Текст книги "В предгорьях Урала. Книга 1"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Глава 16

Проводив своих гостей, Андрей зашел в гостиную, где все еще сидели друзья Агнии: поручик Штейер и новый помощник присяжного поверенного Жорж Стаховский, недавно приехавший в Марамыш.

Агния представила Стаховского брату. Андрей поклонился и молча сел. Разговор шел о «Грозе» Островского, которую ставили на днях местные любители драматического искусства. Говорил Стаховский:

– Идея перпетуум-мобиле – этого вечного двигателя, над созданием которого трудился один из персонажей Островского, напоминает мне безумцев, которые стремятся к коренному переустройству общества и видят спасение России в пролетарской революции.

Штейер, не спуская глаз со своего собеседника, утвердительно кивнул головой.

– Боже мой, как это скучно, опять свели на политику, – не скрывая своей досады, капризно протянула Агния. – Сколько можно говорить! Неужели нет более интересных тем?

– Пардон, – Стаховский поднялся со стула. Его угреватое, с синими прожилками лицо расплылось в улыбке. – Я очень рад, что в лице Константина Адольфовича нашел единомышленника, – кивнул он в сторону Штейера. Тот самодовольно погладил свой подбородок.

– Надеюсь, что и вы, Андрей Никитович, разделяете мои убеждения?

– Я воздерживаюсь от дискуссии, – сухо ответил Фирсов. – Нет настроения, – добавил он и, поклонившись, вышел.

«Болтуны, – подумал он про гостей Агнии. – Спорить не с кем, да, пожалуй, и бесполезно».

Андрей ушел в свою комнату и лег спать. Он долго ворочался на постели, пытаясь уснуть. Вспомнил Устюгова, полемику с Кукарским, затем выплыло взволнованное лицо Виктора. Андрею казалось, что он слышит его гневные слова: «…отказаться от интересов своей родины, быть чужим своему народу, можно ли после этого называться человеком».

Фирсов долго лежал с открытыми глазами, и лишь когда за окном начал брезжить рассвет, он забылся тревожным сном.

Поднималось солнце; позолотило церковные кресты и, спускаясь с соборного купола, зайчиками заиграло на окнах домов.

Было слышно, как открывались калитки да хлопали железные засовы ставней. На улице пронеслось протяжное: «У-угли! У-угли!»

Марамыш просыпался. Открылись магазины, лавки. Послышался бойкий говор приказчиков, неторопливая речь прасолов, идущих на конный базар. Проковылял, ощупывая заборы, слепой нищий и, усевшись на углу двух улиц, гнусаво затянул «Лазаря». Прошел седобородый купец в стеганом картузе; истово перекрестился на церковь и, опустив в шапку нищего три копейки, вынул из нее пятачок.

Солнце поднималось все выше и выше, освещая топкие берега речушки, где на шатких плотцах, переругиваясь с водовозами, стирали белье говорливые мещанки.

Андрей проснулся поздно. Распахнул окно; легкий, освежающий ветерок хлынул в комнату. Наскоро выпив стакан чаю, он направился к Виктору. Словцова он нашел под навесом старого сарая. Виктор выпиливал из фанерного листа рамки для портретов.

– Вступай в наш кооператив, – сказал он весело, протягивая Андрею руку. – Правда, членов только двое, я да Марковна, но по уставу открыт доступ и другим. Как ты думаешь, Марковна, – крикнул он проходившей мимо сарая старушке, – можно Андрея Фирсова принять в наше кооперативное общество?

– Можно, – махнула та приветливо рукой. – Только пускай со своим инструментом идет.

– Она у меня человек практичный. Покупай лобзик и включайся в общественную форму труда.

Виктор повел своего друга в комнату.

– Ну как спалось? – спросил он Андрея.

– Плохо. Все еще нахожусь под впечатлением вчерашних споров.

– Да, – задумчиво произнес Виктор. – Иван Устюгов искренен, его еще можно убедить в ошибочности его взглядов, но Кукарский – это законченный тип меньшевика. – Помолчав, Виктор продолжал: – Есть еще один серьезный противник, адвокат Стаховский. Он причисляет себя к лагерю реформаторов и является сейчас председателем клуба приказчиков в Зауральске. Между прочим, эта организация сильная и служит опорой местных меньшевиков.

