Текст книги "Фальшивка"

Автор книги: Николас Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Почему?

– Сама не понимаю! Вдруг появляется беспокойство, думаю: что же будет, когда ты уедешь. Ах, да чепуха это, не забивай себе голову. Я же понимаю, это неправильно. Все, хватит, ни слова больше!

– В Германию я, пожалуй, еще не скоро соберусь, – сказал он. – Германия, ну и словцо… Ты слышишь, как оно неприятно звучит? Германия! Будто стальное что-то, безрадостное, упрямое. Все еще погромыхивает, не может уняться.

– Так оставайся здесь, – усмехнулась Ариана. – Станешь арабом, как я.

Он засмеялся в ответ, а все же на долю секунды похолодел от испуга. Взяв за руку, она с усмешкой заглянула ему в глаза, потом – точно, он не ошибся – разочарованно выпустила руку.

– Можешь не опасаться, – сказала она. – Я никогда не буду тебя удерживать.

Его бросило в жар, на лбу выступил пот, щеки горели. Как она осторожна.

– Я ведь понимаю, – продолжала она, – у тебя своих проблем выше головы, зачем же вникать еще и в мои проблемы. В сущности, ты ведь ничего не хочешь обо мне узнать, вот даже сейчас, рядом со мной, ты предпочитаешь оставаться в одиночестве.

Он стиснул зубы, чувствуя, что иначе от удивления разинет рот. Попытался взять насмешливый тон:

– Надо же! Раскусила. Ну и ну, я просто растоптан, побит и парализован, так что ни на что теперь не отважусь.

– А до сих пор ты на что-то отваживался? – Она отвернулась, и он не мог видеть ее лицо. Напала страшная нерешительность – лишь после долгой паузы он с трудом проговорил:

– Ариана, я думал, не надо на что-то отваживаться, я не хотел отваживаться, не хотел чего-то вымученного или убеждать тебя в чем-то, что связано со мной, объяснять что-то тебе и себе. Я думал, все хорошо как есть. Но конечно, не хорошо, да, конечно, не хорошо. Как есть – не хорошо. Но я не понимаю, зачем же, зачем ты пытаешься поймать меня? Я ведь все время думаю, все время, мучительно, о том, что чувство, которое просто появилось и есть, наверное, ничего не стоит. Может быть, надо стараться, трудиться ради чувства?

– Думаю, да, – сказала она. – Но я о другом. Неужели ты не можешь освободиться, перестать все время ощущать страх? – (Она говорит о трусости твоего сердца.) – Почему ты не в силах отказаться от своего метания, шараханья? – (Да-да, твоя дурацкая дерготня!) – И не бояться, избавиться от страха, что, отказавшись от этого, ты всеголишишься. Останется что-то другое, поверь, что-то неожиданное. Не кури так много. Вот и сейчас ты не можешь вылезти из своей скорлупы, ты же всегда, ты же вечно прячешься под скорлупой.

Непонятно – что с ним такое? Побит, разочарован или неприятно удивлен? Ариана вдруг перестала быть взрослой, спокойной белокурой женщиной, рискованно самостоятельной, она внезапно перестала понимать все без каких-то особенных слов и не могла подняться выше обиды, которую он мог бы ей нечаянно причинить. Но он же любит, и как любит, ее золотистую кожу, а ей теперь нужно что-то другое, да и не что-то, а, наверное, все;хорошо, но ведь к ним-то, к ним двоим, всене имеет ни малейшего отношения. Он чуть не взвыл в голос, но тут же понял, что готов считать, будто произошло нелепое недоразумение. Больше всего хотелось сказать: оставь, оставь меня в покое, дай мне быть таким, какой я есть, и ты тоже будь сама собой, не старайся стать другой, я не хочу ничего другого. Все во мне – сплошная безнадежность, я фаталист, причем фатализм мой заразителен, но ведь я здесь, я с тобой.

