Текст книги "В предгорьях Урала. Книга 1"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Глава 34

В первых числах мая в Зверинскую вернулся с фронта муж Устиньи Евграф. Приехал он ночью. Постучал легонько в окно и поднялся на крыльцо. С трудом узнав в худом бородатом казаке своего мужа, Устинья радостно охнула и повисла у него на шее.

Поднялся со своей лежанки и Лупан, проснулась старая мать и запричитала точно по покойнику.

Когда зажгли лампу, Евграф снял с себя винтовку и, передавая ее жене, сказал:

– Поставь пока в чулан, неровен час, кто-нибудь зайдет. – Осторожно повесил походную сумку на гвоздь и пригладил волосы.

– Ну, здравствуйте. Поди, не ждали, – улыбнулся он слабо и, схватившись за грудь, надсадно закашлял.

– Немецкого газу немного глотнул, – точно оправдываясь, тихо произнес Евграф и опустился на лавку. – Хватит, повоевал, – махнул он рукой и посмотрел на статную жену: – Как хозяйничала?

– Ничего, управлялись с тятенькой помаленьку. Пришел как раз к севу, – ответила Устинья, собирая на стол.

– Плохой из меня пахарь, – и Евграф снова закашлял. – Грудь болит, да и суставы ломит.

Утром, когда старики ушли работать в огород, Устинья долго смотрела на спящего мужа, чувство жалости к Евграфу охватило ее. «Похудел как: нос заострился, и глаза впали. Должно, намаялся на войне-то». Поправив сползшее одеяло, она тихо поднялась с кровати и, сунув ноги в ичиги, пошла к реке за водой.

В ту ночь, вместе с Евграфом Истоминым, вернулся с фронта его сосед и друг Василий Шемет. Весть о приходе фронтовиков быстро разнеслась по станице.

Евграф сидел за столом гладко выбритый, в чистой полотняной рубахе, на груди два георгиевских креста за храбрость.

Народу в избу набилось много. Всем хотелось узнать про родных. Большинство казаков были еще на войне. Пришел и Василий Шемет, молодой казак с красивым, энергичным лицом, которое портил лишь глубокий шрам на правой щеке – след сабельного удара немецкого кирасира в схватке под Перемышлем.

Явился и Поликарп Ведерников, здоровенный казак, работавший всю войну писарем у наказного атамана, сын вахмистра Силы Ведерникова, который председательствовал в станичном комитете. Пришел он неспроста. В прошлом году Сила Ведерников отобрал у Лупана лучший покос в пойме Тобола. Узнав, что Евграф дома, он послал к нему Поликарпа звать фронтовика в гости и уладить дело с Истоминым, которого в душе побаивался.

Евграф наотрез отказался итти к Силе Ведерникову и, провожая Поликарпа до порога, сказал, чтобы слышали все:

– Скажи своему батьке, чтоб убирался с моего покоса, пока голова цела, так и передай. Хватит ему пухнуть от вдовьих слез.

Нетерпеливый Шемет вскочил с лавки и крикнул вслед Поликарпу:

– Паучье гнездо!

Тот круто повернулся в дверях и смерил его с ног до головы.

– Вояки, отдали Россию немцам.

– Замолчи, гадюка! – побледневший Шемет схватил со стены шашку Лупана. – Зарублю!

В избе начался переполох. Поликарп выскочил за ограду и сгреб лежавший возле завалинки кол. Шемет рвался из цепких рук женщин и казаков, навалившихся на него.

– Да отстань ты от него, лиходея. Вася, не надо! – отчаянно кричала жена Шемета.

– Пустите! – отбиваясь от казаков и женщин, продолжал кричать Василий. – Я кровь проливал за отечество, а он, гад, такие слова, – Василий заскрипел зубами.

– Уходи по добру, Поликарп, – Евграф сурово посмотрел на писаря, который, не видя Шемета, продолжал куражиться, не выпуская кола из рук.

– Пускай Васька выйдет, я дам на память.

– На память? – разбросав женщин и казаков, висевших на его руках, разъяренный Шемет выскочил из сеней. – Гадюка, привык с бабами воевать, – засучивая рукава, произнес он с угрозой.

Но тут случилось неожиданное.

