Текст книги "Гавань разбитых ракушек"

Автор книги: Ника Муратова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Что происходит, мам? Я не понимаю.

– А почему у тебя такой холодный тон, Оль? Я, кстати, от тебя жду объяснения, что ты так завелась?

– Еще вчера ты таких вопросов не задавала.

– Как раз задавала. Просто ты слушаешь только себя. Никогда не думала, что моя дочь будет разговаривать со мной в таком тоне.

Ольга открыла упаковку вишневого йогурта и медленно стала зачерпывать маленькой ложкой густую розовую массу. Мамин излюбленный прием. Нападать и давить на совесть, чтобы на корню пресечь все попытки опасного спора. Она избегала конфликтов. Они с мамой в общем-то жили дружно. Были стычки по мелочам, но до скандалов никогда не доходило. Мать уважала личную территорию Ольги, поддерживала ее попытки самостоятельных решений, не сильно вникала в ее личную жизнь, да и не особо вмешивалась, когда оказывалась посвященной. Вполне дружеские отношения. Ольге иногда смутно казалось, что в них недостает тепла и искренности, но, с другой стороны, рассуждала она, в других семьях постоянные скандалы и нервотрепки, а у нее – спокойная жизнь. Видимо, у всего есть своя цена. Она не сомневалась, что мать любит ее, просто… Иногда хотелось, чтобы нейтральности в их отношениях было чуть меньше.

– Ладно, мам. Вчера ты сказала, что поговорим сегодня. Вот оно – сегодня.

– Да, вчера я пообещала поговорить. Но я все еще сомневаюсь – достаточно ли ты взрослая и созрела для того, чтобы выслушать и понять то, что я собиралась рассказать.

Ольга выронила ложку.

– Я? Мне двадцать восемь лет, мама! О чем ты говоришь?

– Ну, Оль, паспортные данные еще ничего не значат. Ты сейчас успокойся и пообещай меня выслушать. Не перебивай. Дай мне все спокойно рассказать. Мне и самой нелегко. Надо было мне это сделать раньше и не доводить до такого абсурда. Но что же делать, никак не могла собраться с духом.

Ольга пожала плечами, но заставила себя сесть и выслушать. И у нее хватило терпения. Вернее, у нее просто не было слов, чтобы перебивать.

– Ты права, девочка с фотографии и та, что звонила мне, – одна и та же девушка. Не знаю, как ты не догадалась, это непостижимо просто. Наверное, в такие моменты интуиция работает мощнее логики.

Ольга только приподняла брови.

– Так кто она?

– Она чуть старше тебя, на четыре года. И она моя дочь. У меня был роман в университете, бурный и краткосрочный. Папаша девочки укатил к себе в Африку еще до того, как родилась Рита. А я элементарно струсила. Струсила, что родители не поймут, струсила, что с темнокожей девочкой на руках никогда не выйду замуж, струсила, что обвинят в связи с иностранцем и во всех смертных грехах, тогда это было бы серьезным препятствием к карьере. При отцовской работе у меня не было никакого шанса найти поддержку в семье. Я рисковала остаться одна, без поддержки родителей, с ребенком на руках, без диплома, без будущего. Аборт делать было поздно, и я, всеми неправдами скрывая от окружающих свою беременность, перетягивала живот, пока скрывать стало уже невозможно. Но к тому времени наступили летние каникулы, и я спокойно родила. Тем немногим знакомым, кто знал о моей беременности, я сказала, что ребенок родился мертвым. Я отдала Риту. В Дом ребенка. Не думай, я не забыла о ней. Постоянно навещала. Говорила, что я ее дальняя родственница. Давала денег воспитателям. Потом договорилась с одной из них, что та возьмет ее к себе. Формально Рита оставалась в детском доме, но по вечерам уходила домой с той воспитательницей. А я постоянно передавала им деньги, что могла себе позволить. А потом я вышла замуж. За твоего отца. И стала появляться там очень редко. Родилась ты. Я не могла позволить, чтобы Гоша узнал о Рите. Он бы не понял меня. Я не хотела его терять, я люблю твоего отца, ты прекрасно это знаешь. Потом мы уехали из Москвы из-за работы Гоши, и я лишь изредка ездила туда и навещала ее. Когда Рите исполнилось десять лет, ее опекунша решила переехать в другой город и взяла ее с собой. Уж не знаю, как она там оформила документы, но они на какое-то время совершенно исчезли с горизонта. Я пыталась их найти. Но не смогла. А года два назад Рита мне позвонила. Сказала, что живет где-то далеко, за пределами России, но где – не захотела говорить. Сказала, что ее мать перед смертью дала мой номер телефона, уж как узнала – ума не приложу. Сказала, что благодарна мне за все и что…