Поговорив с Андреем о городских новостях, Виктор заметил:

– Кстати, я обещал тебя познакомить с Григорием Ивановичем Русаковым. У тебя есть намерение пойти сейчас к нему?

– Да, – ответил Андрей. – Знакомство с Русаковым мне обещала и Нина Дробышева.

Приближаясь к ямщицкой слободке, где жил ссыльный, Виктор продолжал:

– Русаков большой оптимист. Ни тяжелые условия ссылки, ни каторжные этапы – ничто не сломило бодрость его духа. Наоборот, в нем как бы сконцентрировалась воля к борьбе.

– Епифан! – крикнул Словцов парню, сидевшему на скамейке небольшого домика, – Григорий Иванович дома?

– Дома, дома, заходите, – высунув голову из окна, ссыльный приветливо помахал им рукой. Встретил он гостей на крыльце.

– Давненько не был, – сказал мягким баритоном Русаков, крепко пожимая руку Словцову.

– Знакомьтесь, – Виктор повернулся к своему другу.

Андрей почувствовал в своей руке широкую ладонь ссыльного и с уважением пожал ее.

– Ваша фамилия мне знакома. Вы не сын хлеботорговца Фирсова? – Глаза Русакова внимательно посмотрели на Андрея.

– Да.

– Слышал о вас и о вашем папаше, – произнес он слегка сдвинув брови. – Проходите в комнату.

Андрей прошел кухню, у порога которой сидел, ковыряя шилом хомут, хозяин дома Елизар Батурин. Андрей вошел к Русакову. В углу стояла простая железная кровать, затянутая цветным пологом, три стула, возле окна – небольшой стол, на столе – книги.

– Прошу, – Григорий Иванович подвинул стул Андрею и обратился к Словцову: – Как здоровье Марковны? – Видимо, Русаков был у Виктора постоянным гостем.

– Бегает, – ответил тот. – Беспокойная старуха.

Григорий Иванович внимательно посмотрел на Фирсова.

– Что-то я вас не видел раньше. Вы здесь живете? – обратился он к Фирсову.

– Нет, я учусь в Петербурге. Каникулы провожу в степи на мельнице отца, у знакомого мне механика.

– Почему не дома?

– Во-первых, я не разделяю взглядов отца на жизнь, во-вторых, я живу самостоятельно.

– И это еще не все, – вмешался Виктор в разговор. – Там недалеко от мельницы есть у него симпатия. – Словцов знал об отношениях Андрея к Христине Ростовцевой.

– Что же, все это достаточно веские причины, они делают честь Андрею Никитичу. Устенька! – крикнул он в соседнюю комнату. – Самоварчик бы нам.

Поправляя на ходу косу, Устинья прошла в кухню. Фирсов успел заметить ее красивую, статную фигуру.

– Между прочим, у Никиты Фирсова есть интересный субъект, – заговорил Словцов и, улыбнувшись Андрею, продолжал: – Хотите расскажу о встрече с ним? – Виктор закурил.

– Однажды иду по улице, день был праздничный. Смотрю, навстречу мне шагает какой-то огромный человечище. Вытянул руки и рычит, аки зверь: «Варав-ва, дай облобызаю». Винищем прет от него за версту. «Скорбна юдоль моя. Эх, студиоз, студиоз, – похлопал он меня по плечу. – Пойдем, говорит, в кабак». Облапал меня ручищами и загудел, как колокол:

 
…Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье…
 

«Пью я, студиоз. Пью и буду пить, пока чортики перед глазами не запрыгают». Умный человек, говорю, до такого состояния никогда не дойдет. «А я что, по-вашему, дурак?» – Я не сказал этого. – «Может, я пью от неустройства жизни, а?» – Не знаю, но человек себе хозяин. – А он так ехидно: «Если ты хозяин, поезжай обратно в Петербург, в свой университет». Чтобы отвязаться от пьяного Елеонского, отвечаю шуткой: – Рад бы в рай, да грехи не пускают. «Вот то-то и оно, – расстрига поднял указательный палец и изрек: бог есть внутри нас, остальное все переменчиво. Адью», – и, приподняв над головой рваный картуз, шаркнул босой ногой и, напевая что-то церковное, зашагал от меня в переулок.

