Текст книги "В предгорьях Урала. Книга 1"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

В тот день Андрей долго бродил по кривым переулкам города, вернулся усталый и, поднявшись к себе в комнату, лег на диван.

«Христина, как жаль, что нет тебя со мной. Один я, никому не нужный и чужой в этом доме».

Тихо скрипнула дверь, и показалась одетая во все темное Василиса Терентьевна. Андрей поднялся.

– Что, мама?

Старая женщина уселась рядом с сыном и погладила его по волосам. Чувство материнской ласки пробудило в Андрее воспоминания детства, и он доверчиво припал к ее плечу.

– Тяжело мне, мама.

– Знаю, – тихо промолвила Василиса Терентьевна и, вздохнув, сказала: – И мне не сладко живется. Сам-то стал чистый скопидом, на свечку жалеет. Сережа совсем отбился от рук. Одни гулянки на уме. Да и ты редко бываешь дома. Не с кем слова вымолвить, Агния – по магазинам да по портнихам, и мать забывать начала. Одна у меня надежда под старость – ты.

Помолчав, Василиса Терентьевна спросила:

– Зачем звали в полицию?

– Так, пустое дело, – уклончиво ответил Андрей.

– Пенял мне отец сегодня, что не на ту дорожку сына поставила.

– Нет, мама, дорога моя прямая, к лучшей жизни она ведет, – стараясь найти понятные для матери слова, тихо заговорил Андрей. – Знаю, труден будет путь, но своей цели достигну.

– Ну, дай бог. Только мать не забывай. – Поцеловав сына, Василиса Терентьевна поднялась на ноги и, осенив его крестным знамением, вышла.

Глава 19

Захватив с помощью Дарьи Видинеевой паровые мельницы на Тоболе, Никита Фирсов стал подбираться к фирме «Брюль и Тегерсен», крупному мясопромышленному комбинату датчан в Зауральске.

Итти на сделку с союзом сибирских маслодельных артелей, которые помимо масла вырабатывали бекон, Никите не хотелось. Денежные средства кооперативов были ограничены, и Фирсов повел с ними тонкую игру.

– Тебе, Александр Павлович, мешать я не буду, – говорил Никита заводчику Балакшину, который был главным учредителем союза маслодельных артелей. – Перерабатывай молоко, разводи свиней, а где надо, я подсоблю деньгами. У тебя что, контракт с датчанами есть? – спросил он неожиданно.

– Да, часть свинины я сдаю на консервный завод, – ответил своему собеседнику Балакшин.

Никита поднялся с кресла и, шагая по мягкому ковру, заговорил не торопясь:

– Опутывают нас иноземцы, ох, как опутывают. Ведь ты сам посуди, – Фирсов, заложив руки за спину, остановился перед хозяином. – В Челябинске два завода принадлежат немцам и бельгийцам. До самого Омска по всей железной дороге склады американца Мак-Кормика, в Омске засели немец Ган и швед Рандрупп. На винокуренных и пивоваренных заводах хозяйничают иностранцы, и здесь у тебя под самым носом орудуют датчане, а нашему брату, русскому купцу, и повернуться негде. – Помолчав, Никита продолжал: – Слышал я, что масло и свинину ты отправляешь в Англию.

Балакшин, поглаживая свою пышную с проседью бороду, внимательно слушал гостя, на его вопрос ответил утвердительно.

– Ну вот, и ты со своими артелями ихнюю же руку тянешь, а какая нам с тобой польза?

– Тебе – не знаю, а мне от фирмы Тегерсена – один убыток, – заметил хозяин.

– А ежли нам с тобой, допустим, создать компанию, ас… ас… как это на ученом языке называется? – Фирсов наморщил лоб и уставился на ковер. – Припомнить не могу, ведь говорил же мне этот кутейник. «Его бы лучше послать», – промелькнула у него мысль про Никодима.

– Ассоциацию, – сказал более осведомленный в торговой терминологии Балакшин, который когда-то учился в коммерческом училище.

– Ну вот, эту самую, будь она неладная, и придумают, прости господи, такое слово, – произнес с облегчением Никита.