Тут голос Марины Владимировны сорвался. Впервые за весь рассказ. Она встала и выпила холодной воды.

– Сказала, что ее мать рассказала, как много я для них сделала, и что она не забудет этого. Так и поговорили. С тех пор она иногда звонит мне. Не знаю, почему. Может, тоска на чужбине заела. Может, зов крови. Не знаю. А на меня ее звонки как удар колокола действуют. Я же знаю, что виновата перед ней, но изменить я ничего не могу. Моя сегодняшняя жизнь, ты, твой отец – все это слишком дорого для меня, чтобы рисковать. Прошлого уже не вернуть, не исправишь, надо смотреть вперед. Ты меня понимаешь?

Ольга молчала. Раскачивалась на стуле как загипнотизированная. Потом встрепенулась, поняв, что мать ждет ее ответа.

– Теперь ты ей все расскажешь? Теперь, когда я знаю, ты ей признаешься?

– Зачем? Травмировать ее лишний раз? Травмировать отца, он-то тут при чем? Это мои грехи, зачем портить ему жизнь? Чтобы он понял, что его всю жизнь обманывали? Разве тебе не жалко отца? А Рита… Что это изменит? Она может начать ненавидеть меня. Так она считает, что есть в жизни человек, который когда-то помогал ей по доброй воле. А если узнает правду, поймет, что все гораздо хуже. Зачем?

– То есть…

Ольга говорила, словно читала по слогам.

– То есть ты не станешь ничего говорить.

– Нет. Ты думаешь, есть смысл?

– При чем тут то, что я думаю?

– А зачем тогда я тебе все это рассказываю? Мне важно твое мнение.

Она серьезно? Ольга всматривалась в ее лицо. Нет, она это серьезно? Ей важно ее мнение? С каких пор? Когда ей вообще было по-настоящему важно чье-то мнение? Человек, всю жизнь проживший из расчета, как бы покомфортнее пойти на соглашение со своей совестью, человек, живший с таким грехом на сердце, теперь спрашивает ее мнение?

– Ничего тебе не важно, мама. Чепуха все это. Ты ждешь, что я скажу, что я понимаю? Ты просто хочешь получить индульгенцию от меня, да? Со спокойной совестью делать вид, что ничего не случилось, и продолжать жить, как жила? Но я не скажу. Потому что я не по-ни-ма-ю.

– Я не жду, что ты поймешь. Ты не сможешь, пока не окажешься в моем положении. Легко играть в героев, когда нечего терять. А когда есть что терять, приходится делать выбор.

– Неправда. Тогда… тогда, когда ты отказалась от нее, у тебя еще ничего не было. Кроме нее. Тебе было нечего терять.

– Нет, не так. У меня было будущее. Чернокожий ребенок мог отнять у меня его.

– Когда ты спала с ее отцом, ты не думала о его цвете кожи, я полагаю.

Мать вспыхнула, как от пощечины. Ольга никогда так с ней не разговаривала. Но сейчас не до этого.

– Я увлеклась, я питала романтические иллюзии, что уеду с ним куда-нибудь. Но это так быстро развеялось, что я даже оглянуться не успела. И уж тем более я не планировала ребенка.

– Тем более темнокожего ребенка, да?

– Ну что привязалась к слову? Я вовсе не хотела сказать, что меня коробит ее цвет кожи…

– Ее… Тебе даже трудно по имени назвать свою дочь.

– Ты утрируешь.

