355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николас Борн » Фальшивка » Текст книги (страница 16)
Фальшивка
  • Текст добавлен: 14 октября 2016, 23:29

Текст книги "Фальшивка"


Автор книги: Николас Борн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

29

Навстречу попалась орава вооруженных людей, они стреляли по верхним этажам и, пригнувшись, короткими перебежками, один за другим, продвигались вперед. Чтобы самим не стать мишенью, падали на колени, прижимались к своим автоматам, стреляли; стрельба на некоторое время обеспечивала безопасность, и они бежали дальше. Вот все вместе попытались поднять железную дверь гаража, ничего не получилось. Почти все дома на этой улице были сожжены и разрушены. При каждом выстреле от стен отскакивала штукатурка, ее куски долетали до Лашена, а теперь, когда он отступил назад за угол, на Рю Де Фенис, совсем рядом начали рваться гранаты. Люди с оружием были уже близко, они все еще не нашли подходящего укрытия – все двери в домах были заперты, заколочены досками или завалены обломками. Эти люди не замедлят выстрелить, если кто-то покажется им помехой, подумал он и быстро начал подниматься вверх по склону холма, с трудом заставляя себя не броситься со всех ног.

И вдруг ураганный огонь – стреляли по американскому отелю. Наверное, туда, к отелю, рвутся те семь или восемь с оружием, хотя, может, они уже убиты или ранены… Ракеты летели одна за другой, с бешеной скоростью, ничего подобного он еще не видел. Внизу, на перекрестке перед зданием отеля взлетали фонтаны земли – как раз там, где он стоял минуту назад. Казалось, темная полуразрушенная башня отеля пошатнулась, из черных провалов окон посыпались молнии. Лашен быстро зашагал дальше, улица все поднималась в гору, скорей бы уж начала спускаться, подумал он, скорей бы привела в долину, ров или пещеру. Бухта, которая минуту назад еще поблескивала от вспышек огня, пропала, ее поглотило слепящее красно-белое зарево. Он вдруг подумал, что обстрел медленно движется за ним по пятам, что стволы наведены уже не на здание отеля, а на него. Что было духу бросился бежать; вверху, на вершине холма, улица продолжалась, а подъем кончился, бежать стало легко, как при спуске. Он с облегчением повалился прямо на подставленные руки двух человек – они дежурили у дверей подвала, указывали людям дорогу в убежище. Сюда толпой бежали безоружные люди, с корзинами, сумками, одеялами, кто-то тянул за собой детей, кто-то нес на руках. Всех заталкивали, втискивали в узкую дверь, все спотыкаясь спускались по ступенькам в сводчатое подвальное помещение, оказавшееся неожиданно просторным, здесь горели свечи, воткнутые в пустые бутылки, и все напоминало нижнюю палубу корабля. Вдоль одной стены сидели несколько парней, вернее, мальчишек, на пол рядом с собой положив автоматы, на лицах у них было странное, смущенное выражение, – казалось, лишь потому, что с ними сыграли злую шутку, они оказались в числе тех, кто ищет защиты. Они молчали и явно избегали смотреть на входивших. Вокруг них еще долго оставался пустой полукруг, хотя вдоль всех остальных стен и в углах людям пришлось тесниться. Очень красивая темнокожая девушка с серьезным лицом заменяла огарки в бутылках, зажигая новые свечи. Со стороны двора в подвал вела еще одна дверь, через нее поодиночке входили люди с детьми. Значит, в городе есть еще мирные жители, невооруженные; мужчин мало, все пожилые, сразу собрались небольшими группами и принялись что-то обсуждать, вроде советоваться, женщины старались расстелить одеяла на свободных клочках пола, а дети молча бродили вокруг, толкались, наблюдали за взрослыми, обшаривали небольшие темные углубления, которые были в двух стенах. Чуть не у всех была с собой еда, и теперь припасы достали и начали есть, словно спеша избавиться от лишней ноши. Матери кормили грудью младенцев. На Лашена обращали внимание, кажется, только дети постарше, взрослые же явно игнорировали, ничем не пытаясь рассеять его впечатление, что он здесь чужой. Явной неприязни не ощущалось, лишь изредка кто-нибудь искоса бросал на него беглый, вот именно беглый, мгновенно убегающий взгляд. Возле стены появилась лужа – из водопроводной трубы била вверх тоненькая струйка, рассыпаясь беззвучными брызгами. Одна из женщин поставила туда пластмассовое ведро, попутно объясняя, зачем это делает, глядевшим на нее людям. Старики сидели у стены. Они сняли обувь и сидели, вперившись в некую даль, видимую лишь им и такую же пустую, бездонно пустую, как их закаченные глаза, белые, без зрачков, без радужки, – казалось, это не глаза, а тускло поблескивающая студенистая жижа. Губы шевелились в такт движениям пальцев, перебирающих бусины бесконечных четок. Тут словно в лазарете, подумал Лашен. Стало страшно, он подумал, что может погибнуть под развалинами и обрести общую могилу с этими чужими людьми, сгинуть в чуждом ему, арабском небытии, и, скованный страхом, осмелился сделать лишь несколько робких шагов в этом подвале, отыскивая свободное пространство и перешагивая через одеяла и сумки, чьи-то головы, ноги. Здесь жалкая горстка вооруженных, да и те мальчишки, но это еще ничего не значит. Здесь ни враждебности, ни симпатии. Если гранаты рвались где-то невдалеке, все втягивали головы в плечи, а своды сотрясались, и Лашен чувствовал огромную тяжесть дома. К нему подошел мальчик, протянул лепешку. В другой руке у него был глиняный горшочек с хуммусом. Лашен отказался от угощения и тотчас привлек к себе внимание – враждебное. Если будет прямое попадание в дом, думал он, ты будешь похоронен тут вместе с людьми чужой веры, чужого языка, но потом приходила уверенность: ведь в этот последний, казалось вообще последний раз, дом выстоял и не обрушился на все эти тела; но еще один удар такой же силы непременно сокрушит устойчивость его стен.

