Текст книги "Волчье поле"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Вера Камша
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Брось, Ставр, – поморщился князь. – Гаврила, конечно, пакостник и ордынский блюдолиз, но на такое не решится. Чем Падлянич кончил, никто ведь не забыл.

– Такое разве забудешь… – проворчал Олег Творимирович.

Мученически убитый в Орде князь Червонной Вежи, Димитрий, попал туда не просто так, а по навету другого князя, Юрия Дебрянского. Получив после смерти соперника вожделенный ярлык и прозвище Падлянич, Юрий устроился было в Червонной Веже, однако горожане, прослышав о содеянном, взялись за оружие, избили сопровождавших князя степняков, а самого наушника живьем зарыли в землю.

Острастка подействовала. С тех пор в открытую кляузничать в Орде на сородичей не решался ни один князь. Правда, и лет с кончины Димитрия-мученика прошло немало…

4

…Говорили долго. Решили, что готовиться следует, как всегда, к худшему – знаменитый темник в тереме сидеть, сбитень попивая, не станет. Ставр заикнулся было – велеть всему простому люду снести на княжье подворье мечи, у кого есть, но Арсений Юрьевич только отмахнулся.

– Пустое, Ставр Годунович. Если темник сюда не послом едет, для боя, как ты люд мечей лишишь? Случись что, народ за топоры схватится, а топор не отнимешь.

Конечно, измыслили еще немало. Вывезти княжью казну и ценности из тверенских храмов. Пустить по торгу слух – мол, не худо было б и твереничам попрятать нажитое подальше. Делать запасы – но не в самом граде, а в ближних монастырях, обзаведшихся крепкими стенами, – не все ордынцы строго блюли завет Саннай-хана, что велел не трогать служителей чужих богов.

Говорили и о тех, кто мог бы прийти на помощь, случись чего.

– Невоград от разора уцелел, – рассудительно вешал Ставр, – и с тех пор тамошние золотые пояса только и знают, что трясутся, как бы Орда к ним всерьез не нагрянула. Однако вече осильнело, саптар не жалует, да и посадник не со свейцами торгует, а с нами, с низовскими городами, и потому, случись чего, его слово за нас будет. Мню, Невоград, если открыто и не поможет – во что не верю, – то уж наемную дружину набрать не воспрепятствует.

– Наемную… – поморщился Кашинский.

– Не взыщи, Олег Творимирыч, рады будем всякому, кто за Тверень меч обнажит, – сухо отмолвил Годунович. – Пусть даже сундуки с казной им раскрыть придется. Потому что кто еще к нам поспешит?

– Нижевележск, – заметил князь. – Кондрат Велеславич, хоть и не молод летами, ничего не боится – ни Обата, ни Орды, да и самого Санная бы не испугался. Дружину свою пришлет.

– А Плесков? – спросил владыка.

– У них там на загривке ордена сидят, всеми клыками впившись, – возразил Обольянинов. – Народ плесковичи боевой и тертый, помочь должны, но едва ли в больших силах явятся.

– Знемы? Хотя у них помощь просить…

– Справедливо молвлено, владыко. Хитроумны, увертливы, себе на уме. Между орденами и Ордой. Помогут, если уверены будут, что какой ни есть пограничный городок, но себе оторвут.

– А вот этому не бывать!

– Не бывать, княже, – согласился Анексим Всеславич. – Лехи могли бы подмогнуть, хотя уж больно носы задирают. Но… коль времени на посольства хватит, попытаться стоит. У лехов и со знемами немирье, и с Ордою на юге.

– Не помогут, – вздохнул Верецкой. – Владыка то же скажет. Переведывался я с лехами, уж больно крепко Авзон их в своей вере держит. Мы для них – что саптары, если не хуже.

Князь нахмурился.

– В Невоград гонцов отправим. В Нижевележск тоже. Ко знемам посольство – просто чтобы «вечный мир» подтвердить. Даров им свезти побольше…

– Не делал бы я того, княже, – покачал головой Ставр. – Враз об угрозе ордынской проведают и с теми же саптарами сговорятся.

– Тоже верно, – согласился Арсений Юрьевич. – Думайте, бояре, чего еще измыслим?

Олег Кашинский вздохнул, кашлянул, немилосердно рванул себя за бороду.

– Лесному хозяину б жертву принесть…

– Что несешь, какую жертву! – вскинулся было владыка, но, видать, более по привычке.

– Да вот такую, отче Серафиме, – не уступил старый боярин. – Пусть Сын Господень меня простит, да только я перед каждым делом Батюшке-Лесу поднести не забывал. А тут – не от себя надо, от всей Тверени!

