бодрись… Теперь кто взглянетъ къ намъ въ купэ – сейчасъ будетъ видѣть, что мы вооружены, что мы приготовившись. Тоже ежели и разбойникъ увидитъ револьверъ, такъ еще подумаетъ – нападать или не нападать.
– Ты ужъ, пожалуйста, только не спи, – упрашивала жена.
– Какой тутъ сонъ! До сна-ли мнѣ теперь?
У двери съ наружной стороны кто-то закопошился, что-то звякнуло, блеснулъ огонекъ. Николай Ивановичъ вздрогнулъ. Глафира Семеновна поблѣднѣла и забормотала:
– Господи, спаси и помилуй! Возьми, Николай Иванычъ, револьверъ хоть въ руки. Возьми скорѣй.
Николай Ивановичъ протянулъ руку къ револьверу. Въ это время спустилось стекло купэ и въ отворенное окно показалась голова кондуктора.
– Bitte Fuhrkarten, mein Herr [1],– проговорилъ онъ.
Николай Ивановичъ, держа въ одной рукѣ револьверъ и какъ-бы играя имъ, другой рукой подалъ кондуктору билеты и не сводилъ съ него глазъ. Кондукторъ покосился на револьверъ и пробормоталъ:
– Jetzt können Sie bis Verniers ruhig schlnfen [2].
– Видишь, видишь, какая подозрительная рожа! – замѣтила Глафира Семеновна.
– Дѣйствительно подозрительная, – согласился Николай Ивановичъ.
XXI
Безпокойство супруговъ о томъ, что они могутъ быть ограблены въ купэ разбойниками, все усиливалось и усиливалось, и, наконецъ, дошло до крайнихъ предѣловъ, когда, во время минутной остановки на какой-то станціи, дверь купэ отворилась и въ ней показалась гигантская фигура съ дымящейся короткой трубкой во рту, въ широкополой шляпѣ съ тетеревинымъ перомъ, въ венгеркѣ и съ охотничьимъ кинжаломъ за поясомъ. Фигура въ одной рукѣ держала сѣрый непромокаемый плащъ, а въ другой ружье въ чехлѣ. Глафира Семеновна пронзительно взвизгнула и инстинктивно бросилась отъ фигуры къ противоположной двери купэ. Отскочилъ къ другой двери и Николай Ивановичъ, забывъ даже захватить лежавшій на диванѣ револьверъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и силился отворить изнутри дверь, чтобы выскочить изъ купэ, но дверь была заперта снаружи.
– Кондукторъ! Херъ кондукторъ! – закричалъ онъ не своимъ голосомъ, но гласъ его былъ гласомъ вопіющаго въ пустынѣ; фигура влѣзла въ купэ, захлопнула за собою дверь, и поѣздъ снова помчался.
Глафира Семеновна тряслась, какъ въ лихорадкѣ, на глазахъ ея были слезы. Она жалась къ мужу и шептала:
– Разбойникъ… Тотъ самый разбойникъ, который уже заглядывалъ къ намъ въ купэ на одной изъ станцій. Что намъ дѣлать? Въ случаѣ чего, я буду бить стекла и кричать.
Фигура «разбойника» замѣтила, что она напугала супруговъ, и, вынувъ изо рта трубку, разсыпалась въ извиненіяхъ, мягко заговоривъ по-нѣмецки:
– Bitte, entschuldigen Sie, Madame, dass ich Ihnen gestört habe. Bei uns is Coupe ist fürchterlich besetzt [3].
Супруги ничего не поняли и молчали.
– Вы спали и испугались? – освѣдомилась фигура по-нѣмецки и прибавила: – Да, я такъ внезапно вошелъ. Пожалуйста, извините и успокойтесь.
Отвѣта не послѣдовало. Супруги не шевелились.
Фигура не садилась и продолжала по-нѣмецки:
– Пожалуйста, займите ваши мѣста.
– Глаша, что онъ говоритъ? Онъ денегъ требуетъ? – спросилъ Николай Ивановичъ жену. – Ежели что – я выбью стекло и выскочу…
– Нѣтъ… не знаю… Онъ что-то кланяется, – отвѣчала та, заикаясь.
– Вы русскіе или поляки? Вы не говорите по-нѣмецки? – не унималась фигура, услыша незнакомый говоръ супруговъ и не получая отъ нихъ отвѣта. – Ахъ, какъ жаль, что вы не говорите по-нѣмецки!
