Текст книги "Наши за границей"
Автор книги: Николай Лейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Н. А. Лейкинъ
НАШИ ЗАГРАНИЦЕЙ
ЮМОРИСТИЧЕСКОЕ ОПИСАНІЕ ПОѢЗДКИ СУПРУГОВЪ
Николая Ивановича и Глафиры Семеновны
ИВАНОВЫХЪ,
ВЪ ПАРИЖЪ И ОБРАТНО
I
Переѣхали русскую границу. Показался прусскій орелъ, изображенный на щитѣ, прибитомъ къ столбу. Поѣздъ подъѣхалъ къ станціонному зданію. Русскіе кондукторы въ послѣдній разъ отворили двери вагоновъ. Послышалась нѣмецкая рѣчь. Стояли два откормленные нѣмца въ черныхъ военныхъ плащахъ съ множествомъ пуговицъ по правую и по лѣвую сторону груди и въ каскахъ со штыками. «Ейдкуненъ»! возгласилъ кто-то, проглатывая слова. Виднѣлись вывѣски со стрѣлами и съ надписями: «Herrn», «Damen». Пассажиры стали снимать съ полокъ ручной багажъ и начали выходить изъ вагоновъ. Въ числѣ ихъ были и молодой купецъ съ женой, купеческое происхожденіе котораго сказывалось въ каждой складкѣ, въ каждомъ движеніи, хотя онъ и былъ одѣтъ по послѣдней модѣ. Прежде всего онъ ударилъ себя ладонью по дну шляпы котелкомъ и сказалъ женѣ:
– Ну-съ, Глафира Семеновна, пріѣхали въ заграницу. Теперь слѣдуетъ намъ свое образованіе доказывать. Сажайте иностранныя слова! Сажайте безъ всякихъ стѣсненіевъ. Жарьте во всю.
Молодая супруга, одѣтая тоже по послѣдней модѣ, смутилась и покраснѣла.
– А какая это земля? – спросила она.
– Знамо дѣло – Нѣметчина. Нѣмецъ всегда на границѣ стоитъ. Помимо нѣмца ни въ какую чужую землю не проѣдешь. Забирайте свою подушку-то. Мнѣ три не протащить сквозь двери. А насчетъ саквояжей мы носильщика крикнемъ. Какъ носильщикъ-то на нѣмецкій манеръ?
– Я, Николай Ивановичъ, не знаю. Насъ этимъ словамъ въ пансіонѣ не обучали. Да и вообще я по-нѣмецки очень плохо… Когда учитель-нѣмецъ приходилъ, то у меня всегда зубы болѣли.
– Какъ-же это такъ… А говорили, что обучались.
– Я и обучалась, а только комнатныя слова знаю. Вотъ ежели что въ комнатѣ или съ кѣмъ поздороваться и спросить о погодѣ…
– Странно… самъ-же я слышалъ, какъ вы стихи читали на иностранномъ діалектѣ.
– То по-французски. Вотъ ежели по-французски придется, то я больше знаю.
– Какъ тутъ въ нѣмецкой землѣ по-французски! Здѣсь за французскій языкъ въ участокъ могутъ сволочь. Нѣмецъ страхъ какъ француза не любитъ. Ему французъ – что тараканъ во щахъ. Эй, носильщикъ! – кричитъ купецъ. – Гутъ моргенъ… Какъ васъ?.. Комензи… Наши чемоданы. Брингензи… Саквояжи…
– Вотъ видишь, ты и самъ нѣмецкія слова знаешь.
– Десять-то словъ! На этомъ не много уѣдешь. Хмельнаго я самъ допрошу по-нѣмецки, потому хмельныя слова я знаю, а остальныя ни въ зубъ. Эй, херъ носильщикъ! Херъ – это по по-ихнему господинъ. Поучтивѣе, такъ, можетъ, лучше… Херъ носильщикъ! Нейдетъ, подлецъ! Въ другой вагонъ проперъ. Неужто самому придется переть?.. Вытаскивай подушки, а я саквояжи… Тащи! Чего-же стала?
– Да видишь, главная подушка не пролѣзаетъ. Надо по одной штукѣ…
– И къ чему только ты три подушки съ собой забрала!
– Да я не могу на одной спать. Голова затекаетъ и наконецъ, вѣдь, не знаешь, куда ѣдешь. Можетъ быть, тамъ и вовсе безъ подушекъ…
– Брось подушки. Давай, я ихъ вытащу… Ну, пропихивай сзади, пропихивай… Вотъ такъ… Вѣдь таможня здѣсь. Не стали-бы нѣмцы подушки распарывать и искать въ нихъ? Вѣдь цѣлыя перины мы притащили. Не сочли-бы за мѣшки съ товаромъ. Хоть сказать имъ, что это подушки. Какъ подушки-то по-нѣмецки?
– Не знаю.
– Здравствуйте! А сейчасъ хвасталась, что всѣ комнатныя слова знаешь. Вѣдь подушка – комнатное слово.
– Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь. Вѣдь вы и сами не знаете!
