Текст книги "Пустышка. Что Интернет делает с нашими мозгами"
Автор книги: Николас Карр
Жанр:
Разное
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
В 1483 году печатный цех во Флоренции, управлявшийся монахинями из монастыря Сан-Якопо ди Риполи, брал 3 флорина за печать 1025 копий нового перевода «Диалогов» Платона. Переписчик взял бы один флорин за одну копию. Резкое снижение затрат на производство книг во многом было связано с ростом использования бумаги, изобретённой в Китае, вместо более дорогостоящего пергамента. Цены на книги упали, спрос резко вырос, что и привело к быстрому расширению предложения. Новые издания заполонили рынки Европы. Согласно некоторым расчётам, количество книг, произведённых за пятьдесят лет после изобретения Гутенберга, сравнялось с количеством книг, созданных европейскими писцами за предшествовавшую тысячу лет. Внезапное распространение когда-то редких книг поразило людей того времени, «это было так примечательно, что заставляло заподозрить сверхъестественное вмешательство», – пишет Элизабет Эйзенстайн в книге «Печатный станок как движущая сила перемен». Иоганн Фуст, впервые привезя в Париж крупную партию недорогих книг, был, по слухам, изгнан из города властями, заподозрившими его в сговоре с дьяволом.
Однако эти страхи быстро рассеялись, и люди бросились покупать недорогую продукцию печатного станка. Когда в 1501 году итальянский печатник Альд Мануций впервые предложил рынку карманный формат octavo, значительно меньший, чем традиционные folio и quarto, книги стали ещё более доступными, портативными и персонализированными[10]. Точно так же как миниатюризация часов превратила каждого человека в хронометриста, миниатюризация книг вплела процесс чтения в ткань повседневной жизни. Теперь дело не ограничивалось монахами и учёными, читавшими книги в своих тихих комнатах. Даже человек со скромным достатком мог начать собирать собственную библиотеку из нескольких томов, получая возможность не просто много читать, но и сравнивать между собой различные произведения. «Всюду мы видим учёных людей, образованнейших наставников, обширнейшие книгохранилища! – восклицал Гаргантюа, один из главных героев книги Франсуа Рабле, выпущенной в 1534 году. – Так что, на мой взгляд, даже во времена Платона, Цицерона и Папиниана было труднее учиться, нежели теперь».
Добродетельный круг был приведён в действие. Растущая доступность книг повысила интерес публики к грамотности, а развитие грамотности ещё сильнее стимулировало спрос на книги. Печатная индустрия была на подъёме. К концу XV века печатные мастерские были почти в 250 городах Европы, и с их станков сошло уже около двенадцати миллионов томов. В XVI веке технологии Гутенберга переместились из Европы в Азию, на Ближний Восток, а затем (после того, как испанцы в 1539 году организовали печатное производство в Мексике) и в Америку. К началу XVII века печатные прессы уже были повсюду, и на них печатались не только книги, но и газеты, научные журналы и множество других периодических изданий. Начался первый великий расцвет печатной литературы – на складах книготорговцев и в библиотеках читателей появились работы таких мастеров, как Шекспир, Сервантес, Мольер и Милтон, не говоря уже о Бэконе и Декарте.
С печатных станков сходили не только труды современников. Печатники, стремившиеся удовлетворить желание публики читать недорогие издания, выпускали большие тиражи классических произведений – как в оригинале, на греческом языке и латыни, так и в переводах. Хотя многие печатники руководствовались желанием получить лёгкую прибыль, распространение старых текстов помогало придать интеллектуальную глубину и историческую преемственность развивающейся новой культуре, в центре которой стояли книги. Как пишет Эйзенстайн, печатник «дублировал, казалось бы, устаревшие труды» и тем самым работал себе в убыток, однако эти действия предоставляли читателям «более богатую и разнообразную диету, чем могли предложить переписчики».