Внимательно слушая Виктора, Русаков прошелся раза два по комнате.

– Теория богоискательства не нова, – начал он. – За последние годы, в особенности после поражения революции 1905 года, ею начали увлекаться слабонервные интеллигенты. – Григорий Иванович провел по привычке рукой по волосам и продолжал не спеша:

– Нашлись так называемые «новые апостолы» марксизма, в частности Базаров, Берман и другие, и последователи у них нашлись типа Елеонского.

Андрей заметил, что последнюю фразу Русаков произнес с нескрываемым презрением.

– …Мы должны бороться с любой разновидностью религии. Это азбука всего материализма и, следовательно, марксизма, так учит Ленин. Кстати, у меня сохранился экземпляр газеты «Пролетарий», где опубликована передовая статья Ленина «Об отношении рабочей партии к религии». Советую вам ее почитать. Одну минутку. – Русаков вышел из комнаты.

Было слышно, как за ним скрипнула дверь. Через некоторое время Григорий Иванович с довольным видом передал газету Андрею.

– Только прошу вернуть. Очевидно, она еще нам потребуется.

Вскоре на пороге комнаты показалась Устинья с самоваром. Поставила его на стол и украдкой посмотрела на Андрея, которого она знала понаслышке.

«На Сергея-то не похож, больше на мать», – подумала девушка и стала расставлять посуду.

В дверь просунулась голова Епихи и вскоре скрылась.

– Епифан, заходи в комнату, – заметив парня, пригласил его Григорий Иванович.

Епиха робко переступил порог и остановился в нерешительности.

– Заходи, заходи, не бойся, – подбадривал его Русаков и подвинул стул.

– Это брат Сергея Фирсова, Андрей, – показал он на сидевшего рядом с Виктором Андрея. – Тоже социалист, как и я.

– Ты суди, – недоверчиво протянул Епиха и уселся на краешек стула. – Диво берет, – продолжал он, осмелев, – Сергей Никитович-то, говорят, весь в отца и капиталом ворочает не хуже Никиты Захаровича, а вы, стало быть, больше по ученой части? – оглядывая плотную фигуру Андрея в студенческой тужурке, спросил он.

– Будущий инженер, – ответил за Фирсова Виктор.

Епиха робко подвинул свой стул ближе к Русакову, к которому он с первых же дней знакомства почувствовал большое доверие. Разговор затянулся до вечера.

Глава 17

Был тихий августовский вечер. Над котловиной города, купаясь в лучах заходящего солнца, медленно плыли с полей серебряные нити паутинок.

Русаков переоделся и направился в мастерскую, которую Елизар Батурин вместе со своим квартирантом устроили из старой, когда-то заброшенной бани, стоявшей в глухом переулке. Русаков раздул угли и, сунув в них паяльник, осмотрел старый, позеленевший самовар, который дал течь.

В мастерскую пришел Епиха; он молча уселся на мельничный жернов, лежавший недалеко от порога, и стал наблюдать за работой Русакова.

Стачивая рашпилем заусеницы и наплывы олова, Григорий Иванович спросил:

– Ты умеешь отгадывать загадки?

– А ну-ко, может, отгадаю, – Епиха в нетерпении полез в карман за кисетом.

Русаков, отложив рашпиль, уселся рядом с парнем.

– Вот тебе загадка: один с сошкой, семеро с ложкой. Отгадай.

Закурив, Епиха задумался.

– Не знаю, – признался он мастеру. – Мудреная какая-то.

Тот улыбнулся.

– Эх ты, горе луковое, – похлопал он по плечу парня. – А еще хвалился, что умеешь отгадывать. Слушай: это мужик пашет землю, а за ним с ложками в руках тянутся поп, староста, урядник, писарь и другие захребетники.

Лицо Епихи озарилось улыбкой:

– А ведь верно, Григорий Иванович. Как это я не догадался.

