Текст книги "Наши за границей"

Автор книги: Николай Лейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Они выбѣжали изъ буфета, бросились къ поѣзду и вскочили въ вагонъ.

V

Глаша! Гдѣ-же наши подушки, гдѣ-же наши саквояжи? – воскликнулъ Николай Ивановичъ, очутившись вмѣстѣ съ женой въ вагонѣ. – Боже мой, украли!.. Неужто украли? – всплеснула руками Глафира Семеновна. – Или украли, или мы не въ тотъ вагонъ сѣли. Такъ и есть, не въ тотъ вагонъ. Тотъ вагонъ былъ съ сѣрой, а этотъ съ какой-то рыжей обивкой. Выходи скорѣй, выскакивай!

Николай Ивановичъ бросился къ запертымъ снаружи дверямъ купэ, быстро отворилъ окно и закричалъ:

– Эй, херъ, херъ…херъ кондукторъ… Отворите… Мы не въ тотъ вагонъ попали!

Но поѣздъ уже тронулся и быстро ускорялъ свой ходъ. На крикъ никто не обратилъ вниманія.

– Что-же это такое? Какъ намъ быть безъ подушекъ и безъ саквояжей! Въ саквояжѣ у меня булки, сыръ и икра. Ни прилечь, ни поужинать будетъ нечѣмъ. Вѣдь этихъ двухъ котлетъ, что мы со станціи захватили, для насъ мало. Да и какія это котлеты!… Это даже и не котлеты… Онѣ до того малы, что ихъ двѣ на ладонь уложишь, – вопіяла Глафира Семеновна.

– Не кричи, не кричи… На слѣдующей станціи пересядемъ въ свой вагонъ, – уговаривалъ ее Николай Ивановичъ. – Отыщемъ и пересядемъ.

– Какъ тутъ пересѣсть! Какъ тутъ вагонъ отыскивать, ежели поѣздъ больше двухъ минутъ и на станціи не стоитъ! Только выскочишь, а поѣздъ ужъ и опять въ путь… Къ тому-же, теперь вечеръ, а не день. Гдѣ тутъ отыскивать?

Какой-то нѣмецъ въ войлочной шапкѣ, сидѣвшій съ ними въ купэ, видя ихъ безпокойство, спросилъ ихъ что-то по-нѣмецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Нѣмецъ повторилъ вопросъ и прибавилъ слово «Гамбургъ».

– Постой… Мы даже, кажется, не въ тотъ поѣздъ сѣли. Нѣмецъ что-то про Гамбургъ толкуетъ, – испуганно проговорила Глафира Семеновна, обращаясь въ мужу.

– Да что ты… Вотъ уха-то! Спроси-же его, куда мы ѣдемъ. Вѣдь можешь-же ты хоть про это-то спросить?! Вѣдь ты все-таки чему-же нибудь училась въ пансіонѣ.

Испугъ придалъ Глафирѣ Семеновнѣ энергіи. Она подумала, сложила кой-какъ въ умѣ нѣмецкую фразу и задала вопросъ нѣмцу:

– Инъ Берлинъ виръ фаренъ? Берлинъ этотъ вагонъ?

– Nein, Madame, wir fahren nach Gamburg.

– Какъ нахъ Гамбургъ? А Берлинъ?

Нѣмецъ отрицательно покачалъ головой и опять что-то пробормоталъ по-нѣмецки.

– Да-конечно-же, не въ томъ поѣздѣ ѣдемъ, – чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ досадливо почесалъ затылокъ.

– Ну, переплетъ! Бѣда безъ языка!.. – вырвалось у Николая Ивановича.

– Въ Гамбургъ, въ Гамбургъ ѣдемъ… въ Гамбургъ, – твердила Глафира Семеновва.

– Да спроси ты у нѣмца-то поосновательнѣе. Можетъ быть, поѣздъ-то гамбургскій, а Берлинъ по дорогѣ будетъ.

– Какъ я спрошу, ежели я не умѣю! Спрашивай самъ.

– Чему-же ты училась въ пансіонѣ!

– А ты чему учился у своихъ нѣмцевъ-колонистовъ и чухонцевъ?

– Я учился въ лавкѣ, продавая парусину, желѣзо и веревки. За меня въ пансіонъ разнымъ мадамамъ денегъ не платили. Я счетъ по-нѣмецки знаю, хмельныя слова знаю.

– Ты хмельныя, а я комнатныя. Про поѣзда насъ ничего не учили.

Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но, наконецъ, Николай Ивановичъ плюнулъ, оттолкнулъ отъ себя жену, подсѣлъ съ нѣмцу и показалъ ему свои проѣздные билеты. Нѣмецъ посмотрѣлъ ихъ и опять отрицательно покачалъ головой.

– Nein. Das ist hicht was. Die guhrfarten find nach Berlin, aber wir fahren nach Gamburg.

– Да Берлинъ-то будетъ по дорогѣ, или нѣтъ? Вотъ что я васъ спрашиваю! – раздраженно крикнулъ Николай Ивановичъ. – Ну, можетъ быть такъ, что сначала Берлинъ, а нахеръ Гамбургъ или сначала Гамбургъ, а нахеръ Берлинъ. Нихтъ ферштейнъ?

