Текст книги "Пустышка. Что Интернет делает с нашими мозгами"

Автор книги: Николас Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Противостоящие друг другу философские школы рационального и эмпирического находят точку схождения в синапсе. В своей книге «Синаптическое Я» невролог из Нью-Йоркского университета Джозеф Леду объясняет, что природа и воспитание «в сущности, говорят на одном языке. В конечном итоге, оба достигают требуемых психических и поведенческих эффектов за счёт изменения синаптической организации мозга».

Мозг – вовсе не такая машина, какую мы себе представляли. Хотя отдельные его зоны и связаны с различными психическими функциями, клеточные компоненты не формируют постоянную структуру и не играют жёстко определённую роль. Они обладают гибкостью и меняются в зависимости от опыта, обстоятельств и потребностей. Некоторые из самых значимых и заметных изменений происходят в виде ответной реакции на повреждения нервной системы. Эксперименты показывают, к примеру, что даже в случае

возникновения у человека внезапной слепоты зона его мозга, отвечающая за обработку визуальных раздражителей, – зрительная кора – не погружается во тьму. Достаточно быстро она начинает использоваться другими цепями, отвечающими за обработку звуков. А если человек обучается чтению по методу Брайля, то зрительная кора начинает отвечать за новую функцию – переработку информации, получаемой за счёт осязания.

«Можно сказать, что нейроны «жаждут» получить входной сигнал, – поясняет Нэнси Канвишер из Института исследования мозга Макговерна при Массачусетском технологическом институте*. – Когда обычный источник входного сигнала исчезает, они начинают реализовать другие, наиболее близкие источники». Благодаря высокой способности нейронов к адаптации, слух и осязание могут усиливаться, компенсируя потерю зрения. И такие же изменения происходят в мозгу людей, теряющих слух: у них усиливаются все остальные чувства, тем самым компенсируя глухоту. К примеру, зона мозга, перерабатывающая сигналы периферийного видения, начинает расти для того, чтобы помочь людям лучше увидеть то, что прежде они могли лишь слышать.

Исследования людей, потерявших руки или ноги в результате несчастных случаев, наглядно показывают, насколько сильно может реорганизоваться мозг. Нейроны в мозгу жертв, которые прежде регистрировали ощущения в утраченных конечностях, быстро попадают в цепи, регистрирующие ощущения в других частях тела.

При исследовании подростка, потерявшего левую руку в результате автомобильной аварии, невролог В. С. Рамачандран, возглавляющий Центр исследований мозга и сознания при Калифорнийском университете в Сан– Диего, обнаружил, что когда он просил молодого человека закрыть глаза, а потом прикасался к различным зонам его лица, пациенту казалось, что исследователь касается его утраченной руки. В какой-то момент Рамачандран дотронулся до точки под носом подростка и спросил: «В каком месте ты чувствуешь прикосновение?» Мальчик ответил: «Вы трогаете мой левый мизинец. Я чувствую в нём покалывание». Карта мозга этого мальчика находилась в процессе реорганизации, а нейроны перестраивались для выполнения новых функций. В результате таких экспериментов стало возможным предположить, что «фантомные ощущения» в утраченных частях тела являются, во многом, результатом нейропластических изменений в мозге.

Растущий объём знаний о способностях мозга к адаптации привёл к возникновению новых видов терапии в случаях, прежде казавшихся неизлечимыми25. В своей книге «Мозг, изменяющий себя сам», вышедшей в 2007 году, Дойдж рассказывает историю человека по имени Майкл Бернстайн, пострадавшего в возрасте пятидесяти четырёх лет от сильного удара, в результате чего была повреждена правая часть его мозга и нарушилась нормальная координация движений левой стороны тела. С помощью традиционных программ физиотерапии он смог восстановить некоторые моторные навыки, однако его левая рука оставалась покалеченной, и для ходьбы ему приходилось пользоваться тростью.

До недавних пор на этом история и закончилась бы. Однако Бернстайн принял участие в программе экспериментальной терапии, проводившейся в Университете Алабамы Эдвардом Таубом – одним из пионеров в области нейропластики. В течение восьми часов в день по шесть дней в неделю Бернстайн работал левой рукой и левой ногой, раз за разом выполняя одни и те же рутинные задания. К примеру, ему поручалось в течение всего дня мыть окна в клинике. А весь следующий день он мог заниматься поиском определённых букв в выданном ему тексте.

