Текст книги "Фальшивка"

Автор книги: Николас Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

17

Они выбрали дальнюю окружную дорогу, которая шла в объезд аэропорта, и, не проехав еще половины пути до Дамура, свернули с шоссе и начали подниматься в горы. Открывался красивый вид на заснеженные вершины Антиливанских гор. Над Бейрутом висело легкое прозрачное марево, и только южнее, очевидно возле улицы Мазра, опять жгли автопокрышки. Столбы дыма поднимались в нескольких точках, расположенных близко друг от друга, и упрямо карабкались вверх по горным террасам, медленно, постепенно расползаясь и расширяясь конусами. За одним из поворотов на дороге впереди увидели груды камней, разбросанные комья черной земли и вывороченные с корнем деревца и кусты. Ариана не сбавила скорость, а в двух-трех метрах от преграды резко затормозила и, дав задний ход, быстро отъехала за поворот, откуда они только что вылетели. Здесь она остановила машину. Людей нигде не было видно.

– Проверила. Если бы сидели в засаде, открыли бы стрельбу, когда я дала задний ход, – объяснила она. – Как ты думаешь, стоит ехать дальше? Похоже, тут просто камнепад прошел.

Не дожидаясь ответа, она нажала на газ. Затормозила, почти вплотную подъехав к препятствию. Выскочив из машины, они расчистили проезд. Все дело не заняло и пяти минут. Лашен старался как можно быстрее таскать камни, по сторонам не смотрел.

Ближе к Баабде было несколько патрульных постов. Ариана подъезжала на черепашьей скорости, патрульные лениво махали, разрешая ехать дальше. Это были ополченцы Катаиб, молодые, очень молодые парни, толстощекие, довольно приветливые. Возле шлагбаума на въезде в город солдат сказал им, что ехать дальше по прямой нельзя, и махнул рукой: на юго-западе что-то ярко блестело, вроде металл, на склоне, немного ниже горного гребня. И они увидели выскакивающие из стволов огненные стрелки и отлетающие назад мелкие облачка дыма. Ариана знала, как проехать к монастырю, при котором были интернат для девочек и сиротский приют.

В привратном покое монастыря она отдала свой паспорт сестре, сидевшей за стеклянной перегородкой. Та списала паспортные данные в пропуск. При этом несколько раз поверх очков поглядела на Лашена, который стоял чуть в стороне и смотрел в коридор, откуда к ним шла еще одна монахиня. Облачение, ниспадающее широкими складками, при каждом шаге плавно, торжественно колыхалось, но подол не прикрывал черные неуклюжие башмаки, и на секунду Лашену подумалось: должно быть, ноги в этих башмаках мужские, грубые. Монахиня представилась – старшая сестра Бригитта, – протянула Ариане руку и важно кивнула, в знак того, что узнает посетительницу. Затем повернулась к Лашену, и Ариана по-французски пояснила:

– Господин Лашен – немец. Он может подождать здесь, если вы считаете, что так лучше.

Монахиня с видимой неохотой подала руку Лашену, пристально посмотрела и потом уже не спускала с него глаз. Он заметил, что Ариана из-за этого начала нервничать и, нервничая, суетиться. Все-таки он для нее что-то значит, но почему тогда она говорит, что он ее старый добрый друг, а также старый добрый друг ее покойного мужа? Ведь это ложь, и Лашен испугался, но в ту же минуту понял, что никакая это не ложь – он же действительно знает ее мужа, по фотографии, Ариана показала ему фотографию мужа. И рассказывала о нем. Франсуа. Франсуа Насар. Тонкое лицо, коротко стриженные курчавые волосы. На фотографии лицо было подретушировано. Вспомнилось и то, что, судя по фотографии, он был очень высокого роста.

Лашен отвел глаза и, чтобы не смотреть на монахиню, уставился на белую скамью возле стены.

Бригитта заговорила по-французски:

– Так. Пожалуй, у меня есть кое-что для вас. – Взяла у Арианы пропуск, но взглянула на бумажку лишь мельком.