– ?a, jа… ich verstehe… Berlin ist dort und Gamburg ist dort. Von Dirsghau sind zwei Zweigen.

Нѣмецъ показалъ жестами въ двѣ противоположныя стороны.

– Здравствуйте! Даже не въ ту сторону и ѣдемъ-то! – отскочилъ отъ нѣмца Николай Ивановичъ, понявъ, что по дорогѣ не будетъ Берлина, и набросился на жену:– А все ты съ своими поправленіями въ женской уборной. Все это черезъ тебя мы перепутались… «Мнѣ нужно поправиться! Мнѣ нужно поправиться!» Вотъ и поправилась. Въ Гаибургъ вмѣсто Берлина ѣдемъ. На кой шутъ, спрашивается, намъ этотъ Гамбургъ, ежели мы черезъ Берлинъ въ Парижъ ѣдемъ? Нѣмецъ показываетъ, что Берлинъ-то вонъ тамъ, а насъ эво куда относитъ.

– Не могу-же я не сходить въ дамскую уборную, ежели я шесть-семь часовъ не выходя изъ вагона сидѣла, – оправдывалась жена.

– А не можешь, такъ не ѣзди заграницу. Нѣмки-же могутъ. Отчего-же онѣ могутъ? Или у нихъ натура другая.

– Конечно-же, должно быть, другая. Онѣ къ здѣшнимъ порядкамъ привычны, а я не привычна.

– И ты заграницу выѣхала, такъ должна привыкать. А то извольте видѣть: надо въ буфетъ ѣсть идти, а она: «я въ дамскую уборную». Черезъ тебя и ѣду прозѣвали. Нешто можетъ быть человѣкъ сытъ, съѣвши вотъ по эдакой котлеткѣ, ежели онъ съ утра не ѣлъ! Вѣдь, можетъ быть, до самаго Гамбурга другого куска въ горло не попадетъ, кромѣ этой котлетины. А гдѣ этотъ самый Гамбургъ? Чортъ его знаетъ, гдѣ онъ! Можетъ быть, на краю свѣта.

Глафира Семеновна сидѣла, держа въ рукѣ котлеты, завернутыя въ носовой платокъ, и плакала.

– Зачѣмъ-же намъ въ Гамбургъ-то ѣхать? Мы выйдемъ вонъ изъ вагона на первой-же станціи, – говорила она.

– А чортъ ихъ знаетъ, будетъ-ли еще по дорогѣ станція-то, да и выпустятъ-ли насъ изъ этого вагона. Видишь, какіе у нихъ вездѣ дурацкіе порядки. Можетъ быть, изъ вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустятъ. А заплати деньги сполна, да и поѣзжай.

– Попросимся, чтобы выпустили. Скажемъ, что по ошибкѣ не въ тотъ поѣздъ попали.

– Попросимся, скажемъ… А кто будетъ говорить, ежели по-нѣмецки ты ни аза въ глаза, а я еще меньше? Да и кого тутъ попросить, ежели и кондукторовъ-то не видать. У насъ по желѣзнымъ дорогамъ кондукторы по вагонамъ шляются, чуть не черезъ каждыя десять минутъ билеты у тебя смотрятъ, машинками прорѣзаютъ, будятъ тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскиваютъ то за тѣмъ, то за другимъ, а здѣсь болѣе получаса въ какой-то Гамбургъ ѣдемъ, и ни одна кондукторская бестія не показывается! Въ Гамбургъ! На какой песъ, спрашивается, намъ этой Гамбургъ! – горячился Николай Ивановичъ, но, увидавъ уже рыдающую жену, понизилъ голосъ и прибавилъ:– Не реви… Утри глаза платкомъ и сиди безъ слезъ…

– Какъ-же я могу утереться платкомъ, ежели у меня въ носовомъ платкѣ котлеты! Вѣдь весь платокъ у меня въ подливкѣ. Самъ-же ты въ Кенигсбергѣ на станціи въ мой носовой платокъ котлеты съ двухъ тарелокъ вывалилъ, – отвѣчала жена.

– Вынь изъ саквояжа чистый платокъ. Не хорошо въ слезахъ. Вонъ нѣмецъ смотритъ.

– Да вѣдь саквояжи-то въ томъ поѣздѣ остались.

– Тьфу!.. И то… Совсѣмъ спутался. Вотъ наказаніе-то! Ну, возьми мой платокъ и вытрись моимъ платкомъ.

– Лучше-же я кончикомъ отъ своего платка. Кончикъ не замаранъ.

Глафира Семеновна поднесла платокъ съ котлетами къ глазамъ и кончикомъ его кое-какъ вытерла слезы. Николай Ивановичъ увидалъ котлеты и сказалъ:

– Давай-же съѣдимъ по котлеткѣ-то… Ѣсть смерть хочется…

– Съѣдимъ, – прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платокъ. – Вотъ тутъ и протертый картофель есть… Только хлѣба нѣтъ. Хлѣба забыла взять.

Супруги принялись ѣсть котлеты. Вошелъ кондукторъ визировать билеты, увидалъ у супруговъ не тѣ билеты, заговорилъ что-то по-нѣмецки и наконецъ, возвыся голосъ, раскричался.

