Текст книги "Как далеко до завтрашнего дня"

Автор книги: Никита Моисеев

Глава IV. Конец войны и поиски самого себя

Эйфория победы

Ремарк, после первой мировой войны, писал о «потерянном поколении» – это выражение превратилось в термин и вошло в литературу. Тогда многие рассказывали о людях, которые после окончания войны – той первой, так и не нашли себя, чья жизнь в мирное время покатилась под откос. И я знал сильных мужественных людей, заслуживших на фронте доброе имя и много боевых наград, которые так и не сумели приспособится к мирной послевоенной жизни. Она требовала иных качеств в трудной и унылой повседневности, часто лишенной каких либо обнадеживающих перспектив.

Одним из таких был майор Карелин – Димка Карелин, первоклассный штурман, чудный товарищ, тонкий и наблюдательный человек. Я встретил его года через полтора – два после ухода из полка. Из смелого, сильного, здорового, хотя и прихрамывающего – пуля ему повредила связку на ноге, он превратился в развалину с дрожащими от пьянства руками. Его уволили из армии, он не нашел себе работы по душе и жил на крошечную пенсию, а лучше сказать на милость собственной жены.

Но «потерявших себя» у нас в стране были, все-же, лишь отдельные единицы – мы не знали потерянного поколения, как это было в послевоенной Германии. Окончание войны и первые послевоенные годы были нестерпимо тяжелыми. Жилось трудно и бедно. Но не это было ещё самым трудным. У каждого из нас во время войны было дело. Теперь всё сломалось. Надо было думать как жить дальше. Искать новое дело и привыкать к нему. И, конечно, не все справились с навалившимися трудностями и смогли приспособится к новой гражданской жизни. И, всё же того о чем писал Ремарк, в нашей действительности не было. Читая его книги, я увидел сколь отличной было то, с чем я сталкивался у нас в стране, от послевоенной Германии двадцатых годов.

Мы победили. Конец войны – это наша Победа! Моя Победа! Нас фронтовиков, долго не покидала удивительная радость того, что произошло. Может быть даже смешанная с удивлением, но радость. Победа вселяла оптимизм, веру в будущее. Горизонты казались необъятными, а энергия людей била через край.

Сегодня этот послевоенный феномен мало кто помнит. Еще меньше тех , кто говорит о нем или понимает его, и еще меньше тех, кто хочет его понять. Но это Россия, её феномен и для того, чтобы жить в ней, это всё надо знать. А что такое Россия, я начал понимать ещё на фронте. Но по-настоящему понял её в первые послевоенные голодные и бедные годы. Сегодня принято, с легкой руки, так называемых демократов и эмигрантов последней волны поливать всё чёрной краской и не замечать тех глубинных пружин, которые оказались способными возродить страну.

И.А.Ильин в своем двухтомнике «Наши задача» подчеркивает на каждом шагу – Россию нельзя отождествлять с Советской властью, с большевиками. С этим нельзя не согласится, это верно, но только в принципе. В последние месяцы войны и первые послевоенные годы, партия, правительство, сам Сталин имели такую поддержку народа, которую, может быть никогда, никакое правительство, всех времен, не имело! Грандиозность Победы, единство цели, общее ожидание будущего, желание работать во благо его – все это открывало невиданные возможности для страны.

Однако воспользоваться всем этим нам, по-настоящему, не удалось. Теперь мы понимаем, что мы и не могли воспользоваться в полной мере результатами победы. Система была настроена на обеспечение иных, совсем не народных приоритетов. Народу не верили, народа боялись, его стремились держать в узде. И люди постепенно теряли веру, угасала энергия, рождалось противопоставление «мы и они», а потом и ненависть к тем, которые «они». Там за зелеными заборами.

Но тогда в первые годы, мы об этом не думали. Однако многих из нас огорчило и удивила депортация народов Крыма и Кавказа. И в тоже время, особой реакции тоже не было. Тогда легко поверили, да и удобно было в это верить, что выселяют не народы а гитлеровских пособников. Тем не менее даже в армии, эта акция не прошла так уж просто. У нас в дивизии народ зашумел, когда одного лётчика, крымского татарина по национальности, демобилизовали и отправили на жительство в Казахстан. А у этого летчика было 4 ордена боевого красного знамени и два ранения. А начальник политотдела дивизии полковник Фисун, сам боевой лётчик, только разводил руками.

