Текст книги "Как далеко до завтрашнего дня"

Автор книги: Никита Моисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Глава VII. Работа, поиски и смена декораций

Вычислительная техника и симптомы неблагополучия

Вспоминая первые полтора десятилетия моей московской жизни, мне трудно выделить какие то особо яркие факты – работа, работа и еще работа! Вычислительный Центр Академии Наук, где мне предложили, одновременно с работой в Московском Физико-техническом институте, заведовать отделом, был одним из академических научных учреждений, которые активно сотрудничали с исследовательскими и проектными организациями занятыми созданием авиационной и ракетной техники. Нам не приходилось искать задач – они сами сваливались нам на голову. Причем в значительно большем количестве, чем мы могли тогда переварить. И они были мне по душе, поскольку требовали сочетания физической, инженерной интерпретации с хорошей и трудной математикой.

Моим главным партнером было КБ, генеральным конструктором, в котором был мой старый знакомый по МВТУ профессор В.Н. Челомей, хотя приходилось работать и с Королевым и Янгелем. Когда возникали некие трудные задачи, требующие вмешательства Академии Наук, то я предпочитал работы вести дома, т.е. у себя в ВЦ с использованием тех вычислительных машин, которыми располагал наш центр, опираясь на квалификацию моих коллег. Но в этой работе всегда принимали участие сотрудники наших «заказчиков». Бывали времена, когда в моей лаборатории, состоящей из трех комнат работало до 30 посторонних инженеров из разных КБ и НИИ. Со средины 50-х годов мы оказались, но к сожалению не надолго, в центре целого круговорота вопросов, каждый их которых должен был быть решен ещё вчера. И все возникавшие задачи были совершенно новыми, с которыми инженеры и физики раньше не сталкивались. Они требовали и новых подходов, и новой математики, и всегда изобретательства. Это было какое-то "научное пиршество ".

Вообще пятидесятые и первая половина шестидесятых годов были очень светлым временем для нашей научно-технической интеллигенции. Её энергия, её способности, умение – всё это было нужно народу, нужно стране, нужно государству. Причины тому хорошо известны, они были известны и нам, но это нисколько не снижало нашего рабочего энтузиазма. Наоборот мы чувствовали свою причастность к становлению Великого Государства. Что может сравниться с ощущением востребованности, нужности? Есть ли другие равноценные стимулы для оптимизма и желания работать? И особенно тогда, когда после смерти Сталина постепенно начало исчезать чувство страха, когда росла раскованность людей.

Читая сейчас воспоминания диссидентов я вижу в сколь разных мирах мы жили. У нас просто не было «кухни» и «кухонных разговоров». Мы говорили о всём том, что нас интересовало, достаточно свободно не только на кухнях, но и на семинарах, конференциях. И не очень стеснялись в выражениях, особенно после ХХ съезда. Постепенно, конечно, выработались некоторые «правила игры», которые большинство приняло и соблюдало. Они включали, разумеется, и различные табу: богам – божье, а кесарям – кесарево. Впрочем, кесарево нас трогало очень мало – политикой мы не занимались, мы жили в мире науки, в мире техники. Здесь мы имели полную свободу и «даже больше» – нас увлекало соревнование с Западом и мы совершенно не собирались проигрывать. Сегодня в эпоху «безнадеги» очень невредно вспомнить об этом настрое и реальности тех лет. Он был свойственен огромному большинству «технарей», в том числе и будущему великому диссиденту и великому гражданину А.Д.Сахарову. Однажды в те годы мне довелось провести несколько дней в Арзамасе и я пару раз обедал с Анреем Дмитриевичем. Мы в равной мере были увлечены своими делами. Когда я встретил Сахарова в Москве лет через 10 -12, я его не узнал – это был уже другой человек. Я думаю, что в той или иной степени, мы все пережили становление и разрушение своего внутреннего послевоенного мира. И что греха таить – это был мир молодости, мир веры в свою страну, мир надежд и стремлений в будущее. А большевики, партия, коммунистическое завтра – о всем этом мы и не думали. Всему подобному приходит конец, а Россия должна остаться. Об этом мы и говорили и очень откровенно, никого особенно не стесняясь.