– Weg, weg! Sіе müssen bald umsteigen und die Strase zahten, – кричалъ онъ.

– Про штрафъ говоритъ. Штрафъ возьмутъ, – пробормоталъ Николай Ивановичъ женѣ и, обратясь къ кондуктору, спросилъ:– Да геенъ-то все-таки можно? Изъ вагона-то можно геенъ?.. Выпустятъ насъ на станціи?

– Канъ манъ на станціи веггеенъ? – поправила мужа жена.

– О, ja, ja… Sald wird die Station und Sie müssen sort.

– Что онъ говоритъ? – интересовался Николай Ивановичъ.

– Говоритъ, что сейчасъ будетъ станція и насъ высадятъ.

– Ну, слава тебѣ Господи!

Поѣздъ уменьшалъ ходъ и наконецъ остановился. Супруги не вышли, а выскочили изъ вагона, словно изъ тюрьмы. Кондукторъ сдалъ ихъ начальнику станціи, свистнулъ, вскочилъ на подножку вагона и поѣздъ опять помчался.

VI

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна стояли передъ начальникомъ станціи, совали ему свои билеты и ждали надъ собой суда.

– Вотъ, херъ начальникъ станціи, ѣхали мы въ Берлинъ, попали чортъ знаетъ куда, – говорилъ Николай Ивановичъ, стараясь быть какъ можно учтивѣе, и даже приподнялъ шляпу.

Начальникъ станціи, длинный и тощій, какъ хлыстъ, нѣмецъ въ красной фуражкѣ и съ сигарой въ зубахъ, сдѣлалъ ему въ отвѣтъ на поклонъ подъ козырекъ, и, не выпуская изъ зубовъ сигары, глубокомысленно сталъ разсматривать сунутую ему книжку билетовъ прямого сообщенія до Парижа.

– Бите, загензи, васъ махенъ? Васъ махенъ? – спрашивала въ свою очередь Глафира Семеновна.

– Ага! – заговорила по-нѣмецки! Заставила нужда калачи ѣсть! – воскликнулъ Николай Ивановичъ, съ какимъ-то злорадствомъ подмигивая женѣ.

– Заговорила потому, что обыкновенныя комнатныя слова потребовались. Комнатныя слова я отлично знаю. Васъ махенъ? Васъ махенъ? – повторяла она передъ начальникомъ станціи.

Тотъ понялъ вопросъ, важно поднялъ голову и заговорилъ по-нѣмецки. Говорилъ онъ съ толкомъ, съ разстановкой, наставительно, часто упоминалъ Кенигсбергъ, Берлинъ, Диршау, слово «Schnellzug» и сопровождалъ все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась отъ табачнаго дыма, который онъ пускалъ ей прямо въ лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

– Поняла? – спросилъ Николай Ивановичъ жену.

– Да конечно же, поняла. Слова самыя обыкновенныя. Штрафъ, купить билеты и ѣхать обратно въ этотъ проклятый Кенигсбергъ.

– А когда, когда поѣздъ-то въ Кенигсбергъ пойдетъ? Спроси его по-нѣмецки. Вѣдь можешь.

– Ви филь уръ поѣздъ имъ Кенигсбергъ?

– Nach zwei Stunden, Madame.

– Что онъ говоритъ?

– Не понимаю. Ви филь уръ? Уръ, уръ?.. – твердила она и показывала на часы.

– Um zehn Ubr, nach zwei Stunden.

Начальникъ станціи вынулъ свои карманные часы и показалъ на цифру 10.

– Черезъ два часа можно ѣхать? Отлично. Бери, мусью, штрафъ и отпусти скорѣй душу на покаяніе! – воскликнулъ радостно Николай Ивановичъ, опустилъ руку въ карманъ, вытащилъ оттуда нѣсколько золотыхъ монетъ и серебряныхъ марокъ и протянулъ ихъ на ладони начальнику станціи. – Бери, бери… Отбирай самъ, сколько слѣдуетъ, и давай намъ билеты до Кенигсберга. Сколько нѣмецкихъ полтинъ надо – столько и бери.

– Немензи, немензи штрафъ ундъ фюръ билетъ, фюръ цвей билетъ, – подтвердила жена. – Виръ висенъ нихтъ вашъ гельдъ. Немензи…

Начальникъ станціи осклабилъ свое серьезное лицо въ улыбку и, отсчитавъ себѣ нѣсколько марокъ, прибавилъ:

– Hier ist Wartezimmer mit Spiesesaal, wo Sie fönnen essen und trinsen…

– Тринкенъ? – еще радостнѣе воскликнулъ Николай Ивановичъ и схватилъ начальника станціи подъ руку. – Мосье! Пойдемъ вмѣстѣ тринкенъ. Биръ тринкенъ, шнапсъ тринкенъ. Комензи тринкенъ. Биръ тринкенъ… Хоть вы и нѣмецъ, а все-таки выпьемъ вмѣстѣ. Съ радости выпьемъ. Давно я тринкенъ дожидаюсь. Пойдемъ, пойдемъ. Нечего упираться-то… Коммензи, – тащилъ онъ его въ буфетъ.

Черезъ пять минутъ начальникъ станціи и супруги сидѣли за столомъ въ буфетѣ.