Эти повторяющиеся действия были призваны побудить нейроны и синапсы сформировать новые контуры, способные принять на себя функции, прежде закреплённые за контурами в повреждённой зоне мозга. В течение всего нескольких недель он смог почти полностью восстановить нормальные движения ноги и руки, что позволило ему вернуться к обычной жизни и выбросить трость. Сходную положительную динамику показали и многие другие пациенты Тауба.

Большая часть ранних доказательств существования нейропластичности появилась благодаря изучению реакции мозга на травмы – будь то физический разрыв нервных связей на ладонях обезьянок Мерцениха или потеря человеком зрения, слуха или конечности. Это заставило некоторых учёных предположить, что пластичность взрослого мозга проявляется только в экстремальных ситуациях. Возможно, думали они, пластичность представляет собой механизм исцеления, приводимый в действие травмой мозга или органов чувств. Дальнейшие эксперименты показали, что дело обстоит иначе. Обширная и непрерывная пластичность была замечена и в здоровых, нормально функционирующих нервных системах. Это заставило ведущих неврологов прийти к заключению, что наш мозг постоянно находится в движении и адаптируется даже к незначительным изменениям во внешних обстоятельствах или нашем поведении. «Мы поняли, что нейропластичность не только возможна, но и постоянно происходит, – пишет Марк Халлетт, глава неврологического отделения Национального института здравоохранения. – Именно таким образом мы адаптируемся к изменяющимся условиям, узнаём новые факты и развиваем новые навыки»26.

«Пластичность, – говорит Альваро Паскуаль-Леоне, ведущий исследователь-невролог на медицинском факультете Гарварда, – представляет собой нормальное и постоянное состояние нервной системы в течение всей жизни». Наш мозг постоянно меняется в ответ на наш опыт и поведение, связи в нём постоянно перестраиваются «при каждом сигнале от органов чувств, действии, возникновении ассоциации, плана действий или [изменении степени] осведомлённости». По мнению Паскуаля-Леоне, нейропластичность является наиболее важным продуктом эволюционного процесса – способностью, «позволяющей нервной системе избавиться от ограничений нашего генома и тем самым адаптироваться к давлению с стороны внешней среды, физиологическим изменениями и новому опыту». Гений нашего мозга состоит не в том, что он содержит множество жёстких связей, а совсем в обратном. По мнению философа Дэвида Буллера, высказанному в книге «Адаптация разума», содержащем критику эволюционной психологии, естественный отбор «смог создать не мозг, состоящий из огромного количества сборных приспособлений», а скорее мозг, способный «адаптироваться к требованиям пространства, окружающего человека на протяжении всей его жизни (а иногда – возникающим и исчезающим в течение нескольких дней) за счёт формирования специальных структур, призванных справиться с этими требованиями». Эволюция наградила нас мозгом, способным буквально «передумывать» – раз за разом, день за днём.

Теперь мы знаем, что наше мышление, восприятие и действия не всегда зависят от наших генов. Точно так же они не полностью определяются опытом, полученным нами в детстве. Мы можем изменить их тем, как мы живём – и, как справедливо предполагал Ницше, за счёт того, какие инструменты для этого используем. За несколько лет до того, как Эдвард Тауб открыл реабилитационную клинику в Алабаме, он провёл знаменитый эксперимент с группой скрипачей-правшей. С помощью механизма, контролировавшего нейронную активность, он измерил величину зон их сенсорной коры, перерабатывавшей сигналы от левых рук (использующихся для зажима скрипичных струн при игре). Также он измерил величину той же зоны мозга у группы праворуких добровольцев, которые прежде никогда не играли на музыкальном инструменте. Он обнаружил, что эта зона мозга у музыкантов оказалась значительно больше в размерах, чем у контрольной группы. Затем он измерил размер зон коры головного мозга, обрабатывавшей ощущения, возникающие в правых руках испытуемых. И здесь Тауб не выявил никакой разницы между двумя группами. Игра на скрипке, музыкальном инструменте, привела к возникновению значительных физических изменений в мозге. Это было справедливо даже в отношении музыкантов, начавших заниматься музыкой во взрослом возрасте.