Прошло уже полчаса, некоторых детей охватил панический страх, они закричали, заплакали, вырвались от матерей, которые хотели прижать их к себе. Дети кричали и не давали к себе притронуться. Вскоре догорела последняя свеча, и Лашена охватил безграничный страх, душивший, как всех в этом подвале, невесомо легкой рукой… Его трясло, но выхода не было – надо было ползти на четвереньках, обшаривать пол, находить свободное место, то и дело останавливаясь; необходимо, но и в той же мере бессмысленно куда-то ползти – взрывы раздавались снова и снова, и с новой силой поднимался плач и визг детей, крик матерей. Лашен все время натыкался на что-то, пальцы нащупывали одежду, носы, ноги и руки, которые с пугающим проворством ускользали от его рук. Он нашарил пустой кусок стены, попытался на ощупь определить его размеры, рука нерешительно ткнулась в человеческое тело. Не лицо, и не плечо, нет, невозможно понять, что это. Рука шарила. Колени, вот что это, колени мужчины, прикрытые свисающим бурнусом. Наконец убрав руку, Лашен повернулся, стараясь двигаться как можно осторожнее, чтобы не прикоснуться опять к этому человеку, прикосновение будет смертельным, убьет тебя. Он осторожно сел у стены. Хорошо, что у стены. Свод обрушится на середину подвала, а по краям, вдоль стен останутся пустоты, шансов вообще-то никаких, но дышать какое-то время сможешь. Он. с тоской подумал о саде вокруг дома Арианы, там сейчас, конечно, мир и тишина. Ариана рядом, но позвать ее нельзя, ведь у нее гость, да, случайно, ее друг. Грета, дети. Проститься оказалось совсем не трудно. Они и не представляют себе, как близко пришлось ему узнать здесь всё, не знают, как он работает, и не знают, что выстрелы – это реальность, что пули реально вспарывают тело.