За общим шумом никто не заметил, как от угла истоминского дома отделилась небольшая фигурка кривого мужичонки с самодельной балалайкой в руке. Подкравшись сзади к Поликарпу, Ераско взмахнул своей «усладой». Раздалось короткое «дзинь» и умолкло. Писарь, медленно выпустив кол и ошалело выпучив глаза, посмотрел на нового противника.

– Мое вам почтение, Поликарп Силантьевич, – ухмыльнувшись, Ераско погладил жиденькую бородку и продолжал:

– Коева дни вы сами просили сыграть вам чувствительное, ну я, значит, и подобрал мотивчик. Уж не обессудьте на музыке. – Ераско насмешливо посмотрел на писаря.

Поликарп пришел в себя и выругался.

Подобрав сломанную «усладу», которая держалась лишь на струнах, Ераско в сопровождении Евграфа и Шемета вошел в избу.

Наутро Истомин направился к Василию, который жил на выезде к Тоболу.

Шемет поправлял развалившийся тын, обтесывая колья и жерди для изгороди.

– Раненько принялся за работу, – протягивая ему кисет с табаком, сказал Евграф.

– Не терпится. Тын развалился, да и крыша на избе осела. Надо новые стропила ставить.

Воткнув топор в толстую жердь, Василий стал закуривать.

– Насчет бревен придется в комитет итти, без бумажки лесник не отпустит, – заметил он.

– Однако придется Силу Ведерникова просить, он председателем теперь, – Евграф спрятал кисет и продолжал: – От чего ушли, к тому и пришли. Как правили атаманцы, так и сейчас правят.

Шемет поднялся на ноги.

– Недолго им придется хозяйничать, – заявил он твердо.

– Долго недолго, а власть опять богатеи взяли, – заметил Истомин. – Сил пока маловато. Может, подойдут казаки с фронта, тогда поговорим с комитетчиками. – Подумав, он добавил: – Надо съездить в Марамыш к Русакову.

– Это тот, о котором говорила Христина Ростовцева? – спросил Евграф.

– Да.

– Что ж, съездим, – согласился Истомин.

С неделю тому назад, возвращаясь с фронта через Троицк, Евграф с Шеметом завернули по пути в Качердыкскую станицу к Степану Ростовцеву. Самого хозяина в тот день дома не было, и фронтовиков встретила Христина. Из разговора с ней они узнали, что в Качердыке и в Уйском в станичных комитетах правят богатые казаки. Уездный комиссар Временного правительства приказал сформировать ударный эскадрон из надежных казаков. Часть из них на днях отправлена в Марамыш для охраны меньшевистского Совета.

– На нашу помощь пускай не надеются, – решительно заявил Шемет. – Испытал я эти порядки еще на фронте. Хватит.

Узнав из дальнейшей беседы о настроении гостей, Христина повела с ними разговор смелее.

– В Марамыше организован уездный комитет партии большевиков. Председателем избран старый подпольщик Григорий Русаков. Не мешало бы вам побывать у него, – заявила она фронтовикам.

Шемет переглянулся с Евграфом.

– Как твое мнение?

– Согласен, – ответил тот.

Переночевав у Ростовцевых, Истомин с Василием двинулись к своей станице.

Глава 35

Вскоре Евграф с Василием выехали в Марамыш. Просилась и Устинья, но отговорил Лупан.

– На ходке не проехать – бездорожье, к седлу непривычна, вот обсохнет маленько земля, и съездишь.

Устинья проводила мужа до моста и крикнула ему вслед: – Поскорей приезжай! – и повернула обратно к дому.

Устинья работала в огороде, помогая свекру укладывать навоз для огуречных гряд.

Бросив на гряду несколько навильников, молодая женщина задумалась.

На миг промелькнуло исхудавшее лицо мужа, и точно из далекого тумана выплыл облик Сергея. Зимними ночами, которым, казалось, не было конца, он неотступно стоял перед ней. Она его ненавидела и вместе с тем рвалась к нему. Ждала мужа, думала, все пройдет, забудется, а выходит нет.

Прошлым летом, когда она гостила у родителей, к Настеньке Черновой забежала фирсовская стряпка Мария, которая приходилась Настеньке дальней родственницей. В это время Устинья была у своей подруги. За чаем женщина рассказала про семейные дела своих хозяев.