– Шнапсъ! Биръ… Живо! – командовалъ Николай Ивановичъ кельнеру.

– Бифштексъ! Котлету! – приказывала Глафира Семеновна. – Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродовъ. Филь бутербродовъ…

Столъ уставился яствами и питіями. Появился кюмель, появилось пиво, появились бутерброды съ сыромъ и ветчиной, кофе со сливками. Начальникъ станціи сидѣлъ, какъ аршинъ проглотивши, не измѣняя серьезнаго выраженія лица, и, выпивъ кюмелю, потягивалъ изъ кружки пиво.

– Водка-то у васъ, херъ, очень сладкая – кюмель, – говорилъ Николай Ивановичъ, чокаясь съ начальникомъ станціи своей кружкой. – Вѣдь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнетъ. Неужто у васъ здѣсь въ Нѣметчинѣ нѣтъ простой русской водки? Руссишь водка? Нейнъ? Нейнъ? руссишь водка?

Нѣмецъ пробормоталъ что-то по-нѣмецки и опять прихлебнулъ изъ кружки.

– Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Глаша, ты поняла?

– Ни капельки. Это какія-то необыкновенныя слова. Такимъ насъ не учили.

– Ну, наплевать! Будемъ пить и говорить, не понимая другъ друга. Все-таки компанія, все-таки живой человѣкъ, съ которымъ можно чокнуться! Пей, господинъ нѣмецъ. Что ты надъ кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьемъ. Пей, пей…

Нѣмецъ залпомъ докончилъ кружку.

– Анкоръ! Человѣкъ! Анкоръ… Меншъ… Еще цвей биръ!.. – кричалъ Николай Ивановичъ.

Появились новыя кружки. Николай Ивановичъ выпилъ залпомъ.

Нѣмецъ улыбнулся и выпилъ тоже залпомъ.

– Люблю, люблю за это! – воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ обнимать нѣмца. – Еще биръ тринвенъ. Цвей биръ тринкенъ.

Нѣмецъ не возражалъ, пожалъ руку Николая Ивановича и предложилъ ему сигару изъ своего портсигара. Николай Ивановичъ взялъ и сказалъ, что потомъ выкуритъ, а прежде «эссенъ и тринкенъ», и дѣйствительно напустился на ѣду. Нѣмецъ смотрѣлъ на него и что-то съ важностью говорилъ, говорилъ долго.

– Постой я его спрошу, какъ намъ съ нашими подушками и саквояжами быть, что въ поѣздѣ уѣхали. Вѣдь не пропадать же имъ, – сказала Глафира Семеновна.

– А можешь?

– Да вотъ попробую. Слова-то тутъ не мудреныя.

– Понатужься, Глаша, понатужься…

– Загензи бите, во истъ наши саквояжъ и подушки? Мы саквояжъ и подушки ферлоренъ. То есть не ферлоренъ, нихтъ ферлоренъ, а нашъ багажъ, нашъ саквояжъ въ поѣздѣ остался… Багажъ въ цугъ остался, – обратилась она къ нѣмцу. – Нихтъ ферштеенъ?

И дивное дѣло – нѣмецъ понялъ.

– O, ja, ich verstehe, Madame. Вы говорите про багажъ, который поѣхалъ изъ Кенигсберга въ Берлинъ? Багажъ вашъ вы получите въ Берлинѣ,– заговорилъ онъ по-нѣмецки. – Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.

Поняла нѣмца и Глафира Семеновна, услыхавъ слова: «wird nicht verloren werden, telegrafiren».

– Багажъ нашъ не пропадетъ, ежели мы будемъ телеграфировать, – сказала она мужу. – Намъ въ Берлинѣ его выдадутъ.

– Такъ пусть онъ телеграфируетъ, а мы съ нимъ за это бутылку мадеры выпьемъ. Херъ… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вотъ гельдъ и телеграфирензи, а я скажу данке и мы будемъ тринкенъ, мадера тринкенъ.

– ?a, ja, mit Sergnügen, – проговорилъ нѣмецъ, взялъ деньги и, поднявшись съ мѣста, пошелъ на телеграфъ.

Черезъ пять минутъ онъ вернулся и принесъ квитанцію.

– Hier jeßt seien Sie nicht bange, – сказалъ онъ и потрепалъ Николая Ивановича по плечу.

– Вотъ за это данке, такъ данке! Человѣкъ! Меншъ! Эйне фляше мадера! – крикнулъ тотъ и, обратясь къ нѣмцу:– Тринкенъ мадера?

– O, ja… Rellner, bringen Sie…

– Кельнеръ! Кельнеръ! А я и забылъ, какъ по-нѣмецки прислуживающій-то называется. Кельнеръ!

Мадера.

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станціи и у Николая Ивановича раскраснѣлись. Оба были уже на второмъ взводѣ, оба говорили одинъ по-нѣмецки, другой по-русски и оба не понимали другъ друга.

Передъ прибытіемъ поѣзда, отправляющагося въ Кенигсбергъ, они вышли на платформу и дружественно похлопывали другъ друга по плечу. Николай Ивановичъ лѣзъ обниматься и цѣловаться, но начальникъ станціи пятился. Когда поѣздъ подъѣхалъ къ платформѣ, начальникъ станціи распростился съ Николаемъ Ивановичемъ и на этотъ разъ поцѣловался съ нимъ, посадилъ его въ вагонъ и крикнулъ:

– Glücssiche Reise!

