Текст книги "Фальшивка"

Автор книги: Николас Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

27

Каждую ночь в помещениях отеля «Холидей Инн» возникали пожары, их быстро тушили. Рю Дамас, правда не всю, местами, обстреливали, самый сильный обстрел был в квартале, прилегавшем к Музейной площади, там как раз проходит граница между кварталами Мазра и Ашрафие. Линия фронта, не прямая, зигзагообразная, каждую ночь перемещалась. Людям оставалось уповать лишь на собственные инстинкт и проворство, – каждый мог ненароком угодить в расположение противника.

Лашену не улыбалось погибнуть под пулями, но в то же время хотелось рисковать, по примеру американских коллег. Он прислушивался к вою пролетающих над крышами снарядов и думал: шныряют по небу как одинокие ночные птицы, высматривающие добычу. Где-то там сидит Арианин Другой друг, щурится в оптический прицел, и скоро, скоро в перекрестье тонких линий на стеклышке появится твоя, Лашен, фигурка. Чепуха, Другой друг, судя по всему, палестинец, не маронит, как ее покойный супруг, уж это точно. Достоинству Арианы это не наносит ущерба. Впрочем, разве не было в ту ночь хмурой досады на лице Другого друга? Да чего она от него дождется? Он слишком молод, нервы у него напряжены до предела, и от своего раздражения, от постоянной взвинченности он избавляется проверенным способом – с нею. Эйфория, вызванная страхом смерти, сладострастие смерти – вот с чем он приходит к ней, да еще с пистолетом; является в перерывах между обстрелами, чтобы сменить обстановку. Нет, Ариана не может полюбить такого, он же только подчиняет ее, захватывает, грабит как мародер, оскверняет своей грязью и спермой.

Он вошел в подворотню, здесь громыхало не так сильно, зато камни под ногами при каждом ударе вздрагивали. Остановился выкурить сигарету. Во дворе было темно, дома вокруг, видимо, покинуты. Разглядеть, сильно ли они разрушены, невозможно, но наверное, внутри все выгорело, потому что во дворе стоял едкий запах гари. Он курил, прикрывая ладонью огонек сигареты, и, несмотря на тревожность и нервное напряжение, при каждой затяжке ощущал бархатную мягкость табака. Докурив, растоптал окурок, и вдруг нестерпимо захотелось пить, жажда была стократ ярче и сильнее, чем страх, хотя вопреки всем доводам рассудка страх он принимал с необъяснимой благодарностью, словно некое физическое проявление жизни, на которое уже не рассчитывал. Он быстро пошел дальше. Казалось, от подлинного шума сражения он защищен незримой звукопоглощающей преградой, а от чьих-то глаз почти абсолютно скрыт темнотой. Места, где на площадь выходили улицы, он миновал осторожно, прежде выглядывал из-за угла. Старался не наткнуться в темноте на обломки и какие-то предметы, которые было не разглядеть. Мостовая разбита, искорежена, из расстрелянных машин вытекло масло, распространяя тошнотворную вонь, в небо то и дело взлетали огненные снопы, и площадь озарял яркий мерцающий свет, и все вмиг делалось белым – мертвенная белизна точно кости, и казалось, вот-вот поразят слепота и столбняк, и тускло чернели пористые, зернистые камни и щебень развороченной мостовой. Машины, их останки – измятые, низко осевшие, сплющенные, будто от удара о землю, с черными от копоти и грязи, засыпанными битым стеклом сиденьями. Вокруг ни души, люди ушли, оставив эти следы, которые уже стали чем-то далеким, минувшим. Быть может, обстрел лишь потому прекратился, что стало некого убивать, некого приносить в жертву, некого сгонять с мест и обращать в бегство.

Он все еще чувствовал себя в безопасности, страх это защита, думал он, страх сам по себе оберегает от опасности. Похоже, до центра уже недалеко, до площади Рияд Эль Сульх. Грохот залпов, треск автоматных очередей теперь оглушали, их волны пронизывали до дрожи, сотрясали тело, нескоро сменялись рокочущим гулом.