– Сам стал шибко лютовать и часто скандалил с Сергеем, который требовал раздела. Василиса Терентьевна все по монастырям разъезжает. Похудела она сильно и часто плачет. – Наклонившись к уху Настенькиной матери, Мария зашептала: – Примечаю, что Дарья вино начала хлестать, в монопольку тайком от Сергея не раз меня посылала. С мужем-то у ней нелады. Как бы не свихнулась совсем умом-то.

– Не ходи сорок за двадцать. Когда шла за молодого, что думала? – покачав головой, хозяйка налила гостье чашку чая.

– А тот, стратилат-то, – заговорила Мария про расстригу, – Сергея-то шибко жалеет, ходит за ним, точно нянька. Когда и на куфню ко мне заглядывает, – кончики ушей Марии порозовели. Выболтав свою тайну, стряпка тут же поправилась: – Все больше насчет еды.

В воскресенье Устинья увидела Дарью Видинееву в церкви. Одетая все так же пышно, с накинутой на голову черной косынкой, из-под которой выбивался серебристый локон, жена Сергея тихо молилась, устремив неестественно блестевшие глаза на икону. Когда-то властное, красивое лицо поблекло, и вся ее фигура казалась расслабленной, вялой и безжизненной.

«Неладно живут они с Сергеем», – выходя из церкви, подумала Устинья, направляясь к дому родителей.

Перед отъездом она сходила на базар, чтобы купить свекрови на платье. Еще издали увидела Сергея.

Молодой Фирсов шел по улице, играя шелковыми кистями пояса. Шагал он легко и свободно, небрежно кивая головой на почтительные поклоны знакомых торговцев. Его гибкая, стройная фигура, резкие черты лица, мрачные глаза, блестевшие из-под густых черных бровей, – говорили о необузданном и диком нраве хозяина.

Устинья зашла за угол магазина и проводила Сергея взглядом до тех пор, пока он не скрылся в толпе. Какое-то тревожное чувство овладело ею и, даже приехав в Зверинскую, она долго не могла найти покоя.

Глава 36

Под вечер к Устинье забежала Анисья, жена Шемета, круглая, как шар, казачка с веселыми, озорными глазами, и, ойкнув, повалилась на лавку.

– На задней улице у Черноскутовых-то что делается. Ой! Гос-поди! – выкрикнула она и, закрыв ладонью пухлое лицо, закачалась, как маятник.

Устинья отбросила холстинку, через которую процеживала молоко, и подошла к охающей Анисье.

– Что случилось?

Рассыпая слова, точно горох, та зачастила:

– Степан с фронта пришел, а Васса, сама знаешь…

Устинья побледнела. Семью Черноскутовых она знала с тех пор, как вышла за Евграфа. Степан, который приходился ее мужу двоюродным братом, был взят на фронт прямо с лагерного сбора. За два года о нем ничего не было слышно. Писали станичники, что будто попал он в плен и был зарублен немцами по дороге в лагерь военнопленных. Потом про жену Степана Вассу пошли нехорошие слухи. Сам старик Черноскутов жалел сноху и не раз допытывался правды, но добиться так ничего и не мог. Зимой Васса родила. Кто был отец, никто не знал. Молчала об этом упорно и сама Васса, тихая, застенчивая, похожая на девушку, казачка. Бережно пеленала сына и, слушая, как он гулькал «у-а, у-а», была счастлива. Примирились и старики с появлением внука, и жизнь в избе Черноскутовых текла спокойно.

И вот, как гром с ясного неба грянул, – явился Степан. Переступил порог отцовской избы и, увидев зыбку, он, не снимая вещевого мешка и фуражки, выхватил шашку и одним взмахом перерубил толстый ремень, соединявший зыбку с очепом.

Зыбка грохнулась на пол, раздался плач ребенка. Яростно крикнув помертвевшей жене: «Сволочь!» – Степан выскочил из избы.