И фигура стала приглашать ихъ садиться жестами. Въ это время Николай Ивановичъ замѣтилъ у бедра фигуры двѣ висящія внизъ головами убитыя дикія утки и, сообразивъ, пріободрился и проговорилъ женѣ:
– Кажется, это не разбойникъ, а охотникъ. Видишь, у него утки…
Отлегло нѣсколько отъ сердца и у Глафиры Семеновны и она, пересиливъ страхъ, отвѣчала:
– А не можетъ развѣ разбойникъ настрѣлять себѣ утокъ?
– Такъ-то оно такъ… Но смотри… У него лицо добродушное, даже глупое.
– Тебѣ кажется добродушнымъ и глупымъ, а мнѣ страшнымъ. Пожалуйста, будь наготовѣ и не спускай съ него глазъ. Гдѣ-же твой револьверъ? – вспомнила она.
– Ахъ, да… – спохватился Николай Ивановичъ. – Вонъ револьверъ лежитъ на диванѣ около того окошка.
– Воинъ! Въ минуту опасности забылъ даже и о револьверѣ.
– Что я подѣлаю съ этимъ револьверомъ супротивъ его ружья! – шепталъ Николай Ивановичъ.
– Да вѣдь у него ружье въ чехлѣ.
– Въ чехлѣ, да заряжено, а ты вѣдь знаешь, что мой револьверъ безъ патроновъ.
– Все-таки возьми его въ руки… Вѣдь никто не знаетъ, что онъ не заряженъ. Возьми-же.
– Я, Глаша, боюсь подойти. Смотри, у этого чорта какой ножъ за поясомъ.
– Такъ вѣдь и у тебя есть ножикъ. Куда ты его задѣвалъ?
– Я, должно быть, впопыхахъ уронилъ его подъ скамейку.
– Ахъ, Николай Иванычъ! Ну, можно-ли на тебя въ чемъ-нибудь понадѣяться! Ты хуже всякой женщины.
– Да вѣдь я, душечка, въ военной службѣ никогда не служилъ.
– Подними-же ножекъ.
– Гдѣ тутъ искать! Я, душенька, боюсь даже и наклониться. Я наклонюсь, а этотъ чортъ какъ хватитъ меня!.. Нѣтъ, ужъ лучше такъ. Сама-же ты говорила, чтобъ не спускать съ этого разбойника глазъ. А то нѣтъ, это положительно не разбойникъ. Смотри, онъ вынулъ изъ сумки грушу и ѣстъ ее.
– Да вѣдь и разбойники могутъ ѣсть груши. Это не доказательство. Все-таки ты держи ухо востро.
– Да конечно-же, конечно-же… Я, Глаша, сяду. Вѣдь ужъ все равно, что стоя, что сидя…
И Николай Ивановичъ, не спуская глазъ съ «разбойника», медленно опустился на диванъ около того окна, гдѣ стоялъ. Косясь на «разбойника», сѣла и Глафира Семеновна. «Разбойникъ» взглянулъ на нее и ласково улыбнулся.
– Успокоились? – спросилъ онъ по-нѣмецки. – Ахъ, какъ мнѣ жалко, что я напугалъ васъ во время сна.
– Тебя задираетъ, – прошепталъ женѣ Николай Ивановичъ, не понявъ, разумѣется, что сказалъ «разбойникъ», и спросилъ ее:– Не понимаешь, что онъ бормочетъ?
– Откуда-же мнѣ понимать!
Не спускали съ разбойника глазъ супруги, не спускалъ съ нихъ глазъ и разбойникъ. Сидѣли они въ разныхъ углахъ купэ. Минуту спустя, разбойникъ досталъ изъ сумки двѣ груши, протянулъ ихъ на своей ладони супругамъ и съ улыбкой произнесъ: «Bitte». Глафира Семеновна съежилась, еще сильнѣе прижалась къ уголку вагона и не брала. Николай Ивановичъ протянулъ было руку, но жена остановила его.
– Не бери, не бери… Можетъ быть отравленныя груши, чтобы усыпить насъ.
– Ахъ, и то правда, – отдернулъ руку Николай Ивановичъ.– A я хотѣлъ взять, чтобы не раздразнить его.