Привратница вернула Ариане паспорт и приветливо кивнула Лашену, с пониманием, – так ему показалось; быть может, она не одобряла сестру Бригитту, которая разговаривала сухо и отрывисто, словно соблюдая какие-то правила или устав их ордена, предписывающие определенный стиль отношений с мирянами. Какие у них тут, в Ливане, монашеские ордена, он не имел понятия, но на доске у ворот монастыря прочитал, что эта обитель урсулинок принадлежит римско-маронитской Церкви. Сестра Бригитта тронула Ариану за локоть и, обернувшись к Лашену, сделала знак: он может следовать за ними.

– Вам известны трудности, ожидающие вас на вашем пути, – сказала она Ариане. – Препятствия имелись и раньше, когда был жив ваш супруг, но теперь осуществить ваше желание еще труднее. Однако кое-что я сумела для вас подыскать. Отныне все зависит только от вас.

И она легонько похлопала Ариану по плечу. Неужели чтобы успокоить? Должно быть, Ариану мучают всевозможные страхи. Значит, ей предстоит что-то совсем плохое? А что это – совсем плохое? Что? Искалеченный войной ребенок, увечный? Каких жертв от нее потребуют? Она ведь свободна в своем решении и может отказаться, только от нее зависит, брать ли того единственного ребенка, которого согласны ей отдать. Ариана пришла в себя после пережитых ужасов, но ее твердое решение все-таки непостижимо. Жизнь никчемна, ничтожна, поле битвы как поле бойни, ход битвы – как работа на бойне, и все-таки, несмотря ни на что, Ариана хочет жить ради кого-то, жизнь нужна ей не только для себя. Она хочет иметь ребенка, он необходим ей для любви. А риск невелик. Кругом умирают, но сам ведь никогда не умрешь.

Подойдя к открытой двери, они остановились. В комнате шла жизнь детского садика. До странности тихая жизнь. Дети с серьезными глазами семенили по кругу, прижав пальчики к губам. В центре круга стоял мальчик лет шести. У него не было ноги, он опирался на маленькие белые костыли, детские костылики, и стоял понурясь, как будто задремал стоя. Но, увидев в дверях сестру Бригитту, залился радостным смехом и запрыгал к ней, ловко орудуя своими костыликами, точно это ложка с вилкой. Стало жутковато при виде его ловкости, словно природа в насмешку, по злому, коварному умыслу наделила этого ребенка недюжинной силой воли. Он поспешно протянул мальчику руку и спросил, как того зовут.

– Жан-Клод, – ответил ребенок. – Ножку Жан-Клоду в Ашрафие отрезали. Было совсем не больно!

Сунув костыли под мышку, он потянулся к сестре Бригитте. Провел пальцами по тыльной стороне ее руки и как будто погрузился в мечты.

Лашен был раздавлен. Словно лишь в эту минуту у него отняли иллюзию, которой на самом деле не существовало уже давным-давно. Спустя некоторое время он осознал, что, сам того не заметив, схватился за руку Арианы. Они пошли дальше в самый конец коридора, слева и справа здесь были стеклянные двери большого зала. Он искоса осторожно посмотрел на Ариану, казалось, слышалось ее участившееся дыхание, а лицо напряглось от страха что-нибудь упустить. Сестра Бригитта открыла правую дверь, и они вошла в зал, который был разделен невысокими внутренними перегородками на клетушки вроде боксов. Ариана заглядывала в них лишь мельком, кажется, боялась по-настоящему посмотреть, нервничала, быстро отворачивалась и каждую секунду оглядывалась на сестру Бригитту.

– Вот эти – самые маленькие, груднички. От двух до пяти месяцев. И тот и другой мог бы представлять интерес, если бы в вашем случае были выполнены необходимые условия. – С этими словами монахиня снова бросила взгляд на Лашена, опять проверка, опять подозрения.

Из двух крохотных ртов рвался натужный крик. Ариана быстро отошла прочь от детей, которые «не могли представлять интереса».

Монахиня лишь мимоходом показала им другой бокс, в нем, сказала она, четыре искалеченных войной младенца, их успели вынести из горящих домов в Медаваре.