Вассу спрятали у старой бобылки Матвеевны на окраине станицы. Возле избы Черноскутовых стал собираться народ. Заглядывали в окна и, увидев тесно прижавшихся друг к другу стариков, молча качали головой и отходили на улицу. Вскоре показался пьяный Степан. Вышел он из-за угла соседней улицы с обнаженной шашкой. Народ шарахнулся кто куда. Степан подбежал к отцовскому плетню и, взмахнув клинком, начал крошить плотно слежавшийся тальник.

Через полчаса он вяло опустился на сваленные колья и закрыл лицо руками. В избе было тихо. Любопытные казачки, прячась за углами домов, изгородью палисадников, не спускали глаз с неподвижно сидевшего Степана. Вскоре он снова вскочил на ноги, дико оглядел притаившуюся сотнями невидимых глаз улицу и, точно бешеный, начал рубить подпорки старой амбарушки. Полетели щепки, сверкнула искра, видимо, Степан ударил о толстый кузнечный гвоздь, и замшелая крыша сползла набок. Степан оторвал доску и начал часто хлестать дверь. Наконец, удары посыпались реже, Степан, видимо, ослабел. В это время, к ужасу казачек, на улице показалась Устинья. Шла она не торопясь, не спуская спокойных глаз со Степана. Казак, безотчетно взмахивая обломком доски, качнулся на предамбарье. Устинья смело подошла к нему и, обхватив с материнской нежностью голову фронтовика, притянула его к себе. Степан очнулся.

– Устиньюшка, се-стри-ца! – И надрывный, ноющий звук пронесся по улице: «ы-ы-ы!». За плетнями послышались всхлипывания, показалась на пороге избы сгорбленная горем мать, за ней, сутулясь и часто моргая красными веками, вышел отец. В тяжелый, точно звериный, вой Степана влились плачущие голоса женщин. Кто-то догадался сбегать за Вассой. Прижимая к груди ребенка, с побледневшим лицом, она торопливо бежала по улице, на миг остановилась перед Степаном и произнесла со стоном:

– Прости!

Фронтовик привлек жену к себе.

Проводив семью Черноскутовых в избу, Устинья, вытирая слезы, пошла домой.

В ту ночь она спала плохо. Беспокоила судьба Вассы и Степана. Утром, чуть свет, она направилась к избе Черноскутовых, тихо открыла дверь и, увидев сидевшую у зыбки мать Степана, остановилась у порога. Старуха со счастливой улыбкой помаячила в сторону спящих в обнимку сына со снохой и тихо шепнула Устинье:

– Наладилось.

Довольная Устинья вернулась домой, подоила корову и погнала ее через мост к выгону. Возвращаясь обратно, она заметила, как с верхней улицы выехала группа вооруженных казаков и стала спускаться к реке. Устинья прижалась к перилам моста, пропуская всадников. Впереди ехал на рыжем жеребце Сила Ведерников, за ним Поликарп и еще несколько зажиточных станичников. У каждого за плечами была винтовка. Женщина проводила их взглядом, и, когда те повернули на дорогу, ведущую к Донкам, Устинья догадалась, что отряд Силы Ведерникова решил силой отобрать у донковских мужиков покосы, которые они захватили с неделю тому назад у казаков.

«Будет свалка», – подумала она с тревогой и, вбежав в дом, стала будить Лупана. Тот проснулся и, раздумывая, долго чесал бок.

– Не с кем ехать на выручку мужиков. Евграф с Шеметом в городе. В станице не больше двух-трех фронтовиков, ну да, скажем, еще Степан. Однако попытаюсь. Кликни Назара.

Устинья бросилась бежать на Нижнюю улицу, где жил вернувшийся с фронта Назар Белостовцев.

Ехать в Донки согласился и Степан.

– Помочь мужикам надо, – седлая отцовского коня, сказал он Устинье. – Жаль, что вчера от пьяной дурости клинок затупил. Зазубрины есть, – виновато улыбнулся он.

Помолчав, Степан сказал с чувством:

– Спасибо, выручила, а то бы набедокурил, – и, подтянув подпругу седла, он легко вскочил на коня.

Лупан дал Степану винтовку Евграфа. Вскоре они все трое, проехав мост, направили коней крупной рысью. Впереди, пристроив старую пику, ехал Лупан.

