Текст книги "Волчье поле"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Вера Камша
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Севастиец не сомневался, что первая встреча станет и последней. Разум подсказывал, не дожидаясь чести, убраться подальше, но оседлавший Георгия еще в Анассеополе черт продолжал толкать под руку. Севастиец, остановив поднявшегося было Никешу, неторопливо пошел за невзрачным роском, то ли доверенным писцом Гаврила Богумиловича, то ли еще более доверенным толмачом.

Князь, в бархатной в полный рост свите и сапогах желтого сафьяна с чуть загнутыми носами, стоял посреди яблоневого сада. Был он не молод, но и не стар, не толст и не худ, смотрел внимательно, но не гневно. Так в Анассеополе смотрят на тех, кого хотят купить и не хотят испугать. Следовало поклониться, но черт свое дело знал: Георгий остановился, не дойдя до Гаврилы Богумиловича пары шагов, и широко улыбнулся.

– Это ты обидел поутру четверых моих гостей? – Князь проводил глазами пролетевшую птицу, и в памяти возник другой сад и другой разговор. – Они очень недовольны.

Георгий улыбнулся еще шире и не ответил, откровенно разглядывая залесского хозяина. Отчего-то это было очень важно – понять, каков он. Даже важней, чем вызвать на бой «гробоискателя» или выпустить кишки протоорту.

– Ты нем? – Голос князя был спокоен и мягок. – Или горд?

– Я не знаю, вправду ли твои гости обижены на меня? Я поставил нескольких дикарей на причитающееся им место, но они слишком дурно пахли, чтобы быть гостями князя.

– Странные речи для невоградца, – все так же спокойно произнес хозяин Залесска, – но обычные для жителя второго Авзона. Борис Олексич признал, что взял в дружину севастийца по имени Георгий. С чем ты пришел в Залесск, Георгий?

– С конем и оружием. – Глаза у Гаврилы Богумиловича были умными, любопытными и слегка усталыми. Так смотрят еще не василевсы, но уже не динаты. Правда, у Фоки Итмона во взгляде было больше патоки, но откуда брату василевса знать, как Фока глядел на простых смертных? На нужных ему смертных.

– Ты умен, – терпение князя казалось неистощимым. – Что ж, тогда скажи, почему ты оставил Анассеополь?

– Я воевал за того, кто проиграл.

– Ты мог перейти к тому, кто победил. Хорошие воины нужны любому государю.

– Но не всякий государь нужен хорошему воину. – Кажется, так ответил деду протоорт Димитрий. Потом василевс и начальник стражи стали больше чем братьями.

– Что же оттолкнуло тебя от нового василевса? Он жаден? Неумен? Труслив?

Василий Итмон и впрямь неумен и не храбр. Жаден? Возможно, что и не слишком, но на прямой вопрос в Анассеополе прямо не отвечают.

– Менять господина можно, когда судьба еще не решила, кого она вознесет, а кого уронит. – Как внимательно смотрит этот князь! – Только тогда тебя поймут и те, кого ты оставил, и те, к кому ты пришел. Я опоздал сменить сторону и ушел с теми, кто меня знал. Меня всегда тянуло посмотреть мир. Я больше не причиню обид твоим саптарским гостям, я отправлюсь к лехам. Они достаточно далеки и от Анассеополя, и от Авзона, и я смогу с ними объясниться.

– Я еще не на вершине, – князь заговорил по-элимски. Очень медленно, но очень правильно, – но я на нее взойду. Город, Где Умер Бог, третий век принадлежит мендакам. Первый Авзон упал, второй клонится к закату. Залесск станет третьим, а четвертого не будет. Оставайся со мной, севастиец, ты увидишь, как рождается величие. Я вижу, ты удивлен?

– Тем, что слышу элимскую речь, да. Княже, Авзон, прежде чем стать первым, назывался Леонидией Авзонийской, а Анассеополь – Леонидией Фермийской. Оба потеряли изначальное имя, но оно у них было.

– То, что забыто, заслуживает забвенья, – все еще по-элимски продолжил хозяин Залесска. – Величие может носить любое имя. Ты родился Георгием, стал Юрием, а кем умрешь? Лехом по имени Ежи или боярином Залесска Великого? Ты напал на четверых опытных воинов. Ты рисковал.