– Все дети хороши, – бросила она привычно-назидательным тоном, словно Ариана искала у этих детей какие-то различия. Но Ариана казалась лишь озабоченной. В самом деле, она прекрасно владеет собой, подумал Лашен, а в душе ведь переживает и очень боится, потому что из всех детей ей предназначен один-единственный ребенок, один-единственный, которого ей готовы отдать сразу, без долгих формальностей.

Считай, что эти боксы вроде аквариумов, в которых так и кишат различные, хотя и близкородственные виды, мечутся живые существа, еще не развившиеся, сущие головастики. Но нет, в них ведь уже многое заложено, все это – непредсказуемые будущие жизни, крохотные человечки, скоро они вырастут, станут представителями населения мира, одни из них будут голодать, другие – лопаться от жира, и все они будут существовать в вопиюще гнусной системе – обыденной жизни в той или иной точке вселенной.

Сквозь оконные жалюзи падал косой свет, мягкий, словно старый желтый бархат. В каждом слове Арианы и монахини сквозь учтивость пробивалась неприязнь. Наконец сестра Бригитта показала им последний бокс, но сама не пожелала войти – сложила руки на груди, сунув их в широкие рукава облачения, и посторонилась, пропуская вперед Ариану. В лице Арианы что-то словно опрокинулось, провалилось в глубокий ночной кошмар, полный страхов и унижений. Оно стало бледным и пустым, белый шрам на щеке исчез.

– Взгляните же, ведь это творение Божие, – ободрила ее сестра Бригитта. – Чего вы ждете? Идите, идите.

Ариана медленно подошла к боксу, словно исполняя приказание гипнотизера. Лашен – за ней. Она оглянулась, на ее лице вдруг появилось удивленное выражение.

– Мне страшно! – прошептала она.

Лашен вошел вместе с ней в бокс, поддержав ее под локоть. Они стояли в ногах детской кроватки. Глаз словно нет, подумал он, так напряженно ты смотришь сейчас ее, только ее глазами.

И в ту же минуту они оба потонули в глазах ребенка. Больших карих глазах, спокойно смотревших на них. Лашен долго не мог заметить хотя бы слабого движения век – эти глаза казались бархатными и излучали спокойный ровный свет. Черные волосы на висках и над ушами вились колечками, похожими на нежный мех. Лицо было совершенно неподвижно. Губы казались сухими, на них виднелись крохотные чешуйки светлой кожицы. Они подошли ближе. Ребенок следил за ними глазами, не поворачивая головку. Люди вызвали его интерес, потому что вошли в комнатку, но ничего другого это личико не выражало.

Сестра Бригитта все-таки тоже вошла за перегородку.

– Это девочка, – сказала она. – Ей около пяти месяцев. Шесть недель тому назад ее подобрали на улице в Ашрафие. Прошу обратить внимание: ребенок не из Ашрафие родом, хотя подкинули его там.

Лишь сейчас, при звуке ее голоса, Лашен осознал, что ребенок темнокожий. Будь я на месте Арианы, меня бы это испугало, подумал он.

– Можете забрать, – сказала монахиня.

Они, даже не обернувшись к ней, смотрели в эти глаза, в них не было ничего особенного и как раз поэтому виделось так много. Сестра Бригитта снова заговорила, и на сей раз нарушила действительно благоговейное настроение; он подумал: это монахиня виновата в том, что чувствуешь себя так, будто стоишь у детского гробика. Ариана бессильно поникла, опираясь на его руку, и, казалось, была охвачена глубокой скорбью.

– Только подпись поставить – и ребенок ваш, – сказала монахиня.

Ариана обернулась и посмотрела на нее с преданной улыбкой. Сестра ушла. Лашен погладил руку Арианы. Он чувствовал, что личико ребенка, его никем и ничем не занятый взгляд, его полная независимость притягивает к себе и не отпускает. И так же чувствует сейчас Ариана, подумал он. И вдруг понял ее до конца, словно много лет вместе с нею вынашивал этот план – завести ребенка.

Она снова овладела собой, лицо опять было родным, бледность исчезла, она даже раскраснелась от взволнованности и смущения.

– Это он, мой ребенок! – шепнула она и стиснула его руку.