Вместе с благородством пришла и пошлость. Безвкусные романы, дурацкие теории, низкопробная журналистика, пропаганда и, само собой, масса порнографии вылились на рынок и нашли себе довольных покупателей во всех слоях общества. Многие деятели церкви и политики начали полагать, что (как указал первый официальный книжный цензор в Великобритании в 1660 году) «изобретение типографии принесло в христианский мир больше вреда, чем преимуществ». Знаменитый испанский драматург Лопе де Вега выразил чувства множества своих современников, включив в свою пьесу «Фуэнте Овехуна» (1612) такие строки:
Книг теперь такая тьма,
Что нужную средь них найдёшь едва ли;
А прочитав толстенные тома,
Знать будешь менее, чем знал вначале.
Порой уже в заглавии одном
Так много вздора, что мозги вверх дном.
Но даже этот вздор был крайне важен для цивилизации. Если он и не приводил к интеллектуальной трансформации, вызванной печатными книгами, то как минимум увеличивал её масштабы. Книги всё чаще начали проникать в популярную культуру, а их чтение превратилось в один из основных видов отдыха. Поэтому даже грубые, глупые или ничтожные книги способствовали распространению этики углублённого и внимательного чтения. «Те же тишина, одиночество и созерцательное отношение, которые прежде были присущи лишь чистой духовности, – пишет Эйзенстайн, – сопровождают и чтение скандальных страниц, "бесстыдных баллад", "весёлых итальянских историй" и прочих непристойных рассказов, напечатанных чернилами на бумаге». Неважно, погружается ли человек в чтение Псалтыря или дамского романа с эротическим подтекстом, – в обоих случаях синаптические эффекты достаточно схожи.
Разумеется, не каждый человек становился активным читателем. Не каждый и мог стать читателем. Многие люди – бедные, изолированные, безграмотные или нелюбознательные – не участвовали в революции Гутенберга, по крайней мере, напрямую. И даже среди самых больших любителей чтения сохраняли популярность многие старые устные практики информационного обмена. Как и прежде, люди болтали и спорили, ходили на лекции, дебаты, выступления и различные церемонии. Разумеется, всё это заслуживает своего внимания – любое обобщение о принятии и использовании новой технологии всегда будет несовершенным, однако это не меняет того факта, что возникновение печати с помощью наборного шрифта стало центральным явлением в истории европейской культуры и развития западного стиля мышления.
«Для средневекового типа мозга, – пишет Дж. 3. Янг, – истинность утверждения зависела от ощущения его близости к символам религии». Печатный пресс изменил это отношение. «По мере того как книги стали более распространёнными, люди могли напрямую изучать наблюдения, сделанные другими. Повысилась и точность при передаче информации, и её содержательность». Книги позволяли читателям сравнить свои мысли и опыт не только с религиозными заповедями, часто выражавшимися в виде символов, либо звучавшими из уст представителей духовенства, но и с мыслями и опытом других людей. Социальные и культурные последствия были широкими и глубокими I начиная с религиозных и политических переворотов и заканчивая развитием научного метода как основного средства для определения истины и смысла существования. Возникла так называемая «республика букв», доступная (по крайней мере, теоретически) всем, кто обладал, по словам гарвардского историка Роберта Дарнтона, «двумя главными атрибутами гражданства – умением читать и писать». Книжное мышление, прежде бывшее уделом обитателей монастырей и университетов, стало общим для всех. Бэкон был прав: мир действительно изменился.
Читать можно по-разному. Дэвид Леви в своей книге «Прокручивая вперед», посвящённой теме нынешнего перехода от бумажных книг к электронным, замечает, что грамотные люди «читают весь день, чаще всего бессознательно». Мы смотрим на дорожные знаки, меню, заголовки газет, списки покупок или этикетки продуктов в магазинах. «Эти формы чтения, – говорит Леви, – обычно оказываются неглубокими и непродолжительными». Именно такой тип восприятия информации использовали наши предки, расшифровывавшие знаки, нацарапанные на гальке и черепках. Однако бывают времена, продолжает Леви, «когда мы читаем интенсивнее и продолжительнее, погружаясь в то, что читаем, на длительные промежутки времени. На самом деле, некоторые из нас никогда так не читают, однако всё равно считают себя читающими людьми».
Уоллес Стивенс в изысканных двустишиях под названием «Дом утих, успокоился мир» живо и вдохновенно изображает такой тип чтения, о котором говорит Леви:
Дом утих, успокоился мир.
Читатель стал книгой, и летняя ночь
Стала чуткой душой этой книги.
Дом утих, успокоился мир...