Поѣздъ помчался.

VII

Поѣздъ мчался къ Кенигсбергу, куда начальникъ станціи неизвѣстно для чего отправилъ обратно супруговъ, такъ какъ и на той станціи, гдѣ они пили съ нимъ пиво и мадеру, можно-бы было дожидаться прямого берлинскаго поѣзда, который не миновалъ-бы станціи. Очевидно, тутъ было какое-то недоразумѣніе, и начальникъ станціи и супруги не поняли другъ друга. Да и на станціи-то не слѣдовало имъ слѣзать cъ того поѣзда, въ который они сѣли по ошибкѣ, а слѣдовало только пересѣсть изъ гамбургскаго вагона въ берлинскій и выйти гораздо дальше на станціи у развѣтвленія дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, безъ языка: сами никого не понимали и ихъ никто не понималъ, отчего все это и случилось.

Николай Ивановичъ сидѣлъ съ женой въ купэ и твердилъ.

– Кенигсбергъ, Кенигсбергъ… Надѣлалъ онъ намъ переполоху! Въ гробъ лягу, а не забуду этого города, чтобъ ему ни дна, ни покрышки! И навѣрное, жидовскій городъ.

– Почему ты такъ думаешь? – спросила жена.

– Да вотъ, собственно, изъ-за «берга». Всѣ жиды «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этотъ заграничный городъ ничего не слыхалъ. Новый какой, что-ли?

– Нѣтъ, мы про него въ пансіонѣ даже въ географіи учили.

– Отчего-же ты мнѣ про него раньше ничего не сказала? Я-бы и остерегся.

– Да что-же я тебѣ скажу?

– А вотъ то, что въ немъ обычаи, что по телеграфу обѣдъ заказывать надо. Навѣрное, ужъ про это-то въ географіи сказано… Иначе на что-же тогда географія? Вѣдь географію-то для путешествія учатъ.

– Ничего въ нашей географіи ни про обѣдъ, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.

Николай Ивановичъ скорчилъ гримасу и проворчалъ:

– Хорошъ, значитъ, пансіонъ былъ! Изъ нѣмецкаго языка только комнатнымъ словамъ обучали, а изъ географіи ничего про обѣды не учили. Самаго-то главнаго и не учили.

– Да чего ты ворчишь-то! Вѣдь ужъ напился и наѣлся съ нѣмцемъ на станціи.

– Конечно-же. Привелъ Богъ пожевать и легкую муху съ нѣмцемъ урѣзать, но все-таки… А хорошій этотъ начальникъ станціи, Глаша, попался… Вѣдь вотъ и нѣмецъ, а какой хорошій человѣкъ! Все-таки посидѣли, поговорили по душѣ, выпили, – благодушно бормоталъ Николай Ивановичъ, наконецъ умолкъ и началъ засыпать. Мадера дала себя знать.

– Коля! Ты не спи! – толкнула его жена. – А то вѣдь эдакъ немудрено и проспать этотъ проклятый Кенигсбергъ. Тутъ какъ только крикнутъ, что Кенигсбергъ – сейчасъ и выскакивать изъ вагона надо, а то живо куда-нибудь дальше провезутъ.

– Да я не сплю, не сплю. Я только разикъ носомъ клюнулъ. Намадерился малость, вотъ и дремлется.

– Кенигсбергъ! – крикнулъ наконецъ кондукторъ, заглянувъ въ купэ, и отобралъ билеты до Кенигсберга.

Черезъ минуту поѣздъ остановился. Опять освѣщенный вокзалъ, опять столовая съ снующими отъ стола къ столу кельнерами, разносящими кружки пива. Первымъ дѣломъ пришлось справляться, когда идетъ поѣздъ въ Берлинъ. Для вѣрности супруги обращались къ каждому желѣзнодорожному сторожу, къ каждому кельнеру, показывали свои билеты и спрашивали:

– Берлинъ? Ви филь уръ? Берлинъ?

Оказалось, что поѣздъ въ Берлинъ пойдетъ черезъ два часа. Всѣ говорили въ одинъ голосъ. Несловоохотливымъ или спѣшащимъ куда-нибудь Николай Ивановичъ совалъ въ руку по «гривеннику», какъ онъ выражался, то-есть по десяти пфенниговъ – и уста ихъ отверзались. Нѣкоторые, однако, не совѣтовали ѣхать съ этимъ поѣздомъ, такъ какъ этотъ поѣздъ идетъ не прямо въ Берлинъ и что придется пересаживаться изъ вагона въ вагонъ, и указывали на слѣдующій поѣздъ, который пойдетъ черезъ пять часовъ, но супруги, разумѣется, ничего этого не поняли.

– Das ist Summelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, – твердилъ Николаю Ивановичу какой-то желѣзнодорожный сторожъ, получившій на кружку пива.– Summelzug. Haben Sie verstanden?