– Что ж, я непрочь, – заявил хозяин, – мне эти «Брюль и Тегерсен», признаться, крепко ножку подставляют. Создают свои механизированные маслодельные заводы, и артелям тягаться с ними трудновато.

– Не удержаться им против нас, – забегал по привычке Никита, – а деньгами я тебе пособлю. Начинай накидывать цену на молоко с пятачка, а там посмотрим, кто кого.

– Ну, хорошо, а разницу в повышении цен кто оплачивает?

– Я.

Хозяин задумался. Побарабанил пальцами по мраморному столику, накрытому зеленой бархатной скатертью, и перевел взгляд на Никиту.

– Допустим, цену повышаем. Но Тегерсен не может останавливать маслодельные заводы, ясно, что будут оплачивать молокосдатчикам по ценам выше артельных. Но когда-то должен быть предел?

Никита хитро улыбнулся:

– Ты только начинай бить их, а я уж добью.

– Опасная игра, – Балакшин затеребил бороду. – Требуются большие деньги.

– Для начала я открою вам кредит в Крестьянском банке тысяч так на пятнадцать, – заявил Никита.

– Ну, а если мы не выдержим конкуренции? – продолжал расспрашивать осторожный Балакшин.

Никита потер руки.

– Брюль и Тегерсен лопнут скорее, чем мы, – заявил он уверенно. И, помолчав, добавил: – Для пользы дела думаю поставить в ваше правление своего человека.

– Хорошо, я посоветуюсь, – поднимаясь, заявил хозяин. – Прошу денька через два заглянуть ко мне, – сказал он, пожимая руку гостя.

Через неделю в степь к Бекмурзе прискакал гонец от Фирсова. Никита пригласил Яманбаева в Марамыш по важному делу. Попутно фирсовский человек, с таким же наказом, заехал и к Дорофею Толстопятову.

Сергей приезду своего степного друга обрадовался:

– Бекмурза!

И когда тот, несмотря на свою дородность, легко соскочил с седла, он обнял Яманбаева.

– Салем! – Бекмурза с чувством потряс руку молодого Фирсова.

– Мало-мало твой старик толмачим, потом гулям. Никодим-та где? – не видя Елеонского, спросил он Сергея.

– В Зауральск уехал по отцовским делам.

– А-а, латна. Ташши свой юрта.

Сергей взял под руку гостя и повел его наверх.

Бекмурзе отвели боковую комнату, в которой когда-то жил Андрей. Стряпка Мария каждое утро ругалась, подтирая заплеванный гостем пол. Не выносил «кыргыцкого духа» и сам хозяин, но из уважения к богатству скотопромышленника свое недовольство не выказывал. Василиса Терентьевна была с гостем любезна и вскоре снискала его расположение. Агния, проходя каждый раз мимо комнаты «азиата», как она мысленно назвала Бекмурзу, прикладывала к носику надушенный платок.

На другой день приехал Дорофей Толстопятов. Никита с гостями закрылся в своем кабинете.

Поговорив о погоде и прочих малозначащих предметах, хозяин перешел к делу.

– Бекмурза Яманбаевич, ты кому теперь скот продаешь?

– Зауральск гоням.

– С Султанком, Сашкой Марьяновым, Колькой Шахриным ты в дружбе живешь?

– Вместе пьем. – Узкие, заплывшие жиром глаза Бекмурзы весело посмотрели на хозяина.

– Та-ак, – задумчиво протянул Никита и хрустнул костлявыми пальцами. – Можешь ты нажать на них, чтобы скот они в Зауральск не гоняли?

– Можна. У меня сарский бумага есть, – заявил Бекмурза, вытаскивая из-за пазухи пачку векселей.

Никита, точно ястреб, схватил ценные бумаги. Скотопромышленники Тургая влезли в долги Яманбаеву на большую сумму. Довольный Фирсов потер руки.

– Заворачивай их скот в Марамыш, – заявил он весело Бекмурзе. – Будем свою скотобойню строить. Мясо пойдет теперь мимо Зауральска в Екатеринбург и Москву. Как твоя думка?

– Моя согласна, – хлопнул себя по коленке Бекмурза.

Никита зорко посмотрел на Толстопятова.