И несмотря на начинавшиеся эксцессы, мы верили – партия, которая в труднейших условиях привела нас к победе сумеет, тем более в мирное время, открыть двери в «светлое будущее». Правда, не очень понятным было, каким оно должно быть это светлое будущее. Но это уже другой вопрос, а пока возвращались домой двадцатилетние мальчишки, снимали погоны со своих гимнастерок – им еще долго придется носить сами гимнастерки, засучивали рукава, чтобы начать работать и...искали девчёнок! Жизнь продолжалась и мы ждали завтрашнего дня.

Сомнения начали закрадываться позднее, когда в конце сороковых стали появляться сведения о новых арестах, о том, что твориться на Колыме, в Магадане и других местах заключения, о том, что начинают арестовывать и нас фронтовиков и партизан! И невольно у каждого возникал вопрос – неужто опять начинается 37-ой? И каждый думал – а как же можно не верить нам, нашему поколению, которое стояло насмерть в Ленинграде, Москве, Сталинграде, поколению, которое пришло в Берлин? И мы начали об этом говорить, причем вслух!

Но все-таки, уже тогда весной 45-го далеко не все были охвачены эйфорией победы и столь оптимистично, как автор этих строк, смотрели в будущее. И тревога о нем, о собственном будущем, нет – нет да и поднималась в наших душах.

Иван и Ленинградская медаль

Перед самым окончанием войны, в начале мая 45-го года меня подстрелили, причем прямо на одном из полевых аэродромов нашей дивизии. Мы были уже в глубочайшем тылу – фронт был в самом Берлине. Но кругом постреливали – особенно дружественные поляки. Всякое могло случится и случалось в ту весну. Так и осталось неизвестным кто в меня стрелял. В конечном счете, всё окончилось благополучно: отметиной на лбу и несколькими днями в полковой санчасти. Вот там меня и нашел Иван Кашировский или Кашперовский – запамятовал его фамилию.

Осенью 42-го, когда мой полк уехал в Алатырь, а меня вместе с моими оружейниками оставили на время в 14-ой воздушной армии, я оказался вместе с Иваном в одной эскадрилье штурмовиков ИЛ-2. Стрелок на этом самолёте был вооружен 20-миллиметровой автоматической пушкой ШВАК. Это было очень хорошее и скорострельное оружие. Но...производства военного времени, на заводах эвакуированных за Волгу! Делалались пушки почти под открытым небом руками женщин, детей, инвалидов, почему и качество изготовления оставляло желать лучшего. Благодаря нему, как говорят оружейники, происходили частые отказы. Они были ахилесовой пятой этих пушек. Было особенно страшно, если отказ происходил в воздухе. Это стоило жизни многим. Я же научился быстро обнаруживать причины отказов и устранять, если они вообще устранялись.

Воздушных стрелков на ИЛ,ах обычно нехватало. Их кабина, в отличие от кабины лётчика, не была бронирована и они в первую очередь подвергались атакам истребителей и стрелки гибли чаще лётчиков. Поэтому часто, по мере необходимости, роль воздушных стрелков исполняли оружейники, которые не хуже стрелков умели обращаться с пушкой. Вот и мне, начальнику команды вооруженцев, порой приходилось выполнять обязанности воздушного стрелка. Из за моей сноровки в обращении с пушкой, меня с особой охотой брали на боевые вылеты. И летал я обычно вместе с Иваном. Причем два раза мы были подбиты и очень непросто выбирались «домой». Вот почему ленинградская медаль, т.е. медаль «За оборону Ленинграда» мне дороже всех тех орденов, которые я получил позднее. Такие ситуации, в которых мы оказывались вместе с Иваном не забываются и навсегда остаются в жизни, а товарищ делается роднее родных. Вот почему, как только Иван узнал, что я здесь рядом в соседней дивизии, он сразу же меня рсзыскал и нашёл в изоляторе полковой санчасти.

Первые дни мая, открытое настежь окно, створки которого упираются в цветущую вишню. На небе ни облачка. Да и война ушла за горизонт, и все надеются, что на-совсем. Поэтому и настроение у меня было соотвествующим несмотря на дурацкий эпизод. Я отделался очень легко – небольшое сотрясение мозга у меня уже проходило. Кость повреждена не была, правда пуля довольно основательно вспахала кожу моего лба, было много крови и голова была похожа на белый чурбан. Но это не мешало хорошему настроению. Я был на попечении очень милой «хохотливой» хохлушки – летенанта медицинской службы. Она по долгу службы (и без оного) часто подходила ко мне и мои руки невольно тянулись туда, куда не следует. Она их отбрасывала своими ручками, приговаривая:"Ну, що Вы товарыщ капитан, Вам такого сейчас нельзя. Опять Вам будет плохо".