– И что – помогало? – усмехнулся князь.

– Помогало, княже. Помнишь, когда со знемами толкались за Городец выморочный?

– Так то когда было, Творимирович! Ты тогда на поединок выходил, ихнего заводатая с коня сбил…

– А почему сбил? – упорствовал боярин. – Потому что жертву принес.

– А может, оттого, что копье крепче держал да на коне лучше сидел? – не удержался и воевода.

– Будет спорить, – прервал бояр владыка. – Прости, Олег Творимирович, что голос на тебя возвысил. Мню, что всех, кого можно, о помощи просить надобно. Потому как если и есть тут хозяева лесные – так пусть уж помогают, а не вредят.

Глава 2

1

Упали морозы и легли снега. Встали реки, протянулись по всей Роскии надежные ледяные дороги, тронулись в путь купеческие караваны. Под толстым белым одеялом дремлют земли росков, дремлют – да лишь вполглаза, тревожно, не в силах забыться.

Помнили по всем княжествам от Невограда до так и не оправившегося Дирова, как страшной зимой по вот так же замерзшим Велеге, Оже и прочим рекам – катился от града ко граду огненный ордынский вал, не оставляя ничего живого. Прахом и пеплом распался отбивавшийся до последнего человека Резанск, сгорела Смолень, Дебрянск жители бросили, дружно подавшись в окрестные леса, да только помогло то мало – едва вернулись, нагрянули ордынские охотники за полоном.

Уцелели Невоград с Плесковом, да лишь для того, чтобы застонать под тяглом ордынского выхода. Умен был хан Берте, внук Саннаев, знал, когда надо зорить под корень, а когда – страха довольно.

Коротким холодным днем плыли над головами мохнатые облака, сеяли на спящую землю легкую, легчайшую снежную крупу, словно пахарь, шагающий весенним полем; а в саму Тверень тем временем въезжал баскачий поезд.

Темник Шурджэ не изменил себе, отказавшись от пышных, в Чинмачинских краях взятых паланкинов. Он ехал впереди избранной полусотни нукеров, уперев в бок левый кулак и бесстрастно глядя поверх голов. Впереди на высоком речном берегу лежала Тверень, ворота широко раскрыты, там стоит почетная стража, но вот народа по обочинам нет совсем, и это хорошо – ибо побежденные должны жить в вечном страхе перед победителями. Воину не к лицу взирать на раболепно согбенные спины – пусть этим наслаждаются царедворцы, которых и так теперь слишком много. Саннаиды и те все чаще рождаются не с саблей в руке, но с удавкой и отравой, все чаще поглядывают с вожделением на ханский престол, забыв о главном. О том, что воин побеждает врагов на поле брани, захватывает их города, берет их женщин, продает в рабство их детей и радуется победе. А вот если покорённые сбегаются поглазеть на победителей – это плохо. Это значит, что пропал страх и скотине пора пустить кровь.

На Тверень пал ужас, и темник позволил себе улыбнуться. Разумеется, так, чтобы никто не видел.

За спиною Шурджз покачивались в седлах десять сотен отборных степных воинов, каждый стоил в бою десятка этих лесных червей. Темник не боялся никого и ничего, он действительно не знал, что такое страх. Когда у самых ворот вдруг проснувшийся ветер швырнул в лицо потомку Санная снег и невместный среди дня волчий вой, саптарин не повел и бровью, хотя многие из его воинов схватились за резные подвески-обереги, отводя недоброе. Не страшна была Тверень с ее распахнутыми воротами, не страшны вышедшие навстречу пешие данники, страшен был пробившийся сквозь свист ветра голос, велевший повернуть коня и уходить. Из чужих лесов в свои степи. «Ступай прочь, – велел некто невидимый, – или не жить тебе», но потомки Санная отступают лишь по приказу великого хана.

2

…Боярин Обольянинов ждал незваных гостей сразу за городскими воротами. Он не взял с собой никакого оружия, как и другие тверенские набольшие, отправленные князем встречать беду. Приготовлены под парчой богатые дары – Анексим Всеславич невольно вспомнил, как зло рылся в сундуках Олег Кашинский, как швырял служке изукрашенное оружие, мало что не смяв, бросал на поднос золотые чаши и серебряные кубки, пинал скатки дорогих авзонийских тканей, чуть не пригоршнями отсыпал бережно хранимый речной жемчуг, мелкий, но чистый-чистый.

– Да пусть подавится, басурманин!