В те годы я много ездил по заграницам, читал циклы лекций выступал с докладами и всюду читал их по-русски – кроме Франции, поскольку говорил по французски. Аудитории всегда были большими и заинтересованными. Я видел, что в той области науки, где я работал, мы идем, по меньшей мере вровень с Америкой. И мне порой казалось, что я увижу как однажды русский язык утвердится в роли второго интернационального языка научного общения.

Иллюзия – все-таки хорошая вещь – она рождает веру в будущее, энергию и увлеченность, а значит и новые стимулы. И новые идеи.

Но симптомы неблагополучия появились уже тогда, более чем за тридцать лет до начала перестройки. Мы их увидели очень рано, но надеялись, что они ещё не говорят о смертельном недуге и верили в то, что есть надежда, что они постепенно могут быть устранены волею тех, от которых зависят судьбы страны. А то, что эти судьбы зависят от небольшого числа конкретных лиц, считалось аксиомой. Вера в доброго и умного царя всегда бытовала в русском менталитете – еще одна горькая утопия. Вложенная в нас не только большевиками. Но как она упрощала жизнь – достаточно научить этого умного и всё станет на место!

Среди видимых симптомов, может быть даже важнейшим из них было состояние дел с вычислительной техникой. В истории её становления и трудностях развития и использования, как бы сфокусировались вся несостоятельность нашей общественной организации и неспособность общества остановить свой бег к неизбежной катастрофе.

Забегая вперед, я хотел бы заметить, что причина последующей деградации заключалась не в том, что мы прозевали новый взлет научно-технического прогресса, а в принципиальной неспособности его принять. Академик М.А.Лаврентьев многие другие, в том числе и автор этих размышлений, еще в средине 50-х годов говорили о том, что восстановление и развитие промышленности надо производить на новой технологической основе. Но ведомствам выгодно было только «гнать вал». Вот этого мы тогда не понимали. И судьба использования вычислительной техники особенно наглядно демонстрирует особенности нашей системы отраслевых монополий.

Вычислитеьная машина тех времен – некоторый удивительный ламповый агрегат, родилась в Советском Союзе почти одновременно с ее рождением в Соединенных Штатах и, уж во всяком случае, от них независимо. Мы просто ничего не знали о работе американских инженеров и математиков во главе с Джоном фон Нейманом, которые были основательно засекречены. Пусть историки техники раскроют детали этого эпохального события, но суть его состоит в бесспорном параллелизме развития техники и ее потребностей. А потребности в вычислительной технике рождала на грани сороковых и пятидесятых годов, прежде всего военная промышленность. И пока это было так, пока потребности рождались военнопромышленным комплексом, пока не было военного паритета с Соединенными Штатами, мы шли вровень с Западом.

В конце 50-х годов я оказался в составе первой или одной из первых групп советских специалистов, совершивших экскурсию по вычислительным центрам Западной Европы. И вот мои впечатления от той поездки: ничего нового! Те же ламповые монстры, страшно ненадежные, те же маги-инженеры в белых халатах, устраняющие сбои в их работе, примерно то же быстродействие и память машин. Ну а задачи? Мне казалось, что мы умеем делать и кое что по-хитрее. Наши алгоритмы были заведомо более совершенными.

Этот любопытный феномен общеизвестен. Практическая деятельность, особенно в сфере ВПК, была в Советском Союзе весьма престижной и большое количество талантливых (как говорят, перспективных) математиков с энузиазмом трудились в разных закрытых организациях. Ситуация на Западе была совсем иной. Талантливая молодежь предпочитала, преимущественно, независимую университетскую карьеру и занятия для души в сферах достаточно дистанцированных от практических приложений. Другими словами в сфере компьютерной математики, мы соревновались со второй командой математиков и явно у нее выигрывали. О том как и почему это все происходило мне ярко живоописал Ричард Беллман, с которым я подружился в начале 60-х годов и до самой его кончины в конце 80-х поддерживал добрые отношения.