Когда учёные обучали приматов и других животных пользоваться простейшими инструментами, то увидели, насколько сильное влияние на мозг могут оказать технологии. К примеру, мартышек можно было научить пользоваться граблями и плоскогубцами для того, чтобы подтягивать к себе недоступные прежде кусочки пищи. Когда исследователи замерили уровень нейронной активности животных в ходе обучения, то обнаружили значительный рост в визуальных и моторных отделах мозга, вовлечённых в процесс контроля над руками, державшими инструмент. Однако они заметили и ещё кое-что поразительное: грабли и плоскогубцы как будто встроились в мозговую карту рук животных. Можно сказать, что в случае животных инструменты превратились в части их тел. Как сообщили исследователи, проводившие эксперимент с плоскогубцами, мозг мартышек начал вести себя так, «как если бы плоскогубцы превратились в их собственные пальцы».

Переналадка нашего мозга может произойти не только за счёт повторяющихся физических действий. Умственная деятельность также способна изменить наши нейронные связи, причём иногда с долгосрочными последствиями. В конце 1990-х годов группа британских исследователей просканировала мозг шестнадцати лондонских таксистов, имевших стаж вождения от двух до сорока двух лет. Сравнив полученные данные с данными контрольной группы, они увидели, что задний отдел гиппокампа этих водителей, зона мозга, играющая ключевую роль в процессах хранения и манипулирования пространственными представлениями, оказалась значительно больше по размеру, чем у обычных людей. Более того, выявилась явная прямая связь между стажем таксистов и размером заднего отдела гиппокампа. Исследователи также обнаружили, что у некоторых водителей уменьшился передний отдел гиппокампа, видимо, для того, чтобы обеспечить достаточно пространства для увеличивающейся задней зоны. Дальнейшие исследования показали, что уменьшение переднего отдела гиппокампа, по всей вероятности, привело к снижению способности таксистов запоминать некоторые вещи. Постоянный анализ окружающего пространства, необходимый для навигации по лондонской дорожной системе правил, по заключению исследователей, привёл к относительному перераспределению серого вещества в гиппокампе»30.

Другой эксперимент, проведённый Паскуаль-Леоне в ходе исследовательской работы в Национальном институте здравоохранения, дал нам ещё более яркое доказательство того, каким образом наши мыслительные процессы влияют на анатомию мозга. Паскуаль-Леоне нанял людей, не имевших опыта игры на фортепиано, а затем научил их простой мелодии, состоявшей из короткой последовательности нот. Затем он разделил участников на две группы. Участники в составе первой группы повторяли эту мелодию на фортепиано по два часа на протяжении последующих пяти дней.

А участников второй группы он попросил просто сидеть перед пианино на протяжении тех же двух часов и представлять себе, что они играют эту мелодию (при этом не касаясь клавиш на самом деле). При помощи техники, называемой транскраниальной магнитной стимуляцией (transcranial magnetic stimulation, TMS), Паскуаль-Леоне смог получить карту мозговой активности всех участников до, во время и после испытания. Он обнаружил, что у людей, которые лишь воображали себе игру на фортепиано, происходили точно такие же изменения в мозгу, что и у людей, реально нажимавших на клавиши31. Их мозг изменился в ответ на действия, происходившие исключительно в их воображении, – то есть в ответ на их мысли. Возможно, Декарт был не совсем прав в отношении дуализма, однако он, по всей видимости, не ошибался, когда верил, что наши мысли могут оказывать физическое влияние или, по крайней мере, вызывать физические реакции в нашем мозге. С неврологической точки зрения мы становимся тем, о чём думаем.