Если потом очнешься, значит, только ранен. Все как при попытке самоубийства. Кажется, тебе сразу, положив на носилки, вкололи морфий? Вот ты лежишь, тут же какие-то люди, в бинтах, в повязках; тряпки колышутся. Страшно чуждое тебе – это сброд, сволочь. Поэтому и ты, с ними, напрочь утратил все человеческое. Тебе оно уже не нужно. Нет ни единого человека, которого ты, нынешний, стоил бы. Добрый страх, по-настоящему страшный страх, это он заставляет тебя шептать что-то самому себе, растроганно и беспощадно. Перевязывают раны, перепиливают кости, линия фронта все ближе, ты журналист, тебе на долю выпадают лишь снисходительные усмешки, а что же еще, ты же не противник, не враг. Где твое оружие? Оружия нет? Вокруг курят. Огоньки сигарет перемещаются, блуждают; в потемках проворачивают темные дела, выторговывают поблажки, и нигде ни единого проблеска света. У него кончились сигареты. Ариану позвал, слишком тихо, но он же не хотел, чтобы она увидела, как он прячется в саду, под ее окном. Какая грязь в подвале, может, лучше было бы остаться наверху, в квартире? Когда же наконец они придут – американцы, англичане, израильтяне, сирийцы? Пожелают его «выкурить»? Ради бога, он не против. Та важная, такая важная статья, где же он ее спрятал? А письма Грете, куда все они подевались?

Теперь он снова спокоен, даже с виду. Он сидел, неудобно поджав ногу, и уже начал дрожать от напряжения. Сам жирный, нога онемевшая. Спрашивается, сможешь ли ты вот так просидеть тут до утра, среди всех этих шаровар и головных платков с длинными висячими концами? В глотке что-то расширялось, все сильнее, как при зевоте.

Обстрел не прекращался, воля к уничтожению не ослабевала, ни в залпах, ни в громыхающем подвозе боеприпасов. Разрывы гремели то где-то слева, то справа, с неослабевающей мощью сотрясая все, в чем еще осталась твердость. Все содрогнулось, взрывная волна опрокинула, повалила, от здания оторвалась огромная масса, обвалилась – он все ощущал, каждую выбоину. Снаряд ударил в стену у выхода во двор, и еще долго потом слышался шорох осыпавшегося щебня. Ничего другого, никаких криков он не услышал, только грохот обвала не стихал, он раздавался в голове, а на самом деле все, наверное, уже прекратилось. Хотел подняться, уперся руками в пол, уводил в холодную лужу, но чужое тело придавило сверху, тяжелое, и чужая рука упала ему на лицо. Он повалился, придавленный тяжестью, плечо намокло, может, от крови, наверное, осколок попал в плечо или в затекшую ногу. Левой рукой нашарил нож, вытащил, нанес удар, подумал: лежа по-настоящему сильно не ударить, нож не воткнулся во что-то мягкое, а вроде царапнул по стене, и опять, и опять по стене. Наконец глубоко вошел в мясо, вытащить невозможно, нет сил выдернуть. Он перевернулся на спину. Чье-то лицо и локоть, от лица шел резкий запах; он с трудом, обеими руками отодвинул локоть, чужое тело сразу стало еще тяжелее. Он оттолкнул что было силы, прополз под ним. Услышал глубокий вздох, потом всплеск – наверное, та рука упала в лужу.

Только бы выбраться, что будет с ним наверху – неважно. Кого он убил – труп? Молившегося человека? Попытался вспомнить тех, кого сумел разглядеть при свете огарков. Должно быть, он освободился от тяжести мужчины, старика, он уже чувствовал, что освободился, но не мог вспомнить лица старика, да и не все ли теперь равно.

Потянул на себя стальную дверь, и вдруг крепкие руки рванули его назад, а дверь кто-то с силой толкнул, и она закрылась. Он обернулся, никто уже не держал за плечи. Он ударил кулаком в темноту, и снова кто-то попытался схватить за плечи. Он бил наугад, вслепую, словно в полусне или будто спросонок, едва разлепив глаза. Куда ударял, было все равно. Жаль, что ножа нет.

Снова попытался открыть дверь – удалось протиснуться в щель, в ту же секунду дверь захлопнулась. Они тебя отпустили, сдались. Он бросился бегом, только бы прочь из Старого города, на бегу обернувшись, увидел пламя, вырвавшееся из окон верхних этажей. На всем пути до улицы Ребеиз – ни души. Один раз остановился и отстегнул ножны. Бросил их на кучу мусора.