– Данке, данке… Цвей уръ ждать? Ну, подождемъ цвей уръ. Это наплевать. Тѣмъ временемъ пивца можно выпить, – и отъ полноты чувствъ Николай Ивановичъ потрясъ сторожа за руку. – Какъ я, Глаша, по-нѣмецки-то говорить научился! – отнесся онъ къ женѣ. – Ну, теперь можно и пивца выпить. Надѣюсь, что ужъ хоть пиво-то можно безъ телеграммы пить. Пиво не ѣда.

Супруги усѣлись къ столу.

– Кельнеръ! Цвей биръ! – крикнулъ Николай

Ивановичъ. Подали пиво.

– Безъ телеграммы, – кивнулъ онъ женѣ. – Попробовать развѣ и по бутерброду съѣсть. Можетъ быть, тоже безъ телеграммы.

– Да по телеграммѣ только обѣды табльдотъ, а что по картѣ, то безъ телеграммы, – отвѣчала жена. – Вѣдь русскій-то, прошлый разъ сидѣвшій за сто ломъ, явственно тебѣ объяснилъ.

– Ну?! Въ такомъ разѣ я закажу себѣ селянку на сковородкѣ. Ѣсть смерть хочется. Какъ по-нѣмецки селянка на сковородкѣ?

– Да почемъ-же я-то знаю!

– Постой, я самъ спрошу. Кельнеръ! Хабензи селянка на сковородкѣ? – обратился Николай Ивановичъ къ кельнеру.

Тотъ выпучилъ на него глаза.

– Селянка, – повторилъ Николай Ивановичъ. – Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина тамъ всякая. Нихтъ ферштейнъ? Ничего не понимаетъ. Глаша! Ну, какъ отварной поросенокъ подъ хрѣномъ? Спрошу хоть поросенка.

Жена задумалась.

– Неужто и этого не знаешь?

– Постой… Знаю… Свинья – швейнъ. А вотъ поросенокъ-то…

– Ребеночка отъ швейнъ хабензи? – спрашивая Николай Ивановичъ кельнера.

– Швейнбратенъ? О! я… – отвѣчалъ кельнеръ.

– Да не брата намъ надо, а дитю отъ швейнъ.

– Дитя-по-нѣмецки – киндъ, – вмѣшалась жена. – Постой, я спрошу. Швейнкиндъ хабензи? – задала она вопросъ кельнеру.

– Постой, постой… Только швейнкиндъ отварной, холодный…

– Кальтъ, – прибавила жена.

– Да, съ сметаной и съ хрѣномъ. Хабензи?

– Nein, mein Herr, – отвѣчалъ кельнеръ, еле удерживая смѣхъ.

– Ну, вотъ видишь, стало-быть и по картѣ ничего нельзя потребовать безъ телеграммы. Говорятъ – нейнъ, – подмигнулъ женѣ Николай Ивановичъ. – Ну, порядки!

– А какъ-же мы котлеты-то давеча, когда были здѣсь въ первый разъ, въ платокъ съ тарелки свалили.

– Ну, ужъ это какъ-нибудь впопыхахъ и кельнеръ не расчухалъ, въ чемъ дѣло, а можетъ быть думалъ, что и была отъ насъ телеграмма. Да просто мы тогда нахрапомъ взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на столъ бросили и убѣжали. А теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кельнеръ?

– Видишь, говоритъ, что нельзя.

– Nein, mein Herr.

– А ты дай ему на чай, такъ, можетъ быть, будетъ и можно, – совѣтовала жена. – Сунь ему въ руку. За двугривенный все сдѣлаетъ.

– А въ самомъ дѣлѣ попробовать?! Кельнеръ, немензи вотъ на э и брингензи швейнкиндъ. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидитъ. Будто по телеграммѣ,– совалъ Николай Ивановичъ кельнеру двѣ десяти-пфенниговыя монеты.

Кельнеръ не взялъ.

– Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, das wir haben hicht.

– Не беретъ… Значитъ, у нихъ строго и нельзя.

– Такъ спроси хоть бутербродовъ съ сыромъ. Можетъ быть, бутерброды можно, – сказала жена. – И мнѣ что-то ѣсть хочется.

– А бутерброды можно безъ телеграммы? – снова обратился Николай Ивановичъ къ кельнеру.

– Бутербродъ митъ кезе и митъ флейшъ, – прибавила жена.

– O, ja, Madame.

Кельнеръ побѣжалъ и явился съ бутербродами.

– Ну, слава Богу! – воскликнулъ Николай Ивановичъ и принялся ѣсть. – То-есть, скажи у насъ въ рынкѣ кому угодно, что есть въ Нѣметчинѣ такой городъ, гдѣ пріѣзжающимъ на станціи обѣдать и ужинать только по телеграммамъ даютъ – рѣшительно никто не повѣритъ, – разсуждалъ онъ, разводя отъ удивленія руками.

VIII

Поѣздъ, котораго ожидали Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна, чтобы ѣхать въ Берлинъ, долженъ былъ придти въ Кенигсбергъ въ часъ ночи. Лишь только часовая стрѣлка на часахъ въ буфетѣ показала половину перваго, какъ уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.