И в мыслях все было таким же неразрешившимся, неопределенным. Все, о чем он думал, было легким и летучим, в ту же минуту исчезающим, бесследно. И только Ариана среди всей этой зыбкости, туманности была определенной, была целью, которой он непременно должен достичь. Из какого-то заколоченного досками окна донесся внятный, упрямый кашель, и тотчас представилось – там лежит человек, читает книгу – хотя из щелей не пробивалось ни лучика света. Да, конечно, не все жители покинули квартал. Наверное, в домах, в комнатах еще сидят старики, и жизнь их теплится, поддерживаемая нежеланием оставить родной дом.

Он свернул направо, на авеню Фуяд Шехаб, и в тот же миг в темных окнах верхних этажей увидел вспышки выстрелов. Дальше, за площадью Рияд Эль Сульх, над крышами вздымался желтый, как сера, дымовой гриб. От шума, который не встречал здесь преград, сразу напала робость, он шарахнулся назад, в улицу, по которой пришел; твое отступление, подумал он, словно спокойный и беззвучный рефлекс насекомого. Укрывшись за углом, машинально ощупал себя – нет, тело здесь, реальное, убедительное. За углом, по крайней мере, не налетают взрывные волны, на улице они едва не сбили его с ног. В сторону площади тлел танк. При каждом грохочущем выстреле стальное тело дергалось, будто изрыгнув из ствола часть своих внутренностей. Лашен высунулся из-за угла и смотрел вслед, танк быстро полз дальше и вдруг, зарычав, будто прирос к мостовой, наискось к тротуару. Открылся люк, из башни повалили клубы дыма и вынырнул кто-то с черным лицом, а может быть – в черной маске; соскочив на землю, он бросился прямо к Лашену, да, в самом деле, завернул за угол и остановился. Черное от копоти лицо, светлели только глазницы. Быстро скользнул взглядом по Лашену, сверху вниз, не увидел направленного на себя оружия и бегом пустился по замершей, без признаков жизни улице. Что с танком? Лашен увидел второго солдата, верхнюю часть его туловища, вниз головой свесившуюся из люка. Наверняка мертв, хотя рука еще болталась из стороны в сторону. Лашен старался сохранить выдержку: только не броситься бежать, только не мчаться сломя голову, как минуту назад. Собственное спокойствие показалось странным, даже не пересохло в горле, – он почувствовал холодное торжество. Разрывы снарядов, на что они похожи? На лопающиеся мыльные пузыри, да, конечно, сыплются камни, разлетаются осколки, но кого они могут ранить? Кроме бойца, выскочившего из горящего танка, до сих пор он не видел ни одного человека, а площадь при вспышках отлично просматривалась. На ней, как везде в Старом городе, изрытые выбоинами фасады, разрушенные дома, груды щебня, завалившие тротуары и отчасти мостовую, обгоревшая утварь, изодранные вещи. Не надо туда идти, там как раз попадешь на мушку. По дыму и огню можно приблизительно определить, где сегодня, этой ночью, проходит линия фронта. Она идет отсюда, от площади, через базары – они уже сильно разрушены – и до самого порта. В квартале шикарных отелей на берегу бухты Святого Георга сегодня спокойно. А Карантина, квартал мусульманской бедноты и палестинцев, сожжена, подчистую расстреляна, стерта с лица земли, и точно так же – Дбие, район в десяти километрах к северу от нее по шоссе, соединяющему Бейрут и Джунию, оплот ливанских христиан. Реваншем за них был Дамур.

Чтобы добраться в Ашрафие, надо на ту сторону Рю Дамас, но это неисполнимо, если не ищешь смерти. Если кто-то ухитрялся перейти линию фронта и остаться в живых, он становился врагом, следовательно, – его убивают. Вот она, логика, обоснование убийства; в других районах военных действий ничего подобного нет. Там стрелкам достаточно увидеть – где угодно – живого человека, чтобы открыть по нему огонь.