Еще долго в окно влетал грохот взрывов. На таком расстоянии он не страшен. В небо над всей восточной частью Бейрута поднимались столбы дыма, озаренные полыхающим огнем, они клонились книзу и сливались в длинную темную полосу, которая, казалось, навсегда повисла над городом. Правая рука была измазана кровью, нет, кровью и грязью. Один ботинок намок. Грязь на пальто еще не высохла, на груди пятна крови, и на брюках кровь, возле коленей.

Всю одежду, кроме пальто, он сунул в мешок для мусора. Потом отчищал кровь с пальто, отмывал горячей водой, тер мылом, наконец, повесил пальто сушиться.

Засыпая, спокойно думал об Ариане, уже не долго осталось, скоро она тебя примет. Невозможно рассказать ей о том, что ты совершил, но она почувствует, она угадает, что теперь в тебе появилась новая сила и что притязания твои оправданны. А друг-араб – что ж, теперь к нему можно относиться и со снисхождением. Он спал спокойно и крепко, без сновидений, так он заключил утром на другой день.

30

Он купил туфельки ребенку, о котором даже не знал, есть ли у того имя – успела ли Ариана как-то назвать девочку, – маленькие лакированные туфельки, белые с черным, и в лавке радостно заулыбался, сунув в них пальцы. Ни нарядной подарочной, ни просто упаковочной бумаги не нашлось, а картонную коробку он решил не брать. Продавщица завернула туфельки в серебряную фольгу, перевязала зеленой ленточкой, очень даже мило.

Солнце только что село, и все-таки, едва он вышел из лавки, стальные шторы за его спиной сразу опустили. Значит, к ночи везде принимают меры безопасности, даже тут, на улице Хамра, хотя сюда долетают лишь случайные гранаты, от которых не бывает серьезных разрушений.

Утром он хватился ножа. В первую минуту просто не поверилось – настолько все, что вспомнилось, было невероятно. Завтракая в ресторане, он попытался спокойно, на трезвую голову все обдумать. Неужели он и правда ударил кого-то ножом? Это казалось чем-то призрачным, хотя все остальное – обстоятельства, место и даже все звуки вспомнились отчетливо. Единственным неопровержимым фактом было отсутствие ножа. В дурном настроении он прослушал передачу новостей – сообщали численность погибших вчера ночью, тридцать четыре, и поневоле отнял из этой цифры своегоубитого, как если бы доставил его в безопасное место. Все явственней проступало чувство, которое вчера лишь мелькнуло, – что ударной волной на него швырнуло труп, придавило им, так что стало нечем дышать. Нечетко вспомнились старики, сидевшие вдоль стен подвала, они показались похожими друг на друга как близнецы, такими же, каких что ни день видел на базарах, только глаза у этих подвальных стариков были точно серая жижа, потухшие глаза, они вспомнились предельно ясно. Ни дать ни взять мумии, они же и умирают не как люди – по ним и не заметишь, что умерли. Вот тронешь – сразу поймешь, что это покойник. С минуту, не дольше, он взвешивал: не перебраться ли в другой отель? Повода вообще уехать из Ливана не было. Какое там! Здесь же снова и снова будет охватывать самодовольная радость оттого, что опять он «вмешался», отъявленное ликование поскольку он уже не просто возмущен и испытывает отвращение к тем, кто тут орудует без зазрения совести, а наконец-то и сам втайне стал одним из них, «замешанным» в дело, отчаянно заинтересованным в гибели какого-то человека. Непостижимая и неопределимая тяжесть, которая так долго пригибала к земле, уменьшилась. А все намерения относительно Арианы теперь были «нормальными», ни дерзкими, ни трусливыми. А есть ли разница, подумал он, одинаково ли безразлично тебе было бы убить мусульманина или христианина-маронита? Если тот старик был безоружен и не собирался лишить тебя жизни, то просто потому, что был уже слишком дряхлым. Здешние старики миролюбивы лишь по причине старости, старость мешает им стать подонками, как все тут.

До вечера, когда он пойдет к Ариане, не стоит уже возвращаться в отель, решил он. Зашел в кафе и взял пива. Снова поймал себя на мысли, что не прочь встретить Рудника, и сам этому удивился. Рудник – да, ему он, пожалуй, мог бы рассказать о случившемся вчера ночью. Наверняка Рудник сразу все понял бы. В то же время совсем не хотелось услышать от него какие-то оправдания своего поступка. Итак, никому не расскажет.