– Я не супорствую, – произнес медлительный Дорофей, – Свиней могу закупать у мужиков, съезжу в Александрову и Всесвятскую к хохлам.

– Сколько деньга надо? – спросил нетерпеливый Бекмурза.

– Пока немного, – ответил Никита. – На первых порах так тысяч восемьдесят, – Фирсов испытующе взглянул на Яманбаева.

– Латна, даем.

Осторожный Толстопятов молчал.

– Ну, а ты как, Дорофей Павлович? – спросил его хозяин.

Заимщик поднял глаза к потолку.

– Тысяч двадцать могу дать, – вздохнул он, – с деньгами-то у меня плоховато.

«Жилистый мужик», – подумал Никита и стал подробно рассказывать о своем плане.

К осени скотобойня была готова. Построили ее недалеко от заимки Дарьи Видинеевой.

Бекмурза вместе со своим другом Султанком, договорившись с остальными скотопромышленниками, погнали гурты в Марамыш, на новую скотобойню. Консервный завод «Брюля и Тегерсена» в Зауральске остался без сырья и к весне заглох.

Не выдержав конкуренции с маслодельными артелями, остановились и заводы датчан по переработке молока.

Никита денег не жалел. В январе получилась заминка с Крестьянским банком, и Фирсов потянулся к деньгам Дарьи Видинеевой. В правление сибирских маслодельных артелей, по настоянию Никиты, вошел Никодим. «Большого ума человек. Дельный работник», – говорил он членам правления про Елеонского.

Глава 20

В конце мая 1913 года к дому Фирсова подкатила дорожная коляска, из нее вышел господин средних лет, одетый в пепельного цвета макинтош с желтыми отворотами из шагреневой кожи. На ногах были одеты модные ботинки. Перекинув привычным движением трость с серебряным набалдашником, он протер носовым платком пенсне с золотой пружиной. Продолговатое, нездорового оттенка лицо, с бесцветными глазами, над которыми свисали дряблые мешочки, тонкие бескровные губы, маленькие завитые колечком усики, длинный стручковатый нос и вся как бы расслабленная фигура приезжего были неприятны.

– Скажите, пожалста, это дом Фирсоф? – с заметным акцентом спросил он выходившую из ворот стряпку Марию.

– Ага. Только Никиты Захаровича дома-то нету. Вам его, поди, надо. Ладно, скажу хозяйке, – Мария повернула обратно в дом. Приезжий смахнул платком пыль с макинтоша и, не торопясь, последовал за ней.

Увидев незнакомого человека, Василиса Терентьевна смутилась. В последнее время в их дом постоянно заходили прилично одетые люди и вежливо просили хозяина о помощи.

– Гони их в шею, стрекулистов, – сердито говорил Никита жене. – Бездельники, балаболки. Умеют только языком чесать.

Но богатый костюм гостя, манера держать себя свободно возымели свое действие, и Василиса Терентьевна пригласила его в дом.

– Мартин Тегерсен, – подавая хозяйке руку, отрекомендовался приезжий. Сняв в передней макинтош, он повесил мягкую фетровую шляпу и, мимоходом взглянув на себя в зеркало, вошел в богато обставленную гостиную.

Усевшись на стул, он не спеша разгладил складки брюк и вежливо спросил:

– Ви супруг Никит Захарович Фирсоф?

– Ага. – Василиса Терентьевна не знала, куда деваться от приезжего «немца», как она мысленно его окрестила, и шумно поднялась со своего стула. – Пойду насчет самоварчика похлопочу, – облегченно вздохнув, она спустилась на кухню.

Мартин стал разглядывать обстановку, но, заслышав легкий шелест платья, выжидательно уставился на дверь.

Показалась Агния. Тегерсен вскочил со стула, церемонно поклонившись, назвал свое имя. Девушка подала руку, и гость почтительно припал к ней. Одетая в поплиновое платье голубого цвета, отделанное дорогим гипюром, Агния произвела на немолодого холостяка сильное впечатление. Полусогнувшись, Тегерсен прижал руку к сердцу и произнес:

– Ошшень рад видеть вас, ви дочь Никит Захарович? – Да, – ответила девушка и показала гостю на стул.