Ребенок стал реальностью, понял Лашен, а из-за ожившего лица Арианы он стал еще более реальным. Ариана молчала и улыбалась. В улыбке были решимость и уверенность, Лашена это неприятно задело. Когда они вышли в коридор, сестра Бригитта встретила их удивленным взглядом из-под темного головного платка, с таким видом, будто уже давно занималась другими делами и с трудом припоминает, кто они и зачем пришли. Потом повела их налево и дальше в следующий коридор, где находились служебные помещения.

– В данном случае ребенка не нужно у кого-то забирать, чтобы отдать вам для усыновления. Как я сказала, никаких формальностей не требуется. Вы должны письменно подтвердить, что берете его по доброй воле. Если вы пожелаете, принимая во внимание наши расходы на содержание ребенка, сделать пожертвование, то величина суммы, как и само совершение пожертвования, зависят только от вашей доброй воли. Имейте в виду: пожертвования не обязывают нас принять ребенка обратно в приют, если возникнет такой вопрос.

От сестры Бригитты веяло холодом, что подчеркивалось намеренно вежливой речью. Ну да, она, конечно, давно решила отдать этого ребенка, но быстрое согласие Арианы, вообще ее согласие Бригитту обескуражило. На ее лице явно написано неудовольствие, досада, даже презрение. Просто будто другой человек читает тут какие-то формуляры. Должно быть, ей этот ребенок ненавистен, хотя по правде-то нет у нее права кого-то ненавидеть. Сестра Бригитта положила перед Арианой формуляр, и Ариана быстро его подписала, как будто тем самым брала ребенка под свою защиту, ограждая от какого угодно отношения этой монашки, которая от волнения вытаращила глаза, окруженные темно-коричневыми складками кожи. Видно, бездушная вера монахини в милосердие Бога и в свое собственное милосердие дала трещину. Ариана показала Лашену заполненный от руки формуляр. Особенно одну графу: «Приняла священное таинство крещения 17 декабря 1975 года».

– Что скажешь?

Он пожал плечами:

– Ну да, конечно. Для них же иначе и быть не может.

– Я не этому удивляюсь. Другое непонятно: крестив, они принимают этого ребенка как равного в число других крещеных детей. Зачем? Он же все равно считается и будет считаться незаконным. – Потом она обратилась к монахине: – Какую сумму вы предполагаете получить от меня?

Сестра Бригитта закрыла глаза и откинулась на спинку стула, подол ее одеяния приподнялся, и опять выглянули черные грубые башмаки. Не будь у них тут монастырского устава, подумал Лашен, и не будь на ней одеяния, платка и дорогих очков в тонкой оправе, эта толстуха была бы простой арабской теткой, из тех, что толкутся на базарах возле порта и по мелочи подторговывают всяким барахлом. А может, эта Бригитта родилась в хорошей семье, где и без нее было восемь, а то и десять душ детей, но, наверное, кожа у нее была темнее, чем у тех, вот и пришлось ей самоутверждаться, и ради приличного образования поступить в интернат при монастыре. А ведь ты, подумал он, хорошо понимаешь ревнивую неприязнь этой темнокожей арабки к темнокожему ребенку, которого сейчас навсегда заберут из монастыря.

– Так сколько? – повторила вопрос Ариана. Ей явно доставляло удовольствие по-деловому говорить с этой особой, коротко и ясно, только о деньгах, теперь она могла расквитаться за все обиды, которые причинили ее ребенку, отделив его от других детей, когда составили на его счет особое мнение, когда крестили, спасая душу, но презирая и впредь намереваясь презирать его тело.

– Никакие суммы не установлены, – сказала сестра Бригитта. – Мы тут не торгуем. Мы принимаем добровольные пожертвования лишь потому, что от них зависит наше существование. – Ловко ответила, хотя и смутилась, заметив, что Ариана хочет ее унизить.

– Тысячи лир хватит? Или две тысячи?

– Две тысячи? Это очень, очень много.