За углом взял такси. Наплел водителю, что впервые приехал из Германии, совсем недавно, и хочет посмотреть, где тут да что разрушено. Таксист повез через кварталы Мазра, Башора, Зукак Эль Билат, Баб Эдрис, добрались до площади Мучеников. Здесь он попросил ехать дальше, в восточную часть Бейрута, в Ас Саифи, район, где живут христиане, и затем в Ашрафие. Пообещал десятку сверху, но таксист наотрез отказался, вдруг замолчал и остановил машину, не выключая мотор. Ждал, не выпуская руль из рук, неотрывно глядя вперед на дорогу. В конце концов пришлось сказать, ладно, я вас понимаю, и попросить вернуться назад, а по дороге проехать через квартал больших отелей. Водитель мигом ожил, он нажал на газ и "опять вскоре разговорился.

Вот и «Холидей Инн», бетонные стены словно обсыпало прыщами. Лашен попросил свернуть отсюда на Рю Фенис, но не к набережной, а взять левее. Когда они поднимались на холм, женщины, дети, старики отбегали с мостовой и жались к грудам развалин. Никого из людей Лашен не смог узнать. Проехали мимо того дома, верх его сгорел. Вход в подвал закрыт. Маленькая, ничем не примечательная дверь.

31

Нет, на такую силу любви к Ариане он уже не рассчитывал, ведь ясно отдавал себе отчет в том, что происходит износ: со смертью каждого чувства, каждого незначащего приключения отмирает способность пережить что-то вновь. И представить себе, что может быть по-другому, было просто невозможно. Выходит, теперь ты возместишь все свои потери, да еще с процентами? Вот потому, наверное, ты и держишься за эту любовь так упрямо, ведь вообще-то давно привык расставаться, бросать, выпустив из рук, никогда ни к кому не возвращаться. И заметил уже, что хочешь стереть все следы, которые ведут обратно – к Грете, к детям, к вашему дому и той местности, – так же как отбрасываешь, раздраженно отвергаешь любые вещи, если может осязаемо-реально выявиться их неразрывная связь друг с другом. И с последними остатками чувства к Грете собираешься разделаться, чем быстрее, тем лучше, пусть канут в прошлое, забудутся, как тягостная передряга. Правда, дети, да, дети омрачают своими маленькими, такими древними тенями твое чистое настоящее. На детях и сосредоточатся все воспоминания. В будущем онипусть ищут тебя, и ты не станешь от них прятаться. Он отмахнулся от этих мыслей, – все равно не разберешься, сколько ни ломай голову. Садовые ворота открыты, за ними припаркован старый «бьюик» – неприятность, такая же неизбежная, как шум стрельбы, который уже опять доносился со стороны Старого города.

Открыв дверь, Ариана положила руки ему на плечи и поцеловала в обе щеки. Он сразу заметил, что она раскраснелась – шрам ярко белел и, казалось, стал глубже. По телевизору шла реклама. А в кресле перед телевизором сидел Другой друг, сидел развалясь, широко раскинув ножищи; лишь на секунду выглянул из-за высокой спинки. Защитного цвета рубашка и темно-зеленые брюки, сегодня он их не заправил в сапоги, зато закатал почти до колен. Ариана познакомила их, Другой друг встал, на боку – пистолет в кобуре. На атаку приветливых слов ответил молчанием, но все же посмотрел с интересом, в упор. Ариана, похоже, была смущена, того, другого, представила, просто назвав по имени, а Лашена – обстоятельно: Георг Лашен, журналист из Западной Германии. Они пожали друг другу руки, Лашену стоило немалых усилий не скривиться, удержать на лице благодушную радостную улыбку. Да, вот я какой, – чепуха, на самом деле, конечно, совсем не такой, он переигрывал и от этого самому было противно, невыносимо тягостно, ничего ведь не получалось. Невольно бросил умоляющий взгляд на Ариану, и она, вместо непроницаемого Другого друга, ответила приветливой улыбкой. В довершение всего Лашен сказал: «Nice to met you», [23]23
  Рад с вами познакомиться (англ.).


