Текст книги "В предгорьях Урала. Книга 1"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Глава 3

Как-то во двор Никиты Захаровича зашел незнакомый человек. Одет он был в старый пиджак, через прорехи которого висели скатанные, точно войлок, клочья серой ваты. Ноги странника были обуты в порванные бахилы[3]3
  Бахилы – род кожаной обуви без каблуков.


[Закрыть], из которых торчали грязные пальцы и концы портянок.

Кудлатую голову пришельца прикрывала монашеская скуфейка. От фигуры незнакомца веяло здоровьем и силой. Был он широк в плечах и могуч. Окинув взглядом окна верхнего этажа в надежде, что его заметят хозяева, странник уселся на ступеньки крыльца. Стоял полдень. В доме Фирсова после сытного обеда все опали крепким сном. Лишь на кухне гремела посудой недавно взятая из деревни стряпка Мария. Увидев бродягу, она закрыла дверь на крючок.

«Варнак, наверно. Ишь, рожа-то как у разбойника. Как бы не стащил что, – пронеслось у нее в голове. – Проньку лешак на сеновал затащил, дрыхнет, – подумала она про работника. – Турнуть этого мошенника некому». Прислонившись к подоконнику, Мария стала наблюдать за незнакомцем.

Тот зевнул и, перекрестив рот, не торопясь вынул из кармана холщовых брюк берестяную коробочку. Постучал пальцем по крышке и, открыв, вынул щепоть истертого в порошок табаку. Втянул его со свистом в широкие ноздри приплюснутого носа и, смахнув с усов зеленую пыль, раскрыл рот. Вскоре во дворе послышалось оглушительное «ап-чхи».

Проходивший недалеко от крыльца петух с испуга подскочил на месте и сердито покосился на пришельца. Чихнув еще раз, бродяга спрятал коробочку и передвинулся в тень.

– Во здравие чихаете, – вышедший на крыльцо Никита Захарович с усмешкой посмотрел на бродягу.

– Благодарствую, – пробасил тот и не спеша поднялся на ноги.

– Вы и есть владыка дома сего?

– Что нужно? – сухо спросил Фирсов.

– В писании сказано: просящему у тебя дай, от хотящего не отвращайся. – Весело блеснув хитроватыми карими глазками, бродяга добавил: – Живот мой пуст, как турецкий барабан. Покорми.

Никита Захарович с любопытством посмотрел на пришельца. «Должно, пропойный монах», – подумал он и спросил:

– А ты кто такой будешь?

– Аз есмь человек, – уклончиво ответил тот и, помолчав, добавил с деланой грустью: – Лисицы имеют норы, птицы гнезда, а человеку негде приклонить голову.

– Ну заходи, работница покормит. Ты что, из духовного звания? – спросил Никита.

По лицу незнакомца пробежала легкая тень.

– Челябинской епархии бывший дьякон. Окончил духовную семинарию, знаю латынь и бранные слова на всех языках мира.

– Служил? – спрятав улыбку, продолжал расспрашивать Фирсов.

– В Косулинском приходе. За усердное поклонение Бахусу, за совращение сорокалетней отроковицы, сиречь блуд, вылетел с церковного лона в три счета, – весело ответил пришелец.

– Имя?

– Никодим Федорович Елеонский, имею от духовной консистории направление в чертоги Вельзевула и гражданский паспорт. – Расстрига вытащил из-за пазухи помятый документ и подал его Никите.

– Ладно. Иди на кухню. Скажу стряпке, чтобы покормила, меня подожди, скоро вернусь, – отрывисто бросил Никита и поднялся наверх.

«Этого кутейника надо поближе посмотреть. Может пригодиться, – подумал он. – Андрей не торговец, Сергей еще молод. За мельницей смотреть надо, да и с хлебом забот немало. Одному не управиться. Пускай поживет, посмотрю. Для испытки пошлю сначала на мельницу, а потом с Сергеем на ярмарку в Троицк.

Через полчаса Фирсов спустился вниз, но расстриги на кухне не было.