– Я другое дѣло. Я спеціалистъ по хмельнымъ словамъ. Вотъ въ буфетѣ я въ лучшемъ видѣ… «Биръ-тринкенъ… Шнапсъ-тринкенъ… Зейдель… фляше… бутербродъ»… и, наконецъ, я въ пансіонѣ не обучался. Нѣмецкимъ словамъ я выучился у нѣмцевъ-колонистовъ, которые пріѣзжаютъ къ намъ въ лавку веревки, парусину и гвозди покупать. «Ейнъ, цвей, дрей, фиръ, фиръ рубль, цванцигъ копекенъ». Считать по-нѣмецки тебѣ что угодно высчитаю, а другихъ я словъ не знаю. Ну, постой тутъ около подушекъ, а я саквояжи вытащу. Эй, херъ носильщикъ! Нумеръ ейнъ ундъ цванцигъ. Комензи! – снова началъ кричать купецъ и манить носильщика.
Носильщикъ, наконецъ, подошелъ, взялъ вещи и понесъ ихъ. Купецъ и его супруга тащили подушки, зонтики, пледъ и ватное стеганое одѣяло.
– Sollamt… jeßt ist Sollamt… Rotter haben Sie Herr? – спрашивалъ носильщикъ купца.
– Чортъ его знаетъ, что онъ бормочетъ! – воскликнулъ купецъ. – Глафира Семеновна, понимаешь? – обратился онъ къ женѣ.
– Да должно быть на чай проситъ. Дай ему, – отвѣчала та. – Ну, народъ! Даже двугривеннаго не хотятъ повѣрить и впередъ деньги требуютъ. Бери, бери… Вотъ три гривенника. Не надувать сюда пріѣхали. Мы въ Петербургѣ въ полномъ довѣріи. У меня по банкамъ на полтораста тысячъ векселей гуляетъ…
Носильщикъ денегъ не бралъ и говорилъ:
– Nacher, nacher werden Sie sahien…
– Глаша! Не беретъ. Неужто двухъ пятіалтынныхъ мало? – недоумѣвалъ купецъ. – Иль, можетъ быть, ему нѣмецкія деньги надо?
– Да конечно-же онъ нѣмецкія деньги требуетъ.
– Дейчъ гельдъ хочешь? Дейчъ надо размѣнять. Гдѣ тутъ мѣняльная лавка? Надо размѣнять. Понимаешь? Ничего не понимаетъ. Глаша! да скажи ему по-нѣмецки, какъ васъ учили. Чего ты стыдишься-то! Ну, какъ по-нѣмецки мѣняльная лавка? Сади!
– Ахъ, Боже мой! Ну, что ты ко мнѣ пристаешь-то!
– Ничего не знаетъ! А еще у мадамы училась.
– Мѣняльную лавку вы найдете въ вокзалѣ. Тамъ еврей вамъ и размѣняетъ, – послышалось сзади по-русски.
Говорилъ какой-то господинъ въ войлочной дорожной шапочкѣ. Купецъ обернулся и сказалъ: – Мерси васъ… Удивительно какъ трудно безъ нѣмецкаго языка… Ничего не понимаютъ, Будьте добры сказать этой колбасѣ, что онъ на чай въ лучшемъ видѣ получитъ, какъ только я размѣняю русскія деньги. Ну, вотъ… Еще мерси васъ… извиняйте… А какъ по-нѣмецки мѣняльная лавка, чтобы я могъ спросить?
– Вексельбуде… Но еврей, который будетъ мѣнять вамъ деньги, говоритъ по-русски.
– Анкоръ мерси васъ… Вексельбуде, вексельбуде, – твердилъ купецъ. – Запомни, Глаша, какъ мѣняльная лавка называется, а то я, впопыхахъ-то, могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.
У дверей въ вокзалѣ стояли прусскіе жандармы и таможенные чиновники отбирали паспорты и пропускали пассажировъ по очереди.
– Эхъ, слѣдовало-бы захватить съ собой въ дорогу Карла Адамыча для нѣмецкаго языка, – говорилъ купецъ. – Онъ хоть пропойный человѣкъ, а все-таки съ языкомъ. Пріодѣть-бы его въ мое старое пальтишко, такъ онъ и совсѣмъ-бы за барина сошелъ. Только вѣдь дорога да выпивка, а ѣстъ онъ самые пустяки. Положительно слѣдовало бы его взять, и въ лучшемъ-бы видѣ онъ по-нѣмецки бормоталъ.
– Такъ отчего-же не взялъ? сказала жена.
– А не сама-ли ты говорила, что я съ нимъ съ кругу сбиться могу? Я на твое образованіе надѣялся, думалъ, что ежели ужъ у мадамы въ пансіонѣ училась и нѣмецкіе стихи знаешь, такъ какъ-же нѣмецкихъ-то словъ не знать; а ты даже безъ того понятія, какъ подушка по-нѣмецки называется.
– Тебѣ вѣдь сказано, что я политичныя слова знаю, а подушка развѣ политичное слово.
– Врешь! Ты даже сейчасъ хвасталась, что комнатныя слова знаешь.
– Фу, какъ ты мнѣ надоѣлъ! Вотъ возьму да на зло тебѣ и заплачу.
– Да плачь. Чортъ съ тобой!
Жена слезливо заморгала глазами. Купецъ проталкивалъ ее впередъ.
– Пассъ! – возгласилъ жандармъ и загородилъ ей дорогу.
– Глаша! Что онъ говоритъ? Чего ему нужно? – спрашивалъ у жены купецъ.
– Отстань. Ничего не знаю.