– Эх, ты… – Ариана медленно, с силой, отвела его руки – он гладил ее по голове.

Она встала и лениво побрела к дому. В походке сквозило равнодушие, ну да, теперь она тебя презирает, уже забыла о тебе – вот что ощущалось в ее походке, когда она в легком светло-желтом платье не спеша уходила прочь. Она поднялась по ступенькам, скрылась в доме, и он буквально заставил себя «принять решение»и пойти за ней. Все еще казалось – чепуха, небольшая размолвка, ну, может, фальшивая нота прозвучала, а больше-то ничего.

Наливая пиво, она наконец заговорила:

– Какая красивая у тебя кожа, а руки твои я могла бы разглядывать часами, такие они родные. А вот лицо – нет, тут что-то совсем другое, к твоему лицу слишком много пристало, слишком много вероломства и каких-то оговорок, каких-то «но». И потом, ты, по-моему, очень следишь за выражением своего лица.

Итак, это случилось – Ариана застала тебя врасплох. Как раз в тот момент, когда ты, чуть не лопаясь от самодовольства, упивался мыслью о безнадежности, наслаждался сознанием собственного фатализма. Но если ты и правда любишь, мало просто повалиться на землю, мало быть сломленным и смиренно отдать себя другому, в полную его власть; если и правда любишь, то не можешь быть замкнувшимся в себе, подличать, холодно рассчитывать… Грета. Ты ведь и от нее замкнулся, это началось много лет назад, и ты подличал с ней, ты был с ней холодно-расчетливым и безжалостным. И ты не вправе ни понять, ни простить себя за это. Ты всячески старался показать, что в конце концов Грета всегда может на тебя положиться. В конце концов. На пути к нему, к концу концов,которого они всеми силами не хотят достичь (это история их любви, любви, которой они всеми силами не хотят, история любви, отложенной на потом), ты отводил Грете лишь роль спутницы, – пусть она будет рядом, пусть испытывает привязанность, но не слишком сильную, а как бы само собой разумеющуюся. Грета и стала чем-то само собой разумеющимся, но начала ускользать и все чаще уезжала из дому. И все чаще о чем-то умалчивала. Со временем у нее появились любовники, с которыми она тайком говорила по телефону. Боль была нестерпимой, но ты ее вытерпел. И с ревностью в общем-то справился. Тоже стал избегать Греты, немножко страдая, немножко чувствуя свою правоту. Ревниво косился на ее куртки и пальто в прихожей на вешалке, когда она уезжала.

В эти мысли внезапно ворвалась тишина. Пивная бутылка на столе пуста. Арианы нигде нет. Поискав, нашел ее – в спальне, на кровати, со стаканом пива в руке. Она лежала совсем тихо, не слышно было даже дыхания, волосы упали на лицо, и видно – впервые – ухо. В нерешительности остановился, не подходя близко. Что она думает о тебе? Ситуация, казалось, была такой, для которой не существует каких-то правил. Напало оцепенение, словно неведомые колдовские чары, взгляд Арианы из-под прикрывающих лицо волос, казалось, устремлен прямо на тебя.

– Разве тебе не понятно, – сказала она, – я чувствую себя будто немая или будто я, как говорится, милая крошка, да и та – твое создание. И должна быть довольна, чтобы и ты был доволен. Мне кажется, ты не ждешь от меня ничего, кроме банальной покорности. А если однажды расщедришься на большее, то я для таких щедрот окажусь слишком мелкой.

Он хотел ответить, но в последнюю минуту удержался; и хорошо, что промолчал, не то начал бы беспомощно лепетать, да, пожалуй, так и лепетал бы с этих пор всегда.

– Что еще я могу сказать? Только то, что мне не нравится, как ты ко мне относишься.

– Значит, мне уйти?

– Ну что за ответ!