– Подала ему миску щей, калачик положила – смял, исшо просит. «Давай, говорит, красавица, мечи, что есть в печи». Подала каши, съел, перекрестил лоб, выпил полтуеса квасу, сгреб подушку и ушел, – пожаловалась Мария хозяину.

– Куда? – поспешно спросил Никита.

– В кладовку, спать. Я ему кричу, что там крынки с молоком стоят, а он: «Наплевать мне, говорит, на твои крынки, что я кот, что ли. Не вылакаю. А хозяину скажи, чтоб меня не тревожил. Высплюсь – сам приду».

– Ладно, пускай дрыхнет, – махнул рукой Никита. – А когда проснется, пошли ко мне.

Проходя через сени, Фирсов услышал богатырский храп Никодима и покачал головой:

– Спит пропойная головушка и забот мало.

Через час, сопровождаемый любопытными взглядами домочадцев, Елеонский, вместе с хозяином, вошел в маленькую комнату, которая служила Фирсову кабинетом.

– Вот что, Никодим…

– Федорович, – подсказал тот.

– Никодим Федорович, дело, как ты знаешь, у меня большое. Надежных людей мало. Поживи пока у меня. Поглянемся друг другу и поведем дело вместе. А как начнешь дурить, пеняй на себя, не маленький. Сколько лет?

– Сорок восьмой, – ответил расстрига. – Вот только как насчет моих риз, ветхие стали, – сказал Никодим, оттянув рукав грязной рубахи.

– Правда, – продолжал он, – в писании бо сказано: что смотрите на одежды свои? Поглядите на полевые лилии, как они цветут, не ткут, не трудятся, – расстрига усмехнулся и почесал грязной пятерней затылок. – Насчет лилии сказано правильно. А в жизни бывает так: оделся в пальто с котиковым воротником – Иван Иванович; а переоделся в рваную шубенку – Ванька сукин сын.

– Ладно, – перебил его Никита. – Сегодня же получишь новую одежду. Скажу, чтоб выдали. В баню сходишь, – сказал он, глядя на грязные руки Никодима. – Жить будешь во флигере. Там одну половину занимает мой старый приказчик Вотинов, вторая – свободна. Ты семейный?

– Вдов, – Елеонский опустил голову. – Через это и свернул с пути праведного, – вздохнул он.

На следующий день Мария, увидев расстригу, ахнула. Никодим был одет в просторную гарусную рубаху, опоясанную крученным из шелка поясом, в плисовые шаровары и новые яловые сапоги со скрипом.

– Ну вот теперь на человека похож, – оглядывая своего будущего помощника, сказал довольный Никита и повел расстригу к семье.

Двухэтажный дом Фирсова имел несколько комнат. Внизу была кухня и небольшой закуток для работницы. Наверх шла узкая витая лестница, которая выходила на женскую половину дома – к Василисе Терентьевне. Нижний этаж разделяла каменная стена, за ней вправо находилась просторная кладовая, где хранилось хозяйское добро.

Со двора вход в кладовую закрывался низенькой массивной дверью, висевшей на кованных из железа петлях.

Парадное крыльцо было выложено плитами чугунного литья. Широкая лестница с блестящими, покрытыми лаком перилами поднималась на стеклянную веранду, с которой хорошо была видна заречная часть города.

Никодим вместе с хозяином вошел в столовую и бросил беглый взгляд на обстановку. Стены были оклеены голубыми обоями, над обеденным столом, накрытым белоснежной скатертью, опускалась массивная люстра с позолоченными купидонами. По углам и возле окон стояли кадки с фикусами, олеандрами.

– Прошу любить и жаловать – моя старуха, – похлопал Никита сидевшую за самоваром жену, – большая чаевница.

– Значит, мне компаньенша. – Елеонский сделал учтивый поклон хозяйке и подал ей руку.

– А это мой младший сынок, – показал Фирсов взглядом на стройного юношу, который был занят разговором с миловидной девушкой, повидимому сестрой. Сергей поднялся со стула.

– Достойный представитель дома сего, – оглядывая молодого Фирсова, произнес довольный расстрига. – Ну, будем знакомы, – и энергично пожал руку Сергея.

Никита повернулся к девушке.

– Дочь, Агния.