– Нет, княже. Саптары не ожидали нападения, их кони слабей моего, и потом – я четыре года воевал с птениохами. Они носят бороды, их глаза не похожи на щели, но по повадкам они те же саптары, только крупнее и чище.

– Завтра покажешь, какой ты боец. Не сомневаюсь, что хороший, иначе Олексич тебя бы не принял, но я хочу знать, кому из моих старших дружинников ты равен.

– Ты увидишь. – Авзон клонится к закату? Феофан об этом говорил, но Георгий в Анассеополе о подобном не задумывался. – Я предпочел бы конный бой.

Бой был конный. Будь Георгию сорок, он бы в тот день вошел в старшую дружину. Или не вошел, потому что оставлять «севастийского воеводу» не тянуло, а вот Гаврила Богумилович вызывал любопытство. Непонятное и недоброе, словно через говорящего по-элимски роскского князя можно было что-то понять, предугадать, исправить…

Георгий остался. Лето и осень утонули в воинской обыденности, а в начале зимы в город явились саптары. Усталые, замерзшие, злые, едва не падавшие с заморенных коней, и без оружия. Гаврила Богумилович ошибался. Не только севастиец мог погнать коня на четверых ордынцев!

– Что бы ни присудили набольшие, – нарушил повисшую в горнице тишину воевода, – а собраться не помешает.

Согласно загудели дружинники – они хотели драться с саптарами, давно хотели. Роски устали откупаться и кланяться, а Гаврила Богумилович этого не заметил. Залесский князь не угадал даже с Тверенью, что он может знать о Севастии? Ничего! Залесску третьим Авзоном не быть. Третьим Авзоном не быть никому!

Георгий улыбнулся и подмигнул Никеше, словно дело было в Намтрии, а не в заметенном снегом городишке, которому не стать первым даже в Роскии. Побратим понял севастийца по-своему.

– Уж не знаю, как кто, а мы с Юрышем готовы, – уверенно и радостно объявил он. – Как саптары драные из Тверени заявились, так и готовы. Мало ли…

3

Ускакали гонцы, канули в снежном мареве, скрылись за белым покровом – потянулись томительные зимние дни, и жди-пожди теперь ответных вестей.

Первым, как и ожидалось, откликнулся Болотич.

– Умен, бес, – скрипнул зубами Арсений Юрьевич, едва дочитал присланную грамоту. – Слова кладет ровно златошвейка – стежок.

Князь Залесский и Яузский писал, что «безмерно рад» «разумным словам» своего тверенского «брата», что готов немедля прибыть в Лавру и надеется, что так же поступят и остальные князья. И еще добавлял, что, зная обычаи юртайские да хана Обата, боится, что прогневится тот столь сильно, что прикажет удушить послов залесских да прочих росков, что в недобрый час в Юртае окажутся.

– Коль не врет, так эти души тоже на нашей совести будут, – Обольянинов аккуратно и осторожно опустил свиток, – а может, и уже…

– На нашей! – вдруг резко выкрикнул князь. – И все остальные – тоже, коли ордынцы сюда заявятся. Думайте, бояре! Много думайте – как сделать так, чтобы остальные князья поняли: нельзя больше по удельным берлогам сидеть, пора осильнеть единством!

Слово было сказано. Все поняли.

– Сколько еще терпеть будем, пока Орда из нас соки вытягивает? Уж полтора века минуло, мы все медлим, все выгадываем… все! Сколько ждать еще? Такой повод! Подняться всем княжествам, дать отпор, когда Юртай войско пошлет! Послов отправить на запад да на север, просить помощи у Захара Гоцулского, у лехов, у знеминов, у скалатов с сейрами… да хоть у самого нечистого!.. Прости, владыко, вырвалось.

– Княже, – тяжело поднялся воевода Симеон. – Те речи ты не с нами веди, твоими верными слугами…

– Слуги – они в Залесске, боярин! – яростно прервал Верецкого князь. – А тут – други верные, с кем плечо о плечо на Поле выходили и еще, Длань даст, выйдем!