Ольга встала и механическими движениями убрала чашку из-под кофе со стола и выбросила пустую коробку из-под йогурта в мусорное ведро. Когда она уходила к себе в комнату, услышала окрик в спину:

– Оля! Вернись! Мы не договорили! Ты должна выслушать меня, Оля!

Она не обернулась. Она собрала сумку с вещами, документы и направилась к выходу. Мать бегала вокруг нее, плакала. Умоляла поговорить. Обсудить. Ольга хлопнула дверью. Что тут можно было обсуждать? Они сами внушили ей с детства, что не стоит изменять своим принципам. Все они были жутко принципиальные и гордились этим. Отец – тем, что не изменил любви к науке и не поступился честью в угоду взяткам и сомнительным сделкам, мать – тем, что сама добилась успеха в жизни и освоила ранее неведомые ей азы бизнеса, Ольга – тем, что довольно быстро двигается по карьерной лестнице и имеет все шансы добиться скорого успеха на работе. И главное, чем семья Пановых дружно гордилась, была непримиримость к подлости. Что угодно, но только не подлость. В этом они были единодушны. И если заходила речь о чьем-то подлом поступке, то тут уж они могли возмущаться до хрипоты, тут неважно было, чью область деятельности или чью жизнь это затрагивало. Мнения никогда не расходились.

А вот теперь мама просит ее выслушать? Что еще могла она рассказать? Она всю жизнь лгала им, всю жизнь двуличничала, она предала и того ребенка, и свою семью. Ольге необходимо было время подумать над всем этим. Она не могла думать, находясь рядом с матерью. Ее присутствие стало напрягать ее. Как включенный обогреватель в разгар жаркого лета.

Она ушла. Просидела полдня в кафе, проглотив чашек десять крепкого кофе, пока сердце не застучало, как свихнувшиеся часы. Потом позвонила Димке и попросила забрать ее оттуда. Димыч не стал спрашивать, в чем дело. Что дело швах, можно было догадаться и без слов, просто по ее лицу.

– Только не спрашивай меня ни о чем, ладно, Димыч? Я так устала, мне надо выспаться. И все.

Он взял ее сумку с вещами и понес к своей «десятке». Что там случилось – неизвестно, но оно перевернуло мир Пановой с ног на голову. Ему стало жалко свою подругу. Он поцеловал ее бледные губы и повез к себе домой. Панова равнодушно смотрела на безликие окна домов. Сколько еще лжи скрывается за благовидными шторами?

Глава 3

Марина Владимировна Панова выкурила две пачки сигарет, выпила полпузырька корвалола и теперь сидела у окна на кухне, ощущая себя как в липком тумане. Перед ней на столе лежали яблоки, которые тоже, как ни странно, пахли корвалолом. Или она так много его выпила, что у нее уже начались галлюцинации? Галлюцинации не были для нее новостью. Они преследовали ее уже давно, больше тридцати лет. Хотя нет, меньше. Поначалу, когда она еще время от времени навещала Риту, отдавала на нее почти все деньги, что получала от родителей, видения и страхи меньше терзали ее. Она видела ее, она убеждалась, что за ней хорошо смотрят, что она ни в чем не нуждается, и могла уговорить себя спать спокойно.

Спать спокойно она, конечно, все равно не могла. Кто мог предположить, что мимолетный роман с чернокожим Аполлоном Кеббой приведет к такому печальному финалу? Кебба и правда обладал нечеловечески прекрасным телом – высокий, прекрасно сложенный, с мускулистыми атлетическими длинными ногами и гордо посаженной головой. Бледнолицые сокурсники явно проигрывали рядом с ним. Марину тянуло к нему непреодолимо. Она с завистью наблюдала, как ее подружки по общежитию водят к себе тайком своих «цветных» друзей, но сама долго не решалась. Родители, особенно ее мать, возлагали на Марину большие надежды, ужасно гордились ее поступлением в Университет имени Патриса Лумумбы, прочили ей блестящее будущее, как могли, финансово поддерживали ее.