– Слишком много? Нет, не слишком. Это очень даже дешево, – сказала Ариана. – Удивительно дешевый ребенок, просто как на распродаже. Специальное предложение со скидкой, верно? Что ж, зато вы не принимаете рекламаций и если что не понравится, вернуть покупку нельзя. Итак, цена не слишком высока, да, цена оскорбительно низкая, но не мне же тут цены взвинчивать. Это самый прекрасный ребенок из всех, он еще совсем маленький и безымянный, а я получаю его буквально задарма, как бросовый товар. Подпись и две тысячи лир. Подпись уже поставлена. – Она написала чек и протянула монахине. Та, не взглянув на сумму, прижала чек пресс-папье и вежливо поблагодарила. Вконец запуталась Бригитта, по глазам видно – ужасно хочется ей отказать, ан нет, кишка тонка, сила-то на Арианиной стороне. А Ариана, кажется, довольна, отстала от нее наконец. Пеленки, сказала, при случае вернет приюту. Монахиня попросила Ариану подписаться на пропуске и его тоже придавила пресс-папье.

Возвращались в Бейрут той же дорогой. Ариана попросила его сесть за руль, а сама устроилась с ребенком на заднем сиденье. Если по-честному, то наскоки Арианы на монахиню были неприятны, и она, конечно, сознает это, вот теперь и не разговаривает. Но ведь вела себя странно, прикинулась, что ли, дурочкой? Неприятно, ее умом он восхищается не меньше, чем красотой. О чем бы она ни говорила, за каждым словом всегда оставалась уйма чего-то недосказанного. Он и раньше чувствовал, что она всегда говорит меньше, чем могла бы, но она настолько уверена в себе и нетщеславна, что прекрасно может обойтись без лишних слов. А теперь Ариана превратилась в какую-то матерь-воительницу, которая вышла на сцену и потребовала абсолютной справедливости для своего ребенка, но получилось это наивно и мстительно, только испортила все.

Они довольно долго молчали. Лишь у того поворота, где расчищали дорогу от камней и кустов, он спросил, как она хочет назвать девочку.

– Еще не знаю, – сказала Ариана. – Сейчас я просто слушаю, как она дышит, и ни о чем не думаю.

– Она спит?

– Нет. Смотрит на меня. Так смотрит, будто силится меня вспомнить. Разве это не удивительно?

Я совершено не понимаю, что со мной, что я чувствую. Вообще ничего не понимаю. Все случилось так быстро, наверное, из-за этого я пока не нахожу в себе никаких чувств, совсем никаких.

В горле вдруг пересохло, он не смог произнести в ответ ни слова. С чего бы это? Почему его распирает от гордости, словно это он дал жизнь ребенку? Неужели потому, что его присутствие решило дело в пользу Арианы? Но совершенно не хочется каких-то перемен; о том, чем все это обернется, пока можно только догадываться, но перемены уже сейчас внушают страх. И даже представить себе невозможно, что ты, например, сидишь в комнате с Арианой. Нет, это невозможно вообразить. Она же все время теперь будет заниматься ребенком. И надо было тебе помогать ей!

Он вел машину медленно, особенно на поворотах, с преувеличенной осторожностью.

Она сказала:

– По-моему, я совсем спятила от радости. Вот он, мой ребенок, я держу его на руках, это же совершенно, совершенно невероятно. Еще недавно, по дороге туда, в монастырь, я ничего не знала о нем, а теперь это мой ребенок. Ну все, хватит! Уж как-нибудь не свихнусь. Я чувствую себя очень сильной и в то же время очень слабой. Всего боюсь и за все готова взяться. Ни есть ни пить не буду, мне теперь ничего не нужно. Ну что, веришь теперь, что я и правда сошла с ума?

– Нет. Не верю. Прекрасно это, вот что.

– Не знаю. Я вконец растерялась, и так все легко и свободно, просто не вынести. Что бы я теперь ни сделала, ничего не изменится. Совсем, совсем ничего не понимаю. А как хорошо, что он мне пока чужой, мой ребенок. Ах ты… – сказала она, не сводя глаз с ребенка, – ах ты… – И ничего больше сказать не смогла. И снова и снова, пока они не доехали до Бейрута, она заговаривала о том, что чувствует. Ариана хотела не упустить ни малейшей подробности своего волнения и медленного осознания своих чувств. Все надо было закрепить, выразить словами. В какой-то момент Лашен собрался с духом и посмотрел на нее в зеркало – все та же улыбка, полная решимости, в которой ему виделась угроза.