– Прости, княже, – поклонился воевода. – Все верно. Только мы и так с сим согласны. Глубоко ордынский корень прорастает, а с ним растет на роскских землях и их закон. Страх лезет да привычка ко мздоимству, к тому, что правды нет, а есть ханская воля. И волю ту купить можно, мурз, темников да любимых жен одарив щедро. А за князьями и простой народ тянется, мол, раз уж Дировичам [5]5
  Потомки Дира – легендарного основателя роскской державы, к которому возводят свой род почти все роскские князья.


[Закрыть]незазорно, так и нам вместно.

– Князей уговорить надо, – глубоко, словно перед схваткой, вздохнул Ставр. – Чтоб согласились бы рати слить. Невоград, Плесков, как и раньше говорил, не откажет. По ним Орда не прошлась. Страху меньше.

– Так и знайте, бояре, – князь встал, повел плечами, словно разрывая незримые путы, – буду на съезде речь вести, что пора нам всем против Орды встать. Всем. Всей земле, от дальнего края Невоградской пятины, где о саптарах до сих пор только сказки сказывают, до Резанска, столько раз сожженного, что даже летописцы счет потеряли.

– Быть по сему! – дружно произнесли тверенские бояре, утверждая княжью волю. – Так и реки, княже!

4

Как присудят князья роскские, потомки Дировы, – так и станется, а что тут судить? Пока есть время, нужно его использовать либо для мира, либо для войны. Случалось, добытое унижением перемирие становилось спасением, а бывало – и погибелью. Сколько раз обнаживший не ко времени меч погибал сам и губил пошедших за ним… Сколько раз замахнувшийся на необоримое безумец выходил победителем, становясь дарящей надежду песней… Рухнуть на колени или поднять меч? Труден и страшен выбор, но всего страшней не решить ничего. Нет в роскских краях богоравного василевса, чье слово – закон. Нет того одного, кто скажет «быть войне», загодя принимая на себя и славу победы, и позор поражения…

Георгий Афтан зябко поежился, оглядываясь на растянувшийся по заснеженной реке княжеский поезд. Зимний день недолог, короче пути, что надо пройти от ночлега до ночлега, а Гаврила Богумилович спешил. Хотел выгадать время для молитв и раздумий, чтобы еще раз поразмыслить о том главном, что предстояло сказать. Так объяснил князь Залесский тем, кого взял с собой, а взял он немногих. Чего опасаться по вьюжным дорогам? Разве что волков, потому что саптары на обладателя золотой пайцзы без ханского приказа не посягнут, да и не блуждают степняки по заснеженным лесам, а роски не тронут спешащего в святую Лавру. Не должны тронуть, хоть и многим встал князь Залесский и Яузский поперек дороги.

– Ох, не бережется Гаврила Богумилович, – словно подслушав мысли севастийца, выдохнул Терпило, любимый толмач княжий, свидетель избиения баскаков. Ему посчастливилось выскочить из кипящей, словно котел, Тверени и донести дурную весть до Залесска вперед уцелевших саптар. – Верую, что отринувшего гордыню и не носящего в сердце своем злобы Господь хранит, и все же…

Терпило любил недоговаривать. Пусть собеседник сам додумает, а толмач вроде и ни при чем. Вот и теперь начал и не закончил. Сидел на заиндевевшей кобыле, качал укоризненно головой, а Георгий с Никешей слушали. Им повезло – Гаврила Богумилович из наемников взял в Лавру только их со Щербатым. Набольших залесских – и тех оставил князь, вроде как за княгиней и сынами приглядывать да набившихся в город саптар стеречь. Были при Гавриле Богумиловиче, не считая обозников, лишь десяток старших дружинников, двое отроков да дюжина слуг. Даже одежд для выхода великий князь не прихватил, чтоб сразу видно было, едет не богатством в святом месте кичиться, а дело делать. Только вот какое?

Мыслей Гаврилы Богумиловича не знал никто, можно было лишь гадать. И гадали, чего еще в дороге делать, разве что волков слушать – а пели волки как-то слишком уж громко. Это заметил не только Никеша, что мог в дальних краях и позабыть родные снега, это заметили все. Волки, не таясь, выходили из лесу еще засветло и выли в холодное небо, сине-зеленое, как умирающая гедросская бирюза.