Подъезжая к деревенской поскотине, они заметили большую толпу мужиков и баб, вооруженных кольями, железными вилами. У некоторых за поясом были видны топоры. Поскотина была закрыта. Со стороны дороги, у самых ворот, приподнявшись на стременах, что-то кричал толпе донковцев Сила Ведерников.

Лупан повернул коня в объезд. Степан с Назаром последовали за ним. Заехав с противоположной стороны деревни, казаки пришпорили коней и понеслись по безлюдной улице.

Заметив мчавшихся во весь карьер трех казаков, толпа шарахнулась. Раздались крики: – Обходят! Стой!

Навстречу Лупану выбежал с винтовкой солдат, вскинул ее к плечу и крикнул:

– Стой! Не то стрелять буду.

Вынырнувший из толпы Ераско подбежал к солдату и ухватился за его винтовку.

– Не видишь, что ли. Это Лупан, с ним Назар, а третьего не знаю. Наши люди, – быстро заговорил он.

Получив неожиданную помощь, донковцы осмелели.

– Ну-ко, слазь с вершины, толстопузый! – кричал какой-то мужик Силе Ведерникову. – И не думай, покос все равно не отдадим.

– Самовольничать не позволю, – кричал, не слезая с седла, Сила. – Покосы и земли еще царем нам дарованы, косить не дадим.

– Давай-ко отъезжай подальше от греха, – сказал ему подъехавший вплотную к воротам Лупан. – Не будоражь народ.

– Я с тобой еще поговорю в комитете, – погрозил ему нагайкой Ведерников.

– Отчаливай! – Степан начал открывать ворота. Обнажив шашку, он крикнул мужикам: – За мной, ребята!

Донковцы хлынули в проезд. Группа Ведерникова под напором толпы постепенно отходила от поскотины. Не спуская злобных глаз со Степана, Сила начал снимать с плеча винтовку.

– Спрячь винтовку, царский ублюдок! – яростно кричал Черноскутов.

Сила круто повернул коня к выкрикнул:

– Мякинники! Большевики!

– Колом его, кикимору!

– Старорежимник!

Ведерников поскакал от ворот. Отчаянно ругаясь, он погрозил кулаком:

– Я вам попомню, голь перекатная!

– Отчаливай!

В тот день, отстояв покосы, донковцы открыли собрание. Первым выступил Степан:

– Крестьянская беднота и трудовое казачество под руководством рабочего класса должны изгнать из комитетов приспешников буржуазии, установить Советскую власть. Это мы сделаем только при помощи партии большевиков.

Глаза 37

Евграф Истомин и Василий Шемет приехали в Марамыш поздно ночью.

Елизар с женой спали. На стук вышел незнакомый человек в кожаной тужурке и рабочих сапогах. Спросив, что им нужно, он пропустил приезжих в комнату, а сам ушел в боковушку, где жила когда-то Устинья.

Проснулся Елизар и, увидев зятя, стал торопливо одеваться.

– Не ждали. Мать, а, мать, – потряс он за плечо спящую жену. – Вставай, Евграф приехал.

Женщина поднялась с постели и всплеснула руками:

– Евграф Лупанович, вот радость-то!

Утром, за чаем, Евграф спросил тестя:

– Должно, ночью дверь нам открывал твой квартирант, Русаков?

– А вы откуда его знаете?

– Устинья говорила, – и, помолчав, Евграф продолжал: – Уж сильно она его хвалила. И в Качердыкской мы о нем слышали от дочери Степана Ростовцева.

– Спит он еще, наверное, – кивнул он на маленькую комнату. – Сейчас пойду, узнаю, встал ли.

Елизар вышел из-за стола и направился к квартиранту.

– Здесь я, здесь, уже живой, – улыбаясь с порога, Григорий Иванович подошел к гостям и поздоровался. Провел по привычке рукой по волосам и, обратившись к Евграфу, спросил: – Значит, вы и есть муж Устиньи Елизаровны?

– Так точно, а это – мой товарищ, из одной станицы, – показал он на Василия.

Шемет крепко пожал руку Русакову и внимательно посмотрел на него. Крепко сбитая фигура Русакова, простое лицо рабочего, с коротко подстриженными усами, с гладко выбритым подбородком, спокойные движения, уверенный голос располагали к нему.