Часто молодой Батурин заходил к мастеру покурить вместе со своими приятелями Осипом и Федоткой.

Обычно парни усаживались на старый жернов и молча вынимали кисеты. Григорий Иванович, отложив в сторону начатую работу, подходил к ребятам.

– Закури-ко нашего, уральского, – предложил Русакову Федотко.

Ссыльный не торопясь свертывал цыгарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:

– Крепок.

– Самосад, – довольный Федотко переглянулся лукаво с товарищем. – Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся, – усмехнулся парень.

– А что такое «антиллигент»? – Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.

– Антиллигент – это значит, – ответил бойко Федотко и презрительно сплюнул, – тот, кто носит брюки на выпуск и галстук бантиком.

– Нет, ребята, не так надо понимать это слово, – сказал Русаков.

– А мы не про всех, – оправдывался Федотко.

– Про кого, например?

– О тех, кто нос задирает перед нашим братом, – отозвался Осип.

– По-вашему, если человек одет по-городскому, значит он интеллигент?

– Ясно, – кивнул головой Епиха.

– Нет, не ясно, – горячо заговорил Русаков. – Настоящий интеллигент – это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Но и интеллигенты бывают разные. Иные служат верой, правдой трудовому народу, иные свои знания продают хозяину-капиталисту, защищают его интересы, тех и других в один ряд ставить нельзя…

– Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов? – спросил Григорий Иванович.

Парни, забыв обо всем, не опускают внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.

Наступает вечер. В переулке, где стоит мастерская, тихо ложатся от заборов мягкие тени.

Ребята неохотно поднимаются с жернова.

– Приходите почаще, нам еще о многом надо поговорить, – пожимая им руки, говорит Русаков и, простившись, закрывает мастерскую.

* * *

Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск на архиповекую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову, который только что вернулся из мастерской.

– Еду утром в уезд. Оттуда подрядили везти муку в горы, – заявил он Григорию Ивановичу. – Идет целый обоз.

– Что ж, поезжай, кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку. Как его найти, я тебе расскажу.

Вынув из кармана пиджака небольшой конверт, он передал его Епихе: – Письмо очень важное и передать нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? – Глаза Русакова смотрели на Епиху серьезно, даже строго.

Парень замялся.

– Тут что, насчет политики?

– Да, – ответил твердо Русаков, – я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.

– Боязно как-то, Григорий Иванович, – неуверенно протянул Епиха. – А вдруг кто узнает? Тогда как?

– Пойдем оба в Сибирь, – улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку Епифана ему на глаза. – Волков бояться – в лес не ходить.

Веселый тон ссыльного ободрил Епиху и, поправив шапку, он ответил:

– Ладно, передам.

Дней через десять Епифан привез Русакову ответ.

– Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата, – рассказывал Епиха ссыльному. – Прихожу с письмом, прочитал и повел меня в горницу. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь мне лошадей и увез к себе. Три дня у него жил. Не отпускает на постоялый, да и все. Велел тебе поклончик передать и вот эту книгу. – Епиха полез за пазуху и вынул завернутую в газетную обложку книгу.

Русаков бережно освободил ее от газеты и, взглянув на обложку, обрадовался.

– Ну, Епифан, большое тебе спасибо, – и крепко потряс ему руку.

– С этой книжкой, – продолжал Епиха, – подрожал я дорогой. Приехали мы в деревню Пепелино. Остановились на ночь на постоялом. Народу в избу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь – книжки нет. Метнулся с полатей на печь, где сушились пимы, а она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.

В тот вечер Русаков просидел за книгой всю ночь.

Дня через два, когда Устинья шла доить корову, она увидела как от ворот к дому прошла какая-то молодая, по-городскому одетая женщина и вошла, видимо, в комнату ссыльного.

Устинью разбирало любопытство. Подоив корову, она процедила молоко и направилась с полной крынкой к жильцу. Дернула дверь, которая оказалась закрытой на крючок, и стала ждать. На пороге показался Григорий Иванович, он пропустил девушку вперед себя. Устинья поставила молоко на столик и, взглянув на гостью, посветлела.