Не ведавший местных примет, Георгий поглядывал на спутников, но не расспрашивал ни о чем. Захотят – сами скажут. Зверей севастиец никогда не боялся, да те и не пытались нападать, они просто были рядом. Звали, плакали, пели. Люди молчали, но они были встревожены, особенно толмач…

– Гаврила Богумилович поторопиться велит, – выпалил догнавший головных всадников разрумянившийся княжий отрок. – Ух ты!

Георгий поднял голову. Впереди раскинулась снежная пустошь, ровная, нехоженая, чистая-чистая, словно покрывало для новобрачных. Вот бы разогнать коня и помчаться наперегонки с ветром, отшвырнув прошлое, не думая о припорошенных снегом камнях и трещинах. Вообще не думая.

– Филин плес, – осенил себя Дланью Терпило. – Лучше его засветло миновать. Дурное это место… Дальше бесюкам ходу нет – Лавра святая не пускает, вот нечистые и морочат напоследок, смущают души…

– А есть чем смущать, Терпило свет Миронович? – зло сощурился Щербатый, но толмач вызова не принял.

– Все мы пред Сыном Его грешны, – объявил он, – все слабы, а нечистый тут как тут. Волком рыкающим бродит… Поторопимся, пока солнце не село.

– Отчего б не поторопиться, – окликнул ведший отряд престарелый сотник Парамон Желанович. – Холодает… Погреться бы!

– А гладко-то как! – шумно вздохнул разохотившийся к скачке мальчишка, норовя послать коня вниз.

– Стой! Куда лезешь?! – Щербатый ухватил лошадь отрока под уздцы. – Берегом поедем! Бесы аль не бесы, но провалиться здесь раз плюнуть!

Отрок насупился, счастливая улыбка погасла. Кони послушно пробивались снежной целиной, обходя предательский плес. Низкое солнце цеплялось за кромку леса на дальнем берегу, искрился снег, поземкой стлался по земле не прекращающийся даже днем волчий вой.

– Так что, Терпило Миронович, – слишком громко заговорил Парамон Желанович, – говоришь, неслучайно там все вышло? В Тверени-то?

– Кто ж его знает? – вздохнул толмач. – Арсений Тверенский никогда в спину не бил, только князь – одно, бояре – другое… Как набат ударил, Арсений Юрьевич на подворье у владыки Серафима был, в том я Длань целовать готов. А вот Обольянинов, любимец княжий, с доверенными людьми – незнамо где.

– А ты где сам был-то, Мироныч? – полюбопытствовал сотник. – При саптарах?

– Как бы при них, кончили бы меня, – скривился толмач, – как есть кончили! Длань уберегла. Отпросился я Сыну Господню свечечку поставить, а чтоб далеко не ходить, к владыке на подворье и пошел. Там и был, когда началось…

– Оттуда и сбежал, – подсказал Щербатый, не терпевший пронырливого залессца.

– Я служу князю своему, а не саптарам, – надулся Терпило.

Георгию стало скучно, и он принялся глядеть по сторонам.

Потому и увидел, как замерзшим плесом в ту же сторону, что и княжий поезд, движется темная фигура. Высокая, грузная, она мерно и тяжко шагала по снежному ковру, неведомым образом опережая шедших рысью коней, удаляясь, как удаляется в степи пыльный вихрь, но странный путник не был смерчем. Георгий видел сутуловатую спину, массивный посох, седую, всклокоченную гриву. К ногам незнакомца льнула длинная предвечерняя тень, на белом снегу казавшаяся вовсе черной. Не в силах оторвать взгляда от диковинного зрелища, севастиец послал рыжего в галоп, но куда там! Догнать старика, а странник был стариком, в этом Георгий не сомневался, было невозможно.

– Стой! Ты куда? – долетело сзади. – Вовсе ополоумел?!

Звали Георгия, но обернулся на окрик старик. Он был слишком далеко, чтоб севастиец мог разглядеть лицо, но отчего-то не сомневался, что его самого путник видит насквозь. Рука самочинно дернулась отдать воинские, нет, царские почести. Старик медленно кивнул, повернулся, вновь зашагал вперед. Ослепительно сверкнуло солнце, тысячами искр вспыхнул снег, вынуждая отвести взгляд.

– А как бы конь в трещину угодил? – ворчливо спросил подоспевший Никеша. – Дорога незнакомая, неезженая. Мало ли…

– Постой, – перебил побратима Георгий, – туда, туда смотри! На реку. Кто это?