Одним словом, из своей первой поездки в «дальнее зарубежье» я вернулся полный оптимизма и уверенности в наших перспективах – у страны есть мускулы и на Мировом Рынке науки и техники наши шансы не так уж плохи. Вот что значит формулировать вывод на основе неполной информации! На самом деле ситуация была совершенно иной. И это мы стали чувствовать уже очень скоро! И дело было не в нас математиках или компьютерщиках.

Уже в начале тех же самых 60-х годов, когда я снова оказался во Франции, обстановка была уже совсем непохожей на ту, которуя я видел три года назад. Тем не менее и тогда, как и большинство (вероятнее всего, подавляющее) моих коллег, я еще не понимал, что во всем происходящем проявляется принципиальная неспособность нашей, сложившейся к тому времени политической и экономической системы к каким либо существенным усовершенствованиям. Отставание в развитии и использовании вычислительной техники было на самом деле симптомом, абсолютным индикатором абсолютно смертельной болезни. И это почти никто тогда не осознавал. Во всяком случае мой диагноз неблагополучия тоже был иным.

Так что же произошло в те роковые годы начала 60-х?

Именно тогда произошел переход от ламповых вычислительных машин к транзисторам. Но почему одно техническое изобретение – переход от электронных ламп к полупроводниковой технике так качественно повлиял на всю мировую ситуацию, на историю СССР, почему он выбросил нас из числа технически развитых государств и определил развал Великого государства, в неизмеримо большей степени, чем все действия всех возможных диссидентов? Мне кажется, что и сейчас многие не отдают себе отчета в происшедшем.

Ламповые компьютеры были крайне ненадежными – непрерывные сбои и ошибки в вычислениях. Они требовали очень квалифицированного персонала инженеров и математиков и годились лишь для уникальных расчетов. Вот почему их использовали лишь там, где

без них обойтись было нельзя, в принципе нельзя! – В ракетной и ядерной технике, прежде всего. Никто не рискнул бы запустить Гагарина в космос, не имея средств контроля траектории.

Но вот появилась полупроводниковая техника, обладавшая практически абсолютной надежностью. В результате компьютерные методы обработки информации, в том числе и расчеты, сделались доступными массовому пользователю.

Но, как только такое произошло, стало очевидным, что новый инструмент куда нужнее в торговле, бизнесе, массовом производстве, чем в чисто оборонных делах. В последнем случае, он нужен для престижа или безопасности страны, а в бизнесе вычислительная машина приносит реальные деньги! Более того, там компьютеры сделались основой новых технологий. И решающим фактором успеха в условиях рыночной конкуренции, борьбе комерческих и производственных структур. А это поважнее любых оборонных задач! Общество свободного предпринимательства быстро усвоило как с помощью компьютеров можно делать деньги. Это и решило судьбу информатики.

Как только такое обстоятельство было осознано западным бизнесом, там начался бум. Об этом много написано и вряд ли стоит пересказывать известное. Замечу лишь одно – компьютерная революция знаменовала начало нового витка научно-технического прогресса. Он оказался сопряженным с энергетическим кризисом, с резким, многократным подорожанием нефти и других энергоносителей. В капиталистических странах произошла структурная перестройка всей промышленности, родились энергосберегающие технологии, появились персональные компьютеры и, так называемые «высшие технологии», то есть прецезионные технологии, которые нельзя реализовать без встроенных в оборудование электронных устройств. Западная промышленность изменила за два десятка лет весь свой облик.

Наша же бюрократизированная, расписанная по отраслям – монополистам экономика не была готова, да и не была способной принять этот вызов научно-технической революции – он оказался для нее, не просто неожиданным, а смертельным. Началось быстрое техническое и экономическое отставание и не только от Америки и Японии. Много ли людей отдают себе отчет в том, что именно этот вызов стал причиной горбачевской перестройки, который будучи умноженным на импотенцию и амбицию политиков привел страну в современной состояние? Я думаю, что и М.С. Горбачев не очень понимал даже в начале 80-х годов в чем истинная причина потери мускул у Великого Государства. Понимай он это и вся пересторойка могла бы пойти по иному.