– Нина Петровна! – воскликнула она радостно. – Да как ты долго у нас не была, соскучилась по тебе, голубушка.

Дробышева улыбнулась и, протягивая руку Устинье, сказала:

– Теперь я буду заходить к вам чаще.

Слушая девушек, Русаков взял в руки небольшую книжку.

«Не до меня им сейчас», – подумала Устинья.

Закрывая дверь, она услышала голос Григория Ивановича:

– …Развитие, – пишет Ленин, – есть борьба противоположностей.

«Про политику толкуют», – подумала Устинья и уселась за прялку в своей комнате.

Глава 18

В голубом вечернем небе тихо плыли окрашенные в пурпур облака. Порой они принимали причудливые формы, напоминая то фантастические скалы, то исполинские фигуры зверей, и, расплываясь в небесной лазури, продолжали свой далекий путь. Дневной зной спадал. Было слышно, как в городском саду играл оркестр.

Русаков вышел из дому и не спеша направился к бору, темневшему на окраине города. Ему хотелось побыть одному. Итти к Виктору было еще рано, и он решил сходить к обрыву. Этот лесной уголок он любил и раньше. Речка здесь вилась среди столетних деревьев, петляла по опушке бора и вновь пряталась в его густой заросли. Русаков прошел Лысую гору и, цепляясь за ветви, стал спускаться с обрыва. Впереди, за рекой, лежала равнина, и на ней озаренные лучами заходящего солнца виднелись полоски крестьянских полей. Усевшись на выступ камня, Русаков снял кепку, провел рукой по волосам и опустился на стоявший недалеко пенек. В лесу чувствовался тонкий аромат увядающих трав и смолистый запах деревьев, был слышен нежный голос горлицы. Внизу обрыва, в крутых берегах, спокойно текла мелководная речушка, и на ее зеркальной глади тут и там виднелись чудесные кувшинки.

Русаков задумался. Как давно он не имеет вестей из родного города. Многих нет уже в живых, иные в ссылке. Ему стало грустно.

– Да, многих нет в живых, – прошептал он чуть, слышно. – Что ж, живые будут бороться, падать, вставать и итти к заветной цели.

Речные волны тихо плескались о берег. Слегка качались широкие листья кувшинок, над ними кружились стрекозы. За рекой был слышен рожок пастуха. Его несложная музыка напомнила Григорию Ивановичу далекое детство.

…Степь. Богатый хутор немца-колониста. Горячая земля жжет босые ноги пастушонка Гриши. Старый Остап, положив возле себя длинный кнут, спит под кустом. Палящее солнце, оводы гонят подпаска в прохладу ленивой речки. Пара молодых бычков, задрав хвосты, несется в хлеб. Пока мальчик вылазил из воды, они уже были там. Тарахтит рессорная бричка хозяина. Увидев бычков, он останавливает коней и, размахивая кнутом, бежит навстречу подпаску. Резкий удар обжигает мальчика. За ним второй. Багровея от злобы, немец кричит, коверкая русские слова: «Паршиви щенк! На! – Третий удар кнутом. – Выгоняйт!»

Вечером Остап, сидя возле избитого мальчика, жалостливо выводит что-то на своем пастушьем рожке.

Так прошла юность. Затем прощанье с Остапом, и четырнадцатилетний паренек, закинув котомку за спину, ушел в город. Дня три бездомный подросток скитался по улицам города Николаева, добывая себе кусок хлеба случайным заработком. Затем работа на заводе, знакомство с революционерами, подпольные кружки и арест.

По выходе из тюрьмы начинается упорная борьба с царизмом. Григорий Иванович, отдавшись воспоминаниям, на миг закрыл глаза и медленно провел рукой по лицу.

Вспомнил он, как однажды, оттолкнувшись от берега веслом, он не спеша направил свою лодку мимо островка заросшего лозняком. Скрылись из глаз купола церквей, заводские трубы, крыши богатых домов. Загнав лодку в узкий проход среди камыша, он выпрыгнул на берег Невдалеке виднелась небольшая березовая роща, и Русаков, оглядываясь, направился к ней.