Слова звучали, словно не было книги,
Только читатель над белой страницей
Склонялся всё ниже, в желании стать
Учёным, кому книги несут откровенье,
Для кого летняя ночь – совершенство мышленья.
Дом утих, ибо так было нужно.
Тишина была частью замысла, частью ума,
Паролем для доступа к белой странице.
Стихотворение Стивенса не просто описывает процесс погружения в углублённое чтение. Оно само по себе предполагает углублённое чтение. Восприятие этого стихотворения требует именно того состояния ума, которое описывает. Тишина и спокойствие, присущие углублённому чтению, становятся «частью смысла», формируют путь, с помощью которого чтение приводит к совершенству мышления и понимания. Метафора «летней ночи» начинает олицетворять собой интеллект, полностью погружённый в чтение. Автор и читатель сливаются и начинают совместно создавать «чуткую душу книги» и делиться ею друг с другом.
Недавние исследования в области неврологических эффектов углублённого чтения придали стихам Стивенса научный блеск. В одном изумительном исследовании, проведённом в Лаборатории динамического познания Вашингтонского университета и описанном в 2009 году в журнале Psychological Science, учёные использовали сканы головного мозга для изучения процессов, происходящих в мозгу людей при чтении художественной литературы. Они обнаружили, что «читатели моделировали в своей голове каждую новую ситуацию, возникавшую в ходе повествования. Они брали из текста детали о действиях и ощущениях и переносили их на собственные знания из прошлого». Зоны мозга, которые активируются, похожи на те, что «задействованы, когда люди действуют, воображают или наблюдают за похожими действиями в реальной жизни». По словам Николь Спир, главного исследователя проекта, углублённое чтение «никоим образом не является пассивным занятием». Читатель превращается в часть книги.
Связь между читателем и писателем всегда представляла собой своего рода симбиоз, средство интеллектуального и художественного перекрёстного опыления. Слова писателя выступали для читателя своего рода катализатором, вызывавшим к жизни новые мысли, связи и ощущения, а порой даже прозрения. Само существование внимательного и критически настроенного читателя служит важным стимулам для работы писателя. Оно даёт автору возможность пробовать новые формы самовыражения, прокладывать новые трудные и требующие много сил пути для своей мысли, а порой и путеше ствовать по неизведанным и опасным территориям. «Все великие люди создавали свои труды, не заботясь об их детальном объяснении, – говорил Эмерсон. – Они знали, что рано или поздно у каждого из них появится умный и благодарный читатель».
Невозможно представить себе нашу богатую литературную традицию без множества интимных и незаметных обменов между писателем и читателем в процессе чтения книги. С появлением изобретения Гутенберга границы языка начали активно расширяться. Писатели стали сражаться за внимание всё более капризных и требовательных читателей и для этого начали выражать свои идеи и эмоции с невиданной ранее ясностью, элегантностью и оригинальностью. Словарь английского языка, составлявший до возникновения письменности несколько тысяч слов, расширился по мере развития книжной культуры до миллиона.
Многие из новых слов описывали абстрактные понятия, попросту не существовавшие ранее. Писатели экспериментировали с синтаксисом и стилем, открывали новые пути мысли и воображения. Читатели с готовностью путешествовали этими путями и привыкали к гибкости, глубине и разнообразию прозы и поэзии. Идеи, которые писатели могли выразить, а читатели интерпретировать, стали более комплексными и тонкими, а аргументы авторов пронизывали многие страницы текста. По мере развития языка углублялось сознание.
Эго углубление не ограничивалось страницами книг. Не будет преувеличением сказать, что написание и чтение книг увеличивало и улучшало знание человека о природе и жизни. «Примечательная виртуозность, с которой литераторы нового поколения могли имитировать вкусы, прикосновения, запахи или звуки с помощью слов, требовала от них более пристального внимания и изучения работы органов чувств, а затем – и передачи этого опыта читателям», пишет Эйзенстайн. Подобно художникам и композиторам, писатели были способны «изменять восприятие» так, чтобы «обогащать наше чувственное восприятие внешних раздражителей, расширять, а не сокращать чувственный отклик на многообразие человеческого опыта». Книжный текст не просто усиливал способность человека к абстрактному мышлению, он обогащал опыт человека в физическом мире, находящемся за пределами книги.