– Пассъ! – повторилъ жандармъ и протянулъ руку.
– Ну, вотъ извольте видѣть, словно онъ будто въ винтъ играетъ: пассъ, да пассъ.
– Отдайте свой паспортъ. Онъ паспортъ требуетъ, – сказалъ кто-то по-русски.
– Паспортъ? Ну, такъ такъ-бы и говорилъ, а то – пассъ да пассъ… Вотъ паспортъ.
Купецъ отдалъ паспортъ и проскользнулъ сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспортъ.
– Глаша! Чего-жъ ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты стала? – кричалъ купецъ.
– Да не пускаютъ. Вонъ онъ руки распространяетъ, – отвѣчала та. – Пустите-же меня! – раздраженно рванулась она.
– Пассъ! – возвысилъ голосъ жандармъ.
– Да вѣдь я отдалъ ейный паспортъ. Жена при мужѣ.. Жена въ моемъ паспортѣ… Паспортъ у насъ общій… Это жена моя… Послушайте, херъ… Такъ не дѣлается… Это безобразіе… Ейнъ паспортъ. Ейнъ паспортъ на цвей, – возмущался купецъ.
– Я жена его… Я фрау, фрау… А онъ мужъ… Это мой мари… монъ мари… – бормотала жена.
Наконецъ ее пропустили.
– Ну, народъ! – восклицалъ купецъ. – Ни одного слова по-русски… А еще, говорятъ, образованные нѣмцы! Говорятъ, куда ни плюнь, вездѣ университетъ или академія наукъ. Гдѣ-же тутъ образованіе, спрашивается?! Тьфу, чтобы вамъ сдохнуть!
Купецъ плюнулъ.
II
Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна, запыхавшіеся и раскраснѣвшіеся, сидѣли уже въ прусскомъ вагонѣ. Передъ ними стоялъ нѣмецъ-носильщикъ и ждалъ подачки за принесенные въ вагонъ мѣшки и подушки. Николай Ивановичъ держалъ на ладони горсть прусскихъ серебряныхъ монетъ, перебиралъ ихъ другой рукой и рѣшительно недоумѣвалъ, какую монету дать носильщику за услугу.
– Разбери, что это за деньги! – бормоталъ онъ. – Однѣ будто-бы полтинники, а другія, которыя побольше, такъ тоже до нашего рубля не хватаютъ! Потомъ мелочь… На однѣхъ монетахъ помѣчено, что десять, на другихъ стоитъ цифирь пятьдесятъ, а обѣ монетки одной величины.
– Да дай ему вотъ въ родѣ полтины-то! – сказала Глафира Семеновна.
– Сшутила! Давать по полтинѣ, такъ тоже раздаешься. Эдакъ и требухи не хватитъ.
– Ну, дай маленькихъ монетъ штучки три.
– Въ томъ-то и дѣло, что онѣ разныя. Однѣ въ десять, другія въ пятьдесятъ, а величина одна. Да и чего тутъ десять, чего пятьдесятъ? Бѣда съ чужими деньгами!
Онъ взялъ три монетки по десяти пфенниговъ и подалъ носильщику. Тотъ скривилъ лицо и подбросилъ монетки на ладони.
– Неужто мало? Вѣдь я три гривенника даю, – воскликнулъ Николай Ивановичъ и далъ еще десять пфенниговъ.
Носильщикъ плюнулъ, отвернулся и, не приподнявъ шапки, отошелъ отъ вагона.
– Вотъ такъ нѣмецкая морда! Сорокъ ихнихъ копѣекъ даю, а онъ и этимъ недоволенъ. Да у насъ-то за сорокъ копѣекъ носильщики въ поясъ кланяются! – продолжалъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ женѣ.
– А почемъ ты знаешь, можетъ быть, ихнія копѣйки-то меньше? – сказала та и прибавила:– Ну, да что объ этомъ толковать! Хорошо, что ужъ въ вагоны-то усѣлись. Только, въ тѣ-ли мы вагоны сѣли? Не уѣхать-бы куда въ другое мѣсто, вмѣсто Берлина-то?
– Песъ ихъ знаетъ! Каждому встрѣчному и поперечному только и твердилъ, что Берлинъ, Берлинъ и Берлинъ. Всѣ тыкали перстами въ этотъ вагонъ.
Николай Ивановичъ высунулся изъ окна вагона и крикнулъ:
– Эй! херъ кондукторъ! Берлинъ здѣсь?
– О, jai mein Herr, Berlin.
– Слышишь? Около русской границы и то по-нѣмецки. Хоть-бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кромѣ жида-мѣнялы.
– Ну, вотъ съ жидами и будемъ разговаривать. Вѣдь ужъ жиды навѣрное вездѣ есть.
– Да неужто ты, Глашенька, окромя комнатныхъ словъ, никакого разговора не знаешь?
– Про ѣду знаю.
– Ну, слава Богу, хоть про ѣду-то. По крайней мѣрѣ, голодомъ не насидимся. Ты про ѣду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мѣрѣ, поняла-ли, что нѣмецъ въ таможнѣ при допросѣ-то спрашивалъ?
– Да онъ только про чай да про табакъ съ папиросами и спрашивалъ. Te, табакъ, папиросъ…
– Ну, это-то и я понялъ. А онъ еще что-то спрашивалъ.