И теперь все это богатство, на которое можно выкупить из злой ордынской неволи не одну сотню пахарей вместе с семьями, лежит на подносах, дабы с поклонами быть поднесенным надменному саптарину. По обычаю, подносить дары обязаны были самые красивые девушки, но князь, побагровев, стукнул кулаком по столешнице и заявил, что знаем, мол, чем такое обернется – похватают девок на седло и поминай как звали, – и потому дары подносить станет старшая дружина. Чай, у них спина не переломится, а хватать их у саптарвы, так скажем, желания не будет. Старшая дружина – в лучших одеждах, без доспехов и оружия, с одними лишь засапожными ножами – стояла рядом с Обольяниновым. И смотрела.

Шурджэ ехал первым. Просто и без затей, без гонцов, предвозвестников и прочего, на что так падки были другие баскаки – видел боярин Анексим их въезды, хотя бы и в тот же Залесск. Одеждой темник ничуть не отличался от прочих своих воинов, выдавали его лишь конь да оружие.

Боярин видел, как Шурджэ быстрым, цепким взглядом обвел площадь – пустую, вымершую, словно при моровом поветрии. И – остался бесстрастен.

– Пошли, – вполголоса бросил Обольянинов товарищам.

Рядом с остановившимся ордынцем враз появился невзрачный бородач на невысокой лошадке, одетый подчеркнуто по-саптарски, но лицом – роск.

– Толмач. Небось с Залесска, – мрачно бросил кто-то за спиной боярина. – Падаль…

Обольянинов подходил к темнику пешим, как положено, склонив голову и не глядя тому в глаза. Щеки горели от стыда. Но – вразумления владыки сидели в голове крепко: «Мы не Залесск. Ордынский сапог лизать не станем. Но и вежество гостю окажем. Кем бы он ни был».

– Великому, могучему и непобедимому Шурджэ, бичу степей, мужу тысячи кобылиц, водителю десяти тысяч воинов, правой руке хана высокого, справедливого, град Тверень открывает свои врата и вручает себя в полную власть его, – произнес боярин по-саптарски церемониальную фразу. Хорошо еще, никто из старшей дружины не расхохотался от упоминания «мужа тысячи кобылиц». Роскам такое – поношение одно, а ордынцам – честь. Поди ж пойми их…

Лицо темника не дрогнуло.

– И просит град Тверень принять дары наши скромные. А князь наш, Арсений Юрьевич, ждет дорогого гостя в тереме своем, где уже и столы накрыты, и пир готов, – продолжал Обольянинов на чужом, гортанном языке, оставив не у дел надувшегося толмача с бегающими глазками.

Дружинники молча подходили, кланялись, складывая на снег у копыт темникова коня тверенские богатства.

Шурджэ на них и не взглянул.

И не удостоил Обольянинова даже словом. Лишь коротко взглянул на толмача и едва заметно кивнул – давай, мол.

– Непобедимый Шурджэ, бич степей, велел мне сказать, что принимает дары именем хана высокого, справедливого. И еще велел мне сказать непобедимый Шурджэ, что вежество истончилось в Тверени – с каких это пор гостям дары подносят бородатые мужики?

Кто-то из дружинников что-то буркнул, но товарищи вовремя пихнули его локтями.

– Где красные девы, коими так славен был град сей? – распинался залессец. – Разве так встречают ханского посла, тверенич?

Сперва дружинников «мужиками» назвал, теперь боярина – «твереничем»… Обольянинов скрипнул зубами.

– Устрашены грозным видом воинства ханского. – Анексим Всеславич заставил себя поклониться еще ниже. – Пусть непобедимый темник не гневается на неразумных…

На сей раз Шурджэ соизволил ответить – сквозь зубы, глядя куда-то в пространство и так тихо, что Обольянинов, неплохо зная саптарский, не разобрал ни слова.

– Непобедимый темник говорит, что не намерен пререкаться с рабом коназа тверенского, – роск-толмач намеренно исковеркал титул Арсения Юрьевича, произнеся его, как говорили ордынцы. – Дары примут его воины. А себя он требует препроводить туда, где оный коназ предстанет пред взором темника.

Не дожидаясь ответа, Шурджэ послал коня вперед. Не приземистого степного лохмача – стройного, широкогрудого красавца, впору хоть Юрию-Победоносцу. Засмотревшись на вороное диво, Обольянинов едва избежал толчка конской грудью, и на темном узкоглазом лице проступила усмешка.

3

Ордынский полководец ехал по замершей от ужаса Тверени, и это было хорошо. Шурджэ презирал корчащихся у его ног данников. Он чувствовал их бессильную ненависть, и это тоже было хорошо. Сам город затаился, забился по гнусным и затхлым щелям – никогда им не понять величия бескрайней степи, где только и могут рождаться настоящие мужчины и воины.