Он двинулся окольным путем, стараясь идти там, где между ним и точками, по которым вели огонь, были стены или развалины. От бухты Святого Георга хотел постепенно подняться переулками как можно выше, и там от складского или таможенного здания, расположенного уже на территории порта, долетел крик – кричала женщина, кричала все пронзительнее, и от ужаса он привстал на носки, да так и шел дальше. Крик сменился глухим захлебывающимся звуком, вскоре и он смолк, и стало легче, ведь так или иначе что-то закончилось. Недалеко от площади Этуаль он увидел мертвого подростка, тот сидел, прислонившись к мешку с песком, однажды и навсегда опустив голову. Возле его ног на земле темнела маленькая лужица, а ноги в дырявых черных носках – ботинки кто-то уже снял, должно быть, тот же, кто забрал и оружие.

28

Он вернулся в отель только в два часа ночи. Лежа в ванне, прочитал бумаги, которые вместе с ключом от номера вручил ему портье, пятнадцать страниц. Напечатанные на гектографе листки, скрепленные в уголке, На конверте штемпель: Агентство печати при штаб-квартире ООП. В коротком тексте «От редакции» сообщалось о работе следственной комиссии, которая заново собрала факты и вскрыла подоплеку трех расправ, учиненных христианами над палестинцами и мусульманами Ливана. Имелась в виду резня на электростанции в бейрутском районе Медавар, 6 декабря ее устроили ополченцы Катаиб в масках, убиты сотрудники; далее, расправа в двух палестинских лагерях, Дбие и Карантина, недавно, неделю тому назад. Отмечая случаи жестокостей и зверств, комиссия ограничилась лишь несколькими примерами, зато множество раз повторялось, что приходится ограничиться отдельными фактами. Лашен подумал, что из этой информации стоит включить кое-что в его статьи. Общая цель брошюрки была несомненна – оправдать кровопролитие в Дамуре или на худой конец представить его как акцию необходимой обороны.

Потом лег спать; похоже, снова начался жар, он проглотил две капсулы хинина, запил пивом. Под утро несколько раз просыпался, разбуженный шумом в коридоре, вдобавок суставы ныли, как будто всю ночь он пролежал крепко связанным, и уже совсем поздно утром он провалился в глубокий спокойный сон, снявший напряжение, и что-то видел во сне, но что, вспомнить не удалось, только и осталось какое-то смутное воспоминание о бездонной илистой жиже, в которой он – толстогубая рыбина – роется, что-то ищет, обшаривая все вокруг. Видение было ускользающим, лихорадочным – оно вспомнилось днем во время обеда, – но в то же время подлинным, упрямо-подлинным, так что он подумал: наверное, будет теперь всю жизнь вертеться в голове, как песенка, заученная в детстве.

В ресторане впервые за эти дни не было хлеба, хотя посетителей за столиками можно на пальцах пересчитать. Он выпил арака с водой и внезапно не без досады поймал себя на мысли – ведь он ждет появления Рудника, чтобы поболтать о пустяках. Ну да, никаких дельных сведений или любезных услуг он уже не рассчитывал получить от старика, а что делать с новостями – да кто же знает? Так, больше по привычке, он теперь просматривал в холле телетайпные сообщения, которые предупредительно раскладывали на специальном столе.

Подумал, а ведь с точки зрения тех американцев, «ударников», все, что ты пережил вчера, пожалуй, выеденного яйца не стоит, эти парни, Паднос и его фотограф, две последние ночи провели в горах, разбили там палатку, нацепили солнечные очки, опасаясь снежной болезни, и целыми днями занимались лишь тем, что демонстрировали свое презрение к опасности и делали снимки и заметки в блокнотах. Эти двое не попадаются на глаза – наверное, наверстывают упущенное, отсыпаются, как бойцы после боя, потому что ночи напролет строчат сообщения «по горячим следам». Как же так, почему их не было в Дамуре? Недавно Рудник видел их вечером в баре. Они живут на втором этаже, Лашен не встречал их вот уже несколько дней. А может, вообще уехали? Надо будет расспросить портье.