– Ничего не спрашивалъ. Спрашивалъ про чай и про папиросы, а я молчу и вся дрожу, – продолжала жена. – Думаю, ну какъ полѣзетъ въ платьѣ щупать.
– А гдѣ у тебя чай съ папиросами?
– Въ турнюрѣ. Два фунта чаю и пятьсотъ штукъ папиросъ для тебя.
– Вотъ за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и съ чаемъ, и съ папиросами. А то Федоръ Кирилычъ вернулся изъ-за границы, такъ сказывалъ что папиросы ихнія на манеръ какъ-бы изъ капустнаго листа, а чай такъ брандахлыстъ какой-то. Вотъ пиво здѣсь – уму помраченье. Я сейчасъ пару кружекъ опрокинулъ – прелесть. Бутерброды съ колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.
– Колбасная-то колбасная, да кто ихъ знаетъ, изъ чего они свои колбасы дѣлаютъ. Можетъ быть, изъ кошекъ да изъ собакъ. Нѣтъ, я ихъ бутербродовъ ѣсть не стану. Я своихъ булокъ захватила и у меня сыръ есть, икра.
– Нельзя-же, душечка, совсѣмъ не ѣсть.
– Колбасу? Ни за что на свѣтѣ! Да и вообще не стану ѣсть ничего, кромѣ котлеты или бифштекса. У нихъ, говорятъ, супъ изъ рыбьей чешуи, изъ яичной скорлупы и изъ сельдяныхъ головъ варится.
– Ну?!..
– Я отъ многихъ слышала. Даже въ газетахъ читала. А нашъ жилецъ-нѣмецъ настройщикъ, что въ папенькиномъ домѣ живетъ… Образованный нѣмецъ, а что онъ ѣстъ вмѣсто супа? Разболтаетъ въ пивѣ корки чернаго хлѣба, положитъ туда яйцо, сваритъ, вотъ и супъ. Намъ ихняя кухарка разсказывала. «Они, говоритъ, за обѣ щеки ѣдятъ, а мнѣ въ глотку не идетъ. Я, говоритъ, кофейными переварками съ ситникомъ въ тѣ дни питаюсь». Я и рыбу у нихъ въ Нѣметчинѣ ѣсть не буду.
– Рыбу-то отчего? Вѣдь ужъ рыба все рыба.
– Боюсь, какъ-бы вмѣсто рыбы змѣи не подали. Они и змѣй ѣдятъ, и лягушекъ.
– Это французы.
– И французы, и нѣмцы. Нѣмцы еще хуже. Я сама видѣла, какъ настройщицкая нѣмка въ корзинкѣ угря на обѣдъ съ рынка тащила.
– Такъ угря-же, а не змѣю.
– Та-же змѣя, только водяная. Нѣтъ, я у нихъ ни рыбы, ни колбасы, ни супу – ни за что на свѣтѣ… Бифштексъ, котлета, булки. Пироги буду ѣсть, и то только съ капустой. Яйца буду ѣсть. Тутъ ужъ, по крайней мѣрѣ, видишь, что ѣшь настоящее.
– У нихъ и яйца поддѣльныя есть.
– Да что ты! Какъ-же это такъ яйца поддѣлать?
– Въ искусственной алебастровой скорлупѣ, а внутри всякая химическая дрянь. Я недавно еще читалъ, что поддѣлываютъ.
– Тьфу, тьфу! Кофей буду пить съ булками.
– И кофей поддѣльный. Тутъ и жареный горохъ, и рожь, и цикорій.
– Ну, это все-таки не поганое.
– А масла у нихъ настоящаго и нѣтъ. Все маргаринъ. Вѣдь мы съ нихъ примѣръ-то взяли. Да еще изъ чего маргаринъ-то…
– Не разсказывай, не разсказывай!.. – замахала руками жена. – А то я и ничего жаренаго ѣсть не стану.
Поѣздъ тихо тронулся.
– По нѣмецкой землѣ ѣдемъ. Въ царство пива и колбасы насъ везутъ, – сказалъ Николай Ивановичъ.
III
Поѣздъ стрѣлой мчался отъ Эйдкунена по направленію къ Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительныя станціи, останавливаясь только на одну или двѣ минуты передъ главными станціями. Передъ окнами вагоновъ мелькали, какъ въ калейдоскопѣ, каменныя деревеньки съ фруктовыми садами около домиковъ, гладкіе, какъ языкомъ вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенныя и даже выметенныя рощицы съ подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованныя проселочныя дорожки, пересѣкающія подъ мостами желѣзнодорожное полотно. На одной изъ такихъ дорогъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна увидала повозку, которую везли двѣ собаки, и даже воскликнули отъ удивленія.
– Смотри-ка, Глаша, на собакахъ бочку везутъ. Вотъ народъ-то!
– Вижу, вижу. Бѣдные псы! Даже языки выставили, до того имъ тяжело. Я мужчина идетъ сзади, руки въ карманы и трубку куритъ. Стало быть, здѣсь нѣтъ общества скотскаго покровительства?