Слегка придерживая складки тщательно выутюженных брюк, Тегерсен опустился на свое место.

– Как вам понравился наш городок?

– Ошшень милый. Увидев вас, я мог бы сказывайть, – вытянув вперед руку, Тегерсен продекламировал:

 
…Нефольно к этим грюстным берегам
Меня влечет нефидимый сил….
 

– Как вы чудесно декламируете! – воскликнула Агния, едва сдерживая улыбку, и, увидев входившую Василису Терентьевну, она обратилась к ней: – Мама, господин Тегерсен, оказывается, артист.

– О! Как кофорится рюсский поковорка: «кушайт мед вашим губ», – произнес самодовольно гость.

За чаем Мартин, стараясь быть любезным, болтал без умолку.

Василиса Терентьевна, поглядывая из-за самовара на гостя, думала: «С виду как будто деловой человек, а стрекочет, как сорока».

Агнии гость понравился и, кокетничая с ним, она строила глазки. Тегерсен несколько раз невольно передвигал свой стул ближе к девушке. Оживленно беседуя, он не заметил, как вошел Никита Захарович и хмуро посмотрел на гостя.

«Хлыст какой-нибудь из благотворительного общества», – недружелюбно подумал Фирсов и сухо поздоровался с ним.

– Мартин-Иоган Тегерсен.

Лицо хозяина преобразилось. Состроив радостную физиономию, он заговорил:

– Дорогой ты мой, да каким ветром занесло тебя к нам в Марамыш? Вот не ждали, так не ждали. Мать, – обратился он к Василисе Терентьевне, – принеси-ко нам бутылочку ренвейна, – и, поманив ее пальцем, сказал на ухо: – Ту, что со спиртом!

Под вечер Никита Захарович помог Тегерсену подняться из-за стола, и гость, поддерживаемый хозяином, нетвердо зашагал в одну из комнат его обширного дома.

Утром господин Тегерсен проснулся с головной болью. В висках стучало и во рту чувствовался неприятный запах сивухи.

«Дрянный рейнвейн. На следующий раз надо привезти с собой хорошего вина», – подставляя голову под кран, думал датчанин. Привел себя в порядок перед зеркалом и с неудовольствием заметил на носу вскочивший за ночь прыщик. К завтраку он вышел надушенный, в элегантном костюме цвета беж.

– Как почивали? – осведомился любезно хозяин.

– Благодарю, ошшень карашо, – и украдкой взглянул на сидевшую рядом с матерью Агнию.

Девушка заметила его взгляд и обворожительно улыбнулась.

Рюмка водки настроила Тегерсена на веселый лад.

Никита Захарович догадывался о причине приезда датчанина в Марамыш и держался с ним, как кот с мышью.

Учтиво раскланявшись с женщинами, Тегерсен после завтрака ушел вместе с хозяином в кабинет.

– Поговорим о деле, – закуривая трубку, начал гость. – Мой акционер господин Брюль ошшень озабочен состоянием маслодельных заводов. Он мне поручил разговаривайт с вами, Никит Захарович, о судьбе консервного завода. – Стараясь выражаться более правильно по-русски, Тегерсен говорил медленно.

– Ваша политик ошшень умно. Диктат на молочном рынок вызывайт нашей фирме кризис. Господин Брюль и я думайт, – глаза Тегерсена пытливо посмотрели на Фирсова, – ми думайт, – повторил он, – продать маслодельный заводы вам.

– На каких условиях, Мартын Иванович?

– На условий их балансовой стоимости, – ответил Тегерсен и выжидательно умолк.

– В бухгалтерии человек я несведущий. Вся она у меня здесь, – Никита вынул из кармана своего долгополого частобора небольшую записную книжку. – У вас четырнадцать заводов в Зауральском и Петропавловском уездах. Видел я их. Цена им не больше восьми тысяч каждому, включая погреба, надворные постройки и оборудование. Стало быть, если все их взять вместе, то получится, – Никита, найдя нужную запись, заявил: – сто двенадцать тысяч. Из них я делаю маленькую скидочку, и тысяч восемьдесят можете получить при условии, если половина дивиденда от консервного завода пойдет мне…

Несмотря на врожденное спокойствие и привычку не терять самообладания при коммерческих сделках, Тегерсен порывисто вскочил со стула:

– Никит Захаровыч, прощайт мое слоф, ведь это, это… как по-рюсски, разбой! – выкрикнул Тегерсен и забегал по комнате.