Да и мы – представители науки и техники, тоже многое поняли совсем не сразу. Мы предупреждали о перспективах в развитии электронной техники, говорили о необходимости экстренных мер, подобных тем, которые наше правительство реализовало при создании ракетно-ядерного потенциала. В.М. Глушков, Г.С. Поспелов, автор этих строк и многие другие писали записки в Правительство, в ЦК, выступали на различных конференциях, заседаниях ВПК, писали статьи в газетах, говорили много нелицеприятных вещей. Однако все было тщетно. Но, делая все это, мы, тем не менее, до конца не озознавали, что по иному и быть не могло! И, что наши потуги – обречены на неудачу!

Наша государственная, политическая и экономическая система была уникальным созданием Природы. Именно Природы! Ее никто не создавал по какому-либо задуманному плану. Она возникла в результате внутренних причин развития организации, тех изначальных стимулов, которые в нее были заложены еще в процессе революции. Сталин мог быть или не быть, но система не могла развиваться иначе, ибо он был не только ее создателем, но и был создан ею. Горбачев мог состояться или не состояться, но система необходимо должна была рухнуть. Раньше или позже, так или иначе, но она должна была развалиться, ибо она оказалась несостоятельной в борьбе за место под солнцем на нашей грустной планете. Просто она могла рухнуть по-иному.

Существовала иллюзия, что в нашем советском обществе отсутствовала конкуренция. Действительно в производственной сфере она почти не возникала, поскольку в ней законами был утвержден монополизм – все, что надо было делать, кто и за что отвечает расписывалось по отраслям. Но люди оставались людьми и хотя Система стремилась утвердить принципы винтика, превратить коммунистический фаланстер в человеческий вариант термитника, люди оставались людьми с их страстями, желаниями. Биосоциальные законы продолжали действовать. Поэтому конкуренцию на рынке товаров заменила иная конкуренция. Возник иной Рынок, возникла система отбора людей, не по удачливости в бизнесе – в производстве, торговле, как это происходило в обществе свободного предпринимательства, а по принципу служения Системе, то есть иерархии, тем которые стоят на ступеньку выше. И главным стало обеспечивать их покой. Стабильность – приказано не беспокоить! Вот идеал – Рынок сиюминутного благополучия.

Вот главное за что ценились люди, а беспокойных людей система отбраковывала и отправляя на переферию общества, подобно тому, как капиталистическая система отбраковывает, отбрасывает за борт неудачливых бизнесменов. И постепенно все этажи экономической и политической власти все больше и больше заполнялись людьми способными обеспечивать комфортноые условия существования своим вышестоящим. Причем сиюминутные, без оценки перспективы. Вот почему у работников любых аппаратов – партийных, ведомственных, неизбежно вырабатывалась психология временщиков, предельно простого удовлетворения сиюминутных потребностей вышестоящих. Что же касается отраслей-монополистов, то у них и не может быть других целей. И давление ВПК постепенно ослабевало – ведь паритет в области вооружения был достигнут. А дальше – с минимум беспокойств, на достигнутом было необходимо удержаться. А для этого не надо выдумать что то такое свехестественное!

Вот мы и стали копировать западные «проверенные» образцы – проще и надежнее. Система постепенно все чаще и чаще отказывалась развивать собственные идеи и не только в области вычислительной техники. Проще и меньше риску «сейчас ошибиться». А о будущем, о том, что такой путь запланированное отставание, что он ведет к деградации интеллектуального потенциала нации, никто особенно и не думал. А о записках «наверх» от тех, кто видел грядущие опасности никому, по существу, и дела никому не было.