– Стало быть, нѣтъ, а то-бы ужъ членъ общества сейчасъ этой самой трубкѣ награжденіе по затылку сдѣлалъ; какое ты имѣешь собственное право скота мучить! Ну, народъ! Собаку, и вдругъ въ телѣжку запречь! Поди-ка, выдумай кто другой, кромѣ нѣмца! У насъ это происшествіе только въ циркѣ, какъ фокусъ показывается, а здѣсь, извольте видѣть, на работѣ… Правду говорятъ, что нѣмецъ хитеръ, обезьяну выдумалъ.
– Да, можетъ быть, и это какой-нибудь поярецъ или акробатъ съ учеными собаками по дворамъ шляющійся.
– Нѣтъ. Тогда съ какой-же стати у него бочка на телѣжкѣ и корзина съ капустой? Просто это отъ бѣдности. Лошадь кормить нечѣмъ – ну, и ухищряются на собакахъ… Вонъ и еще на собакахъ… Солому везутъ. Какъ ихъ на котахъ не угораздитъ возить!
– Погоди. Можетъ быть, и запряженныхъ котовъ увидимъ.
И опять чистенькія деревеньки съ черепичными крышами на домахъ, съ маленькими огородиками между домовъ, обнесенными живой изгородью, аккуратно подстриженной, а въ этихъ огородахъ женщины въ соломенныхъ шляпкахъ съ лентами, копающіяся въ грядахъ.
– Смотри-ка, смотри-ка: въ шляпкахъ, и на огородахъ работаютъ! – удивлялась Глафира Семеновна. – Да неужели это нѣмецкія деревенскія бабы?
– Должно быть, что бабы. Карлъ Адамычъ сказывалъ, что у нихъ деревенскія бабы въ деревняхъ даже на фортепіанахъ играютъ, а по праздникамъ себѣ мороженое стряпаютъ, – отвѣчалъ Николай Ивановичъ.
– Мороженое? Да что ты! А какъ-же у насъ разсказываютъ, что нѣмцы и нѣмки съ голоду къ намъ въ Россію ѣдутъ? Вѣдь ужъ ежели мороженое…
– Положимъ, что отъ мороженаго въ брюхѣ еще больше заурчитъ, ежели его одного нажраться. Да нѣтъ, не можетъ быть, чтобы съ голоду… Какой тутъ голодъ, ежели въ деревняхъ – вотъ ужъ сколько времени ѣдемъ – ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенныхъ крышъ не видать. Просто-на-просто нѣмецъ къ намъ ѣдетъ на легкую работу. Здѣсь онъ гряды копаетъ, а у насъ пріѣдетъ – сейчасъ ему мѣсто управляющаго въ имѣніи… Здѣсь бандуристъ какой-нибудь и. по трактирамъ за пятаки да за гривенники играетъ, а къ намъ пріѣдетъ – настройщикъ и сейчасъ ему по полтора рубля за настройку фортепіанъ платятъ.
И опять нѣмки въ шляпкахъ и съ граблями. На этотъ разъ онѣ стояли около пожелтѣвшаго дуба. Одна нѣмка сбивала граблями съ вѣтвей дуба желтый листъ, а другая сгребала этотъ листъ въ кучки, запасая матеріалъ для листовой земли.
– И на что имъ этотъ желтый листъ понадобился? Вишь, какъ стараются собирать! – удивлялась Глафира Семеновна.
– Нѣмецъ хитеръ… Почемъ ты знаешь: можетъ быть этотъ листъ въ какую-нибудь ѣду идетъ, – отвѣчалъ Николай Ивановичъ. – Можетъ быть, для собакъ-то вотъ этихъ, что телѣги возятъ, ѣду изъ листа и приготовляютъ.
– Станетъ-ли собака дубовый листъ ѣсть?
– Съ голодухи станетъ, особливо ежели съ овсяной крупой перемѣшать да сварить.
– Нѣтъ, должно быть, это просто для соленія огурцовъ. Въ соленые огурцы и черносмородинный, и дубовый листъ идетъ.
– Такъ вѣдь не желтый-же.
– А у нихъ, можетъ быть, желтый полагается.
– Да ты, чѣмъ догадываться-то, понатужься да спроси какъ-нибудь по-нѣмецки вонъ у этой дамы, что противъ тебя сидитъ и чулокъ вяжетъ, – кивнулъ Николай Ивановичъ на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы съ сѣрой шерстью. – Неужто ты не знаешь, какъ и желтый листъ по-нѣмецки называется?
– Я-же вѣдь сказала тебѣ, что насъ только комнатнымъ словамъ учили.
– Ну, пансіонъ! А вѣдь, поди, за науку по пяти рублей въ мѣсяцъ драли!
– Даже по десяти.
Не мало удивлялись они и нѣмкѣ-пассажиркѣ, вязавшей чулокъ, которая, какъ вошла въ вагонъ, вынула начатый чулокъ, да такъ и не переставала его вязать въ теченіе двухъ часовъ.
– Неужто дома-то у ней не хватаетъ времени, чтобы связать чулки? – сказала жена.
– И хватаетъ, можетъ статься, да ужъ такая извадка, – отвѣчалъ мужъ. – Нѣмки ужъ такой народъ… Нѣмка не только что въ вагонъ, а и въ гробъ ляжетъ, такъ и то чулокъ вязать будетъ.