– Что ж, раз мои условия вам не подходящи, гневаться не надо, – ответил спокойно Фирсов, – но ваши маслодельные заводы будут стоять, а молоко пойдет в артели. Кроме этого, ваш консервный завод мяса не получит, – сказал он жестко и отвернулся от продолжавшего бегать по комнате Тегерсена. – К этому я еще могу добавить, – не глядя на Мартина, продолжал Фирсов, – что Промышленный банк, где хранятся ваши векселя, на днях их должен опротестовать. Выбирайте любое.

– Ми думайт. Ответ ви получите через три дня. До свидания, – сухо поклонившись хозяину, Тегерсен вышел и велел своему кучеру запрягать лошадей. Спускаясь с крыльца, он увидел Агнию и, кисло улыбнувшись, приподнял шляпу: – До свидания!

На четвертый день после его отъезда Никита получил от фирмы Брюль и Тегерсен пространное письмо, в котором акционеры, соглашаясь в принципе с условиями Фирсова, приглашали его в Зауральск для уточнения деталей их будущей совместной деятельности.

Став полноправным пайщиком фирмы датчан, Никита Захарович всю силу своего капитала обрушил на союз маслодельных артелей. Затихнувшее взвинчивание цен на молоко вспыхнуло вновь, и мелкие артели с кустарным производством, не выдержав конкуренции, стали распадаться одна за другой.

Захватив сырьевые рынки Предуралья, Никита Захарович стал протягивать свои цепкие руки к лесопильным заводам компании «Лаптев и Манаев» в Верхотурье.

Глава 21

Осенью Епиху, Оську и Федотку взяли в солдаты. Поплакала Устинья по брату, погоревала по Осипу. Хоть и баламутный был парень, но все же до встречи с Сергеем они всегда были на игрище вместе. Перед отъездом ребята зашли к Григорию Ивановичу.

– На службу царскую? – спросил Русаков и внимательно посмотрел на рекрутов.

– А ну ее к ядреной бабушке, – махнул рукой более смелый Федотко.

Григорий Иванович одобрительно улыбнулся.

Рекруты уселись на лавку и закурили. Разговор сначала не клеился. Им было тяжело расставаться с Григорием Ивановичем, которого они любили. Грустно было и на душе у Русакова. Эти простые, доверчивые ребята стали ему близки и дороги.

Григорий Иванович начал тихо:

– Жили мы хорошо и дружно. – Русаков помолчал и обвел взглядом притихших гостей. – Скоро вы оденете солдатские шинели, и кто знает, может быть, вас заставят стрелять в таких же рабочих, как я.

Пылкий Федотко вскочил на ноги.

– Чтоб я стрелял?! Григорий Иванович, да за ково ты меня считаешь? Неуж враг я тебе? – В голосе Федотки послышалась обида. – Да я морду набью, кто поднимет винтовку на рабочего брата. Во! – парень завертел перед Осипом и Епихой своим увесистым кулаком.

– Постой, Федот, не шуми, – остановил его Осип. – Григорий Иванович, – обратился он к Русакову, – а мы так думаем: пускай нас хоть в каталажку садят, а «Боже, царя храни» петь не будем.

– Придет время, мы царю другую песню споем, – сказал уверенно Русаков и, проводив их до крыльца, вернулся в комнату.

В тот день парни с горя напились. Оська с Федоткой долго буянили у ворот фирсовского дома, требуя, чтобы вышел Сергей. Прокопий пытался их уговорить, но рекруты начали уже ломиться в ворота, и только подоспевшие стражники спасли Сергея от расправы.