[Закрыть]
на что Ахмед небрежно бросил «о'кей», затем снова уселся в кресло. Он, конечно, далеко не желторотый юнец, каким показался Лашену той ночью. Никаких сомнений – еще недавно, может час назад, они лежали в постели. Но ведь в кухне жарко, духовка зажжена, плита… Возилась там, вот и раскраснелась. Он прошел на кухню. Поймал руку Арианы, сказал, надо срочно поговорить, это очень важно.

– Сегодня? – удивилась она.

– Если можно, сегодня.

– Ну, я не знаю… – Кажется, мысли ее опять были где-то далеко. – Неужели это так важно?

– Тебе ли этого не понять! – прозвучало слишком драматично.

– Сегодня может не получиться. Давай созвонимся завтра и все обсудим.

– Что ж, ладно.

– Или… погоди! Ахмеду ведь придется уйти довольно рано. Вот и поговорим. Правда, придут еще двое, супруги Тальхар. Она немка, работает в нашем посольстве.

– А этот твой друг… У тебя что, все друзья такие вот угрюмые сычи?

– Что значит «все»?

– Извини.

– А сам ты не угрюмый сыч? На свой лад, разумеется.

– Ты спишь с ним.

– Без тебя знаю.

– Почему ты не сказала об этом раньше?

– Раньше он был просто моим приятелем, хорошим знакомым.

– А теперь вдруг стал отцом для твоего ребенка, так, что ли? Или он тебе нужен в качестве, так сказать, защитника твоей чести? Ариана, я не понимаю тебя!

– Чего ты хочешь?

– Тебя хочу, понимаешь, тебя! – Он разволновался. Вытащил из кармана письмо. – Вот, написал жене. Тут все сказано. Что хочу жить с тобой. Вообще все о нас.

– Ах вот что ты, оказывается, выдумал…

– На этих днях будет оказия, чтобы отправить письмо в Германию?

– Нет, никто не едет.

– Все равно. Не имеет значения.

– Успокойся, пожалуйста, а то у меня соус пригорит.

Как же все это для нее важно – кастрюли, деревянная ложка, которой она помешивает соус. А ведь должна бы бросить все это к черту и передник снять, отшвырнуть подальше.

Спросил, как дела у девочки, в ту же минуту с раздражением услышав визгливое музыкальное сопровождение телерекламы. Ариана сказала, девочка уже умеет смеяться. От ее доверительного тона словно обдало теплом. Имя у нее теперь тоже есть – Амне. Ариана спросила, нравится ли имя, и тут же перескочила на другое – язвочки на коже малышки заживают удивительно быстро.

– Знаешь, я так рада, так рада! – Она улыбнулась совершенно свободно.

Он же смотрел на нее огорченно. Из этих рапортов о достигнутых успехах предельно ясно следовало, что он тут лишний. Представилось, как она со своим Ахмедом придумывали имя ребенку, шептались под одеялом.

Ах да! Как же он чуть не забыл о подарке! Ринулся – на цыпочках – в прихожую, вернулся с туфельками. Ариана вытерла руки передником и развернула пакетик.

– Хорошенькие, – сказала она и поставила туфельки на стол. Потом поцеловала его и так долго выражала свою радость, что ему стало страшно неловко. Ну что тут такого удивительного? Разве не понятно – решил принести что-то в подарок, для ребенка, которого в конце концов он«нашел» вместе с Арианой.

– Ты удивительно милый, – сказала она.

– Он собирается жениться на тебе? – спросил он.

– Что за глупости! – Она не знала, как реагировать – рассердиться или вздохнуть: мол, скучно об этом говорить. – Хочешь верь, хочешь – нет, но мне совершенно не нужно, чтобы у вас, у тебя с Ахмедом, началось тут какое-то соперничество.

– Почему бы и нет? – Он снова вытащил из кармана письмо, да зачем? – оно ведь и в первый раз не произвело ни малейшего впечатления. Уткнувшись лбом ей в плечо, он сказал: – Да, ты уже сделала выбор.