А поѣздъ такъ и мчался. Супруги наѣлись булокъ съ сыромъ и икрой. Жажда такъ и томила ихъ послѣ соленаго, а напиться было нечего. Во время минутныхъ остановокъ на станціяхъ, они не выходили изъ вагоновъ, чтобы сбѣгать въ буфетъ, опасаясь, что поѣздъ уйдетъ безъ нихъ.
– Чортъ-бы побралъ эту нѣмецкую ѣзду съ минутными остановками! Помилуйте, даже въ буфетъ сбѣгать нельзя! – горячился Николай Ивановичъ. – Поѣздъ останавливается, пятьдесятъ человѣкъ выпускаютъ, пятьдесятъ пассажировъ принимаютъ – и опять пошелъ. Ни предупредительныхъ звонковъ – ничего. Одинъ звонокъ – и катай-валяй. Говорятъ, это для цивилизаціи… Какая тутъ къ чорту цивилизація, ежели человѣку во время остановки поѣзда даже кружки пива выпить нельзя?
– Да, должно быть, здѣсь такіе порядки, что, нѣмцы съ собой берутъ питье, – говорила Глафира Семеновна. – Они народъ экономный.
– Да вѣдь не видать, чтобы пили въ вагонахъ-то. Только сигарки курятъ, да газеты читаютъ. Вотъ ужъ сколько проѣхали, а хоть-бы гдѣ-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ѣли, а чтобы пить – никто не пилъ. Нѣтъ, у насъ на этотъ счетъ куда лучше. У насъ пріѣдешь на станцію-то, такъ стоишь, стоишь, и конца остановки нѣтъ. Тутъ ты и попить, и поѣсть всласть можешь, даже напиться до пьяна можешь. Первый звонокъ – ты и не торопишься; а идешь либо пряники вяземскіе себѣ покупать, а то такъ къ торжковскимъ туфлямъ приторговываешься; потомъ второй звонокъ, третій, а поѣздъ все стоитъ. Когда-то еще кондукторъ вздумаетъ свистнуть въ свистульку машинисту, чтобы тотъ давалъ передній ходъ. Нѣтъ, у насъ куда лучше.
Новая остановка. Станція такая-то, кричитъ кондукторъ и прибавляетъ: «Swei minuten».
– Опять цвей минутенъ, чортъ ихъ возьми! Когда же душу-то отпустятъ на покаяніе и дадутъ такую остановку, чтобы попить можно! – восклицалъ Николай Ивановичъ.
– Да дай кондуктору на чай и попроси, чтобы онъ намъ въ вагонъ пива принесъ, – посовѣтовала ему жена. – За стекло-то заплатимъ.
– Попроси… Легко сказать – попроси… А какъ тутъ попросишь, коли безъ языка? На тебя понадѣялся, какъ на ученую, а ты ни въ зубъ толкнуть по-нѣмецки…
– Комнатныя слова я знаю, а тутъ хмельныя слова. Это по твоей части. Самъ-же ты хвасталъ, что хмельныя слова выучилъ въ лучшую, вотъ и попроси у кондуктора, чтобы онъ принесъ пива.
– А и то попросить.
Николай Ивановичъ вынулъ изъ кармана серебряную марку и, показывая ее пробѣгавшему кондуктору, крикнулъ:
– Эй, херъ!.. Херъ кондукторъ! Коммензи… Вотъ вамъ нѣмецкая полтина… Дейчъ полтина… Биръ тринкенъ можно? Брингензи биръ… Боюсь выйти изъ вагона, чтобъ онъ не уѣхалъ… Два биръ… Цвей биръ… Для меня и для мадамъ… Цвей биръ, а остальное – немензи на чай…
Все это сопровождалось жестами. Кондукторъ понялъ – и явилось пиво. Кельнеръ принесъ его изъ буфета. Мужъ и жена жадно выпили по кружкѣ.
Поѣздъ опять помчался.
IV
Выпитая кружка пива раздражила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.
– Господи! Хоть-бы чайку гдѣ нибудь напиться въ охотку, – говорила Глафира Семеновна мужу. – Неужто поѣздъ такъ все и будетъ мчаться до Берлина безъ остановки? Гдѣ пообѣдаемъ? Гдѣ-же мы поужинаемъ? Хоть бифштексъ какой-нибудь съѣсть и супцу похлебать. Вѣдь нельзя-же всю дорогу сыромъ и икрой питаться. Да и хлѣба у меня мало. Всего только три маленькія булочки остались. Что это за житье, не пивши, не ѣвши, помилуйте!
– Ага! жалуешься! – поддразнилъ ее мужъ – А зачѣмъ просилась заграницу? Сидѣла-бы у себя дома на Лиговкѣ.
– Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась къ французамъ на выставку.
– Да вѣдь и тамъ не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башнѣ, можетъ быть, взвоешь.
– Николай Иванычъ, да попроси-же ты у кондуктора еще пива.
– Погоди, дай до станціи-то доѣхать.
Но на станціяхъ, какъ на грѣхъ, останавливались на одну минуту.
– Биръ… Биръ… Цвей биръ! Кондукторъ… Херъ кондукторъ!.. Вотъ дейчъ полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкенъ… Тринкензи!.. – кричалъ Николай Ивановичъ, протягивая кондуктору марку, но кондукторъ пожималъ плечами, разводилъ руками и говорилъ:
– Nur eine Minute, mein Herr…
Оберъ-кондукторъ свистѣлъ, локомотивъ отвѣчалъ на свистокъ и мчался.