Один из важнейших уроков, полученный нами при изучении нейропластичности, заключается в том, что умственные способности, то есть нейронные цепи, которые мы развиваем для одних целей, могут служить и другим. По мере того как наши предки приучали свой мозг к дисциплине, заставлявшей их следить за повествованием или аргументацией на протяжении нескольких страниц подряд, их мышление стало более созерцательным, рефлективным и творческим. «Новые мысли куда охотнее приходили в мозг, способный перестраивать свою работу благодаря чтению, – говорит Марианна Вулф. – Чтение и письмо добавили к нашему интеллектуальному репертуару более сложные навыки». По мнению Стивенса, тишина, сопутствующая углублённому чтению, стала «неотъемлемым атрибутом мышления».
Книги были не единственной причиной, по которой человеческое сознание трансформировалось в течение многих лет после появления печатного пресса. Свою роль играло множество новых технологий и социально-демографических тенденций. Но в центре перемен находились именно книги. Поскольку именно книга стала основным средством обмена знаниями и пониманием, её интеллектуальная этика легла в основу нашей культуры. Благодаря книге стали возможными и рассказ о самом себе, наполненный множеством деликатных нюансов (как в «Прелюдии» Вордсворта или эссе Эмерсона), и тончайшее понимание социальных и личных отношений, которые можно обнаружить в произведениях Джейн Остин, Г. Флобера и Генри Джеймса. Даже великие эксперименты в области нелинейного повествования, проводившиеся в XX веке Джеймсом Джойсом и Уильямом Берроузом, были бы невозможны, если бы писатели не предполагали, что их будут читать внимательные и терпеливые читатели. При переносе на страницу поток сознания становится буквальным и линейным.
Этика буквального изложения выражалась не только в том, что мы обычно считаем литературой. Её взяли на вооружение и историки, что проявилось в книге Э. Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи». Она стала этикой философов, заметной в идеях Декарта, Локка, Канта и Ницше. И, что важнее всего, она стала этикой учёных. Многие согласятся с тем, что одним из наиболее влиятельных литературных трудов XIX века была книга Дарвина «Происхождение биологических видов». В XX веке литературная этика проявилась в таких разных книгах, как «Работы по теории относительности» А. Эйнштейна, «Общая теория занятости, процента и денег» Д. М.
Кейнса, «Структура научных революций» Томаса Куна и «Безмолвная весна» Рейчел Карсон. Ни одно из этих важнейших интеллектуальных достижений не было бы возможным без изменений в методах чтения и письма – а также восприятия и мышления, – вызванных эффективным воспроизведением длинных форм письма в напечатанных текстах.
* * *
Подобно нашим предкам, жившим во времена Средневековья, мы находимся сегодня между двумя технологическими мирами. После 550 лет развития печатные тексты и связанные с ними продукты сдвигаются из центра нашей интеллектуальной жизни на периферию. Это движение началось в середине XX века, когда мы начали уделять всё больше времени и внимания недорогим, обильным и бесконечно развлекающим нас продуктам первой волны электрических и электронных медиа – радио, кино, фонографу и телевидению. Однако все эти технологии были отчасти ограничены – они не могли переносить написанное слово. Они могли дополнить книгу, но не заменить её. Основной культурный поток, как и прежде, проистекал из под печатного пресса.
Теперь же он быстро и решительно изменил своё направление в новое русло. Электронная революция близится к своей кульминации. Компьютер – настольный, портативный или карманный – становится нашим постоянным компаньоном, а Интернет превращается в основное средство коммуникации, хранения, обработки и обмена информацией во всех формах, включая текстовую. Разумеется, новый мир останется письменным, в том смысле, что мы будем продолжать использовать в нём привычные символы алфавита. Мы не можем вернуться к утраченному миру устной культуры – точно так же, как не можем повернуть часы вспять и вернуться в то время, когда они ещё не были изобретены40. «Письмо, печать и компьютер, – пишет Уолтер Онг, – представляют собой различные методы технологического преобразования мира», а мир, однажды преобразованный с помощью определённой технологии, не способен вернуться к прежнему состоянию41. Однако мы постепенно начинаем понимать, что мир на экране у, это не то же самое, что мир на странице. Новая интеллектуальная этика начинает постепенно заваёвывать лидирующие позиции. В нашем мозге начинают вновь понемногу появляться новые пути.