– Ничего я не сделала. И вообще с какой стати я должна между кем-то выбирать? По-моему, ты меня не понимаешь. Я хочу жить здесь, в Ливане, с моим ребенком. Вот тебе и весь выбор!

– Да, и хочешь найти подходящего отца для ребенка.

– Допустим. Ну и что? Я и неподходящего могла бы найти. Очень прошу тебя, перестань. Твои упреки меня расстроили. А я не желаю расстраиваться. И не собираюсь я замуж, ни за Ахмеда, ни за тебя.

При этих словах он почувствовал удовлетворение, правда ненадолго, все-таки не давал ему покоя этот вопрос – после уже, когда она попросила уйти из кухни и не мешать ей, а если позвонят в дверь, открыть, ну да, должны прийти супруги Тальхар. И еще попросила все-таки попробовать спокойно поговорить о чем-нибудь с Ахмедом.

– Он кто вообще – палестинец?

– Нет, ливанец.

Может быть, она была правдива, говоря о тебе, подумал он, и солгала о своих намерениях относительно Ахмеда. Почему этот парень не лупит врагов на фронте, что его удерживает здесь – трусость или похоть? Он не сказал больше ни слова, только обескураженно смотрел на Ариану, пока в прихожей не раздался звонок. Тогда вышел из кухни, но Ахмед уже открыл дверь и весело встречал гостей. Ах, значит, они знакомы. Ахмед, оказывается, успел подружиться со знакомыми Арианы. И наверняка они не раз вместе проводили время, наверняка эта семейная пара приглашала их к себе, и она ходила к ним в гости с Ахмедом, не с тобой. Если вдуматься, что ты имеешь против Ахмеда? Ничего. А почему бы Ариане не завести знакомства с арабами, что тут странного? Она же столько лет живет среди арабов. Он представился. Женщина тоненькая, лицо у нее преждевременно постаревшее, измученное заботами. Перво-наперво спросила, где именно он живет в Германии, в ответ он рассказал о «родных краях», выяснилось, что она о них слышала – спросила, эти ли места называют Люнебургской пустошью. У ее мужа, господина Тальхара, левая сторона лица была изуродована – пересадка кожи, после которой остались неровные, зазубренные края и грубые швы. Даже заметны черные точки, оставленные иглой хирурга, жуткая картина, будто под кожей засели чесоточные клещи. Поздоровавшись и немного поговорив с этой парой, он вернулся на кухню и взял у Арианы поднос с аперитивами. Подумал: наверное, она считает, что у него если не вконец ужасный, то тяжелый характер. Обошел всех, предлагая аперитивы.

– Кто бы мог подумать – ведь все мы живы! – сказала госпожа Тальхар.

Ариана обернулась и посмотрела на Лашена, наморщив лоб. Что с ней такое?

– Бригитта и Башир, ее муж, живут в Рас Бейруте, – тоже по-английски пояснила Ариана, – там ничего с тобой не может случиться, если сам не полезешь на рожон.

Все засмеялись, только левая половина лица Башира была неподвижна, жесткая, негнущаяся подушка, кусок мяса. Самому не верится, что ты находишься здесь, подумал он, какое огромное примиряющее неведение встало между тобой и тем, вчерашним, что ты совершил. Вот топчешься тут перед ними, не то прожженный малый, не то смущенный страдалец, и все на тебя глазеют.

– Давайте говорить по-английски, так будет лучше, – предложила Ариана.

Башир поинтересовался, где он живет, какие репортажи пишет, для какой немецкой газеты. Он подробно ответил, добавил также, что поневоле чувствует себя здесь как турист, который осматривает прославленные достопримечательности. Упомянул, что бывает в районах боев.

– Знаю я, кто он, – сказал Ахмед и начал водить пальцем по краю своего бокала.

Пришлось улыбнуться, хотя от испуга дух захватило.

– А ты и не сказал мне, что знаешь, – заметила Ариана. И взяла его под руку; от шока бросило в жар, но теперь знобило от холода. Наверное, еще и побледнел. Он плеснул в бокал мартини, ужасно хотелось поежиться или головой покачать, что ли, потому что мышцы на шее сильно свело. Хотя все продолжали говорить и на него не смотрели, он знал – все ждут от Ахмеда объяснения. И тот скажет: он, Лашен, убил человека своей веры, христианина, и когда же? – когда нашел безопасное укрытие в подвале, среди своих братьев во Христе.