Скучно стало в доме Батуриных после проводов Епихи. Плакала мать, хмурился Елизар и однажды пришел домой выпивши, что случалось с ним редко. Пасмурная ходила Устинья. После покрова новое, более тяжелое горе навалилось на Устеньку. Сергей Фирсов женился на Дарье Видинеевой. Вошел в избу отец и первый раз после отъезда Епихи весело сказал:

– Подрядился к Никите Фирсову на целую неделю, гостей развозить по городу. Сын Сергей женится.

Не заметил отец, как побледнело лицо дочери. Устинья ушла в свою горенку, прижимаясь лбом к холодному стеклу окна, долго стояла молча. Давит сердце тяжелый камень, теребит руками Устинья бахрому платка, вздрагивают плечи от рыданий, белый свет не мил.

Наутро она встала, точно больная. Отец налаживал во дворе кошевку. Увидев дочь, он крикнул ей:

– Устя! Вплети гнедому ленты, скоро буду выезжать.

Девушка вернулась в дом, открыла сундучок, вынула широкие розовые ленты и, накинув полушубок, неторопливо пошла в конюшню. Погладила гнедого по гриве и, не выдержав, заплакала. Конь скосил на нее темные, агатовые глаза и мягкими губами стал шевелить выбившиеся из-под платка волосы молодой хозяйки. Плохо слушались руки, вплетавшие ленты в густую гриву коня.

«За что такая мука?» – Устинья припала к шее гнедого и дала волю слезам. Выйдя из конюшни, она направилась к Григорию Ивановичу. Переступила порог и вяло опустилась на лавку. Увидев ее заплаканное лицо, Русаков участливо спросил:

– Что с тобой?

– Так, – ответила неопределенно девушка и, подперев рукой щеку, стала смотреть в окно.

– Обидел кто? – продолжал допытываться Русаков. – Или дома неприятность? – Устинья отрицательно покачала головой и крепче сжала губы.

– Не пойму, – подойдя к ней вплотную, он положил руку на ее плечо. – Скажи. – Девушка молчала. – Ага, теперь я начинаю кое-что понимать. – И, вздохнув, он сказал задушевно:

– Ничего, Устенька. Всякое бывает. Надо пережить и это. Время все исцелит. Вот когда у нас не будет ни бедных, ни богатых – все будет по-другому, – продолжал он.

– Стало быть, я родилась не во-время? – горестно сказала девушка.

– Как тебе сказать? Ты родилась в тяжелое время. Нужно взять себя в руки. Больше прислушивайся к разуму, чем к сердцу, а оно, в особенности у девушек, неспокойное.

Устинья с благодарностью посмотрела на Григория Ивановича.

– Ну вот, я вижу, тебе немножко и легче, постарайся не думать о нем.

Русаков опустился на лавку рядом с девушкой. Вместе с жалостью в нем вспыхнуло более сильное чувство, ростки которого он старался заглушить еще с первой встречи с Устиньей.

Часто, сидя за книгой, он невольно прислушивался к ее голосу, который доносился из соседней комнаты. Как далека от Устиньи та, на которой он имел несчастье жениться. Она не пришла даже проститься, когда отправляли его в ссылку.

И вот теперь появилась Устинья. Вошла незаметно в его сердце, Григорий Иванович понимал, что между ними большая разница в возрасте, и пытался гнать от себя всякую мысль о девушке, но не мог. Ее облик неотступно следовал за ним. И сейчас, всматриваясь в похудевшее лицо Устиньи, ему хотелось успокоить, приласкать ее, открыться, сказать что-то большое, радостное, и Григорий Иванович произнес с теплотой:

– Не печалься, Устиньюшка. Может быть, сойдутся в жизни пути-дороженьки с другим, который будет тебя любить по-настоящему, – вырвалось у Русакова, и он в волнении отошел к окну.

К свадьбе Никита Захарович стал готовиться задолго. Решив тряхнуть кошелем, он уже денег не жалел. Написал своим дружкам в Новониколаевск, и те выслали ему несколько бочек с обской стерлядью. Фрукты были заказаны челябинским татарам, вино – в Зауральске. Из Шадринска привезли в корзинах живых гусей. Приглашения были разосланы во все концы Приуралья. Никита нанял несколько ямщицких троек и пар у местных жителей.