– Длань Дающая, – в голосе дебрянича было недоумение. – Холм высокий, издалека видать.

– Холм?

– Так на холме она, Лавра-то. Сейчас снег, а видал бы ты, как она в Велегу смотрится. И не разберешь, где сама Длань, а где отражение. Сколько лет минуло, а как сейчас вижу. Бывал я тут, прежде чем на ваши хлеба податься. С батюшкой бывал…

Георгий не ответил – искал глазами странника и не находил. На укутавшем спящую Велегу снежном одеяле синели волчьи следы, а в прозрачном небе полыхала Длань Дающая, словно протягивая гостям зимнее солнце.

– Чистым золотом звонницу крыли, – с гордостью сказал Никеша. – Чтоб и Господу в радость, и Сыну Его, и всем добрым людям… Гляди, как горит! Не хуже, чем у вас в Князь-городе!

– Не хуже, – кивнул Георгий. – По-другому!

5

Вознеслись над Велегой причудливо-витые звонницы и купола Олександровой Лавры. Парит на роскскими лесами и прибрежными кручами Длань Дающая, великая Длань-Заступница, Длань, с которой каждому из нас у Последних Врат принимать Его дар – или камень, или ломоть хлеба…

Здесь, в Лавре – митрополичий престол. Еще преподобный Олександр, устав от княжих свар, когда каждый Дирович во что бы то ни стало старался утвердить оный престол в своей вотчине, крепко стукнул посохом и объявил, что уходит в леса и своими руками срубит «скит малый», где и станет впредь обретаться. Как ни уговаривали сурового пастыря струхнувшие князья, ничего не помогло.

Долго шел пастырь вдоль берега Велеги, днем и ночью шел, пока не завидел на рассвете холм с камнем наверху. Поднялся с него хозяин леса и ночи, филин, скрылся в дремучей чащобе, и ударили о древний камень первые солнечные лучи, знаменуя конец ночи и начало дня. Опустился митрополит на колени, воздал хвалу Господу и Сыну Его, а потом поплевал на ладони, словно простой плотник, да и взялся за топор. Отказался Олександр от наемных мастеров, мол, приму лишь охотников, да не всяких, а с настоящей страстью в душе. И нашлись таковые! Со всей земли собирался народ, прослышав о новом, небывалом деле, ибо никогда еще митрополиты не уходили, подобно святым старцам-отшельникам, в глухие лесные скиты. Пятнадцать лет пришлось уламывать Олександру святейшего патриарха, добиваться разрешения на перенос митрополии в лесную глушь. Другие митрополиты до сих пор росков за блаженных принимают. Небывалое то дело для слуг Господа – самим от себя власть гнать, однако же прогнали.

Так вознеслась на диком некогда берегу Лавра, обросла со временем посадом. Есть здесь и монастырь, и митрополичье подворье – скромное, у многих бояр куда краше.

Зато здесь не толкаются боками, не спорят о межах и пограничных деревеньках. Здесь внимают слову. Слушают и говорят. Сюда приходят за советом и за правдой. Нет в Лавре места усобицам. Перед Господом и Сыном Его все равны.

…Княжеский поезд твереничей растянулся. Оно и понятно, не на бой ехали – себя показать и других уговорить. Ответные грамоты от роскских князей не замедлили. Никто не отмолчался, отозвались все, даже резаничи и нижевележане, на чьи плечи чаще других обрушивалась ордынская плеть.

– Что ж, братия, – выезжая из Тверени, произнес Арсений Юрьевич, – путь до Лавры хоть и не слишком далек, а мешкать не стоит. Чести не будет, коль позже Болотича явимся.

И поехали, торопясь, хоть и везли с собою нарядное, золотом шитое платье и золотом же отделанное оружие, драгоценные кубки и прочую справу, дорогую, напоказ. Братья-князья должны видеть – не оскудела Тверень, несмотря ни на что, может и всю дружину одеть-снарядить, не одного лишь князя да знатнейших бояр. Не на бой ехали, и все ж никто не пренебрег тяжелым доспехом. С князем шла вся старшая дружина, Орелик не отходит от Арсения Юрьевича. Когда имеешь дело с Залесском, помни, что против тебя – не роск, а саптарин. Или, вернее сказать, роск, набравшийся от саптар, что куда хуже. От наших отлепился, к чужим не пристал – и тем и другим не свой. Не человек – мышь летучая, нетопырь, встретишь – сразу коня заворачивай, дороги не будет, да вот беда – поворачивать поздно.