Вот за этим занятием Иван меня и застал. Он принес с собой флягу – плоскую немецкую флягу, а я стал упрашивать мою симпатичную начальницу принести чего-нибудь закусить. Она долго сопротивлялась, уговаривая не пить – для меня мол де это очень опасно. А потом сходила на кухню и принесла два обеда.

Я выпил очень немного. Иван же – два больших полных стакана. По тому как он пил, по тому, как долго потом не закусывал, я видел, что в нем многое не в порядке. Нет, внешне все было очень ладно: он хорошо смотрелся, был уже подполковником, летал на новом бомбардировщике, орденов основательно поприбавилось. Но ушла куда-то залихватская удаль того старшего лейтенанта, с которым я познакомился два с половиной года тому назад. И я чувствовал у него внутренний надлом. «Да, укатали сивку крутые горки» – подумал я, невольно. И мне стало грустно от этого видимого надлома.

У меня же был совсем иной настрой. Я говорил о победе. Строил разные планы. Будущее рисовалось мне в радостных тонах. Я был горд тем, что наша страна сделалась самой могущественной европейской державой. Вековой спор между славянами и германцами раз и на всегда решился в нашу пользу – какая же нас ждет чудная жизнь! И много еще подобной чепухи я нес в тот весёлый майский день.

Несмотря на хорошую дозу почти неразведенного спирта, Иван совершенно не захмелел. Он меня слушал и молчал. И молчание его было угрюмым, как и последующий монолог. «Интеллигент ты, сказал он с легкой усмешкой, и ничему тебя война не научила. Ты, что думаешь, там – он показал пальцем на потолок – что нибудь изменилось? Та же сволота, думающая о собственной жратве, о власти, как была так и осталась. Вот очухаются немножко, опять за своё возмуться, опять сажать начнут. Без этого они же выжить не смогут. Да и все же эти „особняки“ тоже ведь не могут без дела остаться. А самым главным всегда враг нужен – без врага не проживешь, всё сразу видно. Кто и чего! Какая без врага возможность людей в узде держать. Был немец, придумают американцев. Какая разница? Ты думаешь им людей жалко – кладут не задумываясь. Будут и дальше класть и класть. Ты что – и вправду им веришь?» И в том же духе, и в том же духе... А под самый конец:"Чего тебе – ты инженер. Дело всегда найдешь. Своё дело. А я что? Своё отлетал. Скоро спишут. Куда я денусь? Куда идти?".

И верно, как мне стало известно, его демобилизовали в 47-ом: к лётной работе негоден! И уехал товарищ подполковник с четырмя боевыми орденами Красного Знамени к себе на Украину. Работал, кажется, трактористом; рассказывали, что спился. А потом, то ли замерз, то ли утонул. Вот так и кончилась жизнь лихого боевого лётчика, доброго и душевного, бесконечно смелого человека.

Я слушал его мрачные речения, столь контрастирующие моим мироощущениям и в меня закрадывались сомнения – а может быть и верно – рассвета нет и не будет? А если и будет, то ох как не скоро! И после ухода Ивана уже совсем по другому смотрел на цветущую вишню в моем окне.

К моей медице я больше не приставл и она по этой причине, естественно, утратила ко мне всякий интерес.

Осень 45-го

Тяжелые предчувствия и ожидания новых бед были уделом не только моего подполковника. Тем более, что кое-что начало сбываться. В предверии демобилизации загрустил и мой Елисеев. Его серьезно беспокоили известия из своей рязанской деревни.

Осень 45-го нас застала в селе Туношное или Тунашная, как его звали местные жители. Оно расположено на берегу Волги между Ярославлем и Костромой. Там был старый военный аэродром, куда и переехала наша дивизия, теперь уже четвертая гвардейская бомбардировочная дивизия генерала Сандалова. Мы переучивались. Была поставлена задача – в предельно короткий срок освоить новые бомбардировщики ТУ-2. А затем лететь на Дальний Восток. Переучивание шло быстро – у нас был первоклассный и лётный и технический состав, но поставки техники задерживались. И осенью, когда полки дивизии оказались полностью укомплектованными, на Дальнем Востоке, на наше счастье, мы были уже никому не нужны: война с Японией уже стала историей и о ней начали забывать.