– Георг, – сказала она вдруг. – Спасибо тебе.

– Неужели это прозвучало как прощание? Или только показалось? Не показалось.

Дотянувшись свободной рукой, она погладила его по голове. Не так, как походя, небрежно, иногда ерошила ему волосы Грета, а медленно и серьезно, и вот опять, несколько раз, пока он до конца, полностью не успокоился. Но вскоре снова зашевелилась неприятная мысль, что это чувство прочной связи с Арианой и ее ребенком непозволительно – у него же есть свои дети, он несвободен. Чепуха. Своих детей он не предает, предать их невозможно. А то, что происходит сейчас, это тоже часть его жизни, вот именно, и он рад, потому что все, что он испытал здесь, было особенным и неповторимым. Все, все имеет значение. А теперь надо по-настоящему заняться работой, писать. Он почувствовал, теперь сумеет писать так, что каждое слово станет значительным и весомым. Вот странно: почему вдруг, без всякого повода, вспомнил о работе? И в ту же минуту снова напала страшная слабость, проклятое, слишком хорошо знакомое состояние, когда ты что-то находишь или должен что-то находить, отыскивать, что-то особенное, очень важное, в этой вездесущей и неизбежной борьбе за жизнь или – за смерть, уж это смотря как подойти, в борьбе, которую всегда описывают так, будто она является отклонением, чем-то ненормальным. Ведь ты уже не веришь в нее, нет, не то: ты хочешь верить и, стараясь быть честным, иногда начинаешь верить сызнова, – какая слепота. Нет, нет. Ты заставишь отступить сокрушительное чувство тщетности всех усилий; с одной стороны, для тебя это так и есть, но в то же время ты слишком охотно, слишком легко соглашаешься с этой своей истиной. Да, но где же это слыхано, чтобы события, которые происходят с массами – объективно – только с массами, – журналист показывал, снова и снова показывал на судьбах отдельных людей? Чтобы журналист выхватывал из всего изобилия массовых убийств – или массовых смертей – что-то особенное, какую-то одну, отдельную судьбу, дабы выставить и увидеть ее в ярком впечатляющем свете? И что видишь, что, в конце концов? Наверное, надо ослепнуть, чтобы вообще хоть что-то разглядеть, стать бесчувственным, чтобы хоть что-то ощущать, и сумасшедшим, помешанным, чтобы хотя бы одну мысль выдержать до конца.

На площади – зарывшиеся в землю танки. На островке, вокруг которого бежал поток автомашин, круглым валом нагромождены мешки с песком. Здесь же – расстрелянная смятая машина, из нее валит дым, на водительском месте – труп мужчины, с черным морщинистым лицом, шея сломана, голова запрокинулась за спинку сиденья. Лашен с первого взгляда понял, что водитель мертв, а поняв, почувствовал смирение и покой. Мертв – в этом не было ничего, кроме утешения. Для этого человека все уже закончилось – какие бы муки, какой бы кошмар он ни пережил, они позади, окончены навсегда. Дверцы машины распахнуты, в этом ощущалось нечто театральное, сценическое. Весь островок в центре площади, некогда зеленый, превратился в сплошное пятно мазута и копоти. Видимо, никто и не пытался потушить загоревшуюся машину.

Ариана только посмотрела туда, но не сказала ни слова. И опять занялась ребенком. Вскоре их остановил патруль. Лашен подал через окно оба паспорта, затем вышел, открыл багажник. Трое вооруженных парней сунули головы в окна машины, поглядели на Ариану, на крохотное черное личико, на белые пеленки. Лашен сел за руль. Проверяющие, очевидно, впервые держали в руках немецкие паспорта и торопливо совещались. Лашен нажал на сцепление, выбрал скорость, правой ногой нащупал педаль газа. А мысленно прикидывал, далеко ли успеет отъехать, прежде чем патрульные откроют огонь. Нет, похоже, шансы невелики. Он незаметно переключился обратно. Один из патрульных, тот, что взял паспорта, пошел было прочь, к какому-то бараку, но вернулся и по-арабски спросил Ариану, чей ребенок, ее? Она ответила: «Да, мой». Солдат отдал Лашену паспорта и разрешил ехать.