– Фронтовики? – Григорий Иванович бросил беглый взгляд на георгиевские кресты батуринского зятя и на Шемета.

– Вы строевик? – спросил он Шемета.

– Так точно. С Евграфом Лупановичем из одного полка.

– Он кавалер всех четырех степеней, – заметил Евграф, – Приказ уже был о его производстве в чин подхорунжего. Да вот с крестами-то у Василия заминка вышла. Разжаловали за подстрекательство казаков к бунту. Чуть под расстрел не попал. Тут как раз революция.

Русаков, внимательно слушавший Евграфа, украдкой поглядывал на Шемета. Открытое, мужественное лицо казака, его военная выправка Григорию Ивановичу пришлись по душе, и он подумал: «Пожалуй, из него выйдет неплохой командир. Надо иметь в виду».

– Коммунисты?

Евграф отрицательно покачал головой:

– Оформляться было некогда. Домой торопился, – сказал он.

Василий вынул из кармана гимнастерки удостоверение члена партии большевиков, выданное одним из райкомов Петрограда.

Русаков бережно сложил удостоверение вчетверо и передал его хозяину.

– Сегодня приходите после обеда на партийное собрание, – и, назвав адрес, он поднялся из-за стола. – Не прощаюсь, увидимся.

После чая гости пошли осматривать город.

– Давно не были, – одеваясь, сказал тестю Евграф, – да и обнов надо купить Устинье и старикам.

Марамыш изменился мало. На улицах стояли полицейские, но уже без формы. В купеческих магазинах шла бойкая торговля. Сохранились и старые вывески государственного казначейства, кредитного банка и земского присутствия. Попрежнему мелькали офицеры, чиновники и нарядно одетые дамы с собачками. В магазинах приказчики с красными бантами на груди учтиво называли покупателей господами и угодливо подставляли стулья богатым клиентам.

Купив на платья женам, Евграф с Василием вышли на улицу. Вскоре их внимание привлек широкоплечий, среднего роста мужчина в широчайших галифе из красного сукна, заправленных в голенища хромовых сапог, на которых звенели серебряные шпоры. На незнакомце была лихо заломленная кубанка. Огромный чуб закрывал низкий, покатый лоб, смуглое с узкими раскосыми глазами лицо было неприятно. На боку, поверх цветной шелковой рубахи, висела массивная, покрытая лаком деревянная кобура, из которой торчала рукоятка тяжелого парабеллума. Положив руку на эфес сабли, ножны которой были украшены богатой резьбой и инкрустациями, владелец роскошной сабли шел, слегка раскачиваясь на своих кривых ногах, привыкших, видимо, к седлу.

– Погоди, Василий, – приглядевшись внимательно к незнакомцу, Евграф воскликнул: – Да ведь это Пашка Дымов из станицы Озерной. Вот дьявол, смотри, как оделся, а? – продолжал Истомин. – Саблюку где-то взял, пистолет офицерский прицепил, вот чучело гороховое. Эй, Пашка, постой! – крикнул он Дымову.

Услышав свое имя, тот поправил кубанку и повернулся на голос.

– Кто кличет? – расставив широко ноги, спросил он хрипло.

– Да протри ты глаза! Своих не узнаешь.

– Геть! – Дымов ударил рукой по ножнам сабли. – Какое вы имеете право так называть командира отряда анархистов? Башку снесу! – рявкнул он.

– Да ты што, башибузук, не узнаешь нас, што ли? – усмехнулся Евграф. – А еще однополчанин, – произнес он с укоризной.

Дымов огляделся по сторонам и, видя, что чужих близко нет, шагнул к казакам.

– Вы, ребята, так мой авторитет подорвать можете. Всякая контрреволюционная сволочь хихикать начнет. Я, брат, здесь их устрашаю, – Пашка самодовольно погладил свои жидкие усы и хлопнул по кобуре парабеллума. – В Самаре достал, а саблюка казанского мурзы. У одного богатого татарина в доме маленько пошуровал. Ну и взял на память. Пошли в пивную, – и видя, что те замялись, он продолжал: – Деньги здесь, брат, с меня никто не берет, – сказал он хвастливо.