Но Ахмед без всяких комментариев сообщил, что прочитал одну из статей Лашена, ту, в которой автор высказывает свою точку зрения, мол, в безумии и зверствах войны повинны в равной мере обе стороны.

– Нет, совсем не это моя точка зрения, – возразил он. – Я показал, что подлинными поджигателями этой войны являются Жмаель и Шамун.

Он вздохнул с облегчением. Теперь можно продолжать: в Германии его статью резко критиковали за односторонность, что не соответствует действительности. Упрек в односторонности, конечно, возможен, но в данном случае это ложь. Уж конечно, он не может переписывать то, что печатает ООП в своих пропагандистских листках.

– Зачем оправдываетесь? – спросил Ахмед.

– Я не оправдываюсь. Но вы упрекнули меня. Надеюсь, на упрек ответить разрешается?

– Вы немец из ФРГ, поэтому об упреках нет речи.

– Пожалуйста, не ссорьтесь! – вмешалась Ариана. – Давайте сядем за стол. Сейчас я принесу ужин. – Она ушла на кухню.

Бригитта Тальхар из вежливости приняла сторону Лашена:

– Мусульмане, друзы и палестинцы тоже совершали кошмарные убийства.

– С этим я и не спорю, – сказал Ахмед.

– Я еще не упомянул о Дамуре, – сказал Лашен, – и не хочу говорить сейчас об этой акции, но я хочу сказать, я сам был в Дамуре и видел больше того, что могу написать.

– Ваши статьи служат не для развлечения, так что неважно, сколько вы напишете.

Двинуть бы, зажмурившись, по морде этого типа, но нельзя, из-за Арианы, он не может позволить себе хоть чем-то осложнить ей жизнь. Она, кстати, поставила на место Другого друга:

– Ахмед, не будь агрессивным. Вы же не враги и даже не соперники, что прошу вас обоих зарубить себе на носу. Или мое мнение для вас ровно ничего не значит?

Она зажгла свечи, Тальхары уже сидели за столом.

Во время ужина Лашен подумал, что Ахмеда можно, пожалуй, вывести из себя, разозлить, чтобы пустил в дело свой пистолет.

За ужином много говорили о девочке. Ариана приготовила жаркое из ягненка и поставила бутылку бо-жоле. Бригитта Тальхар, видимо, была неплохо осведомлена о делах ребенка, Ахмед тоже – он рассказал, что однажды Амне схватила его за нос и при этом засмеялась. А Лашен чувствовал сильное смущение, если кто-то, говоря об Амне, смотрел на него. Ел без аппетита и обрадовался, когда ужин закончился. Судя по всему, Бригитта и Ахмед в течение целого дня имели, так сказать, свободный допуск к ребенку. А господин Тальхар не приходил посмотреть на девочку, потому что занят выше головы или просто не хотел. Значит, только тебя настоятельно просили не появляться в этом доме, подумал он.

Вскоре нашелся повод для общего веселья – Бригитта Тальхар совершенно серьезно заявила, мол, ей кажется, что у ребенка уже в первые дни появилось большое сходство с Арианой, даже чисто внешнее. Ариана салфеткой вытирала слезы, выступившие от смеха.

– Не смейтесь, не смейтесь! – сказала она. – По-моему, Бригитта в чем-то права. Или вы, чего доброго, и правда считаете, что сходство передается только с кровью? А я вот не сомневаюсь: Амне становится все более похожей на меня. Нет, не подумайте, будто мне этого хочется из тщеславия, просто я думаю, так оно и есть.

Господин Тальхар, пивший только минеральную воду, усмехнулся – Бригитта, должно быть, спьяну городит чепуху. Оказывается, она сказала и еще кое-что – что Амне похожа на Ахмеда, правда, тут же извинилась и взяла свои слова обратно. Вот теперь Ариана не засмеялась, а серьезно и озабоченно взглянула на Лашена.

– Извини, извини! – повторила Бригитта, но таким тоном, будто лишь по настоянию супруга соглашается взять назад свои слова, в которых тем не менее все – чистая правда.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю