Текст книги "В предгорьях Урала. Книга 1"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава 12

Расстрига запил. Случилось это накануне именин Агнии. Никиты Захаровича в тот день дома не было. Сергей ушел на охоту. Василиса Терентьевна уехала с дочерью к Дарье Видинеевой, которая жила на даче в в трех верстах от города.

В доме оставалась одна лишь работница Мария. Никодим явился в полдень и, закрыв на ключ свою комнату, вынул из-за пазухи бутылку водки.

С тяжелым вздохом Никодим налил стакан, посмотрел на свет жидкость и с жадностью ее выпил. Налил второй и так же молча опрокинул его в рот. Он обвел мрачным взглядом стены, потолок и, опираясь рукой о стол, поднялся со стула.

Комната наполнилась печальным гудением:

– Милая Стеша, мать дьяконица, подруга дней моей молодости. Спишь в земле. А я вот бодрствую и не могу найти покоя.

Расстрига тяжелым шагом подошел к висевшей в углу иконе и опустился на колени.

– Да вознесется молитва моя, как фимиам перед лицом твоим, – произнес он глухо…

В комнате послышался звук, похожий на рыдание. Закрыв лицо руками, Никодим прошептал молитвенно:

– Господи, владыка живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия, не даждь ми…

Огромное тело Елеонского было распростерто на полу. Стукнувшись лбом об пол, расстрига поднялся на ноги, подошел к столику и, взяв бутылку, с жадностью припал к ее горлышку. Через несколько минут он, прищелкивая пальцами, весело горланил, искажая арию герцога из «Риголетто»:

 
…Если красавица,
В объятия кидается,
Будь осторожен… —
 

и, промычав концовку, он раскрыл в пьяной улыбке широкий рот.

Дня через два расстрига явился в дом Фирсова в рваной рубахе и в старых галошах на босую ногу. Он хотел было проскользнуть незаметно в свою комнату, но неожиданно столкнулся в коридоре с Никитой.

– Как погулял, добрый молодец? – спросил тот ехидно и, сделав строгое лицо, добавил: – Следуй за мной.

Закрыв дверь, Фирсов подошел к Никодиму и, не спуская с него ястребиных глаз, жестко сказал: – Если ты не умеешь держать себя в моем доме, можешь итти на все четыре стороны. Понял?

– Хорошо, – хмуро ответил тот и повернулся к выходу. – Я уйду, но без меня тебе будет плохо, жалеть будешь, ибо одна у нас с тобой дорога – в геенну огненную, а итти туда тебе одному как-то скучновато, – усмехнулся он.

– Убирайся вон! Кутейник! – затрясся от злобы Фирсов. – Кто из нас угодит к сатане, будет видно. Но пьяницам туда дорога верная.

Никодим выпрямился.

– Сколопендра ты рода человеческого, – язвительно сказал он и, хлопнув дверью, вышел.

Оставшись один, Никита забегал по комнате.

«У меня ли ему не житье? Обут, одет, при деньгах, что еще надо?» Успокоившись, Фирсов сел к столу и забарабанил пальцами. «Пожалуй, зря его выгнал, – подумал он с раскаянием, – пригодится еще. С интендантством хлопот много. Сергей молод, а на того ученого надеяться нечего», – вспомнил он про старшего сына.

Сергей вернулся с охоты под вечер. Узнав от отца, что он прогнал Никодима, забеспокоился.

– Надо его найти и привести домой, – заявил он решительно отцу. – Никодим честный человек.

– Не вижу.

– Если вы не хотите видеть, так я знаю. Его нужно найти сегодня же, – заявил твердо Сергей.

– Ну, пошли работника по кабакам, раз он так уж тебе нужен, – сердито произнес Никита.

В это время пьяный расстрига спал в харчевне.

Проснулся Елеонский от ощущения, что его кто-то сильно толкает в плечо. Открыв отяжелевшие веки, он равнодушно посмотрел на запачканные стены трактира, на стоявшего перед ним Сергея.

– Пойдем, Никодим Федорович, домой, – сказал тот мягко.

– Милое чадо! Нет у меня пристанища на земле, ибо я уподоблен древнему Иову и валяюсь где попало. Сир и наг и деньги все пропиты.

– Пойдем, я дома достану.

Никодим грузно поднялся со стула и тяжелым взглядом посмотрел на юношу.

– Запой у меня, – положив руку на плечо юноши, сказал он глухо. – Не бросай меня, Сергей. Пригожусь тебе еще в жизни. Поддержи в эти минуты. А то свихнусь, – вырвалось у него. И, повернувшись к своему другу, он вместе с ним вышел из харчевни.

Глава 13

Андрей приехал в Марамыш за день до именин сестры. Переодевшись, зашел в ее комнату. Агния встретила брата приветливо. Усадив возле себя, начала рассказывать городские новости.

– Скоро в кинематографе Степанова пойдет картина «Камо грядеши» по роману Генриха Сенкевича, – заметила она, – говорят, очень интересная. В особенности сцена в римском цирке. – Да, чуть не забыла, – она посмотрела в глаза брату, – в городе живет очень интересная особа, зовут ее Нина Дробышева. Я тебя познакомлю с ней на пикнике, смотри не влюбись, – шутливо погрозила она пальцем.

Андрей улыбнулся.

– На этот счет будь спокойна. У твоей Нины Дробышевой, вероятно, целый хвост поклонников, где уж нам, степнякам, – вздохнул он деланно. – Кто она?

Агния пожала плечами.

– Не знаю. Говорят, она дочь присяжного поверенного и выслана в Марамыш за связь с революционными кружками где-то на юге России. Между прочим, – добавила Агния, – на днях прибыли еще трое политических ссыльных. Один из них бывший студент, остальных не знаю. Да, еще новость. Приехал Штейер. Ты его помнишь, сын аптекаря. Он окончил юнкерское училище и гостит у стариков.

– К старикам ли он приехал? – Андрей лукаво посмотрел на сестру. Девушка вспыхнула. Он знал, что Агния неравнодушна к Штейеру.

– Кто еще будет на пикнике? – перевел он разговор.

– Коля Пучков, Виктор Словцов и другие.

– Виктор здесь?! – спросил живо Андрей. – Давно?

– Недели две. У него неприятность: исключили из университета.

– Вот это новость, – протянул Андрей. – Надо навестить Виктора.

Словцов жил на окраине города у старой просвирни. Фирсов нашел его на огороде занятым окучиванием картофеля. Бросив тяпку, Виктор раскрыл объятия и крепко расцеловал Андрея.

– Наконец-то явился. А я, признаться, собирался к тебе на мельницу, но Агния Никитична не пустила: скоро, говорит, будет в городе. Ну, пойдем в мое убежище, – похлопал он приятеля по плечу.

– Надолго? – спросил Андрей Словцова.

Виктор развел руками:

– Как тебе сказать. Пожалуй, насовсем, – усмехнулся он. – Чаю хочешь? – И, не дожидаясь согласия друга, крикнул в боковушку: – Марковна, поставь-ка самоварчик.

Из маленькой комнаты вышла старушка и, увидев Андрея, всплеснула руками.

– Господи, Андрюша! А мой-то Алексеевич, – взглянула она добрыми глазами на Словцова, – каждый день вспоминал. Собрался было итти в степь на мельницу, я и котомку ему с сухарями подготовила.

– Ну-ну, Марковна, не выдавать наших семейных секретов, – улыбнулся Виктор.

Когда женщина вышла, Андрей озабоченно спросил:

– Я слышал, у тебя по университету неприятность?

– Да, исключили, – он зашагал по комнате.

– Ну, хорошо, – остановил его Фирсов. – Исключили из университета, а дальше что думаешь делать?

Виктор пригладил волосы и подошел к столу.

– Пойду пока по стопам отца, устроюсь учителем, надеюсь на твою протекцию, – улыбнулся он.

Андрей поднялся со стула и подошел к приятелю.

– Просчитался, дружище. С протекцией Андрея Фирсова у тебя ничего не выйдет, – усмехнулся он.

– Не понимаю, – пожал плечами Словцов.

– Здешнее начальство поглядывает на меня косо. Тебя удивляет?

– Признаться, да.

Андрей рассказал о ссоре с отцом и намекнул о своей связи с революционными кружками Петербурга.

– Вот оно что, – протянул Виктор. – Я, признаться, считал тебя лишь богатым либералом и только. Ты мне и раньше нравился своей прямотой и честностью взглядов, но то, что ты сказал сейчас, меня радует.

Друзья уселись за чай.

– Агния мне говорила о какой-то Нине Дробышевой, ты ее знаешь? – спросил Андрей.

– Встречал раза два, – ответил тот. – Она убежденная марксистка. Не советую тебе вступать с ней в спор, – улыбнулся Виктор, – разнесет в пух и прах.

– Посмотрим. Может быть, общее в споре что-нибудь найду.

– Сомневаюсь, – заметил Виктор. – Компромиссов она не признает.

Андрей пожал плечами и, помолчав, спросил Виктора:

– Агния мне говорила, что в Марамыш прибыли еще трое политических ссыльных. Кто они?

– Не совсем точно. Двое административно высланные на год. Третий ссыльный – по решению суда. Его фамилия Русаков Григорий Иванович, по профессии слесарь. Как человек и собеседник очень интересен. Я тебя как-нибудь познакомлю с ним, между прочим, он имеет большое влияние на Нину Дробышеву. Если она неплохо теорию знает, то у Русакова сочетается теория марксизма с революционной практикой. Остальные двое меньшевики. Фамилия первого – Кукарский, это типичнейший экономист. Второй – Иван Устюгов. Взгляды последнего на политическое переустройство страны весьма оригинальные, – усмехнулся Виктор.

Андрей напомнил Виктору о пикнике.

– Буду обязательно, – пожимая руку Фирсова, ответил тот. – Передай Агнии Никитичне привет.

Андрей вышел от Словцова поздно. Город спал. Повернув на одну из улиц, он заметил фигуру человека, который неслышно шел за ним, прижимаясь к деревянным заборам домов.

«Шпик», – подумал Фирсов и прибавил шагу.

«Однако этот тип не отстает. Проучить разве?» Повернув круто обратно, он направился к незнакомцу. Тот притворился пьяным и, шатаясь, прислонился к забору.

Чиркнув спичкой, Андрей посмотрел ему в лицо. Перед ним стоял Феофан Чижиков – отставной коллежский регистратор.

– Ты что, заблудился, милейший? – спросил его насмешливо Андрей.

Феофан заморгал красноватыми глазами и съежился, точно от удара.

– Три рубля, и я ничего не видел и ничего не знаю, – заискивающим голосом произнес он и протянул руку. Встряхнув за шиворот Чижикова, Фирсов с презрением сказал:

– Тварь продажная. Марш, чтоб духу твоего не было!

Глава 14

Место для пикника было выбрано за Лысой горой, в трех километрах от города.

Это была небольшая возвышенность, покрытая густым лесом, который спускался вниз с восточного склона, круто обрываясь над рекой. Северная сторона ее переходила постепенно в широкую равнину, по которой на десятки километров протянулась таежная глухомань. С вершины открывался чудесный вид на городок, утонувший в зелени деревьев. Справа виднелись небольшие квадратные полоски полей. Стоял теплый августовский день.

В доме Фирсова заканчивались последние приготовления к празднеству Городская стряпуха Лукьяновна, укладывая в корзины румяные булочки, пончики и ватрушки, говорила стоявшему перед ней работнику:

– Ты, Прокопий, вези осторожно, от ухабов отворачивай, а то все перемнешь.

– В сохранности доставлю, Лукьяновна. Што, я не понимаю.

Нагрузив телегу, Прокопий двинулся в путь. Через час он уже суетился на опушке леса, раскладывая содержимое ящиков и корзин.

Вскоре со стороны дороги послышалась песня:

 
Сосны зеленые с темными вершинами,
Тихо качаясь, стоят…
 

Впереди большой группы молодых людей в студенческом кителе нараспашку шел Виктор Словцов. Дирижируя, он пел:

 
Снова я вижу тебя, моя милая,
В блеске осеннего дня…
 

Глаза Виктора сверкали, на щеках выступил румянец. Виктор поднялся на поляну и взмахнул рукой. Песня смолкла.

– Нашей дорогой хозяйке в день именин – ура! – раздался чей-то голос.

Молодежь дружно подхватила, и эхо, пролетев над обрывом, замерло в лесу.

Агния подняла глаза от букета полевых цветов, преподнесенных ей Штейером, и взволнованно сказала:

– Спасибо, господа!

Андрей с Ниной Дробышевой отстали от компании и не торопясь поднимались в гору.

Дробышеву нельзя было назвать красавицей. Но немного продолговатое лицо с чуть раскосыми глазами было приятно, в особенности когда она смеялась, обнажая ряд ровных зубов.

– Я так рада, что познакомилась с вами, – говорила она Андрею. – После Одессы Марамыш кажется мне тихой пристанью, но и здесь чувствуется дыхание страны. Я уверена, что живая, прогрессивная мысль найдет и в Марамыше, свой отклик. Скоро, скоро наступит весна. Так будем же ее вестниками! – горячо произнесла она.

– Да, хочется жить и бороться! Хочется отдать все свои силы, все свои знания народу, – досказал ее мысли Андрей.

Дробышева в раздумье, медленно начала обрывать лепестки. Она посмотрела на Андрея и спросила:

– Вы любите Горького? – и, не дожидаясь ответа, продекламировала: – «Это смелый Буревестник гордо реет между молний, над ревущим гневно морем, то кричит пророк победы: «Пусть сильнее грянет буря!» Пусть сильнее грянет буря! – страстно повторила она. – Однако мы отстали, поторопимся, – с оттенком извинения в голосе сказала она.

Они ускорили шаг. Нина продолжала:

– На днях я постараюсь познакомить вас с участником майской забастовки в городе Николаеве, политическим ссыльным Григорием Ивановичем Русаковым. Он очень интересный собеседник. Если бы вы знали, какая огромная внутренняя сила кроется в этом простом человеке, какая глубокая убежденность в правоте идей коммунизма!

– Вот мы и дошли. Слышите? – спросил Андрей.

На поляне звучала песня:

 
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни,
Что день, то короче к могиле наш путь…
 

На опушке леса пылал яркий костер. Дым, сползая с обрыва, тонкой пеленой висел над рекой, расплывался в наступившей полумгле. Над бором тихо плыли звуки церковного колокола. Прислушиваясь к его медному гулу, Андрей запел:

 
Вечерний звон,
Вечерний звон,
Как много дум
Наводит он…
 

Рядом с ним сидела Нина Дробышева. Она, казалось, вся отдалась песне. Пламя костра освещало ее невысокую тонкую фигуру.

Недалеко от костра полупьяный семинарист Пучков спорил с гимназистом Воскобойниковым.

– Я тебе говорю, что платонической любви не существует.

– Ты не понимаешь этого чувства, – упорствовал Воскобойников. – Платоническая любовь – это высший идеал любви.

– Глупость, – обрезал семинарист.

– А по-твоему, что такое любовь?

– Самое обыкновенное физиологическое чувство с примесью «охов» и «ахов», ведущих в конечном итоге к венцу.

– Это пошло и прозаично.

Гимназист поднялся на ноги и продекламировал:

 
…Мою любовь широкую, как море,
Вместить не могут жизни берега…
 

– Чепуха! – махнул рукой семинарист.

– Полегче! – сердито заговорил Воскобойников.

Разговор перешел на высокие ноты.

Агния поспешила к молодым людям:

– В чем дело, господа?

– Мы спорим с этим ученым мужем о любви. Сей юноша утверждает, что платоническая любовь есть высший идеал. Но скажу, что он так же ошибается сейчас, как и ошибался тогда, когда задумал отравиться со своей Офелией из седьмого класса гимназии и вместо цианистого калия принял касторку. Ха-ха! – залился пьяным смехом Пучков.

– Прошу вас грязными инсинуациями не заниматься, – побледнев от злости, Воскобойников повернулся спиной к семинаристу.

Агния, подавляя улыбку, взяла его под руку и отошла с ним к костру.

Пикник на Лысой горе затянулся, и ночь решили провести у костра.

Глава 15

На другой день молодежь собралась у Фирсовых. Пришли Нина Дробышева, Пучков, Воскобойников и еще несколько гимназистов. В компании двух молодых людей явился Виктор.

– Михаил Кукарский, – одергивая модный жилет, на котором болталась тонкая позолоченная цепочка карманных часов, отрекомендовался один из них. Рядом с ним стоял человек, одетый в косоворотку и плисовые шаровары, заправленные в сапоги.