Девушка неохотно подала руку. Ее губы дрогнули в чуть заметной усмешке и, свысока оглядев гостя холодными красивыми глазами, она повернулась к брату.

«Пустоцвет», – подумал недружелюбно расстрига и опустился на стул.

За чаем он разговаривал мало и был сдержан. Сергей украдкой поглядывал на пришельца. «Здоровенный дядька. Наверное, конный барышник».

Выпив три стакана чаю, Елеонский простился с хозяевами и ушел к себе во флигель.

– Кто это, папа? – спросил Сергей вслед Никодиму.

– Бывший дьякон. Окончил духовную семинарию. Мой будущий помощник, – слегка барабаня пальцами по столу, ответил отец.

– А я думал, конный прасол.

– Настоящий опричник с картины. Ему бы с алебардой стоять у лобного места, – поморщилась Агния. – Лицо, как у Малюты Скуратова, – добавила она.

– Да, пожалуй, этот дядька если давнет кого, дух вылетит, – Сергей подошел к отцу. – Где ты его взял?

– Сам пришел. Да в таком виде, что срамота смотреть.

– Пьет, наверно? – заметила Василиса Терентьевна.

– Похоже, гулеван, – ответил Фирсов, – посмотрю, что будет из него дальше. Думаю отправить его на первых порах на Тобол. Там что-то не ладится с мельницей, да и с подвозом хлеба стало плохо. – Поднявшись со стула, Никита зашагал по комнате. Выждав, когда из комнаты ушла Агния, он круто повернулся к сыну и отрывисто спросил:

– Где вчера был?

Сергей опустил голову.

– Мать, выйди, – кивнул жене Никита. – С парнем мне поговорить надо. – Василиса Терентьевна убрала посуду со стола и закрыла за собой дверь.

– Что молчишь, отвечай?

– Играл на гармошке горянам, – смущенно произнес младший Фирсов.

– Вот что, играть-то играй, да не заигрывайся, знаю, кто тебя манит – Устинья. Хотя и живут ее родители в достатке, но ямщик всегда останется ямщиком. Запомни раз и навсегда.

Сергей отвернулся от отца и подошел к окну.

– Сходил бы ты как-нибудь к Дарье Петровне, посидел бы у ней вечерок, – вкрадчиво произнес Фирсов. – И то прошлый раз поминала о тебе.

– А что мне у ней делать? – произнес недовольно Сергей. – В хозяйственных делах я ей не помощник.

Никита погладил бородку и опустил хитрые глаза на пол.

– Об этом она со мной, слава богу, советуется. Вот только насчет каких-то бумаг просила тебя зайти. В грамоте я не силен, а другим она не доверяет. Зайдешь?

– Ладно. Скажи, что буду в воскресенье, – неохотно ответил Сергей.

Никита привлек сына к себе:

– Тебя, дурачок, берегу. С Дарьей-то поласковее будь.

– Хорошо, – твердо произнес младший Фирсов, – а Устиньей ты меня, папаша, не попрекай, может, люба она мне, – Сергей смело посмотрел отцу в глаза.

Глава 4

Весна 1909 года была дружной. Незадолго до пасхи растаял снег, и яркие лучи весеннего солнца ласково грели землю. Распускалась верба. По обочинам дорог важно шагали грачи и, поднявшись в воздух, наполняли поля веселым криком.

В один из апрельских дней по косогору, с трудом вытаскивая колеса из грязи, тащилась запряженная в телегу лошадь. Возница то и дело понукал слабосильного коня, бросая взгляды на своих седоков: симпатичную девушку, одетую в теплый жакет, и мужчину в форме стражника. Сзади телеги шел человек, лицо которого дышало бодростью и уверенностью. На вид ему было лет тридцать, чуть заметная седина на висках и ряд морщин, прорезавших высокий, выпуклый лоб, свидетельствовали о том, что жизненный путь этого человека был нелегок. Придерживая одной рукой небольшой чемодан, девушка, казалось, целиком была увлечена открывшейся внизу панорамой города.