Неожиданно из кустов вышел какой-то человек. Приблизившись к нему, Русаков узнал рабочего своего за вода.

– Пароль? – тихо спросил тот.

Назвав условный пароль, Григорий Иванович, углубившись в рощу, вскоре вышел на небольшую поляну. Здесь уже собралось человек тридцать участников маевки. Выступал председатель местного Совета рабочих депутатов Крутояров по кличке «дядя Вася».

– …Булыгинская дума – это неуклюжий маневр царизма. Им не расколоть революции, они не оторвут нас от народа, – продолжал Крутояров. – Наша задача – полный бойкот булыгинцев. Нужно разъяснить трудящимся, что это лишь ширма, за которую прячется реакция перед лицом революции.

Неожиданно на поляну выбежал какой-то подросток с криком: «Нас окружают! Спасайтесь!». Русаков оглянулся. На опушке леса показались полицейские. Слышны были свистки, топот бегущих людей. Юркнув мимо полицейского, который, вытянув руки и раскорячив ноги, пытался его схватить, Григорий Иванович бросился в прибрежные кусты. В роще прохлопало несколько выстрелов. Когда все стихло, он вечером добрался до заброшенного сарая и провел там ночь. Домой было итти опасно. Через три дня после маевки его схватили жандармы.

Перед Русаковым промелькнули картины прошлого, и, вздохнув, он поднялся на ноги.

Лучи заходящего солнца погасли. На заречную равнину опустились вечерние тени. Внизу оврага потянуло сыростью. Григорий Иванович стал подниматься наверх. Лес стоял молчаливый и грустный.

К Виктору Русаков пришел уже в сумерках. Из комнаты слышались возбужденные голоса спорящих людей.

«Очередное сражение с Кукарским», – подумал Русаков и толкнул дверь.

– …Повторяю, стачка не должна носить политического характера. Выступления рабочих должны сводиться только к экономическим требованиям. Если объединить то и другое, то получится мешанина, которая, кроме вреда, ничего не принесет, – засунув по обыкновению пальцы за жилет, говорил с присущим ему апломбом Кукарский.

– А я повторяю, что это чистейший вздор и глупость, – горячился Виктор. – Революционная массовая стачка содержит в себе и политические и экономические требования. Отрывать одно от другого совершенно невозможно.

Заметив Русакова, Словцов пригласил его сесть и обратился к нему:

– Григорий Иванович, у нас с Кукарским идет разговор о стачках. Он говорит, что революционного характера массовые стачки не должны иметь. Ведь это же чистейшей воды «экономизм».

– Да, – сухо ответил тот.

Григорий Иванович выдержал короткую паузу и, посмотрев в упор на Кукарского, произнес: – Отрицание необходимости политической борьбы рабочего класса ведет к превращению его в политический придаток буржуазии. Ваши мысли, господин Кукарский, не новы. Это или отступление от марксизма, или прямая измена ему.

– Но, позвольте, – Кукарский развел руками, – я нахожусь здесь на правах оппонента…

– Которого никто не приглашал, – хмуро заметил Виктор.

– Хорошо, в таком случае я ухожу, – схватив фуражку, Кукарский круто повернулся к выходу. – Но все же я не теряю надежды, что на эту тему мы продолжим разговор, – заявил он с порога Григорию Ивановичу.

– Лично с вами я считаю бесполезным его вести, – ответил решительно Русаков.

– Почему? – Кукарский нетерпеливо повертел фуражку в руках.

– Меньшевик всегда останется меньшевиком, какой бы он фразой ни прикрывался. Наши взгляды на революционное движение в России различны, и точек соприкосновения в этом вопросе я не ищу, – сдвинув брови, ответил Григорий Иванович.

– Ах вот как, – протянул Кукарский, – мне кажется, вы просто уклоняетесь от дискуссии, – прищурил он глаза. – Но позвольте мне думать так, как я хочу, – бросил он уже надменно.

– Это ваше дело, – спокойно ответил Русаков.

Кукарский, хлопнув дверью, вышел.