Мы с Елисеевым поселились в самой крайней избе, поближе к аэродрому. Деревня – некогда богатое село – производила тягостное впечатление. Было видно, как ей недостает умелых мужских рук. За годы войны все кругом пришло в упадок. Избы покосились, скотины почти не было. Нас приняла «на постой» немолодая больная женщина. Ее муж погиб на фронте. Она ждала возвращения двух сыновей – они были призыва 44-го и, кажется, остались живы. Елисеев все время старался помочь ей по хозяйству. Всё свободное время что-то чинил, колол на зиму дрова.

В один из дождливых осенних дней я написал себе на память об этой деревне такие шуточные стихи:

 
Вот она -
деревня без улицы
и дома – шалаши.
 
 
Вон церковь
старая
сутулится
Над прудом. – Кругом ни души...
 
 
Дома закрытые прочно
Неизвестно против кого.
А у крыльца моего
Словно нарочно
Лужа
глубиною в аршин -
горе груженных машин.
 
 
И почти уже забылось,
Что ведь есть дома
С теплой уборной и ванной и светом
И книжною полкой, где папа Дюма
Улегся на Блока стотомным атлетом.
 

Вот и сейчас, закрываю глаза и снова вижу эту россыпь почерневших изб, Богом забытую полуразрушенную церковь над прудом и бедность и скорбь людскую. А ведь было богатое когда то село. Торговое, на Волге и на дороге Ярославль-Кострома. Одним словом Тунашная – как его называли раньше. И жили в нем мужики самостоятельные – волгари, этим все сказано.

В тот день на улице шёл мелкий дождик. Под вечер я пришел из штаба полка. В избе уже темнело. Елисеев сидел у окна и грустно смотрел на капли, которые бежали по стеклу. На столе лежало письмо. Елисеев так задумался, что не обратил внимания на мой приход.

«Что загрустил Елисееич? Домой хочется?» «Ох как хочется, сынок». Потом вдруг опомнился, вскочил: «Извините, товарищ капитан». «Да чего извиняться, не первый год вместе. Домой и верно хочется старина. Ну рассказывай чего пишут». «Безрукого Акима, что в 44-м с войны вернулся, забрали. Он у нас год как был в председателях. Честный мужик, не пьющий. Не о себе, а больше о людях думает. Вот картошку не дал вывести. От того и забрали. А теперь?» Елисеев помолчал, вздохнул «Нет теперь ни Акима, ни картошки. Опять эти всё начнут под чистую забирать. Как тут жить будем?»

Достал Елисеев канистру со спиртом, свою неизменную луковицу, поставил горячую картошку и мы долго в тот вечер вели неторопливую тяжелую беседу.

Она была особенно трудна теперь после Победы. Казалось все трудное позади, ночь вроде бы кончилась, казалось бы рассвет уже должен начаться и небо вроде бы посветлело. Но где то с горизонта опять поднималась туча. Неужели она снова закроет небосклон?

Через неделю наш полк улетел в Прибалтику, а Елисеева, как солдата старшего возраста демобилизовали и он уехал в свою Рязаньщину. Я ему дал адрес свой мачехи. Просил написать как устроится. Но так никогда никаких писем от него и не получал. Может быть он потерял мой адрес. А может...может быть и его постигла судьба однорукого Акима. Ведь он тоже был человек честный и бескомпромиссный.

Волга

Но случайные мрачные предчувствия и грустные разговоры, которые нет, нет, да и случались в первые послевоенные месяцы не могли омрачить общего радостного ощущения наступившего мира и ожидания жизни, которая вот, вот начнется. Все мы фронтовики всматривались в окружающее, в нашу дорогу, с радостным ожиданием ее нового поворота.

 
Ты стала странная, непохожая,
На ту, которую раньше знал.
И в доме твоём, как прохожий я
Перед дверью нежданный стал.
 
 
Робко стучусь, неуверенно
В мутную темень окна.
Многими верстами время измерено
И улыбнется ли снова она?
 
 
Ночь сегодня раскрылась
приветливо,
Ветер ласково зовет идти.
Скоро ведь день,
не рассвет ли его
Укажет мне путь где ее найти!
 

Вот такой я чувствовал свою дорогу, сидя в своей избе или гуляя по берегу Волги. И, в тоже время, во мне все время жила тревога:"Так далеко до завтрашнего дня" – впрочем, эти ивановские строчки были вечным лейтмотивом всех моих размышлений.