За два дня до свадьбы прибыл Мартин-Иоган Тегерсен, вместе со своим компаньоном, толстым и круглым, как шар, господином Брюлем. Прикатил Бекмурза с красавицей Райсой. Появился Дорофей Толстопятов со своей угрюмой Агриппиной, вернулся из Зауральска Никодим. Вскоре дом Фирсова загудел от голосов приезжих гостей. На свадьбу брата приехал из Петербурга Андрей.

Агния ждала Константина Штейера, воинская часть которого была расквартирована в Зауральске.

Сам жених находился больше у Дарьи Видинеевой, чем дома.

Церемонию приема гостей невеста поручила купцу первой гильдии, известному проныре Петру Ивановичу Кочеткову, ее дальнему родственнику. Кочетков когда-то бывал в больших городах и обедал однажды у губернатора. Не было только подходящего шафера для невесты. Местные купеческие сынки пользовались в Марамыше и окрестностях незавидной репутацией. По совету своего будущего свекра, Дарья Видинеева остановила свой выбор на достойном представителе богатой фирмы Мартине-Иогане Тегерсене. Датчанин был на верху блаженства.

– О ви, королева, повелевайт, – произнес он, восторженно закатив глаза. – Я котоф целовайт фаш чудный шлейф.

– Зачем, – улыбнулась Дарья, – прошу вас только следить за тем, чтобы на мой шлейф не наступали ногами.

– Карашо. Ваш… как это по-рюсски? – Мартин по крутил пальцем по воздуху: – Ваш покоронный слюга.

– Похоронный? Вы остроумны. Но умирать я пока не собираюсь.

– Утифительный рюсски язык, – пробормотал про себя озадаченный Тегерсен и, расшаркавшись, вышел.

С Мартином Ивановичем вышла заминка. Отец Дометиан не хотел его пускать в храм, как протестанта, но Никита быстро уладил дело, сунув протоиерею четвертную.

Народу в соборе набилось много. Толпа любопытных стояла и за оградой. Всем хотелось посмотреть на молодую чету. Невеста была одета в платье лилового цвета из тяжелого шелка. На ногах были белоснежные туфли из атласа, с золотой отделкой. На груди Видинеевой покоилось бриллиантовое колье, подарок жениха. На руке – массивный браслет, изображающий змею, глаза которой были сделаны из драгоценных камней.

На шаг от невесты, в черном фраке, в ослепительной манишке, приподняв белобрысые брови, стоял чопорный Мартин-Иоган Тегерсен.

Лицо Сергея было бледно. На душе было невесело. Он думал об Устинье, вспомнил последнюю встречу с ней у реки. От этого воспоминания стало совсем не по себе.

В день свадьбы, как только замолкли за мостом колокольцы отцовских коней, Устинья стала поспешно куда-то собираться. Матери дома не было. По торопливым движениям девушки, ее измученному лицу Григорий Иванович понял, что с ней творится что-то неладное, и вышел на крыльцо. Вскоре показалась Устинья и сделала попытку проскользнуть мимо Русакова.

– Ты куда, Устенька? – спросил он.

Девушка опустила голову. Ее лицо было бледно.

– Туда, – сказала она тихо. Было заметно, как ее пальцы нервно забегали по опушке полушубка.

– Нет, итти тебе нельзя. – Взяв ее за руку, Русаков слегка потянул ее в избу. – Повторяю, итти тебе сейчас нельзя.

– Пустите! – надрывно выкрикнула Устинья и сделала попытку вырваться из его рук. – Пусти, может, свет мне не мил, в прорубь легче броситься. Пусти! – девушка забилась в руках Русакова. – Пусти! – Полные слез глаза Устиньи с мольбой посмотрели на Русакова. – Григорий Иванович, да что это такое? Сережа! Сереженька! – и, припав доверчиво к плечу Русакова, девушка зарыдала.

Ее волнение передалось Григорию Ивановичу. Стиснув зубы, он с силой толкнул плечом дверь избы. Помог Устинье раздеться и, усадив на лавку, взял ее за руки.

– Зачем ты будешь мучить себя там, в церкви. Поверь, он не стоит слез. Не надо себя унижать.

Устинья осталась дома.