* * *

Майкл Гринберг в своём эссе, написанном в 2008 году и опубликованном в New York Review of Books, нашёл в нейропластичности своего рода поэзию. Он заметил, что наша неврологическая система, «со всеми своими ответвлениями, передающими устройствами и гениально выстроенными разрывами, обладает способностью к импровизации, которая отражает всю непредсказуемость самой мысли». Эта система представляет собой «некое эфемерное пространство, которое меняется по мере изменения нашего опыта»32. Существует множество причин, быть благодарным за то, что устройство нашего мозга способно так легко адаптироваться в ответ на новый опыт, что даже старый мозг можно научить новым трюкам. Способность мозга к адаптации не просто дала нам возможность создать методы лечения и обрести надежду тем, кто страдал от психических расстройств или травм мозга. Это позволило нам обрести ментальную гибкость, интеллектуальное просветление, дающее возможность адаптироваться к новым ситуациям, получать новые навыки, в целом, расширять свои горизонты.

Однако есть и не столь хорошие новости. Несмотря на то что нейропластичность позволяет нам выбраться из ловушки генетического детерминизма, обеспечивает лазейку для свободной мысли и свободной воли, она также накладывает на наше поведение собственную форму детерминизма. По мере того как за счёт повторения физической или умственной деятельности в мозгу появляются и усиливаются те или иные связи, они постепенно начинают превращать эту деятельность в привычку. Под воздействием химической реакции синапсы, связывающие наши нейроны, создают своего рода программы, побуждающие нас постоянно использовать сформированные ими связи. Дойдж пишет, что как только нам удаётся создать в своём мозгу новую систему связей, мы «сразу же начинаем желать, чтобы эта связь действовала постоянно». Именно так в мозге происходит тонкая настройка умственной деятельности. Рутинная работа начинает производиться ещё быстрее и эффективнее, а неиспользуемые связи урезаются.

Иными словами, пластичность не означает эластичности. Наши нейронные связи не возвращаются в прежнее состояние подобно натянутой резине. Они сохраняют своё изменённое состояние. И нет никаких оснований считать, что это новое состояние окажется для нас желательным. Плохие привычки могут закрепляться в нашем мозге точно так же, как хорошие. Паскуаль-Леоне замечает, что «пластичные изменения не всегда могут приводить к положительным результатам в поведении того или иного субъекта». В дополнение к своей функции «механизма развития и обучения», пластичность может стать «причиной возникновения патологии».

Неудивительно, что нейропластичность может быть связана с психическими нарушениями, начиная с депрессии и заканчивая обсессивно-компульсивными расстройствами (неврозами навязчивых состояний) или звоном в ушах. Чем больше страдающий человек концентрируется на своих симптомах, тем глубже они проникают в его нейронные связи. В самых плохих случаях мозг, в сущности, тренирует себя быть постоянно больным. Укрепление пластичных путей в мозге может приводить к усилению различных видов зависимости. Даже очень малые дозы наркотиков, вызывающих привыкание, способны значительно изменить поток нейромедиаторов в синапсе человека, что приводит к долгосрочным изменениям в карте мозга и его функционировании. В некоторых случаях повышение уровня нейромедиаторов определённого типа, таких как дофамин (близкий родственник адреналина, отвечающий за формирование чувства удовольствия), может запустить процесс включения или выключения тех или иных генов, что приводит к дальнейшему росту тяги к наркотику. Жизненный путь заходит в тупик.

Потенциал для формирования нежелательных нейропластических изменений присутствует даже в случае повседневного и нормального функционирования нашего разума. Эксперименты показывают, что точно так же, как мозг может выстраивать новые или более сильные связи с помощью физических или ментальных упражнений, эти связи могут ослабляться или даже исчезать при отсутствии практики. «Если бы мы перестали заниматься тренировками своих ментальных навыков, – пишет Дойдж, – мы бы не просто забыли их: пространство в нашей карте мозга, ранее выделявшееся для этих навыков, будет отдано другим, развитием которых мы будем заниматься вместо них». Джеффри Шварц, преподаватель психиатрии на факультете медицины Калифорнийского университета, называет этот процесс «выживанием наиболее занятых». Умственные способности, которыми мы жертвуем, могут оказаться не менее, а то и более ценными, чем способности, приобретаемые нами. Нашим нейронам и синапсам безразлично качество наших мыслей. Пластичность нашего мозга делает вполне допустимой возможность интеллектуального распада.