Марина всегда была в первых рядах. Комитет комсомола, КВН, всякие студенческие кружки – все это было ее стихией. Мать не приезжала к ней во время учебы, но умудрялась постоянно влиять на ее решения. Так было всегда – несмотря на то что с бабушкой у Марины сложились куда более теплые и близкие отношения, мать тем не менее имела сильнейшее влияние на поступки Марины, заставляя дочь постоянно оглядываться на нее – что бы она сказала, как бы рассудила? Эмоционально Марина была очень зависима от матери, старалась соответствовать ее ожиданиям, с замиранием сердца ждала ее похвалы и одобрения. А об ошибках и не думала рассказывать ей – осуждение и презрение к неудачам ранило больнее всего. Марина не очень любила мать, любила она по-настоящему только бабушку, воспитывавшую ее в детстве, отца воспринимала нейтрально, по-хорошему нейтрально, а мать скорее боялась, чем любила. Отец Марины работал в КГБ, и это отразилось на отношениях в семье. Он любил дисциплину и требовал ее от домочадцев. Жене предписывалось безупречное поведение, так как погрешности могли отразиться на его карьере. Соответствие неким установленным стандартам преследовало Марину всю юность, и все же при этом именно мать, а не отец оказывала на нее наиболее сильное давление, и ориентировалась дочь именно на ее мнение. Позже отец оказался прекрасным дедом Ольге, став даже в каком-то смысле гордостью их семьи, полной тайн и загадок. И хотя никто на самом деле не знал, чем была заполнена его рабочая жизнь, но было принято считать его героем, и это не обсуждалось. Как и многие решения и принципы в их семье, не подлежащие обжалованию. А вот мать Марины… Она так и не стала особо близкой ни Марине, ни ее Ольге. Впрочем, учитывая отношения матери с Мариной в детстве, близость была, пожалуй, невозможна. Вероятно, это сыграло какую-то роль в ее истории с Ритой, Марина никогда не могла четко ответить на этот вопрос. Недополучив любовь в детстве, трудно было, повзрослев, на фоне общего стресса и давления отыскать в себе любовь и материнский инстинкт.

С Кеббой она все же переспала, причем он сам инициировал их связь и сделал все для того, чтобы заполучить симпатичную полногрудую девушку в свои объятия. Встречались они тайком, быстро поссорились, а потом Кеббу вдруг внезапно вызвали домой, и он, бросив институт, уехал. Исчез навсегда из поля зрения Марины. Открытие, что она беременна, стало для нее шоком. Мало того, открытие было сделано слишком поздно. Она всегда страдала задержками, особенно во время сессии, так что заподозрила неладное далеко не сразу.

Марина взяла себя в руки и никому, кроме самой близкой подруги Варьки, не рассказала. Перевязывала живот месяцев до семи, бегала на занятия. Что делать с ребенком, она не знала. Он для нее – источник проблем, страха и тревог. Она была уверена, до дрожи в коленях, что мать осудит ее и перестанет уважать. Особенно страшно было из-за того, что ребенок будет темнокожим. На ее глазах из комсомола отчислили одну бедовую голову – Равилову – с третьего курса за то, что нагуляла цветного ребенка. Обнаружив, что родители стыдятся чернокожего отпрыска дочери, Равилова бросила институт, чтобы растить ребенка. Что с ней было дальше, никто толком не знал, говорили, подрабатывала где-то, чтобы прокормить себя и ребенка, а потом ее семья все же приняла их.

Марина знала, что еесемья никогда не простит такого чудовищного поступка. Ей казалось, ее мать скорее откажется от Марины и будет стыдить ее потом всю жизнь. Никогда, никогда ни мать, ни отец не примут ребенка неизвестно от кого, вне брака, да еще и от чернокожего мужчины. И что тогда Марина будет делать? Бросать с позором институт? Разрушать все свои планы на жизнь? Обрекать себя на вечное одиночество и быть изгоем?

Сдав сессию, она с облегчением встретила летние каникулы. Можно было запереться в своей комнате, никому на глаза не показываться и родить до начала следующего учебного года.