Поев, он вышел на улицу и двинулся прямиком к маленькой будочке менялы. Здесь он менял деньги в свой первый приезд, в декабре. Меняла, молодой паренек, его порекомендовала Ариана, потому что курс у него всегда более выгодный, чем в отделениях банков при гостиницах. Тогда, в декабре, в его будке всегда была открыта дверь, теперь же он проделал в ней окошечко не шире ладони и через эту щель просовывал деньги. Лашен обменял дорожные чеки, каждый по сотне. На улице было прохладно и очень светло, а над крышами автомобилей дрожало марево! Люди торопливо перебегали через улицу, картина почти жизнерадостная, скок-поскок и щебет, будто в птичьей клетке. Из Джунии что ни день бегут сотни людей, а здесь вроде посмотришь и не скажешь, что кого-то, хоть одного, недосчитались, или кто-то остался без крова, а если кто и потерял близких, то таких тут единицы. На тротуарах громоздились пирамиды – ящики с виски, выпивка шла за полцены, сигареты блоками – тоже. На передвижных жаровнях жарят каштаны, рядом продают фисташки, подсолнечные семечки. Вот человек читает газету, снял толстые меховые перчатки и перевертывает страницу. Время, стягиваясь узким клином, по-черепашьи ползло к цели, к вечеру вторника, когда можно будет увидеться с Арианой, сегодня же только суббота. Он отчетливо почувствовал, нет, не время стягивается в точку, и не события, – может быть, это его опыт, может быть, его жизнь дошла до точки, и он лежит мертвый в потоке событий, ничего не значащий мертвец, в точности как чей-то чужой труп. Но он не мертвец. Как раз наоборот – он уверовал в возможность прорыва к истинной боли, к реальному видению, самой правде и реальности, он, кажется, уже сейчас предчувствует, каким будет прорыв. В конце концов он должен выдержать что-то, кроме своего вселенского одиночества в гуще событий. Нужно, чтобы к вещам вернулся смысл, на худой конец – кричащая бессмысленность. Эта мысль – о новой, благой боли – была неясна, но в ней была жаркая требовательность. В то же время нельзя же сбросить со счетов прежнее страдание, непостижимое, которому ты сдавался без сопротивления, с которым бился как проклятый, потому что оно тоже реально – и на войне, и с Гретой; твоя бездарность в отношениях с Гретой, паралич чувств, когда любая твоя попытка прикоснуться к ней, любая ее попытка коснуться тебя – лишь досадный промах. Он вернулся в отель и написал письмо Грете. Напечатал на машинке в двух экземплярах.

Дорогая Грета!

Растерянность или некая слабость – не знаю, что определяло все у нас с тобой в последние годы. Мне хочется, чтобы ты нашла в себе достаточно мужества, и мы вместе доведем до конца наше взаимное отдаление, потому что чем ближе мы были, тем больше отдалялись друг от друга. Сейчас, когда я не могу увидеть, не могу коснуться тебя, ты опять значишь для меня очень, очень много, но все это исчезает при первой же мысли, самой простой мысли о действительной жизни. Все краски, все формы тут же становятся другими. Я не хочу, чтобы пропало что-то общее, хотя уже не могу с уверенностью сказать, существует ли оно, это общее. Наша совместная жизнь была фальшивой, самой настоящей фальшивкой, такое у меня чувство. Карла и Эльзу мы втянули в эту фальшивку, втянули бессовестно, использовали в роли гарантов или судебных исполнителей, нет, не то, я не хочу так говорить о них – наверное, мы тогда сами не понимали, что делали. Только теперь я вижу, что это было подло. Надо постараться, и, может быть, мы обо всем договоримся, да, многое уйдет безвозвратно, будет трудно, вот и хорошо. Давай расстанемся, предлагаю это по-прежнему любя.