Слишком мало опыта, да не в опыте дело, – видимо, не дано ему находить взаимопонимание с женщинами, которые хотели быть для него чем-то большим, чем только неким контрастным дополнением. А теперь приходится признать, что Ариане он стал в тягость. Дожидаться, пока она сама об этом скажет, не хотелось, и с довольно обиженной миной он поспешил объявить, что теперь ему остается одно – уйти. Ариана улыбнулась и обняла его за шею. И с пустым, бессмысленным выражением в глазах, потянула его к себе, раздвинув ноги. Плоть на внутренней стороне бедер казалась вялой и податливой, словно бы растекающейся, это почему-то подействовало возбуждающе, и он – вместо первого слова вырвался хрип – спросил, можно ли к ней лечь. Она кивнула и, снимая юбку, отвернулась к стене, пряча лицо.

Оттолкнула? Нет, может быть, и нет. Но глаза не закрыла: значит, все-таки отталкивает, не подпускает – вот оно что… И на все его отчаянные усилия она не отвечала, в ней была лишь глубина пустоты, и только когда он, тяжело дыша, униженный, сдался и стиснув зубы от ожесточенной, окостенелой обиды, отодвинулся, она принялась его гладить и снова привлекла к себе, медленно. Все – медленно, медленно, так ей хотелось. Взяв в ладони, она поцеловала его разгоряченное, по-детски обиженное лицо и прошептала:

– Ах, до чего же хитрая она, твоя кожа!

Услышав, как прерывисто она дышит, он на какое-то время успокоился. На одно-единственное, пусть долгое, мгновение, когда он увидел ее лицо совсем близко, совсем рядом со своим, она вдруг показалась новой, изменившейся. И промелькнула мысль – лишь теперь ты ее познал. Ее красота пронизывала как боль, красота, столь далекая от всех его прежних образов и представлений.

15

Он надеялся остаться у нее на всю ночь с воскресенья на понедельник. Стал совсем тихим и мягким, но все же держался чуточку угловато, – так она сказала, добавив, что ей это нравится, угловатость нравится и неуверенность, и строптивость, хотя в то же время, сделала она оговорку, эти повадки ей давно знакомы, и когда подобным образом ведут себя мужчины, то это, пожалуй, подозрительно.

Они вместе приготовили ужин из того, что нашлось в доме. Потом снова легли. Размолвка, или фальшивая нота, похоже, осталась в прошлом. Об этом он уже не думал. Они вдруг начали говорить, говорить не умолкая, словно никогда больше не будет такой возможности, и показалось, что Ариана тоже довольна. Да, кажется, она довольна. Но после она все-таки сказала, что пора ему возвращаться в отель, нет, сразу предложила отвезти на своей машине. Он быстро оделся.

Когда они вышли на крыльцо, отдаленные глухие удары раздались с такой силой, что они, схватившись за руки, бегом бросились вниз по ступенькам.

Они еще застали великолепный закат. На улице Мазра мусульмане жгли автопокрышки в знак протеста против нарушения перемирия фалангистами, жирный черный дым грубо вторгся в багровое небо, и вскоре чернота заволокла горизонт.

Ариана вела машину быстро, покрышки визжали на поворотах, в свете встречных фар ее лицо было бледным, черты заострившимися от твердой решимости.

– Ты ведь понимаешь, верно? Я везу тебя в отель, чтобы немного побыть одной.

Он погладил ее по щеке.