Зима выдалась щедрой на снега, и Обольянинов невольно радовался – если что, ордынцам по весне трудно будет пробиваться в глубь роскской земли. Конечно, так рано явиться они бы не должны, не ходят саптары на добычу голодной послезимней порой, но кто их знает?.. Хотя эти, если надо – куда угодно дойдут, не остановятся ни пред какими разливами.

Лавра приближалась, но, как ни спешил, как ни торопил обоз старший над поездом Олег Творимирович Кашинский, их все равно опередили.

У Врат Олександровых – мощных, грубых, сложенных из дикого камня, «не красы ради, но для людей сбережения» князя Арсения уже ждали.

Высоко подняты красные с золотом прапорцы, на них – скачущий всадник и над ним – простертая Длань Небес.

– Залессцы… – сквозь зубы бросил Арсений Юрьевич. – Опередили…

Глава 2

1

Князь Залесский и Яузский и впрямь не чинился, самолично выехав навстречу твереничам. Сидел Болотич на смирной, хоть и крупной кобыле, без брони, в шубе добротной, но безо всяких красивостей, и лишь шапка была расшита мелким речным жемчугом.

Дружины при Гавриле Богумиловиче не было, только справа и слева от князя двое отроков вздымали прапорцы, да за спиной залессца сдерживал ярого белоногого жеребца светловолосый витязь, ровно сошедший с дорогой князьгородской иконы. Только конь витязя был не белым, а рыжим, и не оплетало его ноги черными кольцами поганое Змеище.

– Ну, Болотич, – покачал головой воевода Верецкой, – ну, хитер.

Обольянинов промолчал, чего тут скажешь? Без слов говорить и впрямь уметь надо, князь Яузский умел. Смотри, мол, брат мой тверенский, не меряюсь я с тобой оружной ратью, скромен, сам-третей стою перед твоими двумя сотнями лучших дружинников. Даже саблей не опоясался. К чему оружие здесь, во месте святом, когда встречаются братья – князья росков, Дира великого потомки? А только если захочу, будут и при мне воины не хуже твоих…

Но делать нечего.

Арсений Юрьевич одним движением остановил потянувшегося было следом Орелика. С князем остались лишь Обольянинов да Кашинский.

Анексим Всеславич пристально вглядывался в знакомое лицо залесского князя. Всем хорош Гаврила Богумилович! Осанист, дороден – но не обрюзглый. Взгляд, правда, тяжел, ну так он и у князя Арсения не легче, особенно в гневе. Глаза у Болотича темные, непроницаемые, словно все время ждет князь Яузский какого-то подвоха. И хотел бы Обольянинов увидать злобу или так какую-то особенную хитроватость – ан нет.

И чиниться Гаврила Богумилович не стал, заговорил первый, хоть и опередил тверенского князя перед Лаврой.

– Здрав будь, брат мой, княже Арсений, – и учтиво склонил голову.

Куда денешься – пришлось отвечать тем же.

– Тебе тоже здравствовать благополучно, княже Гаврила, – тверенич ответил точно таким же поклоном. – За что ж бесчестишь меня, у врат ожидая? – вроде как шутливо упрекнул он. – И где ж монахи, слуги Божьи?

– Отослал я всех, княже Арсений, – голос у Болотича сладок, медоточив. – Решил, что сам тебя встречу. Не до чинов нам сейчас, брат-князь, не время считаться, кто кому навстречу выехал да кто первым поклонился. И без того сколько свар через то случилось!

Не поспоришь, нехотя признал Обольянинов правоту залессца. Кругом прав. Обкладывает, словно волка, правотой своей. Мягко стелет, как говорится.

– Спасибо за честь, князь Гаврила, – Арсений Юрьевич ответил дружелюбно – а куда денешься? – Мню я, хотел ты со мной потолковать допрежь всех, не только князей, а и самого митрополита?

– Точно, – кивнул Болотич. – Хотел и хочу, брате Арсений. Здесь, в месте святом, хочу с тобой поговорить, как на духу.