Я познакомился здесь с одной женщиной, немкой, и это обошлось мне дорого – некоторое время она тянула меня вперед, как на буксире, а потом бросила на дороге, словно ненужную вещь. Я ее потерял, у нее другой. И это к лучшему, потому что теперь я снова дышу чистым воздухом, я ничем не связан и могу писать тебе. Меня многое уже не волнует. Я понимаю твою жизнь. Я хочу работать, отдавать все силы работе, какой – пока не знаю. Может быть, я просто болен. Фальши я не боюсь, боюсь другого – что однажды перестану ее замечать и буду жить себе в ус не дуя; боюсь, что фальшивка станет для меня нормальной жизнью, длительным физиологическим процессом, совершенно бессодержательным, не внушающим ужаса. Нет, лучше видеть самого себя истекающим кровью и никому об этом ни слова не говорить.

А какими вырастут дети, если мы и дальше будем тащить с собой фальшивку, перемогаясь, точно больные, если дети не получат примера ясного, горького решения, которое они будут помнить всю жизнь, ведь они должны узнать, что возможно изменение, что можно покончить с каким-то состоянием, пока оно не стало привычкой или агонией. Изменить его мы уже не в силах, ибо действует закон инерции (у нас много чего накопилось, это огромная малоподвижная масса), но покончить с этим состоянием мы можем, просто чтобы не было стыдно. Извини за патетику, я пишу второпях, потому что писать медленно, продумывая и взвешивая каждое слово, просто не смог бы. Пожалуй, именно патетические слова – сейчас наиболее точные.

Решение я принял твердое. Я тебя не покину, но давай не буднем жить вместе. Быть может, общего у нас тогда будет больше, чем сейчас. Как только я вернусь, мы должны все обсудить. Никаких условий я не выдвигаю.

С любовью…

Когда вернусь, пока не знаю. Все время пытаюсь представить себе, что вы делаете, чем занимаетесь, как друг друга согреваете, как бредете, точно призраки, по снегу или скользите по льду, словно огоньки.

Он надписал два конверта, в один сунул письмо, в другой – копию, но конверты не заклеил. Один положил во внутренний карман куртки, где был» паспорт, второй поставил на столе, прислонив к ножке лампы.

Заправил в машинку чистый лист. Надо попробовать написать Ариане. Но в душе была скованность, и еще – обида, которая, точно зараза, подумал он, липнет к словам. Ничего не получилось; клочки письма он бросил в корзину. Нужно увидеться с Арианой, вот тогда он поговорит с нею, если, конечно, у нее найдется несколько минут, чтобы его выслушать. Он и ей может сказать, что не ставит никаких условий, просто хочет жить ради нее и жить вместе с нею. И совсем он ее не потерял, и нет у нее другого. Она усомнилась в нем – вот в чем дело, а почему? Потому что он с нею не объяснился. Он давно понял.

Но сегодня вечером он ни за что на свете не станет шпионить. Ах, да при чем тут шпионство, ведь позавчера он ничего такого не хотел; все к этому шло, к обострению, и когда оно случилось, то он, конечно, на какое-то время почувствовал себя раздавленным, униженным; тусклое ощущение, что все, вообще все, пропало, исчезло. Но он давно понял. Он же не дал ей знака, даже легкого намека на то, что готов ради нее на все. И это в конце концов гораздо важнее, чем какая-то мелкая, смехотворная интрижка с молоденьким солдатиком, который ей не пара, уж это точно, и нужен ему только секс, от него же так и несет похотью, не говоря уже об инфантильном мужском самоутверждении, вот уж чисто арабская черта, и такую женщину, как Ариана, подобное отношение может только оскорблять. Она терпит этого искателя приключений лишь потому, что ты от нее отдалился. А этот проходимец ведь может и погибнуть, хоть завтра например; нет, не то, ты не хотел так думать, просто другой друг, несомненно, фанатик, вот-вот, он фанатично предан своей борьбе. Но настолько-то не усвоила она арабские нравы и обычаи, да и никогда она не станет арабской женщиной, хочет она того или нет. Она останется такой, какая есть, несмотря на любые перемены, несмотря на ребенка и несмотря на любовника.