– А где твои отрядники? – поинтересовался Евграф.

Пашка сдвинул кубанку на затылок, ухмыльнулся и покрутил пальцем в воздухе.

– Только вы, ребята, молчок. Я, брат, купчишек на бога беру. Стоит мне стукнуть в пивной кулаком по столу и гаркнуть: «Геть! Братва, по коням!» – так они, друг мой, эта самая неорганизованная масса, кто куда. Ну и пошла слава: у Пашки Дымова тысячный отряд. Живу, брат, во! – анархист выставил большой палец. – Может, вы запишитесь для почина в мой отряд, а? Вот бы стали орудовать, – протянул он, – мать честная! Все бы кадетики ползали передо мной, а?

– Нет, валяй уж один, нам не по пути, – и, сухо простившись с Дымовым, Евграф с Шеметом отправились к домику Батурина.

На партийное собрание они пришли на полчаса раньше. Сели недалеко от председательского стола и стали рассматривать присутствующих. Большинство собравшихся было в солдатских шинелях. На краю скамейки сидел молодой матрос и беседовал с двумя башкирами из соседней с Марамышем Сафакулевской волости. В глубине большой комнаты устроилась группа крестьян, приехавших из деревень. Были тут и рабочие с кожевенных и пимокатных заводов. Народ прибывал. В комнате стало тесно. Вскоре из маленькой соседней комнаты показался Русаков.

– Товарищи! – прозвучал его четкий голос. – На повестке дня у нас один вопрос: Апрельские тезисы вождя нашей партии Владимира Ильича Ленина.

В комнате стало тихо. Стоял май 1917 года. Теплый весенний ветер прошумел в палисаднике и ворвался в открытое окно.

Русаков говорил:

– Советы рабочих депутатов являются единственной формой революционного правительства, поэтому нам необходимо завоевать там большинство и тем самым изменить политику Советов, а через Советы изменить состав и политику правительства. Такова установка Ленина.

Евграф подтолкнул Василия и зашептал:

– Правильно ведь. У нас хозяином Сила Ведерников, в селах, где мы проезжали, в комитетах тоже сидят богатеи, – и, прислушиваясь к голосу Русакова, он оглянулся.

В комнате был слышен приглушенный шопот и отдельные слова:

– Точно! Правильно! Так!

– …Буржуазия будет крепко держаться за свои права. Наша задача сейчас заключается в полном отказе от поддержки Временного правительства. Нам нужно покончить с империалистической войной, которая выгодна лишь капиталистам, и вести борьбу за мир.

Среди фронтовиков началось движение. Евграф с Шеметом, чтобы лучше слышать Русакова, пересели к нему поближе.

– Только власть Советов может обеспечить мирную и радостную жизнь трудового народа. Мы, большевики, знаем, что борьба будет нелегкой, но мы победим! – Последние слова Русакова потонули в шуме рукоплесканий.

И, когда в комнате стихло, Григорий Иванович, передвинув стул, обвел взглядом сидящих.

– Я считаю, что нам нужно наметить практические мероприятия по ознакомлению с Апрельскими тезисами рабочих Анохинского кожевенного завода и бедноты сел и станиц Предуралья. Ваше мнение?

Истомин с Шеметом поднялись точно по команде.

– Мы хорошо знаем своих станичников, – заговорил горячо Василий, – поэтому, как коммунисты, беремся провести беседы в Зверинской, Уйской и Качердыке.

– Хорошо, – Русаков отметил карандашом что-то на бумаге. – Ты, Епифан?

– Я выезжаю в Косулино и Долгую. По пути проведу собрание в Верхней Деревне.

– Так, – довольный Григорий Иванович вновь что-то записал на своем листке. – К рабочим Анохинского завода я пойду, товарищи, сам, – заявил он присутствующим.

С собрания Русаков вышел вместе с Евграфом и Шеметом. Стояла глубокая ночь. Григорий Иванович не спеша расспрашивал казаков о жизни станиц и, уже подойдя к дому, сказал:

– Побываю как-нибудь у вас.

– Обязательно приезжай. Поможешь наладить у нас партийную работу и посмотришь, как живем, – отозвался Шемет. Поднявшись на крыльцо, все трое вошли к Батурину.