Проехав мимо стоявшей возле речки кузницы, телега затарахтела колесами по бревенчатому настилу моста. Сидевший спиной к своей спутнице стражник сердито пробурчал что-то себе под нос и, взглянув на продолжавшего шагать сзади ссыльного, махнул ему рукой: «Садись». Тот подошел к телеге и уселся рядом с девушкой.

– Вот мы и дома, – произнес он с едва заметной усмешкой и, помолчав, продолжал: – Пять лет – срок не такой уж большой, – и, как бы успокаивая свою спутницу, тепло сказал: – И здесь живут люди, я уверен, что и здесь мы найдем друзей.

– Признаться, каждый раз, когда я вижу незнакомые места, меня охватывает грусть по родному городу, – вздохнув, ответила девушка и поправила выбившуюся из-под платка прядь волос.

– Не надо унывать, – мужчина энергично тряхнул головой. – Я уверен, работы в Зауралье для нас непочатый край.

Стражник зевнул и, перекрестив рот, скосил глаза на ссыльных:

– Работа, конечно, найдется. Это верно. Было бы прилежание.

– Его у нас хватит, – ответил ссыльный, понимающе переглянувшись со своей спутницей.

Вскоре телега остановилась возле большого двухэтажного дома полицейского управления. Ссыльный помог девушке снять чемодан и взял свой узелок. На крыльце показался надзиратель.

– Этапные? – спросил он небрежно и, не дожидаясь ответа стражника, кивнул головой на дверь: – Веди! Пакет передай дежурному, – бросил он стражнику, пытавшемуся из-за пазухи вытянуть какую-то бумагу.

Через полчаса ссыльных вызвали к приставу.

– Вы подождите, – сказал он девушке, которая шагнула в кабинет вместе со своим товарищем.

Осторожно сняв сургучную печать, пристав углубился в бумаги, бросая порой взгляд на стоявшего перед ним мужчину.

– «Григорий Иванович Русаков, возраст 30 лет, осанка свободная, шаг крупный, – рассматривая регистрационную карточку ссыльного, бормотал он про себя. – Рост один метр 70 сантиметров, местожительство – город Николаев, профессия – слесарь». Тэк-с, дальше что? – Пробежав глазами карточку, пристав отложил ее в сторону и принялся читать решение суда.

– М-да, – промычал он неопределенно. – «За участие в политической стачке отбыл тюремное заключение. Приговорен дополнительно к пяти годам ссылки». Тэк-с. Член Российской социал-демократической рабочей партии, большевик. Ясно. – Сунув бумаги в ящик, пристав поднялся на ноги.

– Эти штучки у нас не пройдут, – покрутил он в воздухе пальцем. – У марамышских мужичков революционеры не в почете. Шалишь, брат, это вам не пролетариат. Здесь для вас, выражаясь высоким стилем, – нива бесплодная. Да-с. Паламарчук!

В дверях показался надзиратель.

– Оформите прибывшего, – распорядился и кивнул головой Русакову. – Можете итти.

Ссыльный круто повернулся спиной к приставу и твердым шагом вышел из кабинета.

– Следующий!

Вошла девушка.

– Нина Петровна Дробышева. – Оторвавшись от бумаг, пристав посмотрел на ссыльную.

– Такая молоденькая и уже сидела в тюрьме, ай-ай-ай, – покачал он укоризненно головой. – Как нехорошо. «Член Российской социал-демократической рабочей партии, большевичка. Дочь присяжного поверенного из Одессы, образование – высшие женские курсы». Что такое? Невероятно. – Вытащив из кармана носовой платок, он вытер потное лицо.

– Вы интеллигентный человек, из хорошей семьи, да как вы попали в большевики?

– Это мое дело, – сухо ответила девушка. – Прошу побыстрее оформить прибытие. – Дробышева отошла к окну и стала смотреть на улицу.

– Жалко, жалко вашего папашу, человек он, видимо, уважаемый и вдруг…

– Прошу не сочувствовать моему папаше, а продолжать свое дело, – бросила через плечо Нина и слегка пробарабанила по стеклу.

– Вы, сударыня, забываете, что находитесь в моем распоряжении, – произнес ледяным тоном пристав.