Родила она даже раньше, не было и восьми месяцев. Видимо, постоянное перетягивание живота все же сделало свое дело и спровоцировало раннее отхождение вод. Увидев крохотную девочку с кожей цвета кофе с молоком, она даже обрадовалась – все-таки не такая уж черная, как она ожидала. Не знала она тогда, что потом девочка все равно станет черной, а поначалу они все светлые, так уж природа распорядилась. Но все равно было видно, что она черная. Акушерка даже чуть не выронила ее из рук, когда принимала. Испугалась от неожиданности, со странным выражением лица прикасалась к малышке, когда обтирала от крови и смазки.

Поленьев в огонь добавляла подруга Варька своими рассказами о сплетнях в общежитии. Живот все равно был заметен, и мало кого можно было провести байками о внезапной полноте.

– Что-то давно вашей подруги Марины не видно, – остановил Варю как-то профессор по экономике Долгоруков.

– Она приболела, гепатит, – не моргнув, выпалила Варька.

– Жаль будет, если этот гепатит, – с ударением на слово «гепатит» произнес профессор, – испортит жизнь такой умной девочке. Вы уж ей это передайте.

– Еще твоя мама звонила, – продолжала Варя, – спрашивала, когда ты из похода вернешься. Ты ей что, сказала, что в поход умотала?

– Ага. И что теперь делать – ума не приложу.

Девочка была экзотикой в маленьком роддоме. Она была другая.Все рассматривали ее с нескрываемым любопытством. Даже из других отделений заходили поглядеть. Потом заглядывали и к Марине в палату – распирало любопытство, что за девица нагуляла ребенка от негра. Тогда это слово было обычным, и никто не задумывался, что произносимое со сморщенным носом, с тыканием пальцем в ребенка слово «негр» – пощечина Марине. Она представляла себя с этим ребенком на улице. Отчетливо видела, как все будут тыкать в нее пальцами и осуждающе кидать оскорбительные фразы вслед. Как она будет вынуждена прятать лицо ребенка в пеленки, чтобы не привлекать ничье внимание. А потом? Куда потом? Никому и не оставишь. Мама ее хлопнется в обморок и выгонит из дому, как пить дать. Ни ребенку жизни не будет, ни ей, Маринке. Прямо хоть к отцу в Африку обратно отправляй!

Так как Марину никто не навещал, кроме подруги, история опытным акушеркам была понятна и без слов. Главврач даже поручила им зорко следить, чтобы Марина не сбежала.

– Если не захочет негритоску забирать, так пусть все оформит честь по чести. А то сбежит, а нам потом морока.

На пятый день после родов Марина написала заявление, что отказывается от ребенка. Но имя тем не менее успела ей дать, назвала Ритой. Старалась поменьше на нее смотреть, отказалась прикладывать к груди, убеждала себя, что поступает правильно. Им вдвоем не выжить, повторяла она пересохшими от высокой температуры губами. Грудь набухла и болела, она вся горела, а Рита, наевшись донорского молока в детском отделении, только смотрела на нее широко раскрытыми глазами. Прямо ей в глаза, пристально и серьезно. Ее ручки были туго спеленаты, и она лишь слабо шевелила пальчиками под белой тканью. Наверное, хотела схватить свою нерадивую мать за палец и удержать. Марина завыла в голос и отвернулась: «Заберите ее! Заберите, бога ради!» Медсестра с презрением посмотрела на рыдающую проститутку, как ее за глаза называли в роддоме, и вынесла ребенка.

– Что с ней? – услышала Марина голос другой медсестры в коридоре.

– Думать надо было, когда с негром спала, – отрезала та, что несла ребенка, и ее каблучки застучали по выдраенному полу.

Через месяц после выписки из роддома Марина не выдержала. Прибежала в больницу и стала умолять дать ей адрес Дома малютки, куда отправили Риту. Адрес ей дали, с надеждой, что она передумала и возьмет ребенка обратно. Этого не случилось. Решение, которое приняла Марина, было вполне осознанным. В Доме ребенка она представилась родственницей матери Риты. Чем больше девочка становилась похожа на обычного африканского ребенка, тем меньше Марина представляла себя с ней на руках. Материнские чувства боролись в ней с таким множеством противофакторов, что убедить себя в разумности принятого решения оказалось вполне возможным. Множество историй о том, как нещадно травили темнокожих детей, издевались, как они становились изгоями, обезьянками, как дети, да и взрослые, не воспринимали их как нормальных людей, добавляли уверенности, что Марина не выдержала бы такого отношения ни к ребенку, ни к себе. Не смогла бы ни помочь, ни уберечь. Она знала, что права.