– Помчалась цивилизація! – воскликнулъ Иванъ Ивановичъ. – Ахъ, чтобъ вамъ пусто было! Нѣтъ, наши порядки куда лучше.
– Нельзя? – спрашивала жена.
– Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину чай – даже денегъ не беретъ.
Поѣздъ мчался съ неимовѣрной быстротой. Мимо оконъ вагоновъ безпрерывно мелькали домики, поля засѣянныя озимью, выравненные, скошенные луга, фабричныя трубы или сады и огороды. Вездѣ воздѣланная земля и строенія.
– Да гдѣ-же у нихъ пустырь-то? Гдѣ-же болота? – дивился Николай Ивановичъ.
Поѣздъ сгонялъ стаи птицъ съ полей. Птицы взвивались и летѣли… хвостами назадъ. Глафира Семеновна первая это замѣтила и указала мужу.
– И птицы-то здѣсь какія-то особенныя. Смотри-ка, задомъ летятъ. Не впередъ летятъ, а назадъ.
Николай Ивановичъ взглянулъ и самъ удивился, но тотчасъ-же сообразилъ.
– Да нѣтъ-же, нѣтъ. Это ихъ поѣздъ обгоняетъ, оттого такъ и кажется.
– Полно тебѣ морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну, смотри, видишь, хвостами назадъ… Задомъ летятъ, задомъ… Это ужъ такія нѣмецкія птицы. Я помню, что насъ въ пансіонѣ про такихъ птицъ даже учили, – стояла на своемъ жена.
Въ вагонъ пришелъ кондукторъ ревизовать билеты.
– Биръ тринкенъ… Гдѣ можно биръ тринкенъ и поѣсть что-нибудь? – приставалъ къ нему Николай Ивановичъ.
– Эссенъ, эссенъ… – пояснила Глафира Семеновна и покраснѣла, что заговорила по-нѣмецки. – Биръ тринкенъ, тэ тринкенъ, кафе тринкенъ и эссенъ? – продолжала она.
Кондукторъ понялъ, что у него спрашиваютъ, и отвѣчалъ:
– Königsberg… Königsberg werden Sie gwölf Minuten stehen…
– Поняли, поняли. Зеръ гутъ. Въ Кенигсбергѣ двѣнадцать минутъ. Ну, вотъ это я понимаю! Это какъ слѣдуетъ. Это по-человѣчески! – обрадовался Николай Ивановичъ.
– А когда? Въ которомъ часу? Ви филь уръ? – спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснѣла.
– Um fieben, – далъ отвѣтъ кондукторъ.
– Мерси… Данке… Ну, слава Богу… Въ семь часовъ. Это, стало быть, черезъ два часа. Два часа какъ-нибудь промаячимъ.
Мужъ взглянулъ на жену и одобрительно сказалъ/
– Ну, вотъ видишь… Говоришь-же по-нѣмецки, умѣешь, а разговаривать не хочешь.
– Да комнатныя и обыкновенныя слова я очень чудесно умѣю, только мнѣ стыдно.
– Стыдъ не дымъ, глаза не ѣстъ. Сади, да и дѣлу конецъ.
Смеркалось. Супруги съ нетерпѣніемъ ждали Кенигсберга. При каждой остановкѣ они высовывались изъ окна и кричали кондуктору:
– Кенигсбергъ? Кенигсбергъ!
– Nein, nein, Königsberg wird noch weiter.
– Фу, ты пропасть! Все еще не Кенигсбергъ! A пить и есть хочу, какъ собака! – злился Николай Ивановичъ.
Но вотъ поѣздъ сталъ останавливаться. Показался большой вокзалъ, ярко освѣщенный.
– Königsberg! – возгласилъ кондукторъ.
– Слава тебѣ Господи! Наконецъ-то!
Пассажиры высыпали изъ вагоновъ. Выскочили и Николай Ивановичъ съ Глафирой Семеновной. У станціи стояли сразу три поѣзда. Толпился народъ. Одни входили въ вагоны, другіе выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шумъ, говоръ, свистки, звонки, постукиваніе молотковъ о колеса.
– Вотъ адъ-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тутъ живымъ манеромъ растеряешься. Постой, Глаша, надо замѣтить, изъ котораго поѣзда мы вышли, а то потомъ какъ-бы не попасть въ чужой поѣздъ. Видишь, нашъ поѣздъ по серединѣ стоитъ, а на боковыхъ рельсахъ – это чужіе поѣзда. Ну, пойдемъ скорѣй въ буфетъ.
– Нѣтъ, голубчикъ, я прежде въ уборную… Мнѣ поправиться надо. Вѣдь сколько времени мы не выходя изъ вагона сидѣли, а въ здѣшнихъ вагонахъ, ты самъ знаешь, уборныхъ нѣтъ, – отвѣчала жена. – Безъ уборной мнѣ и ѣда не въ ѣду.
– Какая тутъ поправка, коли надо торопиться пить и ѣсть скорѣй. Вѣдь только двѣнадцать минутъ поѣздъ стоитъ. Да и чортъ ихъ знаетъ, какія такія ихнія нѣмецкія минуты! Можетъ быть, ихнія минуты на половину меньше нашихъ. Идемъ скорѣе.