В комнате Виктора остались Устюгов, Андрей, Русаков и молодой приказчик Николай Томин, который иногда заходил к Словцову. Революционно настроенный, энергичный Томин сблизился с Русаковым и через него вел работу среди приказчиков. Постепенно налаживалась связь с Зауральским профсоюзом приказчиков, где видное место занимал близко стоящий к большевикам Николай Кривошапкин.

– Нам нужно использовать легальные организации для того, чтобы вытеснить оттуда людей типа Кукарского и иже с ним. Тебе, товарищ Томин, – обратился Русаков к Николаю, – придется усилить работу среди приказчиков. Когда ты едешь в Зауральск?

– Завтра, – ответил тот. – Вот письмо к товарищу Кривошапкину, – подавая Томину толстый конверт, сказал Григорий Иванович. – Здесь, кроме вопросов профсоюзного характера, имеется статья Н. Петрова (Ленина), опубликованная в газете «Невская звезда», об экономической и политической стачке.

– Хорошо, – ответил тот и спрятал конверт в потайном кармане пиджака.

* * *

Утром, когда Андрей еще спал, в комнату вошел Никита, потряс сына за плечо и сердито произнес:

– Поднимайся, внизу околоточный ждет. Достукался, – сказал он злорадно и, запахнувшись в халат, косо посмотрел на Андрея. – Сколько раз тебе говорил: не связывайся с сыцилистами, так нет, не послушался.

– Отец, это касается только меня, – одеваясь, ответил спокойно Андрей.

Никита по привычке торопливо забегал по комнате.

– Ишь ты, ево касается, а меня не касается. А ежли пальцем будут тыкать, что сын купца Фирсова сыцилистом стал, тогда как?

– Ответите, что у старшего сына своя дорога, – холодно заметил Андрей и пригладил волосы.

Никита круто повернулся к нему.

– Вот тебе мой сказ, – он подошел вплотную к Андрею, – вывеску «Торговый дом Фирсова и сыновья» марать тебе не позволю. Не тобой дело начато, не тобой будет и кончено.

– Не знаю, может быть, и мной, – многозначительно ответил Андрей, – поживем, увидим, – хлопнув дверью, он вышел из комнаты. Спустился вниз на кухню, где сидел полицейский, и сухо спросил:

– Что вам угодно?

– От господина исправника, – козырнул тот, подавая пакет.

Андрей вскрыл конверт и, пробежав глазами письмо, сказал полицейскому:

– Хорошо, скажите, что буду.

– Распишитесь на конверте. Такой у нас порядок-с, – вновь козырнул околоточный.

Возвращаться в свою комнату Андрею не хотелось, и он вышел на улицу. Итти к исправнику было рано, и Андрей решил побродить по лесу. Прошел мимо пивоваренного завода Мейера и, обогнув татарское кладбище, стал углубляться в рощу. Омытые утренней росой, молчаливо стояли молодые березы. Воздух был чист и прозрачен. В одном месте ветви деревьев так густо сплелись, что Андрей с трудом выбрался на небольшую поляну, заросшую травой, из которой выглядывали фиолетовые колокольчики и белая ромашка.

Из нечаянно задетой Андреем белоснежной ромашки, как слеза, выкатилась капелька росы и исчезла в траве. Гудели шмели. По широким листьям лопуха ползали божьи коровки и, расправив крылышки, поднимались вверх.

За кромкой леса шли поля и был слышен голос пахаря, понукавшего лошадь. Вскоре показался и сам сеятель. Налегая на сабан, он дергал вожжой заморенную лошаденку, которая с трудом тащилась по неглубокой борозде.

Поровнявшись с Андреем, пахарь остановил лошадь и, опустившись на деревянную стрелу сабана, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.

– Нет ли покурить? – спросил он.

Андрей подал папиросу. Сделав большую затяжку, пахарь закашлял и потер рукой плоскую грудь.

– Ржи думаю немного посеять, – не то обращаясь к Андрею, не то к самому себе, промолвил крестьянин и уныло посмотрел на свою клячу.

– Плохо тянуть стала, – сказал он со вздохом, – овса-то нет с весны, а на подножном корму много не наработаешь. Да и год-то ныне неурожайный, – пожаловался он Андрею.