– Да, я знаю об этом, – послышался ответ девушки. – Еще что? – спросила она уже нетерпеливо.

– После того, как найдете квартиру, явитесь ко мне, – не спуская глаз с ссыльной, произнес пристав.

– Хорошо, – Нина направилась к выходу.

– Постойте, – услышала она за спиной. – У меня есть одна знакомая, весьма почтенная дама, я дам вам ее адрес и надеюсь, что она уступит вам одну из комнат. – Глаза полицейского чиновника сощурились, как у кота.

– Благодарю. Найду сама, – девушка закрыла за собой дверь.

– А хорошенькая, канашка, – прищелкнул пальцами пристав и, поднявшись из-за стола, зашагал по кабинету.

– Большевики, меньшевики, эсэры? Дьявол! Хлопот сколько с ними, – выругался он. – Однако за этими двумя придется установить особый надзор. Эти куда опаснее, чем Кукарский и Устюгов. М-да, дела!.. За Словцовым поглядывать надо. Да и старший сын Никиты Фирсова большого доверия не внушает, – продолжал он размышлять о своих поднадзорных и, взяв фуражку, повертел ее в руках. – Сходить разве в клуб, перекинуться в картишки.

Пристав вышел из полицейского управления. Проходя по одной из улиц, он заметил Нину Дробышеву и Русакова. С ними была акушерка Елизарова.

«Должно, на квартиру к акушерке», – подумал недовольно пристав. Он знал, что сын Елизаровой, военный врач, одно время непочтительно отзывался о генерале Рененкампфе, был разжалован и находился на поселении в Тургае. «Надо сказать Феофану Чижикову, чтобы установил надзор за квартирой Елизаровой, сыщик он не плохой».

Русаков, проводив Нину с новой хозяйкой до ближайшего переулка, побрел по направлению к реке. От реки доносились звонкие голоса детей, крики встревоженных гусей. Поднявшись на мост, Русаков прислонился спиной к перилам, долго смотрел на пешеходов. Мягкие тени легли на город. С реки потянуло прохладой. Приближалась ночь. Прошел какой-то купец, подозрительно оглядев стоявшего с узелком на мосту, и растаял в сгустившихся сумерках.

«Куда итти? Знакомых ни души. Да и кто теперь пустит глядя на ночь чужого человека». – Сквозь грустные думы Русаков расслышал цокот конских копыт на мосту. Пара лошадей, запряженная в легкий тарантас, приблизилась к ссыльному.

– Эй, человек! – окликнул его ямщик.

Григорий Иванович подошел к проезжему.

– Что стоишь? – услышал Русаков его добродушный голос.

– Ночевать не знаю где, – ответил Григорий Иванович.

– А ты кто такой?

– Ссыльный.

– Политик?

– Да.

– Ишь ты, какое дело! Так, стало быть, тебе ночевать негде? Ну, садись. – Уступая место Григорию Ивановичу, ямщик отодвинулся в глубь тарантаса. – Поедем ко мне. Переночуешь и поговорим насчет жилья.

Спустившись с моста, кони перешли на крупную рысь. Промелькнуло ряд домов, и тарантас остановился у небольшой избы. Ямщик стал открывать ворота.

– Ну, вот мы и дома, – произнес довольным тоном ямщик и, взяв за повод лошадей, ввел их во двор. Скрипнула дверь. На крыльце показался рослый парень, сын ямщика.

– Епифан! – крикнул ему отец. – Выпряги коней и поставь на выстойку. Заходи в дом, – сказал он ласково ссыльному.

Григорий Иванович вместе с ямщиком поднялся по ступенькам крыльца, вошел в комнату, положил свой узелок на лавку.

– Эй, Устиньюшка, принимай гостей! – громко сказал хозяин.

Из маленькой горенки вышла с шитьем в руках девушка. Это была Устинья Батурина, дочь ямщика.

Небольшой пятистенный домик земского ямщика Елизара Батурина стоял на пригорке и приветливо смотрел крашеными наличниками на расстилавшийся внизу косогора торговый Марамыш. Вверх от него, сжатый огородами, тянулся небольшой переулок и, теряясь среди плетней, обрывался возле сараев. За ними виднелся бор, который, опоясывая котловину города с трех сторон, уходил вместе с рекой на юг.

Семья у Елизара была небольшая. Старшая дочь Прасковья жила с мужем в станице Зверинской, сыну Епифану шел девятнадцатый год, и отец подыскивал ему невесту у богатых мужиков. Младшая дочь Устинья была годом моложе Епифана, но старики отдавать ее замуж не торопились.

– Пускай в девках посидит. А взамуж успеет, – говорил Елизар своим соседям горшечникам на замечания, что пора девке шашмуру[4]4
  Шашмура – головной убор замужних крестьянок.


[Закрыть] одеть. Елизар очень гордился своей дочерью.

Как-то зимой ему нужно было везти земского начальника в соседнюю волость. Елизар запряг тройку, на которой он обычно развозил начальство, и стал собираться в путь.

– Далеко ли, тятенька? – заметив его сборы, спросила хлопотавшая по хозяйству Устинья.

– С земским, в Долгое.

– Довези меня до магазина. Надо шелковых ниток купить для вышивки.

– Одевайся.

Одевшись в короткий из мятого плюша жакет и шаль, Устинья вместе с отцом вышла во двор, где Епифан держал под уздцы готовую тройку.

– Ну, как покупка? – спросил отец сына про левую пристяжную, которую он недавно купил в степи.

– Едва поймал, мечется, как дикая. С трудом шорку надел.

Елизар подошел к лошади и, погладив ее по гладкой спине, поправил шоркунцы[5]5
  Шоркунцы – маленькие колокольчики, прикрепляются обычно к упряжи.


[Закрыть]. Пристяжная косила кровавые глаза и часто всхрапывала.

«Должно, с норовком», – подумал Батурин и, бросив дочери: «Садись», – взял вожжи в руки. Коренник и вторая пристяжная спокойно вышли за ворота. «Покупка» сначала потопталась на месте, потом рванулась в сторону и только крепкие вожжи заставили ее итти в ряд с парой.

Устинья попросила у отца вожжи. Елизар слез с облучка и уступил место дочери.

Девушка взмахнула кнутом, и коренник с места взял крупную рысь. Второй удар кнута заставил его прибавить ходу, и тройка, звеня колокольцами, понеслась по улицам города. Довольный Елизар поглаживал черную с проседью бороду и смотрел за «степнячкой».

Промелькнули дом Фирсова, базарная площадь и квартира земского.

– Устя! Куда тебя лешак понес? – крикнул Елизар дочери. Девушка повернула улыбающееся лицо к отцу и, не выпуская вожжей из рук, ответила: – Прокатиться хочу.

Тройка бежала ровно, оставляя за собой город. Вот и окраина. Впереди виднелась прямая, точно стрела, дорога. Поднявшись на ноги, Устинья задорно крикнула на коней и взмахнула кнутом.

– Голуби!

– Устя! Ты што, ошалела, што ли? Мне ведь земского везти надо! – придерживаясь за облучину, крикнул дочери Елизар.

– Подождет. Эй, милые, пошевеливай! – точно пропела Устинья и ударила тройку вожжами. Откинув голову под дугу, коренник помчался во весь опор. Рядом с ним, расстилая по ветру пышные гривы и хвосты, красиво изогнув шеи, летели пристяжные. Азарт гонки передался и старому ямщику.

– Дай вожжи. – И, стремительно отстранив дочь, старый ямщик подался корпусом на облучок.

– Грабят! – завопил он дико.

Устинья со смехом откинулась в глубь кошевки. Ошалелые кони понеслись, как ураганный ветер.

Прогнав еще с версту, Елизар завернул взмыленных лошадей обратно к городу и поехал шагом.

Девушка вышла из кошевки возле квартиры земского.

«Эх, парнем бы тебе родиться», – подумал довольный Елизар, глядя вслед дочери, и, обтерев полой полушубка залепленное снегом лицо, постучал в дверь.