– Нѣтъ, не могу, не могу. Увѣряю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можемъ.
– Эхъ, бабье племя! – крякнулъ Николай Ивановичъ и отправился вмѣстѣ съ женой отыскивать женскую уборную.
Уборная была найдена. Жена быстро скрылась въ ней. Мужъ остался дожидаться у дверей. Прошло минутъ пять. Жена показывается въ дверяхъ. Ее держитъ за пальто какая-то женщина въ бѣломъ чепцѣ и что-то бормочетъ по-нѣмецки.
– Николай Иванычъ, дай, Бога ради, сколько-нибудь нѣмецкихъ денегъ, или разсчитайся за меня! – кричитъ жена. – Здѣсь, оказывается, даромъ нельзя… Здѣсь за деньги. Даю ей русскій двугривенный, не беретъ.
– Въ уборную на станціи, да за деньги!.. Ну, народъ, ну, нѣмецкіе порядки! – восклицаетъ Николай Ивановичъ, однако суетъ нѣмкѣ денегъ и говоритъ:– Скорѣй, Глаша, скорѣй, а то и поѣсть не успѣемъ.
Они бѣгутъ, натыкаются на носильщиковъ. Вотъ и буфетъ. Разставлены столы. На столахъ въ тарелкахъ супъ. «Табдьдотъ по три марки съ персоны», читаетъ Глафира Семеновна нѣмецкую надпись надъ столомъ.
– Полный обѣдъ есть здѣсь за три марки. Занимай скорѣй мѣста, – говоритъ она мужу.
Тотъ быстро отодвигаетъ стулья отъ стола и хочетъ сѣсть, но лакей отстраняетъ его отъ стола и что-то бормочетъ по-нѣмецки. Николай Ивановичъ выпучиваетъ на него глаза.
– Ви? Васъ? Мы ѣсть хотимъ… Эссенъ… митагъ эссенъ, – говоритъ Глафира Семеновна.
Лакей упоминаетъ слово «телеграмма». Подходятъ двое мужчинъ, говорятъ лакею свою фамилію и занимаютъ мѣста за столомъ, на которыя разсчитывалъ Николай Ивановичъ.
– Что-жъ это такое! – негодуетъ Николай Ивановичъ. – Ждали, ждали ѣды, пріѣхали на станцію и ѣсть не даютъ, не позволяютъ садиться! Однимъ можно за столъ садиться, а другимъ нельзя! Я такія-же деньги за проѣздъ плачу!
Лакей опять возражаетъ ему, упоминая про телеграмму. За столомъ, наконецъ, находится какой-то русскій. Видя, что двое его соотечественниковъ не могутъ понять, что отъ нихъ требуютъ, онъ старается разъяснить имъ.
– Здѣсь табльдотъ по заказу… Нужно было обѣдъ заранѣе телеграммой заказать, – говоритъ онъ. – Вы изволили прислать сюда телеграмму съ дороги?
– Какъ телеграмму? Обѣдъ-то по телеграммѣ? Ну, порядки! Глаша! Слышишь? – обращается Николай Ивановичъ къ женѣ. – Очень вамъ благодаренъ, что объяснили, – говорить онъ русскому. – Но мы ѣсть и пить хотимъ. Неужели-же здѣсь безъ телеграммы ничего ни съѣсть, ни выпить нельзя?
– Вы по картѣ можете заказать. По картѣ что угодно…
– Эй! Прислужающій! Человѣкъ! Эссенъ! Что нибудь эссенъ скорѣй и биръ тринкенъ! – вопитъ Николай Ивановичъ. – Цвей порціи.
Появляется лакей, ведетъ его и супругу къ другому столу, отодвигаетъ для нихъ стулья и подаетъ карту.
– Гдѣ тутъ карту разсматривать, братецъ ты мой! Давай двѣ котлеты или два бифштекса.
– Zwei Goteleten? O, ja… – отвѣчаетъ лакей и бѣжитъ за требуемымъ, но въ это время входитъ желѣзнодорожный сторожъ и произноситъ что-то по-нѣмецки, упоминая Берлинъ.
Пассажиры вскакиваютъ изъ за-стола и принимаются разсчитываться.
– Что-же это такое, Господи! Неужто-же поѣздъ отправляется? Вѣдь эдакъ не пивши, не ѣвига уѣзжать надо. Берлинъ? – спрашиваетъ онъ сторожа.
– Берлинъ, – отвѣчаетъ тотъ.
– Глаша! Бѣжимъ! А то опоздаемъ!
Мужъ и жена вскакиваютъ изъ-за стола. Появляется лакей съ двумя котлетами.
– Некогда, некогда! – кричитъ ему Николай Ивановичъ. – Давай скорѣй эти двѣ котлеты. Мы съ собою возьмемъ… Клади въ носовой платокъ… Вотъ такъ… Глаша! Тащи со стола хлѣба… Въ вагонѣ поѣдимъ. Человѣкъ! Меншъ! Получай… Вотъ двѣ полтины… Мало? Вотъ еще третья. Глаша. Скорѣй, а то опоздаемъ. Ну, порядки!..
Мужъ и жена бѣгутъ изъ буфета.
– Николай Иванычъ! Николай Иванычъ! У меня юбка сваливается! – говоритъ на бѣгу жена.
– Не до юбокъ тутъ, матушка. Бѣги!