ОТСТУПЛЕНИЕ
Ли де Форест и его потрясающий аудион[11]
Современные медиа берут начало в общем источнике – изобретении, редко упоминаемом в наши дни, однако сыгравшем столь же решающую роль в формировании общества, что и двигатель внутреннего сгорания или лампа накаливания. Это изобретение называлось «аудион». Оно представляло собой первый в мире электронный аудиоусилитель, а имя его создателя Ли де Форест.
Даже по сравнению с многочисленными американскими сумасшедшими изобретателями-гениями де Форест был настоящим сумасбродом. Надоедливый, некрасивый и презираемый – в своём школьном классе он считался «маменькиным сынком», – де Форест имел невероятное эго и столь же огромный комплекс неполноценности. В то время когда он не был занят очередной женитьбой, не разводился, не скандалил с деловыми партнёрами или не направлял свой бизнес в сторону очередного краха, он судился, либо защищаясь от обвинений в мошенничестве и нарушении авторских прав, либо подавая иски против многочисленных врагов.
Де Форест вырос в Алабаме и был сыном директора школы. Получив степень доктора технических наук в Йеле в 1896 году, он провёл десять лет, изучая новейшие технологии радио и телеграфа и отчаянно пытаясь совершить прорыв, который позволил бы ему сколотить состояние и сделать имя. В 1906 году его время пришло. Не представляя в точности, что именно он хочет сделать, Ли де Форест взял обычную 2-полюсную вакуумную трубку, направлявшую электрический ток с одного электрода (катода), на второй (анод), а затем добавил и третий, превратив тем самым диод в триод. Он обнаружил, что при отправке незначительного разряда в третий электрод происходило резкое увеличение силы тока между анодом и катодом. Получившееся устройство, как объяснял он в своей патентной заявке, могло бы применяться «для усиления слабого электрического тока».
Изобретение де Фореста, казавшееся многим слишком скромным, на самом деле изменило мир. Поскольку оно могло использоваться для усиления электрического сигнала, его можно было применять и для усиления звуковых колебаний, отправлявшихся и принимавшихся в виде радиоволн. До того времени условия использования радио были ограниченными вследствие быстрого затухания сигнала. Использование аудиона в качестве усилителя сделало возможной беспроводную передачу сигнала на большие расстояния, что и послужило отправной точкой для начала радиотрансляций. Аудион также стал важнейшим компонентом новой системы телефонии, позволявшей людям, находившимся на разных концах страны или мира, слышать друг друга.
Возможно, сам де Форест этого и не помышлял, но его изобретение ознаменовало собой начало эры электроники. Электрический ток представляет собой, говоря простым языком, поток электронов, а аудион был первым устройством, которое могло с точностью контролировать интенсивность этого потока. В течение XX века триодные трубки постепенно легли в технологическую сердцевину современных отраслей медиа, коммуникации и развлечений. Их можно было найти и в радиопередатчиках, и в радиоприёмниках, и в высококачественной звуковоспроизводящей аппаратуре, и в уличных репродукторах и гитарных усилителях. Целые группы триодов служили основой для расчётов и хранения данных во многих прототипах цифровых компьютеров. В первых мейнфреймах использовались десятки тысяч триодов. Когда в 1950-х годах вакуумные трубки начали заменяться более надёжными, простыми и небольшими по размеру транзисторами, популярность электронных приборов возросла взрывообразно. В миниатюрной форме триодного транзистора изобретение Ли де Фореста превратилось в настоящую рабочую лошадку нашей информационной эпохи.
В конце концов, сам де Форест не знал, радоваться ли ему возникновению нового мира, к которому он приложил руку, или горевать. В статье «Заря электронной эпохи», которую он написал в 1952 году для журнала Popular Mechanics, он громогласно заявлял о том, что изобретённый им аудион – не что иное, как «небольшой жёлудь, из которого возник гигантский дуб, охватывающий весь мир». В то же самое время он выражал сожаление по поводу «морального разврата» коммерческого вещания и СМИ. «Тоскливо смотреть на то, как умственный уровень всей нации всё чаще определяется уродски низким качеством большинства современных радиопрограмм», – писал он.