– Скорѣй, Глаша, скорѣй, а то какъ-бы не опоздать. Чортъ ихъ знаетъ, какіе у нихъ тутъ порядки! Можетъ быть, и раньше поѣздъ придетъ. А ужъ на платформѣ будемъ стоять, такъ не опоздаемъ, – торопилъ Николай Ивановичъ жену. – Какъ подойдетъ поѣздъ, такъ и вскочимъ. Ну, живо!

– Пойдемъ, пойдемъ, – отвѣчала жена, выходя изъ-за стола. – Да вотъ еще что: захвати ты съ собой нѣсколько бутербродовъ въ запасъ въ вагонъ, благо ихъ здѣсь безъ телеграммъ даютъ, а то, можетъ быть, на другихъ станціяхъ и бутербродовъ безъ телеграммъ не дадутъ, такъ что завтра утромъ ни позавтракать, ни пообѣдать будетъ нечѣмъ.

– И то дѣло, и то дѣло…

Захваченъ былъ цѣлый пакетъ бутербродовъ, и супруги вышли на платформу. На платформѣ никого еще изъ публики не было. Бродила желѣзнодорожная прислуга и покуривали сигары и трубки.

– Надо поспрашивать ихъ, а то какъ-бы не ошибиться, – сказала Глафира Семеновна и, обратясь къ сторожу, спросила: – Инъ Берлинъ? Ви филь уръ?

– Noch eine halbe Stunde, – отвѣчалъ тотъ.

– Что онъ говоритъ? – задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.

– Да Богъ его знаетъ что… Что-то непонятное.

– Такъ ты переспроси.

– Имъ Берлинъ? Эйнъ уръ?

– Ja, ja, Madame, um einz…

– Въ часъ, вѣрно.

Такимъ-же манеромъ былъ спрошенъ второй сторожъ, третій, четвертый и пятый. Отвѣты были одинаковые. Каждому сторожу Николай Ивановичъ совалъ въ руку по десяти-пфенниговой монетѣ, говоря: «немензи и тринкензи». Сторожа благодарили словомъ «данке» и удивленно смотрѣли на щедрыхъ русскихъ.

– Теперь ужъ вѣрно. Всѣ въ одинъ голосъ говорятъ, что въ часъ, – проговорилъ Николай Ивановичъ, тяжело вздохнувъ.

Ровно въ часъ къ платформѣ подошелъ поѣздъ и выпустилъ пассажировъ. Супруги ринулись къ вагонамъ и вскочили въ первое попавшееся купэ. Тамъ уже сидѣли два нѣмца – одинъ тощій, другой толстый.

– Херъ… Бите… – обратился къ нимъ Николай Ивановичъ. – Васъ истъ дасъ? Берлинъ?

– O, ja. Mann sann auch nach Berlin fahren, – далъ отвѣтъ толстякъ.

– Берлинъ? Слава тебѣ, Господи!

Заглянулъ въ вагонъ кондукторъ и спросилъ билеты. Посмотрѣвъ на билеты супруговъ, онъ сказалъ:

– Zu Dirschau müssen Sie umste igen.

– Глаша! Что онъ сказалъ?

– Песъ его знаетъ, что, – отвѣчала жена и задала вопросъ кондуктору:– Берлинъ?

– Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, – повторилъ кондукторъ. – Этотъ вагонъ отъ Диршау пойдетъ на Данцигъ, а въ Диршау вы сядете въ другой поѣздъ, который пойдетъ въ Берлин, – прибавилъ онъ также по-нѣмецки, но супруги изъ всего этого поняли только слово «Берлинъ».

– Не ошиблись: Берлинъ, – кивнулъ женѣ Николай Ивановичъ.

Свистокъ, отклики на паровозѣ и поѣздъ помчался.

– Любопытно-бы было знать, въ которомъ часу мы будемъ завтра въ Берлинѣ? – говорила Глафира Семеновна мужу.

– A ты понатужься да и спроси вотъ y этого толстенькаго нѣмца. У него лицо основательное.

Глафира Семеновна сообразила, безвучно пошевелила нѣсколько разъ губами и спросила:

– Берлинъ ви филь уръ?

– Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. An Morgen werden Sie in Berlin sein.

– Что онъ, Глаша, говоритъ?

Глафира Семеновна, понявшая только слово «моргенъ» и переведшая его по-русски словомъ – «завтра», отвѣчала:

– Говоритъ, что завтра, a про часъ ничего не сказалъ. Что завтра-то, такъ мы и сами знаемъ.

– Такъ ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлинъ ви филь уръ?

Нѣмецъ развелъ руками.

– Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dasz am Morgen früh…

– Тьфу пропасть! Опять: завтра.

На слѣдующей станціи тотъ-же вопросъ былъ предложенъ кондуктору. Кондукторъ отвѣчалъ по-нѣмецки;

– Я ѣзжу до Данцига. Это другая вѣтвь. Про Берлинъ не могу сказать, – и опять прибавилъ слово «моргенъ», то есть «утромъ», но супруги опять-таки перевели это слово словомъ «завтра».

И опять помчался поѣздъ, останавливаясь на минуту и на двѣ на станціяхъ. Въ вагонъ заглядывали кондукторы, простригали, отрывали клочки и цѣлые билеты изъ книжки прямого сообщенія и всякій разъ предупреждали, что въ Диршау придется пересѣсть въ другой поѣздъ, твердя: «шт Dirshau müssen Sie umsteigen». Супруги затвердили уже и слова «Диршау» и «умштейгенъ», но все-таки не могли понять, что они обозначаютъ.

– Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ: «дырша да умштейгенъ»! – разводилъ всякій разъ руками Николай Ивановичъ и съ досады плевалъ.

– Не горячись, не горячись. Вѣдь уже всѣ въ одинъ голосъ говорятъ, что ѣдемъ мы въ берлинскомъ вагонѣ и въ Берлинъ, стало быть, горячиться тутъ не-чего. Пускай ихъ, что хотятъ говорятъ. Только бы благополучно доѣхать, – останавливала его Глафира Семеновна, стараясь успокоить.

Супругъ, наконецъ, успокоился, и началъ дремать.

IX

Черезъ нѣсколько минутъ поѣздъ остановился.

Застукали желѣзные молотки о чугунныя колеса вагоновъ, засуетились кондукторы, распахивая дверцы вагоновъ купэ. Слышались возгласы: «Dirschau, Dirschaul Drei Minuten»… Глафира Семеновна спокойно сидѣла около открытой двери купэ и смотрѣла на платформу, по которой сновали носильщики съ багажомъ, катились телѣжки съ ящиками и тюками, суетилась публика, размахивая руками съ зонтиками, баульчиками, связкой пледа. Николай Ивановичъ спалъ, похрапывая самымъ аппетитнымъ образомъ. Вдругъ къ ихъ купэ подбѣжалъ кондукторъ, нѣсколько минутъ тому назадъ ревизовавшій ихъ билеты, и поспѣшно воскликиулъ, обращаясь къ Глафирѣ Семеновнѣ:

– Madame, was sitzen Sie denn? Sie reisen nach Berlin, also hier müssen Sie umsteigen! Das ist schon Dirschau.

Глафира Семеновна ничего не поняла и, не шевелясь, смотрѣла во всѣ глаза.

– Dirschau! Miïssen umsteigen! – повторилъ кондукторъ и сдѣлалъ жестъ, приглашающій ее выйти изъ вагона. – Schneller! Schneller! Umsonst werden Sie nach Danzig fahren.

– Коля! Да проснись-же! Смотри, что онъ говоритъ! – засуетилась Глафира Семеновна, расталкивая мужа.

Тотъ проснулся и потягивался. Кондукторъ кричалъ: «schnell, schnell» и показывалъ, что надо выходить изъ вагона.

– Коля! Да прочухайся-же! Онъ махаетъ и показываетъ, чтобы мы выходили изъ вагона, – продолжала Глафира Семеновна, – Поломалось что-нибудь, что-ли?

– Да почемъ-же я-то знаю! – зѣвалъ Николай Ивановичъ во всю ширину рта. – Спроси. Вѣдь ты все-таки лучше меня знаешь нѣмецкій языкъ.

– Виръ инъ Берлинъ, – сказала кондуктору Глафира Семеновна.

– Ja, ja. Nach Berlin. Also hier müssen Sie umsteigen und weiter fahren. Gott im Himmell Was thun Sie denn? Es bleibt nur eine Halbe Minute. Weg von Waggon.

И опять жестъ, приглашающій выйти изъ вагона. Николая Ивановича кондукторъ даже схватилъ за руку и протянулъ къ двери.

– Чортъ его знаетъ, куда онъ меня тащитъ? – упирался тотъ. – Пріѣхали, что-ли? Херъ кондукторъ, Берлинъ?

– Ja, ja… Berlin… Schneller! Schneller!

– Глаша! Вообрази, въ Берлинъ пріѣхали! Вотъ такъ штука! – восклицалъ Николай Ивановичъ, вытянутый уже кондукторомъ на платформу.

– Да что ты!

– Schneller, schneller, Madame! Uni Gottes willen, schneller.

– Выходи скорѣй! Вотъ неожиданность-то! Думали, что завтра пріѣдемъ въ Берлинъ, а пріѣхали ночью.

Выскочила изъ вагона и Глафира Семеновна, но все еще не вѣрила и спрашивала кондуктора:

– Берлинъ? Берлинъ?

– Да, да… Отсюда вы должны ѣхать. Поѣздъ вамъ укажутъ, – отвѣчалъ тотъ по-нѣмецки.

Николай Ивановичъ совалъ ему въ руку два «нѣмецкихъ гривенника» и говорилъ:

– Данке, очень данке… Спасибо, что предупредили.

Кондукторъ захлопнулъ дверцы купэ. Раздался свистокъ и поѣздъ помчался.

– Вотъ неожиданность-то! Пріѣхали, въ Берлинъ пріѣхали! – бормоталъ Николай Ивановичъ на платформѣ. Какъ-же нѣмцы-то намъ все твердили, что моргенъ, моргенъ, то-есть завтра.

– Да вѣдь ужъ оно завтра и есть. Вѣдь говорили-то намъ вчера. Ежели по часамъ судить, то теперь ужъ завтра, потому утро, – отвѣчала супруга. – Ну пойдемъ. Надо въ гостинницу ѣхать. Вѣдь мы рѣшили сутки пробыть въ Берлинѣ и посмотрѣть городъ.