Это не значит, что мы не можем, при должных усилиях, вновь правильно настроить свои нервные сигналы и восстановить утраченные навыки. Это значит, что жизненные пути в нашем мозгу становятся, как понимал мсье Дюмон, путями наименьшего сопротивления. Это – пути, по которым мы ходим чаще всего, и чем дальше мы идём по ним, тем сложнее становится повернуть обратно.

ОТСТУПЛЕНИЕ

О чём думает наш мозг, размышляя о самом себе

По мнению Аристотеля, основная функция мозга заключается в том, чтобы не дать телу переохладиться. В своём трактате «О частях животных», посвящённом вопросам анатомии и физиологии, он писал о материи мозга как о соединении земли и воды, «умеряющем теплоту и кипение в сердце». Кровь поднимается вверх из «огненной» зоны тела до тех пор, пока не достигает головы, где мозг снижает её температуру до «умеренной». Затем охладившаяся кровь растекается по всему остальному телу. По мнению Аристотеля, это процесс чем-то схож с «возникновением дождей. Когда из земли выходит влажный пар и благодаря теплу несётся вверх, то, попадая в холодный воздух над землёй, он вновь превращается в воду и в виде дождя падает на землю». Причина, по которой человек обладает «наибольшим относительно своего размера мозга», заключается в том, что «у людей места около сердца и лёгких – самые тёплые и полнокровные». Аристотелю казалось, что мозг не может быть «органом, связанным с ощущениями», как предполагали Гиппократ и другие, потому что «прикосновение к мозгу не приводит к ощущениям». По словам Аристотеля, мозг ничуть не чувствительнее «крови или экскрементов животных».

Разумеется, в наши дни легко смеяться над допущенной Аристотелем ошибкой. Но в то же время легко понять, почему великий философ так сильно оторвался от реальности. Мозг, аккуратно упакованный в черепную коробку, сам по себе не подаёт нам никаких знаков о своём присутствии. Мы чувствуем, как бьётся сердце, расширяются лёгкие или урчит желудок. Однако мозг, лишённый подвижности и не имеющий чувствительных нервных окончаний, остаётся для нас незаметным. Источник нашего сознания находится вне наших ощущений. И в древности, и в эпоху Просвещения врачи и философы были вынуждены изучать функции мозга с помощью исследования и диссекции скоплений серого вещества, которые они извлекали из черепов мертвецов или животных. И то, что они видели, в целом отражало их представления об устройстве человека или, в более широком смысле, об устройстве Вселенной. Как пишет Роберт Мартенсен в книге «Мозг обретает форму», они могли представлять увиденное, в частности структуру мозга, с помощью своих излюбленных метафизических образов и описывать физические части определённого органа так, чтобы «найти что-то похожее в собственных представлениях».

Примерно спустя две тысячи лет после Аристотеля Декарт предложил ещё одну расплывчатую метафору для объяснения того, как работает мозг. Для него мозг представлялся неким компонентом сложной гидравлической «машины», работа которой напоминала «биение фонтанов в королевских садах». Сердце закачивало кровь в мозг, в шишковидной железе которого она превращалась, с помощью давления и жара, в некий «животный дух». Далее этот «дух» мог путешествовать по «трубам» нервной системы. «Полости и поры» в составе мозга служили «отверстиями», регулировавшими поток животного духа во всём остальном теле40. Декартовское объяснение роли мозга полностью укладывалось в рамки его механической космологии, в которой, по словам Мартенсена, «все тела действовали в динамическом порядке в соответствии со своими оптическими и геометрическими свойствами» в рамках автономных систем41.

Современные микроскопы, сканеры и сенсоры позволяют нам избавляться от старинных и причудливых представлений о функционировании мозга. Однако необычная отстранённость мозга, при которой он является частью нас, в то же самое время сохраняя автономию, продолжает оказывать на нас подспудное влияние. У нас есть ощущение того, что мозг существует в некоем гордом одиночестве, и его фундаментальная работа невосприимчива к нашим повседневным капризам. И хотя мы знаем, что мозг представляет собой крайне чувствительный монитор нашего опыта, нам хочется при этом верить, что сам он находится за пределами влияния нашего опыта. Мы хотим верить, что впечатления, воспринимаемые нашим мозгом как ощущения и сохраняемые им как память, не оказывают физического влияния на его структуру. Нам кажется, что в противном случае сама наша целостность как личностей могла бы оказаться под угрозой.