Но еще хуже было то, что монополизм в промышленности консервировал старые технологии всюду, в том числе и в оборонной сфере и постепенно превращал вторую державу мира в некое архаическое учреждение, сильное только своими воспоминаниями. И мы, специалисты, связанные в военно-промышленным комплексом, это отлично понимали. И мучительно искали выхода.

Я думаю, что тогда, когда факт нашего отставания в военной сфере был по настоящему осознан в верхних эшелонах власти и началась перестройка. Я бы не хотел особенно хулить ее авторов – много ли людей тогда отдавали отчет в том, что происходило. Только теперь мы стали понимать, что разрушение нашей системы было предопределено. И еще – это была часть общего мирового кризиса. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Так или иначе, но уже в 60-х годах начался процесс постепенной деградации нашей промышленности, в том числе, и военной – начало устаревать оборудование, уменьшаться количество новых изделий. Первыми этот спад почувствовали люди занимавшиеся опытными разработками – интерес к оргнинальным новым техническим конструкциям и новым идеям стал заметно угасать.

Итак, в начале 60-х годов был достигнут «военный паритет». Только объяснить, что означает такое замысловатое словосочетание было совсем не просто. Мы этого не умеем делать и сейчас. Я думаю, что и сами военные не очень то отдавали себе отчет в том, какой смысл следует в него вкладывать. Может быть самое точное значение этого термина состоит в обывательском утверждении: каждая из двух сверхдержав могла полностью и в одночасье уничтожить друг друга. А заодно и все живое на планете. Я его воспринимал, как достижение такого уровня вооружений, когда война сверхдержав и их собственное самоубийство становятся синонимами.

Вот когда это случилось, у наших военных и политиков возникло ощущение самодостаточности – теперь можно не беспокоиться.

А как следствие – начали слабеть прямые стимулы совершенствования вооружения. Предложения разных технических новшеств и изобретений, требующие дополнительных волнений и перестроек встречали в ведомственных корридорах все меньше и меньше энтузиазма. Атмосфера в промышленных кругах стала круто меняться и очень мало походить на то, с чем мы вошли в послевоенный мир.

Как следствие этого процесса интерес оборонной промышленности к исследованиям поиского характера тоже стал снижаться. А вместе с ним менее интенсивными становились и обращения к академическим коллективам. Теперь уже не промышленность приходила к нам с просьбами о проведении тех или иных исследовательских работ, а мы – академические теоретики стали пытаться заинтересовать промышленность, дабы она своими влияниями и финансовыми возможностями поддержала наше слабеющее существование. Время, когда промышленность не могла без нас обойтись ушло. И я думаю, что навсегда!

В таком развитии событий была еще одна немаловажная причина. И она тоже была связана с монополизмом отраслей. Отраслевые конструкторские и технологические институты стали заводить свои собственные теоретические отделы и сумели в этом преуспеть: к началу 60-х готов теоретические группы в отраслевых НИИ и КБ представляли уже значительную силу.

Особенно остро все это сказалось, опять же на состоянии дел с вычислительной техникой. Военная промышленность пошла по линии создания и использования специализированных электронных машин. А универсальные компьютеры, которые нужны были, прежде всего, исследователям, перестали быть в центре внимания производителей. Оригинальные отечественные разработки, которые нам позволили на заре истории развития вычислительной техники провести все расчеты необходимые для создания ядерного оружия и запуска человека в космос, постепенно сходили на нет! Их стали замещать машины, так называемой, единой серии – неудачные копии устаревших образцов фирмы IBM. А талантливые конструкторы наших собственных компьютеров стали спиваться. И не в переносном, а прямом смысле! Что еще остается делать талантливому художнику, если ему поручают копировать чужие картины?

Еще хуже обстояло дело с процессом внедрения электронной техники в управленческую, торговую и хозяйственную деятельность, что было особенно выгодным, с точки зрения эффективности производства. Конечно, кое что делалось, но скорее под давлением общественности, чем в силу производственной необхордимости. И заторможенность технического прогресса была также легко объяснима той отраслевой монополизацией и разбиением всей нашей жизни на уделы, которые сверху до низу пронизывали все наше существование.