«Разбойникъ» не отставалъ, сидѣлъ съ протянутой ладоныо, на которой лежали груши, и повторялъ:
– Bitte, bitte… Ohne Seremonie [4]…
– Я, Глаша, возьму, но ѣсть не буду, – сказалъ Ииколай Ивановичъ, взялъ грушу и кивнулъ «разбойнику», пробормотавъ:– Данке…
«Разбойникъ» помолчалъ немного и опять произнесъ по-нѣмецки:
– На слѣдующей станціи я освобожу васъ отъ своего присутствія. Я буду уже дома.
Супруги, разумѣется, ничего не поняли изъ его словъ. Онъ все-таки показалъ имъ на утокъ и пробормоталъ по-нѣмецки:
– Вотъ везу женѣ. Это мой охотничій трофей. In Russland giebt es folche Snten [5]? – задалъ онъ вопросъ, поясняя жестами, но его все-таки не поняли и оставили безъ отвѣта.
Поѣздъ уменьшилъ ходъ. «Разбойникъ» засуетился, схватилъ ружье, непромокаемый плащъ и сталъ собираться уходить. Глафира Семеновна приняла это за угрозу и воскликнула:
– Коля! Коля! Хватай скорѣй свой револьверъ.
Николай Ивановичъ потянулся и быстро схватилъ револьверъ, который лежалъ прикрытый носовымъ платкомъ на противоположномъ концѣ дивана. «Разбойникъ» улыбнулся и пробормоталъ по-нѣмецки:
– А! Тоже съ оружіемъ ѣздите. Это хорошо по ночамъ…
Поѣздъ остановился. «Разбойникъ» поклонился супругамъ, еще разсыпался въ извиненіяхъ и вышелъ изъ купэ.
– Ну, слава Богу! – воскликнулъ Николай Ивановичъ, когда они остались въ купэ безъ «разбойника». – Провалился! Ахъ, какъ онъ напугалъ насъ, а вѣдь на тебѣ, Глаша, лица не было.
– Ты ничего? Да ты хуже меня! – попрекнула его супруга. – Ты даже оружіе забылъ схватить въ руки.
– Ну, песъ съ нимъ. Слава Богу, что ушелъ. Вотъ охотникъ, а какъ похожъ на разбойника.
– Погоди радоваться-то. Можетъ быть и разбойникъ. Да нечего торжествовать, что и ушелъ. Очень можетъ быть, что онъ влѣзъ къ намъ, чтобъ высмотрѣть хорошенько насъ и купэ, а ужъ на слѣдующей станціи влѣзетъ къ намъ съ другими разбойниками, – замѣтила Глафира Семеновна.
– Что ты, что ты, Глаша! Типунъ-бы тебѣ на языкъ! – испуганно проговорилъ Николай Ивановичъ и перекрестился.
А поѣздъ такъ и мчался во мглѣ непроглядной ночи.
XXII
Не взирая, однако, на тревожное состояніе Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, сонъ сдѣлалъ свое дѣло и они задремали на нѣсколько времени, хотя и дали себѣ слово не спать. Первой проснулась Глафира Семеновна и даже испугалась, что спала. Она проснулась отъ остановки поѣзда на станціи. Стучали молотками, пробуя колеса, перекликались рабочіе, и ужъ перекликались на французскомъ языкѣ, какъ показалось Глафирѣ Семеновнѣ. Она открыла окно и стала прислушиваться – да, французскій языкъ. Нѣмецкаго говора не слыхать, онъ исчезъ; исчезли откормленныя лоснящіяся физіономіи нѣмецкихъ желѣзнодорожныхъ служащихъ, исчезли нѣмецкія фуражки и замѣнились французскими кэпи, появились французскія бородки на тощихъ лицахъ и на станціонномъ зданіи красовались уже французскія надписи. Первымъ, что бросилось Глафирѣ Семеновнѣ въ глаза, была надпись: «buvette».
– Николай Иванычъ, французскій языкъ! Пріѣхали, во французскую землю пріѣхали! – радостно бросилась она къ мужу.
Николай Ивановичъ спалъ, прислонившись къ уголку и держа руку на револьверѣ, который лежалъ у него на колѣняхъ. Женѣ нужно было потрясти его за плечо, чтобы онъ проснулся. Онъ открылъ глаза, быстро вскочилъ на ноги и, уронивъ на полъ револьверъ, испуганно спрашивалъ:
– Опять разбойникъ? Гдѣ онъ?
– Какой разбойникъ! Мы пріѣхали во Францію. Французскій языкъ… Можетъ быть это ужъ даже Парижъ.
– Не можетъ быть! Тогда надо спросить. Что-жъ, ты! Спрашивай… Хвастайся французскимъ языкомъ