Именно так чувствовал себя и я, когда начал беспокоиться о том, что Интернет может повлиять на то, как мой мозг перерабатывает информацию. Поначалу я сопротивлялся этой идее. Мне казалось смешным думать, что возня с компьютером, обычным инструментом, может оказать сколь-нибудь глубокое или продолжительное воздействие на то, что происходит у меня в голове. Но я ошибался. Неврологи обнаружили, что мозг и разум, рождаемый им, находятся в процессе постоянного движения. Это справедливо не только для отдельных представителей человечества. Это справедливо для нас как биологического вида.

Глава 3 ИНСТРУМЕНТЫ МЫШЛЕНИЯ

Маленькая девочка достаёт из коробки карандаш и рисует жёлтый круг в углу листа – это солнце. Затем она берёт другой карандаш и рисует зелёную линию справа налево по центру рисунка – это горизонт. Поверх линии горизонта она рисует две коричневые линии, сходящиеся вверху, – это гора. Рядом с горой она рисует чёрный квадрат, а над ним красный треугольник – это её дом. Девочка становится старше, идёт в школу и, сидя в классе, рисует по памяти очертания своей страны. Она делит получившуюся карту на сегменты, обозначающие штаты. А внутри одного из штатов она рисует пятиконечную звезду, обозначающую её родной город. Девочка вырастает. Учится на землемера. Она покупает набор точных инструментов и использует их для измерения границ и контуров земельных участков. На основании информации, полученной от приборов, она точно описывает участок земли, а затем превращает его в план, которым могут пользоваться другие люди.

Наша интеллектуальная зрелость как личностей чем-то напоминает процесс создания рисунков или карт окружающей нас действительности. Мы начинаем с примитивных, буквальных отображений того, что видим вокруг себя, а затем переходим к более точным и более абстрактным представлениям о географическом и топографическом пространстве. Иными словами, мы последовательно продвигаемся от изображения того, что видим, к изображению того, что знаем. Винсент Вирга, эксперт в области картографии, сотрудничающий с Библиотекой Конгресса США, заметил, что стадии развития наших картографических навыков очень похожи на общие стадии когнитивного развития ребёнка, выявленные Жаном Пиаже, швейцарским физиологом, жившим в XX веке. Мы прогрессируем от эгоцентричного, детского, чисто чувственного восприятия мира к более абстрактному и объективному взрослому анализу накопленного опыта. «Поначалу, – замечает Вирга, описывая процесс улучшения качества карт, изображаемых детьми, – восприятие и способность к отображению действительности не вполне соответствуют друг другу; присутствуют лишь простейшие топографические связи, а перспективе или расстояниям не уделяется достаточного внимания. Затем начинает развиваться интеллектуальный "реализм" позволяющий изобразить всё что угодно с помощью более пропорциональных связей. И наконец, появляется визуальный "реализм", использующий для достижения результата научные расчёты».

Все те шаги, что мы делаем в этом процессе формирования интеллектуальной зрелости, заметны при детальном изучении истории картографии. Первые карты, созданные человеком, были нацарапаны палкой в грязи или камнем на скале. Они не были детальными и напоминали детские каракули. Постепенно рисунки становились более реалистичными. В них появились реальные пространственные пропорции, причём даже при изображении зон, неподвластных человеческому взгляду. Со временем реализм обрёл научность – как с точки зрения точности, так и с точки зрения степени абстракции. Картографы начали пользоваться сложными инструментами, такими как компасы, указывавшие направление, и теодолиты для измерения угловых расстояний. Они стали всё чаще полагаться на математические расчёты и формулы. В ходе последовавшего за этим интеллектуального скачка карты стали использоваться не только для того, чтобы максимально детально изобразить те или иные регионы Земли или небесной сферы, но и для выражения идей: создания плана битвы, анализа распространения эпидемии или прогноза роста народонаселения. «С точки зрения мышления, интеллектуальный процесс преобразования пространственного опыта в пространственную абстракцию оказался настоящей революцией», – пишет Вирга.