«Этот, вероятно, и есть господин «экономист», как назвал его Виктор», – подумал Андрей.

– Иван Устюгов, – подавая руку, сказал тот хрипловатым голосом и внимательно, точно изучая Андрея, посмотрел на него мрачными глазами.

Скуластое лицо Устюгова, с низким покатым лбом, приплюснутым носом, со сросшимися густыми бровями, полными чувственными губами, было неприятно. Устюгов имел привычку широко расставлять ноги, не вынимая при этом рук из карманов шаровар.

– Я очень рад с вами познакомиться, – кивнул он Андрею. – Надеюсь, в моей битве с Кукарским вы будете на стороне «отверженного», каким меня считают в обществе вот этих маменькиных сынков, – кивнул он в сторону гимназистов, столпившихся возле Штейера.

– Не зная ваших убеждений, вексель не выдаю, – улыбнулся Андрей.

– Ловко сказано, – заметил недалеко стоявший от них Кукарский и потер руки.

– Господа, кто желает играть в карты, за мной, – послышался голос Агнии.

Вслед за молодой хозяйкой ушел Штейер и еще несколько гимназистов. В комнате Андрея остались Виктор с Ниной, Устюгов, Кукарский, Воскобойников и Пучков.

Шаркнув ножкой и прижав руку к сердцу, Кукарский остановился перед Дробышевой и продекламировал:

 
…Без вас хочу сказать вам много,
При вас я слушать вас хочу,
Но молча вы глядите строго,
И я в смущении молчу…
 

– Вы полны противоречий.

– А именно? – Кукарский почтительно склонил голову.

– Бы не только не молчите в моем присутствии, но и прекрасно декламируете стихи.

– Пардон! Это, так сказать, веление сердца моего… которое напичкано сонетами и чувствительными романсами наподобие фаршированной щуки, – вместо Кукарского насмешливо отозвался из угла Устюгов.

– Вы не понимаете поэзии, – круто повернулся к нему Кукарский.

– Смотря какой, – спокойно ответил тот. – Песенок и романсов, вроде «Негра из Занзибара» и прочей декадентской чепухи, не признаю, так же, как и «Прекрасную даму» Блока, хотя последнего люблю за «Матроса». Устюгов вышел на середину комнаты, широко расставил ноги и хрипло продекламировал:

 
…И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!..
 

– Моя поэзия, – продолжал он, – поэзия выброшенного из жизни человека, поэзия о грубой правде жизни, а не вздохи о нарциссах. Я отрицаю и некрасовское «Размышление у парадного подъезда», – уже окрепшим голосом сказал он.

– Почему? – спросила его Нина.

– Мужик, по-моему, должен взять железные вилы и топор, и не размышляя у подъезда, ворваться в хоромы и поднять толстопузого барина на вилы, разгромить, сжечь все дотла, – взгляд Устюгова стал колючим.

– Да ведь это же бунтарство, обреченное на провал, – возразила Дробышева.

– Пускай оно кончается неудачей, но вспышки народного гнева заставят кое-кого призадуматься о судьбе России, – ответил тот хмуро.

– Задумываться не будут, – поднимаясь со стула, заговорила Нина. – Просто-напросто перепорют мужиков, и все пойдет по-старому.

– Что же, по-вашему, нужно? – спросил ее тот.

– Нужна организация. Без нее немыслима революционная борьба, – четко сказала Дробышева. – Только под руководством марксистской партии возможна победа рабочего класса и трудового крестьянства в тяжелой борьбе с самодержавием. Только при этих условиях мир обновится, станет радостным и светлым.

– У меня иной взгляд на судьбу России, – хмуро ответил Устюгов.

– Какой? – спросила Нина.

– Для того, чтобы народ был счастлив, нужно разрушить церкви, театры, музеи, фабрики, заводы, станки, сжечь все, обратить в пепел, развеять по ветру и начать новую жизнь. Человек новой жизни должен трудиться, одеваться в сотканную им самим одежду, его единственным оружием должна быть дубина. Все зло, все несчастия людей происходят от машин и прогресса.

– …Значит, согласно вашей идее, мы должны вернуться к пещерному веку? – спросил его Виктор.

– Да, – решительно тряхнул головой Устюгов.