– Ну, а земство не помогает? – спросил тот.

– Помогает, – криво усмехнулся мужик. – Сунулся я как-то раз в кредитное товарищество, а мне там кукиш показали: «Таким, как ты, голоштанникам, ссуды не даем».

– А кому же дают? – заинтересовался Андрей.

– Кто побогаче, тем и кредит, а наш брат, хоть песни пой, хоть волком вой, не жди, не дадут, – махнул рукой пахарь.

– Ну хорошо, можно было бы обратиться в Крестьянский банк.

– Одно только название что крестьянский, а на деле там лавочники да купцы орудуют.

Крестьянин всердцах бросил папиросу и, тронув коня вожжой, зашагал по борозде.

Опустив в раздумье голову, Андрей направился к городу.

На душе было тяжело. «Сколько таких обездоленных и где выход?»

…Исправник, Пафнутий Никанорович Захваткин, сидел в своем кабинете, просматривая почту. Его круглое мясистое лицо с большой бородавкой на левой щеке лоснилось от жира, круглые глаза были сонны.

Расстегнув воротник кителя, он обтер клетчатым платком бычью шею и, заслышав шаги Андрея, выжидательно уставился на дверь.

– Пришли? – с легкой хрипотой спросил он Фирсова и показал взглядом на стул.

– Из уважения к вашему почтеннейшему родителю я решил побеседовать с вами по душам. – Захваткин отодвинул от себя пресспапье и уставился на посетителя. – Мне известно, что вы не разделяете мнения благомыслящих людей на существующий строй. Ваши взгляды на переустройство общества, скажу вам прямо, подпадают под действие закона о государственных преступниках и могут иметь за собой неприятные последствия. Да-с. – Захваткин откинулся в глубь кресла. – Мне прискорбно говорить об этом, но, знаете, служба, – развел он руками. – Вы курите?

– Спасибо, – Андрей открыл свой портсигар.

– Брожение умов – это, так сказать, знамение времени. Я не пророк. Но, молодой человек, когда вы накопите жизненный опыт, поверьте, вам будет смешно вспомнить о своих ошибках. Да-с. И, говоря конфиденциально, я сам когда-то, в дни молодости, был привержен к идеям либерализма. Но благодарение богу, – Захваткин поднял глаза к потолку, – эти семена заглохли, не успев дать свои ростки.

– Я чувствую, что и мои юношеские взгляды на переустройство общества приходят к концу, – скрывая усмешку, ответил ему в тон Андрей.

– Вот и чудесно. – Опираясь на ручки кресла, исправник приподнял свое тучное тело. – Я вижу, батенька мой, что вы человек неглупый.

– Благодарю за комплимент, – сухо поклонился Фирсов.

– Да-с, неглупый, – не замечая иронии, продолжал Пафнутий Никанорович. – И чем скорее порвете знакомство с разными там Русаковыми, Словцовыми и прочими бунтовщиками, тем для вас лучше.

– В рекомендательных списках знакомых я не нуждаюсь, – ледяным тоном произнес Фирсов и поднялся на ноги.

– Мое дело, милостивый государь, предупредить вас о неприятных последствиях, которые несет за собой ваше знакомство с политическими ссыльными, – поднялся в свою очередь с кресла Захваткин. – Повторяю, что только из уважения к вашему родителю вы пользуетесь свободой, дарованной нам монархом.

– Венцом этой свободы вы, очевидно, считаете девятое января 1905 года? Залитые кровью рабочих декабрьские баррикады Пресни? Пытки и виселицы по всей России? Не так ли? – горячо ответил Андрей.

– Вы забываетесь, милостивый государь! – лицо Захваткина побагровело. – Вы находитесь в полицейском управлении, а не на тайном сборище. Предупреждаю вас последний раз, что если вы не порвете связи с ссыльными, я вынужден буду принять суровые меры. Можете итти.

Андрей круто отвернулся от исправника и вышел из кабинета.

«Либерализм, облаченный в мундир исправника, – что же, хороший урок для меня», – подумал с горечью Андрей.