Историческое развитие картографии не просто отражает развитие человеческого мышления. Карты помогали продвигать и направлять именно те интеллектуальные преимущества, которые и были призваны отражать. Карта представляет собой средство коммуникации, не просто накапливающее и передающее информацию, но также и навязывающее определённый способ наблюдения и размышления. По мере развития картографии распространение карт приводило к распространению идей самих картографов о том, как они воспринимают и осмысляют мир. Чем чаще и активнее люди использовали карты, тем чаще их разум воспринимал реальность в рамках, заданных картами. Влияние карт простиралось куда дальше, чем их основное предназначение (оформление границ собственности и прокладывание маршрутов). «Использование для отображения реальности некоего урезанного замещающего носителя, – поясняет историк-картограф Артур Робинсон, – является впечатляющим действием само по себе». Но ещё более впечатляет то, что карты «способствовали развитию и эволюции абстрактного мышления» в обществе. «Комбинация урезанной реальности и построения аналогичного ей пространства является выражением абстрактного мышления крайне высокой уровня, – пишет Робинсон, – поскольку позволяет человеку обнаружить структуры, которые могли бы так и остаться неизвестными, если бы не были нанесены на карту». Технология создания карт обеспечила человеку новое и более ясное мышление: он смог лучше, чем прежде, видеть невидимые силы, формирующие и его окружение, и само его существование.

То, что карты сделали в отношении пространства, а именно превратили природу в искусственную и интеллектуальную концепцию, механические часы сделали в отношении времени. На протяжении большей части человеческой истории люди воспринимали время как непрерывный циклический поток. Если время и можно было как-то «фиксировать», то это происходило с помощью инструментов, использовавших природные процессы: солнечных часов, по которым можно было определить время с помощью движения тени, песочных часов, в которых песок перетекал из верхней части в нижнюю, или клепсидр, через которые бежал поток воды. Человек не нуждался ни в точном измерении времени, ни в разбиении дня на меньшие отрезки. Большинство людей вполне могло обходиться для определения времени наблюдениями за движением Солнца, Луны или звёзд. Говоря словами французского медиевиста Жака Ле Гоффа[8], жизнь «управлялась аграрными ритмами, проходила без спешки, без озабоченности точностью или производительностью».

Ситуация начала меняться ближе к концу Средних веков. Первыми людьми, которым потребовалось более точное измерение времени, были христианские монахи, чья жизнь вращалась вокруг строгого расписания молитв. В VI веке нашей эры святой Бенедикт приказал своим последователям читать молитвы по семь раз в день в определённое время. Ещё через шестьсот лет монахи-цистерцианцы обратили на пунктуальность ещё более пристальное внимание. Они разделили день на регламентированную последовательность действий и рассматривали любой факт опоздания или отклонений от порядка как оскорбление Господа. В связи с необходимостью точно учитывать время монахи оказались первыми, кто серьёзно занялся вопросами развития хронометража. Именно в монастырях были собраны первые механические часы, движение элементов в них обеспечивалось с помощью гирь. Именно там впервые зазвучали голоса колоколов, следя за которыми люди могли более ритмично выстраивать свою жизнь.

Стремление к точному соблюдению времени вырвалось за пределы монастырей. Королевские и княжеские дворы Европы, владевшие огромными богатствами и охочие до новинок и гениальных открытий, захотели заполучить себе часы и начали вкладывать деньги в их производство и совершенствование. По мере того как люди перемещались из деревень в города и начинали работать на рынках, мельницах и фабриках, а не в полях, их дни превращались в набор ещё более сегментированных фрагментов, начало каждого из которых знаменовал звон колокола. Как пишет Дэвид Лэндис в своей книге об истории времени «Революция во времени», «звон колоколов сигнализировал о начале работы, перерыве на обед, закрытии городских ворот, начале и окончании работы рынков, начале работы городского собрания, чрезвычайных ситуациях, закрытии питейных заведений, времени уборки улиц, народных волнениях и прочих событиях, для каждого из которых во всех крупных и небольших городах существовали свои собственные системы сигналов».