Вот и Хамра. Улицы тихи и темны. У дверей отеля он подождал, пока не скрылись из виду огоньки ее машины. Поднявшись в номер, принял душ и, мокрый, лег. Ночью проснулся – приснилось, что его хотят расстрелять. Потом, довольно скоро, опять заснул. Утром попытался вспомнить сон от начала до конца, но теперь уже осталось только неясное воспоминание, что вроде бы снилась война. Всплыли две-три картинки, наяву он никогда не видел ничего подобного, хотя чем-то эти образы казались знакомыми. Впрочем, около полудня вспомнилось еще несколько деталей. Среди людей, принявших решение о его смерти, был ночной портье отеля. Лицо скрыто маской, но узнать было легко – по голосу и походке. Снилось, что он сидел на стуле. Связан не был. На ковре кружком сидели мужчины, все до одного в масках и камуфляжной форме. Он чувствовал, нет, знал наверняка, что в последнюю минуту соберется с силами, вскочит и бросится наутек, очень просто, тем более что мужчины вроде не обращали на него внимания. Но в нужный момент сил не нашлось, почему – понять было невозможно. От тех, в масках, его страх не укрылся, и он пожалел, что мужчины, конечно, не догадываются, до чего же ему страшно, если бы они могли это почувствовать, то сразу отпустили бы. Человек, в котором он узнал ночного портье, время от времени подходил почти вплотную и извинялся за причиненные неудобства, говорил: «Лично мне вы нравитесь». После чего возвращался к своим и садился на ковер. По каким-то неведомым причинам Лашен твердо знал – он умрет. А к этим людям относился со странным, самого его умилявшим пониманием.

Сил не нашлось и потом – у представлений, мыслей не было решимости и силы. Нежно, смиренно подумал об Ариане, смиренность давала облегчение, но и только, ничего больше. Затем вспомнились дети, всплыло несколько картинок, это, конечно, воспоминания, он махал детям, словно арестант, посаженный за решетку, на какой срок – бог его знает. Грета живет, все забыв, и ее забывчивость уже никак не связана с ним, он ей не нужен. У нее ведь есть доверенность, она может распоряжаться всеми деньгами. Взносы за дом внесены, долгов нет. Гроб с его телом унесли, он все оставил Грете. Глупые мысли, ну их к чертям, – сволочные мысли.

Спустился в холл, взял свежий международный выпуск «Геральд трибюн». Уже вошел в лифт, чтобы подняться в номер, и тут увидел, как с улицы в отель входит Хофман с объемистым пакетом в руках, бутылки там, конечно, что же еще. Хофман его сразу заметил, ничем не выдал своего удивления, однако даже не подумал хотя бы кивнуть, двинулся прямиком к портье. Дверь лифта с негромким скрежетом задвинулась. «Извини!» – крикнул Лашен, когда лифт пришел в движение. Присев на скамеечку в углу, постарался дышать как можно спокойнее и ровнее.

Вчера на старом базаре возле порта опять произошло нападение на мусульман. На фотографии в газете он насчитал двенадцать убитых, уложенных в ряд, плотно, на тротуаре. Из-за сильного увеличения лица на снимке размыты, начисто лишены контрастов. На заднем плане – припаркованный военный грузовик, на переднем – мужчина в офицерском мундире, без оружия, одна нога выставлена вперед, должно быть, снят на ходу. Под фотографией подпись в кавычках: «Акция возмездия христианской милиции». Место? Он узнал его – угол улицы Нахр Ибрахим и площади Мучеников. Он еще раньше описал обычную ежедневную суету на этой площади, набросал несколько дней назад, теперь пригодится, остается лишь добавить к старому тексту рассказ о вчерашних убийствах. Очень просто, да, никаких возражений. А еще добавить заметки, сделанные пока вчерне, например вот эту, о том, как некоторым торговцам все же удавалось доставить на базар свое добро и тогда – правда, в течение недолгого времени – шла торговля, продавали и покупали огурцы, арбузы и баклажаны, горами наваливали капустные кочаны, бананы и большие пучки петрушки. Расстрелянный автомобиль с работающим мотором стоит в гараже, ворота настежь, за рулем толстый молодой парень со сверкающими серебряными зубами, машину он превратил в лавку менялы. Люди должны подходить к водительскому окну поодиночке, всех остальных парень, сердито шикая и бранясь сквозь зубы, отгоняет подальше. Осколки стекла, камни, куски штукатурки, тряпье, обрывки бумаги и гнилые овощи, валявшиеся на площади, сметены в пестрые кучи. «Вот так в светлое время суток линия огня представляет собой лишь воображаемую, не настоящую границу, которую можно пересекать в обоих направлениях до тех пор, пока на площадь не явится новая банда убийц». Он отложил перо.