Той осенью у меня было довольно много свободного времени. Все войны окончились и моя служба была не обременительной. Я мог много времени быть на едине с самим собой. Теперь Волга мне заменила Ладогу и я часто гулял или сидел на ее берегу. Здесь Волга не очень широка. В ней ещё нет той величественности, как у Саратова. Но двухсотметровая полоса воды, которая с каким-то удивительным упорством и энергией стремилась на восток, производила завораживающее впечатление. Окаймленная желтеющими деревьями, Волга, в тот год, была прекрасна!

И чем больше я бывал на едине с природой, с Волгой, тем крепче становилась вера в завтрашний день и в душе моей рождалась убеждённость в собственных возможностях и способности противостоять тем трудностям, которые неизбежно еще встанут на моем пути, прежде чем я найду ее – ДОРОГУ !

Но я не мыслил о демобилизации – я был кадровым офицером с боевым опытом и академическим дипломом и мне казалось, что я на всю жизнь связал себя с армией. Я совсем тогда не понимал, что армия во время войны – это одно, а рутинная служба в мирное время – совсем другое и требует от человека совсем других качеств. Пройдет время и жизнь все расставит по своим местам.

Кострома

Мирное время входило в нашу жизнь и вело свой новый отсчет. Мирная жизнь обвалакивала нас, меняла нашу психологию, наши устремления. Служба была легкой и довольно интересной. Мой полк получил уже около трех десятков новых бомбардировщиков туполевского КБ. По тем временам, это были самые современные ближние бомбардировщики. На них стояло и новое вооружение, которое еще никто не знал, как эксплуатировать. Особенно интересными были новые прицелы. О таких мы не слышали даже в Академии. Мой непосредственный начальник – дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара (Иван Тимофеевич – родом из запорожцев) отправил меня в Москву на выучку, как единственного «академика» в дивизии. Я с радостью поехал в свою же Академию имени Жуковского, к своим знакомым преподавателям на кафедру полковника Сассапареля, у которого я писал выпускную работу. Когда он увидел мою работу с, черт знает как нарисованными графиками, то брезгливо сказал: из Моисеева инженера не получится! ( Скажу откровенно – мне очень хотелось ему показаться со своими тремя «инженерными» орденами!).

Там, в Академии, я за неделю освоил всю новую технику и еще неделю предавался всяким дозволенным и недозволенным утехам.

По возвращении в Туношную, мне было поручено обучить новой вооруженческой технике весь технический и лётный состав дивизии. Всё это я делал с большой охотой. Обучение проходило в Костроме, где стоял один из полков дивизии. Там же мы проводили и учебные стрельбы.

Там же в Костроме я, вроде бы и влюбился и возник роман, который чуть было не окончился браком. Рассказывать о нем особого смысла нет. В целом история достаточно банальная. Четыре года строевой, а особенно фронтовой жизни, превращают здорового человека в двадцать с чем-то лет в нечто очень мягкое и податливое, особенно к проявлению женской ласки. Несколько добрых слов и ему уже кажется невесть что! И отсюда всё – и радость и муки, и надежды и тревоги. И всё это приходит вместе с обращенной к тебе улыбкой, как какое-то навождение! Впрочем порой это наваждение и очень быстро куда-то улетучивается.

Вот, что по этому поводу я написал одним ранним утром в славном городе Костроме, что на Волге – другой Костромы, кажется просто нет. Во всяком случае и Кострома и всё, что там происходило, мне казалось той осенью, единственным и неповторимым. Правда недолго! Так значит дело было так:

 
В провале посеревшей улицы
Лицо усталое и сжатый рот.
Без слов ответа – завтра збудется ли?
И неба пасмурного грот.
 
 
Рассвет туманит окна в комнате,
Булыжник влажный от росы.
А это утро – Вы запомните ли -
Минуты ночи и дня часы.
 
 
И Вы ушли слегка покачиваясь
В рассвет туманный и сырой,
Куда-то вдаль, не оборачиваясь
Со счастьем вместе с темнотой.
 

В летописях города Костромы есть такая запись – передаю ее почти текстуально: Новогородские девки-ушкуйницы, взяли приступом городок Кострому (тогда он еще был городком) и учинили с его мужиками всяческие безобразия. На этот раз так не случилось. О других говорить не могу, но с одним мужиком всё окончилось вполне благополучно (и с ушкуйницей кажется тоже). И костромской эпизод ушёл из моей жизни, не оставив в ней особого следа. Разве, как в одесском анегдоте: приятно вспомнить. А волнений и переживаний было сколько!

Одним словом мирная жизнь, которую мы совсем забыли – это нечто совсем иное чем война. Она нам приносит и новые радости и новые горести. Ко всему этому надо снова привыкать. Что просто лишь на первый взгляд.