Ещё более мрачным был его взгляд на применение электроники в будущем. Де Форест считал, что со временем «электронные физиологи» смогут наблюдать за «мыслями или мозговыми волнами» и анализировать их, что позволит «измерять радость или печаль в определенных количественных единицах». В заключение он предположил, что «преподаватели XXII века смогут имплантировать знания напрямую в мозг своих ленивых учеников. Какие страшные политические возможности могут быть связаны с подобными технологиями!
Так будем же благодарны за то, что все эти вещи будут доступны лишь нашим потомкам, а не нам самим».
Глава 5 САМОЕ ОБЩЕЕ СРЕДСТВО КОММУНИКАЦИИ
Весной 1954 года, в то время, когда только начиналось массовое производство первых цифровых компьютеров, гениальный британский математик Алан Тьюринг покончил жизнь самоубийством, съев яблоко, в которое была введена порция цианида. Для самоубийства он использовал символический фрукт, сорванный, согласно преданию, с древа познания. Тьюринг, на протяжении всей своей жизни демонстрировавший то, что один из биографов назвал «неземной невинностью»1, сыграл в годы Второй мировой войны важнейшую роль в процессе взлома кодов «Энигмы», сложного устройства на базе пишущей машинки, которое нацисты использовали для шифровки и дешифровки приказов и других конфиденциальных сообщений. Взлом «Энигмы» оказался поразительным достижением, позволившим переломить ход войны и обеспечить союзникам победу. Однако это не спасло от унижений самого Тьюринга – спустя несколько лет он был арестован за секс с мужчиной.
В наши дни Алана Тьюринга чаще всего вспоминают как создателя воображаемого вычислительного устройства, предшествовавшего современному компьютеру и послужившего для него образцом. В возрасте всего двадцати четырёх лет, сразу же по окончании Кембриджа, он описал в 1936 году то, что впоследствии получило название «машины Тьюринга», в своей научной работе «О вычислимых числах в применении к проблеме разрешимости». Написанием этой работы Тьюринг намеревался показать отсутствие идеальной системы в логике или математике – что в мире всегда будут существовать утверждения, истинность или ложность которых невозможно доказать, которые останутся «невычислимыми» – и чтобы доказать это, он создал простой цифровой калькулятор, способный следовать закодированным инструкциям, читать, писать и стирать символы. Тьюринг показал, что подобный компьютер можно запрограммировать для выполнения функций любого другого устройства, обрабатывающего информацию. Это была «универсальная машина».
В своей следующей работе, «Вычислительные машины и разум», Тьюринг объяснил, каким образом присутствие программируемых компьютеров «может привести к важным последствиям: даже не принимая во внимание скорость работы, можно предположить, что нам не придётся создавать различные машины для производства различных вычислительных процессов. Все эти процессы будут производиться одним цифровым компьютером, программируемым для решения той или иной задачи». По его словам, это означало, что «все цифровые компьютеры являются в определённом смысле эквивалентными»3. Тьюринг был не первым человеком, представившим, как может работать программируемый компьютер, – за сто лет до него другой английский математик, Чарльз Бэббидж нарисовал планы «аналитической вычислительной машины», которая могла бы стать «машиной наиболее общего характера»4, – однако именно Тьюринг, по всей видимости, первым понял, что способности цифрового компьютера к адаптации являются поистине безграничными.
Но он наверняка не мог предвидеть, что всего через несколько десятилетий после его смерти придуманная им универсальная машина превратится в универсальное средство коммуникации. Поскольку все разнообразные типы информации, распространяемые посредством традиционных медиа, – слова, цифры, звуки, изображения, движущиеся картинки – могут быть переведены в цифровой код, все они «вычисляемы». И Девятую симфонию Бетховена, и порноролик можно свести последовательности единиц и нулей, а затем обработать, перенести на другой компьютер и продемонстрировать на экране. Сегодня при помощи Интернета мы впервые своими глазами видим последствия открытия Тьюринга. Сеть, созданная миллионами связанных между собой компьютеров и банков данных, представляет собой машину Тьюринга невероятной мощности. В сущности, она смогла вобрать в себя основную часть наших прочих интеллектуальных технологий. Сеть превращается для нас и в пишущую машинку, и в печатный пресс, и в карту, и в часы, и в калькулятор, и в телефон, и в почту, и в библиотеку, и в радио, и в телевизор. Она даже принимает на себя функции других компьютеров: всё чаще компьютерные программы работают в Интернете (или, как принято говорить в Силиконовой долине, «в облаке»), а не внутри наших домашних устройств.