– Прямо здесь, на морозе?

– Какой роск мороза испугается? Да и лишних ушей бояться не придется. Я, брате Арсений, не верю ныне даже митрополичьим служкам.

– Наедине со мной речь вести хочешь, Гаврила Богумилович?

– Отчего ж наедине? Возьми с собой бояр своих ближних, от кого у тебя тайн нету, – душевно ответил Болотич, с улыбкой взглянув сперва на Олега Творимировича, а потом на Обольянинова. – Отроков же я отошлю. Не про них дела и речи наши.

Твереничи переглянулись. Ну из кожи вон лезет обычно надменный Болотич! Один остается с тремя хорошо вооруженными воинами; а ведь знает – есть у Тверени счет к Залесску!

Четверо всадников подались в сторону, освобождая путь тверенскому поезду.

– Сюда, – указал Гаврила Богумилович, направляя кобылу на неширокую дорожку, что вела в обход стен Лавры. – Оставь нас, Юрий. Князь Арсений не по севастийскому обычаю живет, по роскскому. Не тронет он меня.

Витязь с иконописным ликом развернул жеребца. Быстро развернул, но Обольянинов успел заметить брошенный на Арсения Юрьевича взгляд. Не взгляд врага и не взгляд слуги, опасающегося за господина. Так смотрят равные на равных.

Кони князей пошли голова в голову, и едва залесский князь остро и пристально взглянул на тверенского, как Анексим Всеславич позабыл странного воина, чуя настоящую опасность, тихую и жадную, словно трясина.

– Спасибо, брате Арсений, что не убоялся слова дурного, – камышом зашуршал Болотич, – да наветов, что обо мне разносят.

– О том ли речь вести сейчас стоит, князь Гаврила?

– Не о том, верно, не о том. А о том, что с Юртаем делать после того, как ты, княже, Шурджэ прикончил. Иль, вернее будь сказано, прикончил его боярин Анексим Обольянинов, здесь, за твоим плечом едущий.

– Хороши у тебя прознатчики, княже, – только и нашелся Арсений Юрьевич.

– Приходится, – словно даже и виновато развел руками залессец. – Чтоб большую кровь не лить – приходится, да, знать все. Порой и не добром то знание добыто, только на сей раз без прознатчиков обошлось. Сам ты свидетелей смерти Шурджэ в Юртай отправил, да еще и разъярил… Слыханное ли дело, воинов оружия лишить да взашей вытолкать?

– Князь Гаврила, – тверенич стал терять терпение. – Мы ведь тут для тайной беседы, верно? Так давай прямо и поговорим. Как два князя, перед которыми – гроза. Да такая, что…

– Именно, брате Арсений, – горячо перебил Болотич. – Прямо поговорим. Как на духу тебе скажу – едва услыхал о побоище, о Шурджиной рати, – волком взвыл, кровавыми слезами возрыдал! Потому как, княже, не в обиду тебе будь сказано, чаще тебя в Юртае бываю и потому ведаю, чем побоище тверенское для всей нашей земли обернется.

– Не стоит, князь Гаврила. Чем это для нас обернется, не хуже тебя знаю.

– А коль знаешь, брате Арсений, то давай думать и решать, как той беды избегнуть. – Болотич был настойчив и неотступен. – Ибо нам с тобой, двум самым сильным княжествам, решать. Не мелочи же вроде Резанска!

« Ждет, когда наш князь спросит, что ж он думает, – решил про себя Обольянинов. – Когда отдаст первенство. Признает, что его, Болотича, совета ждет Тверень».

– Решать съезду княжьему, – твердо сказал Арсений Юрьевич. – А что делать – то понятно. Поодиночке перережут нас саптары. Иль думаешь, Гаврила Богумилович, Орда только Тверень спалит, а Залесск твой не тронет? Как же! Буду говорить князьям, что пришла пора встать всем вместе, одной рукой ударить, одним щитом прикрыться!

Подбородком Болотич проделал какое-то сложное движение – не то кивок согласия, не то насмешливый полупоклон, так сразу не разберешь.