Вот, уже расхотелось писать ей, да и смешно, она же так близко, лучше сказать все, когда они увидятся, абсолютно все, да, он скажет, что с прошлой жизнью покончил раз и навсегда, что хочет жить с нею и не ставит ей никаких условий. Скажет, что готов остаться в Ливане или вместе с нею уехать в какую-нибудь другую страну, если надо – арабскую. Не о чем беспокоиться – заработок он везде найдет наверняка, ведь как-никак он имеет образование и богатый опыт работы. И писать умеет, и будет писать еще лучше, но только если будет жить с нею. Ни усталости, ни привычки у него с нею не будет. А если придется уезжать от нее, то лишь для того, чтобы снова возвращаться.

Может быть, он сможет убедить ее, заставит поверить, а как это сделать? Держаться самоуверенно (вот уж чего нет у тебя – так это самоуверенности, но держаться с самоуверенным видом, пожалуй, сумеешь) и сказать: ты должна захотеть того, чего на самом деле давно хочешь. Ах, да зачем все это? Не нужно никакого плана, нужна только его собственная уверенность, убежденность в том, что он ничего не хочет – только быть с нею, и тогда найдутся слова и в словах все станет ясным само собой.

Грета обманывала его (а какие эскапады устраивала!) только потому, что иначе не умела совладать с презрением, которое к нему испытывает, – обманы позволяли ей сознательно вызывать в себе чувство вины. Ничего подобного он больше не допустит. По какому праву она его презирает? Втайне он всегда подозревал, что презирает из-за его профессии. Раньше изредка читала его статьи, потому что тогда по-настоящему интересовалась им самим. А потом ее стала интересовать лишь информация как таковая, она говорила – «содержание». Тоска. Он начал чувствовать, что она видит его насквозь, она, казалось, отмечала любые повторы в его статьях с той же дотошной придирчивостью, с какой он и сам их отыскивал, она обращала внимание на форму текстов и отдельных фраз, подмечала позерство, в котором для посвященных, несомненно, сквозила фальшь и просвечивала целая цепочка негодных ходов и приемов, ах, да все это только срывы, провалы, уродства и гримасы. Он вдруг увидел себя ее глазами, увидел, что он круглый идиот, продажный, ни к чему не причастный, ненастоящий, до мозга костей проеденный предательством, да такой ты и есть, сказать тупица или клоун – значит польстить себе, как все тускло, как тускло… Сколько их, таких вот мыслей, до чего тяжело; он почувствовал сильную усталость и снова прилег на кровать. Еще не стемнело. Пожалуй, ты по-настоящему активно работаешь, когда лежишь, подумал он. Ляжешь – и сразу все цели становятся близкими: кажется, руку протяни и достанешь, а когда увидишь их совершенно отчетливо, когда разглядишь хорошенько, – расплываются, теряются в пустяках и мелочах, которым дана такая огромная сила, гораздо большая, чем твоя собственная. Но возможности бесконечны, они – как морской прибой, накопил же ты капиталец великих, значительных деяний и версий самостоятельного будущего. Он повернулся на бок, рукоятка ножа впилась в ногу. Он ждал, что начнут одолевать сегодняшние картины – военные действия, заградительный огонь, и сам он где-то сбоку, на периферии, где к нему вернется сила или он хотя бы снова почувствует себя сильным.

Он пролежал так до темноты. Как хорошо, что в моменты глубочайшей подавленности и внутренней опустошенности он так надежно огражден от людей с их делами и суетой. Чувство чего-то равномерного и невыносимо длящегося – это оно заставляет тебя лежать, чувство времени, струящегося в песочных часах, чувство крутящихся лопастей вентилятора. Наконец он встал и в ту же минуту подумал, что надо купить для ребенка Арианы детские туфельки, это будет хороший подарок, он принесет туфельки во вторник вечером и подарит Ариане. Он заранее торжествовал победу над Другим другом, ах, да нет же, ну что за ерунда. Лучше отдать подарок как бы мимоходом, без всякой помпы.