«Акцию возмездия» опять устроили люди в масках. Картины восточного базара и сцены убийства были сцеплены друг с другом короткими сдержанными фразами, никаких эмоций. Он написал – как будто видел своими глазами, – что офицер прошелся вдоль ряда убитых, словно принимал парад почетного караула. Сегодня, отбросив сомнения, он твердо решил, что может быть довольным своим новым очерком. Кое-где в нем выражалось и с трудом сдерживаемое возмущение, в достаточном количестве. Сегодня, впервые с тех пор как приехал в Бейрут, он снял футляр с портативной пишущей машинки. Перепечатал очерк. Восемь с половиной страниц. Он сложил их и сунул в ящик письменного стола.

16

Кажется, будто он очень давно в Бейруте, по меньшей мере несколько месяцев, а на самом-то деле всего девять дней. Дома уже лето, колышутся пшеничные поля, на лугах пестро от белых и желтых цветов, Грета в легком платье с мягкими складками у пояса словно помолодела, улыбается, в глазах любопытство.

Думая о доме, он всегда представлял себе лето. Лепестки роз начали закручиваться наружу, осенью они опадут, побуревшие розовые лепестки, но не сейчас, сейчас еще появляются новые бутоны, а розы, что раскрылись давно, продержатся долго-долго. Ариана – он старался хотя бы какое-то время не думать о ней – кажется недоступной, в сущности неприкосновенной, женщиной, которая отдалась ему лишь потому, что их связь для нее ровным счетом ничего не значит. Ни польстить ей, ни обидеть ее он не может, значит, он ее недостоин. Раз ты для нее не опасен, значит, ты ее недостоин. Да, конечно, она упрекала его, и каждое слово ударяло в самое больное место, но дальше упреков не пошла, просто не сочла нужным. Ей легко было бы расстаться с ним, без печали и без волнения, так же как она его приняла. Чувствовал, она становится сильнее, она, сама того не желая, все настойчивее подталкивает его к чему-то более определенному. Ты ей нравишься, – именно это слово она выбрала, и оно позволяет ей сохранять полнейшую независимость и право в любую минуту прогнать тебя.

Интервью с Арафатом, на которое он рассчитывал, то ли состоится, то ли нет, эта встреча уже стала чем-то необязательным, незачем упорно ее добиваться. Ведь и в редакции, и на этаже, где кабинет главного, уже наверняка почувствовали, и читатели тоже чувствуют, что не слишком много значит, дашь ты или не дашь высказаться одному из важнейших заправил здешних событий. А все-таки жаль, что Хофман не сделал вчера фотографий старого базара после убийств. Надо попытаться получить фотографии через агентства, не беда, если в Гамбурге потом вычтут эти дополнительные расходы.

Ариана лишь чуть-чуть, намеком, дала понять, что у нее есть характер. Чтобы не почивал на лаврах и не ждал от нее услужливости. Но сразу же снова затаилась, замаскировалась. Хотела, чтобы он что-то понял, но не думал, что она оказывает давление. Он не должен думать, что все в полном порядке, но также не должен и чувствовать, что своим разочарованием она хочет заставить его измениться.