Тьюринг указывал на то, что основным ограничивающим фактором его универсальной машины является скорость. Даже самые первые цифровые компьютеры могли, теоретически, осуществлять операции по преобразованию информации. Однако более сложные задачи, например рендеринг[12] фотографий, могли занимать слишком много времени и стоили слишком дорого, что делало их практически неприменимыми. Парень с набором химикатов, сидящий в тёмной комнате, мог бы проделать ту же самую работу быстрее и дешевле. Однако скорость вычислений оказалась лишь временным препятствием. С момента появления первых мейнфреймов в 1940-х годах скорость работы компьютеров и сетей начала стремительно расти, а стоимость затрат по обработке и передаче данных стала столь же быстро падать. За последние три десятилетия количество операций, которые компьютерный чип может обработать в секунду, каждые три года удваивалось, а стоимость обработки этих операций ежегодно вдвое снижалась. В целом, с 1960 годов затраты на обычную компьютерную операцию упали на 99/9 процента. Столь же быстро увеличилась пропускная способность сетей.
С момента изобретения Всемирной паутины трафик в Интернете, в среднем, ежегодно удваивался6. Компьютерные приложения, казавшиеся во времена Тьюринга совершенно невероятными, в наши дни стали обычным делом.
Развитие Сети как средства коммуникации позволяет увидеть, будто на ускоренной перемотке, всю историю современных медиа. Сотни лет спрессовались в пару десятилетий. Первой машиной по переработке информации, повторенной Сетью, был печатный пресс Гутенберга. Поскольку текст сравнительно легко перевести в программные коды и распространять по сетям (не требуется ни большой объём памяти для хранения, ни мощные каналы для передачи, ни большая мощность процессора для отображения на экране), первые веб-сайты полностью состояли из типографских знаков. Сам термин «страница», используемый нами для описания того, что мы видим на экране, демонстрирует связь с печатными документами. Издатели журналов и газет, осознавшие, что большие объёмы текста могут впервые в истории распространяться так же, как радио– или телевизионные программы, были одними из первых, кто начал открывать свои представительства онлайн, публиковать статьи, отрывки из произведений и другие печатные тексты на своих сайтах. Простота передачи слов ведёт к широкому распространению и крайне быстрому повсеместному принятию электронной почты, моментально сделавшей прежние виды корреспонденции устаревшими.
Дальнейшее падение цен на компьютерную память и трафик позволило размещать на веб-сайтах фотографии и другие изображения. Поначалу изображения, так же как и сопровождавший их текст, были чёрно-белыми и расплывчатыми вследствие низкого разрешения. Они чем-то напоминали первые фотографии, появившиеся в газетах за сто лет до этого. Однако мощности Сети постоянно росли, что позволило размещать цветные изображения, а размеры и качество изображений выросли до невероятных размеров. Достаточно скоро в Сети появилась и первая анимация, имитировавшая прерывистые движения кинеографов, очень популярных в конце XIX века.
Затем Сеть начала понемногу брать на себя работу привычного оборудования по передаче звуков – радиоприёмников, фонографов и катушечных магнитофонов. Сначала в Сети можно было услышать лишь разговорную речь, однако довольно быстро в ней появились и музыкальные отрывки, а затем целые песни и даже симфонии, причём со всё возрастающим качеством воспроизведения. Способность Сети направлять аудиопотоки обеспечивалась развитием программных алгоритмов (например, для производства файлов в формате MP3), способных исключать из музыкальных фрагментов и других записей звуки, которые человеческое ухо уловить не в состоянии. Алгоритмы позволяли звуковым файлам сжиматься до значительно меньших размеров с минимальной потерей качества. Телефонные звонки также начали всё чаще передаваться по каналам оптоволоконной связи, чем с помощью традиционных телефонных линий.