Устинья, раскрасневшаяся от быстрой езды, вошла в магазин Кочеткова. Выбирая нитки, почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Повернувшись вполоборота, она увидела стоявшего недалеко от прилавка юношу, одетого в черный полушубок. Глаза молодого человека в упор смотрели на нее. Поправив платок, девушка поспешно рассчиталась за нитки и, сбежав с крыльца, торопливо зашагала по улице.

Прошло недели две. Однажды на рождественских святках в дом Елизара Батурина ввалилась толпа ряженых девушек и парней. Они со смехом вытащили из-за стола Епифана и Устинью и стали кружить их по комнате. Заиграл гармонист. В избе зазвучала уральская «подгорная»:

 
…Моя милка семь пудов,
Не боится верблюдов… —
 

выделывая коленца, ухал один из ряженых. Взмахнув платочком, Устинья вышла на круг:

 
…В Марамыше девки – мыши,
А в Кургане – кургаши,
А в Кургане – кургаши,
У нас на горке хороши… —
 

задорно пропела она и, остановившись перед «стариком», пристукнула каблуками и игриво повела плечом. Тот погладил кудельную бороду, вышел на круг и поклонился. Елизар крякнул и вопросительно посмотрел на жену. Улыбнувшись, та шутливо погрозила ему пальцем.

– Вижу и тебе, старый дуралей, поплясать охота. Куда уж нам, – проговорила она, – отошло, видно, времечко.

Подперев щеку рукой, мать ласково стала смотреть на танцующих. Дочь плавно прошлась раза два по кругу, на какой-то миг замерла, затем, гордо откинув голову, под торопливые звуки музыки дробно застучав каблучками, запела:

 
…Мой-то милый долговязый,
Только веники вязать.
Провожал меня до дому,
Не сумел поцеловать.
 

– Ух! – взмахнув платком, Устинья поплыла по кругу. За ней, отбивая чечетку, отчаянно хлопая руками по голенищам сапог, мелким бесом закружился незнакомый «старик».

 
…Девушки, красуйтеся,
Да в бабью жизнь не суйтеся…
 

– Ух! – Танцор взлетел вверх и, продолжая выделывать коленца, вихрем закружился возле девушки.

Елизар, не утерпев, крикнул сыну:

– Епифан! А ну-ко нашу горянскую!

Парень не спеша вышел на круг, посмотрел на сестру, поправил чуб, яростно грохнул коваными каблуками об пол и, слегка побледнев, стремительно закружился. В стремительной пляске Епифана было что-то захватывающее. Лихой, веселый гармонист, склонив голову на плечо, с увлечением растягивал меха. Теперь плясали все ряженые.

– Пошли, мать. – Елизар подошел к жене и погладил бороду. – Ну, тебя к лешакам, не дури, – отстранила его та рукой. – Пусть пляшут молодые.

Наконец усталые парни и девушки высыпали на улицу. Епифан с Устиньей вышли их провожать. У ворот ее задержал ряженый под старика. Выждав, пока толпа скроется за углом дома, он прошептал ей на ухо:

– Приходи завтра вечером на мост.

– Стану я к какому-то старику бегать, что мне, горянских ребят мало, что ли? – улыбнулась Устинья.

«Старик» поспешно стянул с себя бороду, и девушка смутилась. Перед ней стоял тот незнакомый парень, которого она не так давно встретила в магазине Кочеткова.

– Придешь? – юноша с надеждой посмотрел на Устинью.

– А вы чьи будете? – спросила она несмело.

– Фирсов, может, слыхала? Наш дом стоит на площади.

– Знаю, – девушка затеребила концы платка. – С городскими мы не водимся, наши ребята не любят их.

– А мне какое дело, лишь бы ты меня любила, – Сергей сделал попытку ее обнять, но девушка, упираясь локтями в его грудь, строго сказала: – Ишь ты, какой прыткий! Догоняй-ка своих, а то отстанешь.

– Ну и какая беда, – тряхнул головой Сергей. – Придешь?

– Спрошу у тятеньки, – рассмеялась Устинья и, вырвавшись от Сергея, поднялась на крыльцо. Наклонившись на перила, подперла рукой пылающую щеку и долгим, внимательным взглядом посмотрела на юношу.

«Приду», – чуть слышно прошептала она.