Или дома еще весна? Над ярко блестящими черепичными крышами темное небо, тяжелое от нависших туч, но есть и просветы, и там еще угадываешь все сочные цвета и краски. Зелень, непривычно резкая, словно впервые пробивается из дождливо-снежного безрадостного запустения, вздрагивая в легком ознобе. Ветки лоснятся, и вспаханная земля лоснится, и все растения становятся плотнее, наполняются, преисполняются. Тени четче, влажный воздух теплее. Как собака, бездомная собака, он бродил по равнинам, пока еще открытым взору, пригибался под тяжелыми лапами сосен в лесном заповеднике, шел по мягкой, пружинящей под ногами хвое, был как пес со вздыбленным загривком, настороженно прислушивающийся к легчайшему шороху. Тепло, солнце пригревает, тучи мошкары назойливо вьются над головой. Глаза Греты застыли, в них безутешность, словно тоска по прошлому, которое решительно отвергнуто. Он обнял Грету, и, уткнувшись ему в плечо, она затряслась от рыданий без слез. Это было два года тому назад, эти переживания уже умерли, ушли в глубину. А всего месяц назад было Рождество, и рождественские дни еще можно, пожалуй, считать воспоминанием. Он подарил Грете часы, она ему – светло-бежевый, почти белый шерстяной пуловер. И обняла. Несколько минут они были вместе, и ожили многие прежние чувства, но ожили как воспоминания. Дети смотрели на них лукаво и смущенно. Потом, вспомнив о плохом, они оторвались друг от друга. Ему тогда показалось, будто они встретились за пределами жизни и, обнявшись, умчались куда-то, где могло вновьстать важным то, что было для них важным когда-то давно. Нет, он не упрекнул себя, но лучше было бы все же вытерпеть горькую пустую правду, чем принуждать, силой принуждать себя к самообману и тешиться иллюзией своей защищенности.

Иногда эти места на Эльбе – где в потаенные минуты ему виделась собственная могила – при изменчивой игре света и тени от бегущих по небу облаков казались подводным морским миром, что летит тебе навстречу, когда заглянешь в глубину, и вдруг распадается, обратившись в широкое колеблющееся кольцо, и открывает все новые и новые глубины. Пусть Ариана придет к ним домой. Какая странная мысль. Он все расскажет Грете, это может стать началом новой искренности, новой свободы, и для Греты ведь тоже; как больно будет, как мягко и терпеливо они станут относиться друг к другу… Грете он напишет, Ариане скажет, что написал, – как бы невзначай, но со всей определенностью.

Как много мыслей, обращенных к прошлому, воспоминаний, из-за них – да, в самом деле, – сдают нервы. Думаешь о прошлом, и терпения явно не хватает, ты нетерпелив, и чего-то требуешь от воспоминаний, хотя от них ничего нового все равно не дождешься. Вот и сейчас ты уже не с Арианой, и не расследуешь события войны, и не пишешь – вместо этого раздраженно, нетерпеливо сбежал в прошлое… Попытался позвонить Ариане в посольство, но телефонист ответил, по-английски, что линия отключена. Бесцельно послонявшись из угла в угол, решил пойти в посольство.

Перед дверью Хофмана стояла белокурая девица в светлом плаще из чего-то лакированного. В глазах у нее блестели слезы. А глаза она не отводила от двери. Кажется, одна из тех девиц, которые были тогда в баре. Спустившись, он отдал портье ключ и прочитал телексы. Маслах, квартал, прилегающий к скотобойням, и Карантина вчера ночью подверглись сильному обстрелу. И еще вчера не только на базаре близ порта были застрелены мужчины в ходе очередной проверки документов – и в Карантине вчера христиане ополченцы из Катаиб согнали отовсюду мусульман, поставили их с поднятыми руками у стены, а женщин, детей и стариков взяли в заложники и увезли на грузовиках. Тех, кто не выдерживал и опускал руки, расстреляли. Так сообщалось в телексах. А он там не был. У Арианы был! Личная жизнь. Да, все чаще отводил глаза, упускал возможность той или иной встречи, все чаще узнавал новости последним. Да нет, ну как же! Ведь информация все равно поступает, а детали можно придумать или позаимствовать из каких-то других аналогичных эпизодов. Чихать, он хотел на «читателя», да только дело-то не в этом. Есть некая инстанция совсем другого рода, что за инстанция, точно не скажешь, известно лишь, что она определенно заявляет о себе. Ведь если берешься за работу, то непременно должен выполнить ее как надо, это и есть честный труд, это и есть твое дело. Необходимо быть на месте событий, если где-то гибнут люди, необходимо засвидетельствовать каждый отдельный случай, и тут у него есть обязательства, он обязан все это видеть. Можно бросить профессию, но нельзя постоянно оправдываться тем, что читатель, видите ли, недостаточно хорош. Лашен достал блокнот и наскоро сделал перевод телетайпных сообщений… Но если бы ты всегда находился в нужное время в нужном месте, то, разумеется, ни о каких отношениях с Арианой не было бы и речи. Он выписал в блокнот несколько строк о Дамуре. Сегодня всех жителей этого города можно считать заложниками, так как Дамур взят палестинцами в кольцо осады. «Информированные источники выражают опасения, – писал Лашен, – что события будут развиваться наихудшим образом, особенно если принять во внимание факты, имевшие место в Карантине и Маслахе».