– Ах, княже Арсений, вот этого-то я и боялся. Прям по писаному говоришь, как я от тебя и ожидал. Собраться, ударить, одним щитом прикрыться… А на деле знаешь что получится? Нижевележане с резаничами препираться станут, а плесковичи – с невоградцами: кому сколько воев выставлять, кому сколько кормов везти, кому за потравы на пути войска платить. Те князья, что похрабрее, сцепятся, кто более достоин во главе войска встать, те, что потрусливее, от общего дела увиливать станут. Кто-то непременно и донос в Юртай настрочит. Мне ли князей наших не знать! Тебе, брате Арсений, хорошо, ты единовластный хозяин тверенский, а мне столько пришлось с княжьей мелочью переведываться! Одной деревенькой в три двора володеет, а туда же! Князь, и Дировой крови!.. – Болотич перевел дух, утер проступивший под шапкою пот. Арсений Юрьевич не перебивал, и, ободрившись, залессец продолжал:

– Но самое главное не княжьи споры, не наши прекословия! Помысли, княже – пусть даже соберем мы рать, выведем на поле… против кого выведем, ты подумал? Непобедима Орда! У нас один ратник от скольких дымов выходит, а? Наши с тобой старшие дружины хороши, слов нет, но много ли их? А в степи каждый мужчина – воин. Грады дадут ополчение, да только под саптарскими стрелами оно не выстоит. А степняков – что саранчи, хватит и в лоб ударить, и со спины зайти.

Вот и видится мне – соберешь ты цвет земли нашей, да и положишь под ордынские копыта. Что следом-то сотворится, княже Арсений, а? Ты-то, знаю, ни на шаг не отступишь, падешь, если придется, доблестно, с мечом в руке – а что потом с Тверенью твоей станется? Сожгут дотла, мужиков перебьют, баб с детишками – в полон угонят. Как перед Дланью тогда ответишь?

– Как я перед Дланью отвечу, не твоя забота, Гаврила Богумилович, – ровным холодным голосом отчеканил тверенский князь. – Как и не моя – что и кому ты сам отвечать станешь. А что непобедима Орда… так ведь она и врагов настоящих пока не встречала. Или разбегались все, или давили на драку решившихся поодиночке, по лесным нашим берлогам. А так, чтобы всем бы встать – не твереничам, не залессцам, не резаничам или невоградцам – а роскам, такого еще не случалось.

– И не случится! – с нажимом бросил Болотич. – Привыкли межевыми дрязгами считаться, обиды припоминать с Дировых времен, и ничего ты, княже, с этим не содеешь. Не переделаешь в один день-то!

– Кто знает, Гаврила Богумилович, – тверенич оставался непроницаем. – Общая беда обо всех межевых спорах забыть заставляет.

– То наверняка знать не можно, – оспорил залессец. – Но поверь мне, брате Арсений Юрьевич, – кликнешь ты клич, станешь войско созывать, а другие князья знаешь что подумают? – мол, сам ханских баскаков перебил, а теперь за нашими спинами схорониться решил, уж прости ты мне, княже, слово неласковое. Скажут, мол, хочет Тверень над всеми нами властвовать, хочет, чтобы вольные грады и княжества свои бы дружины под тверенскую руку поставили. Скажут, мол, мало нам Орды с Юртаем, так еще и Тверень туда же! И не успеешь оглянуться, брат Арсений Юрьевич, как полетят в тот же Юртай доносы один за другим.

– Грех о братьях-князьях так плохо думать, – заметил тверенский владетель.

– Грех! Да что поделать, коль правда!

– И что ж, по-твоему, брат мой Гаврила Богумилович, – насмешка в голосе Арсения Юрьевича стала нескрываемой, – что ж, по-твоему, делать сейчас надлежит?

Обольянинов поморщился. Как не хотелось, чтобы задавал князь залессцу этот вопрос, словно признавая некое право Болотича советовать ему, хозяину тверенскому!

Но у князя Арсения, видать, было свое на уме. Ответа залессца он ждал с легкой улыбкой, точно заранее зная, что тот скажет.

И князь Гаврила словно почувствовал: заерзал в седле, принялся невесть зачем поправлять и без того прямо сидящую шапку. Осекся, словно и не было наготове давно придуманного, проговоренного и затверженного ответа.

А четверо конных всё шагали по узкой дорожке, меж стенами Лавры и близким речным берегом, где ветра смели снег с середины ледовой тропы; зимнее безмолвие, тишь, холодный покой.