– Могу вас порадовать, что своим мышлением вы недалеко ушли от той эпохи, ярым проповедником которой являетесь. Признаться, – продолжал он с сарказмом, – на этом поприще вы делаете успехи. Я надеюсь, – уже не скрывая своего насмешливого тона, сказал Словцов, – что очередной своей декларацией вы объявите «Сумасшедшего» Апухтина.

В комнате послышался сдержанный смех.

Улыбнувшись, Виктор продолжал:

– Но у апухтинского героя все же были проблески сознания, что, к сожалению, незаметно у нашего нового пророка.

– Браво, Словцов, – вскочив с мест, захлопали присутствующие. Нина улыбнулась.

– Вы берете под сомнение мои умственные способности? – обиделся Устюгов.

– Нет, конечно, – ответил Виктор, – но вся беда в том, что вы не понимаете самого главного.

– А именно?

– Что весь корень зла, о котором вы говорили, заключается в непонимании роли пролетариата, непонимании того, что он является единственной силой, способной вывести наш русский народ на дорогу свободы и счастья, а отсюда шараханье в крайности и призывы к пещерному веку.

– Может быть, вы и правы, – задумчиво произнес Устюгов.

Виктор подошел к нему вплотную и, положив руку на его плечо, проникновенно сказал:

– Устюгов, вы неплохой человек, но идете не по той дороге, по которой вам, сыну крестьянина, надлежало бы итти. Вспомните свое детство, о котором вы мне говорили, нужду и дикость деревенской жизни. Сейчас, когда ваши знания особенно нужны народу, вы витаете где-то в эмпиреях, в мире беспочвенных и вредных суждений. Надо глубже понять страдания народа, вернуться к реальной жизни. Поверьте мне, – страстно продолжал Словцов, – что все эти разговоры о разрушении машин, идея возврата к патриархальной жизни – пагубная утопия, уводящая от основного – борьбы с капитализмом.

– Зря вы, Устюгов, отрицаете цивилизацию, науку. В ней, в частности, заложена идея «гражданина мира», как высший идеал человечества, – заметил молчавший Кукарский. – Да, гражданин мира, – продолжал он восторженно, – гражданин вселенной! – Сделав театральный жест, Кукарский продолжал: – Правда ведь, гордо звучит? – обратился он к Нине.

– Да. Человек – это звучит гордо, но я вижу в подлинном смысле человека лишь в труде и борьбе, – задумчиво ответила девушка. – Когда будет достигнута свобода, когда человек труда станет хозяином, а не рабом, когда ему будут принадлежать духовные и материальные ценности страны, только тогда он оправдает слова Горького.

В комнате настала минутная тишина.

Как бы сглаживая произведенное впечатление, Кукарский спросил:

– А гражданин мира?

– Вредная утопия, – ответил за Нину Словцов и, повернувшись к девушке, извинился. Та улыбнулась.

– Продолжайте, – кивнула она.

Виктор взволнованно заговорил:

– Вспомните слова Белинского: «Кто не любит отечество, тот не любит и человечество». И, если верить вашему «гражданину мира», – повернулся он к Кукарскому, – то я, как русский человек, должен отказаться от своей родины, должен отбросить национальные патриотические традиции, нашу культуру, ее богатства, значит, я должен отказаться от Пушкина, Льва Толстого, Чернышевского. Ведь это же безумие! – потряс он кулаком. – Ваш «гражданин мира» отрицает самостоятельное существование государства и его право на самоуправление. Ваш «гражданин мира» стоит за уничтожение национальной независимости народов. Да ведь это, наконец, подлость! – выкрикнул он. – Это самая последняя ступень падения человека! – Бледное лицо Словцова покрылось красными пятнами.

В комнате наступило тяжелое молчание.

– Отказаться от интересов своей родины, быть чужим своему народу, его культуре – значит стать предателем, – глухо произнес Виктор. – Вот к чему ведет ваша философия.

Глаза Кукарского растерянно забегали по слушателям.

…Вечер у Фирсовых закончился поздно. Нина и Словцов вышли вместе. Ночь была светлой. Подняв воротник шинели, Виктор сказал своей спутнице:

– Жаль, что сегодня не было Русакова.

– И я очень жалею об этом, – ответила девушка. – Его присутствие принесло бы большую пользу.

Простившись с Ниной, Словцов направился к своей квартире.