Он вышел на улицу. Хофман, наверное, злится, ну и на здоровье. Скоро их совместная работа закончится и не придется иметь с ним дело, разве что случайно будут встречаться. Очень хорошо, нет, в самом деле, это очень приятно, когда отношения ни к чему не обязывают, то есть не требуют верности.

В посольстве отдал дежурному у входа оба письма к Грете. Лишь потом попросил вызвать Ариану. Вооруженных охранников-немцев в посольстве уже не было, никто тебя не обыскивает, как в декабре. Неприятно – дежурный не отнес письма куда полагается, не сунул в мешок или что там у них для почты, а положил на свой стол, да еще адресом кверху. Ариана медленно сошла по лестнице. Улыбнулась и, кажется, ничуть не удивилась его приходу. Но она ведь всегда очень спокойно держится, словно совершенно не понимает, какие ужасы и раньше творились в городе, и по сей день продолжаются. Она же сама рассказывала, как мужчин, привязав к машинам, волокли по земле, убивая медленной мучительной смертью, как еще живым отрубали член, как давили людей грузовиками и танками, вперед-назад, пока, расплющив, не стирали тела в кашу. Сам он здесь только раз видел – ну да, никуда же не ходил, – как погиб человек: только что был жив, в следующее мгновение – убит, мертв. В Праге он видел смерть людей, но их лица мог разглядеть, лишь когда они уже были мертвы. Здесь – да, он видел смерть старика Муслима, торговца, но и его живое лицо не успел по-настоящему разглядеть. Что-то было у них общее – то, что выдергивало этих людей из толпы, некая сила, одна и та же везде – в Праге, во Вьетнаме, в Чили и здесь – сила глубоко человеческая, такая же человеческая, как человеческая радость в долгий и счастливый мирный день.

– Вот хорошо, что ты пришел, – сказала Ариана. – Хочешь, поедем со мной в Баабду?

И, отведя в сторону, шепотом пояснила: звонили из приюта, кажется, нашли для нее ребенка.

Лашен улыбнулся:

– Отлично! – Он был рад за нее.

– Посольство со дня на день закроют. Сам посол сегодня улетает в Бонн и в ближайшие дни не вернется. Похоже, еще на этой неделе все будет ликвидировано.

– А ты? Ты все-таки тоже решила уехать?

– Нет-нет. Я не уезжаю. Кроме меня остаются еще несколько человек. На свой страх и риск. Это сотрудники, состоящие в браке с ливанцами. Они не хотят никуда уезжать, несмотря на то что билеты на самолет оплачивают всем членам семьи. Ну вот. А из посольских остается только пресс-атташе. Почему – не знаю. Симпатичный, холостой. Наверное, остается потому, что кто-то ведь должен остаться.

И Ариана побежала наверх взять пальто и сумку.