У родителей ее тем временем дела пошли в гору, и они стали посылать ей довольно внушительную сумму денег, она даже смогла снять квартиру на последнем курсе института, ушла из общежития. Помогать Рите становилось легче, она посчитала, что приплачивать одной воспитательнице разумнее, чем всему приюту, она так и делала, в итоге пожилая нянечка Наташа, страдавшая диабетом и одиночеством в личной жизни, забирала Риту по вечерам к себе домой, а утром приводила, как в детский садик. И даже перешла с ней в детский дом, когда девочке исполнилось три года и ее перевели.

Потом жизнь Марины переменилась – замужество, беременность, переезд. Гоше предложили хорошее место, и они решили уехать из Москвы. Затем начались командировки, тайные визиты в детский дом, боль, стыд, о котором хотелось забыть как можно скорее.

Что там произошло потом, она не знала, но Наташа как-то оформила опекунство над Ритой и забрала ее с собой, когда переехала в другой город, и исчезла. Марина так и не смогла найти их, а потом рассудила, что так оно и к лучшему. Ее жизнь развивалась по налаженной колее, вносить хаос не имело смысла. Жалела она о своем грехе? Да, жалела. Но твердо решила идти только вперед, не оглядываясь. Рита неплохо устроилась, у нее была своего рода семья. Что могла еще сделать Марина Владимировна без риска разрушить собственную семью? Больше ничего. К тому же Рита вообще исчезла с горизонта на долгое время, а потом появилась, изредка напоминая о себе звонками. Жаль, конечно, что Наташа умерла так рано. В тот момент, когда она об этом узнала, Марина едва сдержалась, чтобы не закричать, не рассказать Рите всю правду, не позвать ее к себе. Но сдержалась. Они уже чужие. Они живут разными жизнями. Да и Рита, похоже, уже ни в ком не нуждалась. Ее голос звучал независимо, она нашла свою нишу в жизни, она не искала родственников. Она никогда не предлагала встретиться, никогда не выказывала желания рассказать о себе поподробнее. Она просто звонила и узнавала, как дела, пятиминутный разговор ни о чем, и все. Их обоих смущали эти разговоры, повисали тяжелые паузы молчания, потом они прощались, неловко, неуклюже, виновато. Рита вновь исчезала, а Марина Владимировна вновь возвращалась к своей распрекрасной налаженной жизни.

Вот только страх в виде образов малютки Риты, огорченного мужа, рассерженной матери, неожиданно узнавшей о внебрачном ребенке Марины, этот страх нет-нет да мучил Марину Владимировну. Невероятно, но образ матери до сих пор еще грозно довлел над ее сознанием, когда дело касалось ошибок. И совесть-то все-таки невозможно заткнуть насовсем.

И все же даже в самом страшном сне она не представляла себе, что однажды придется самой рассказать Ольге о Рите. Надо было, надо было это сделать раньше! Звонки Риты должны были стать сигналом к действию. Но она трусила.

Конечно, она могла бы придумать что-то на этот раз. Могла успешно продолжать врать, изворачиваться. Но, похоже, она сама так уже устала скрывать, носить в себе этот кошмар, что потребовался лишь небольшой стимул, повод, и она с облегчением выплеснула из себя тайну. Как доведенный до отчаяния преступник, подсознательно была готова сознаться.

Надеясь, что дочь, в которую она вложила столько сил, уж точно поймет ее, не осудит. Ведь она получила от Марины все, что полагается. Ольга выросла в нормальной полноценной семье и должна быть благодарна матери за это, считать себя более счастливой, более везучей, чем та же Рита. А вышло вон как…

Марина Владимировна курила сигарету за сигаретой. Собственная жизнь казалась шатающейся на краю пропасти. Еще один порыв урагана – и ее снесет вниз.