Коль нет конкурента, коль ты единственный производитель, то и незачем что то усовершенствовать, стараться – и так съедят, ведь больше есть нечего! Да и к тому же принцип «не беспокоить». Тем более внедрением новой управленческой технологии, основанной на компьютерной обработке информации, которая влечет особое беспокойство. Ведь эта самая компьютеризация всегда связана с необходимостью учиться, переучиваться на старости лет. И, что самое страшное для любого чиновника, такая смена технологии неизбежно связана с перестройкой управленческой структуры. То есть с заменой одних людей другими. А это всегда болезненно для любых организацонных структур. И если такую перестройку можно избежать, то любой чиновник готов заплатить за это немалую цену.

Вот так, постепенно, все и начало изменяться к худшему. И мы у себя в Вычислительном Центре и на Физтехе очень скоро почувствовали эти изменения. Приходилось искать новые области для работы. По другому работать самим и по другому учить студентов. Ракетно-космическая тематика и в Академии Наук начала себя исчерпывать. Такое, может быть было и естественным, поскольку наши работы стали потихоньку превращаться из поисковых в рутинную инженерную практику. И совсем не был неправ наш тогдашний Президент Академии М.В. Келдыш, когда он говорил о необходимости использовать весь тот математический аппарат, те навыки и знания, которые мы приобрели, работая по тематике ВПК, в гражданской сфере – если бы они там были нужны!. Он призывал нас к новым поискам. Келдыш, может быть лучше чем кто либо, чувствовал «начало конца». Послевоенный взлет стал выдыхаться. Система переходила в стационарное состояние, которое мы позднее назовем состоянием застоя. Но это было ее естественное состояние – неисправимое без коренного изменения самих основ Системы и, прежде всего, отраслевого монополизма. Вот этого мы тогда не понимали и стремились многое исправить, апеллируя к разуму, к науке. Результаты известны.

Меня, все эти изменения касались самым непостредственным образом. Я получил государственную премию за теорию движения тела с жидкостью – другими словами за разработку теоретических основ динамики жидкостной ракеты. За асимптотические методы расчета траекторий космических аппаратов, позволяющие обеспечивать устойчивость счета при минимальной ошибке, я был избран членом международной Академии Астронавтики – одним словом, вся моя деятельность и все мои успехи были связаны с ракетной техникой. А в этой области, перспективы масштабных академических исследований становились все более и более проблематичными.

У меня было два пути. Первый – возвращаться в «чистую» инженерию. Второй – искать новые приложения своим силам а Академии, то есть новые научные проблемы.

Первый был более простым – в промышленности у меня была хорошая репутация. Кроме того, я получил весьма лестные предложения и от Челомея и от Янгеля, стать их заместителем по теоретической проблематике. Однажды я даже дал свое согласие. Правда это было в состоянии сильного подпития.

Янгель в Днепропетровске, в самом городе имел загородную усадьбу – дом окруженный довольно большим лесом. Не парком, а куском леса – место великолепное и рядом со знаменитым Южным КБ. И вот однажды ранней осенью, которая восхитительна в Новороссии, я был его гостем. Цель приглашения – мой переезд в Днепропетровск. И вот за обильным возлиянием – а у Янгеля все было богатырским и ракеты и возлеяния, я дал свое согласие.

Но на утро после тяжелого похмелья, после того, как я просидел с группой его ведущих инженеров, стараясь вникнуть в суть задач, я понял, что уже не могу расстаться с той свободой мысли, которая была у меня в Академии. Я отказался, понимая сколь многого я лишаюсь и избрал второй путь.

Келдыш отнесся весьма неодобрительно к моему отрицательному решению. Оказалось, что мое приглашение в Днепропетровск было его инициативой.

У меня никогда не было с М.В. Келдышем каких либо особо добрых отношений, но он несколько раз пытался поднять меня на высокие административные ступеньки. И каждый раз я отказывался.