Он с радостью спалил бы эти крытые серым тесом жалкие избенки со всеми их обитателями, но ханская воля превыше желаний темника. Шурджэ умел водительствовать другими потому, что сам умел подчиняться. Закон Саннай-хана непререкаем. Воздавай должное поднятому на белом войлоке почета и не прекословь ему. Воину нет чести в унижении тех, кто ему не ровня: – если они выказывают дерзость, он просто их убивает – но вот унизить того, кто мнитсебя равным великим воинам, детям Санная, – то его, темника, первейший долг и обязанность.

Обольянинов и дружинники – пешими – сопровождали баскака, хотя тот, не сомневался боярин, озаботился изучить чертежи тверенского градового строения.

Вымерла Тверень. Только заливаются злобным лаем дворовые псы. Им-то, бедолагам, не объяснишь, что перед этим врагом надо вилять хвостом и голоса не подавать…

Встречать баскака князь Арсений Юрьевич вышел на красное крыльцо. На бархатной подушке он держал дивной работы мармесскую саблю, простую, без особых украшений, но способную рассечь подброшенный в воздух шелковый плат.

Шурджэ не остановил коня, легким движением поводьев послав скакуна вверх по ступеням.

Это было неслыханным оскорблением. Побледнел князь, сжались кулаки у старшей дружины; но за ордынцем стоял Юртай и его несчетные тумены. Арсений Юрьевич сделал вид, что восхищен выучкой вороного.

Шурджэ чуть-чуть сощурился. Самую малость.

Коназ росков боится тоже.

И это хорошо.

Глава 3

1

Княжий пир удался на славу. Арсений Юрьевич сам, отринув гордость, подносил надменно молчащему баскаку чаши с вином – Шурджэ твердо держался старой веры Санная, ничего не говорившей о запретах на хмельное. Темник пил и не пьянел, только глаза становились всё уже. Обольянинов, почти не прикасавшийся к кубку, лишь молча стискивал зубы – выражение баскачьего лица иначе как «паскудным» никто бы не назвал.

Десять сотен степных воинов, казалось, заняли пол-Тверени. Их кони заполонили все княжье подворье, весь торг, и вокруг лошадей – главного богатства истинного воина Санная – верный Закону-Цаазу темник сразу же расставил многочисленные караулы. Прямо тут, на площади, резали скот, взятый в первых попавшихся домах, куда зашли, вышибив крепкие двери. Страх в глазах росков был восхитителен – во всяком случае, так казалось простым, словно сама степь, воинам Шурджэ. Если бы роски не были презренными трусами, они бы не пустили их в город. Они бы дрались. Но они – трусы. Все поголовно. И воины великого хана, ведомые по его слову непобедимым темником, здесь в своем праве – берут то, что считают нужным. Сражаются сильные, слабые – покорствуют и отдают сильным потребное. Роски – не сражаются. Значит, они – трусливы и слабы. А потому – законная добыча степных волков.

Обольянинову доносили, что творится в городе. Боярин лишь бледнел да крепче стискивал рукоять короткого кинжала, думая про себя, что на крайний случай сойдет и он.

Вместе с темником веселилась его избранная сотня, лучшие из лучших. Почти все, как и сам Шурджэ, – из коренных, из соплеменников Санная. Они знали, сколько и чего пить. Но даже мертвецки пьяный, любой из этих воинов попал бы стрелой в подброшенную шапку девять из десяти раз.

Слуги тащили на столы все новые и новые перемены. Слуги, потому что сенных девушек князь из терема убрал, велев сидеть по домам и носа не высовывать, если не хотят оказаться в ордынской неволе.

Обольянинов скосил глаза на князя – сдавшись настойчивым уговорам владыки, Арсений Юрьевич изо всех сил старался быть любезен с незваным гостем. Получалось у него это плохо – чего дивиться, он же не Болотич.

Темник молчал, ничего не отвечая. И лишь когда князь, выказывая огорчение, развел руками – мол, ничем тебя, гость, потешить-порадовать не могу, наконец разомкнул тонкие темные губы.

Толмач – звали его Терпило, и мельком Анексим Всеславич подумал, что прозвище очень тому походит, – враз встрепенулся, изобразив спиной движение, словно у ластящегося к хозяину кота.

– Мои воины сыты. Теперь мои воины должны быть веселы, – медленно говорил темник по-саптарски, не глядя на князя. – Где твои девки, коназ? Пусть пляшут. А потом мои воины должны получить их на ночь.

«Ах, тварь ордынская! – скрипнул зубами Обольянинов. – Ловок, бес…»

– Будь ты моим гостем, коназ, – бесстрастно продолжал меж тем Шурджэ, – я встретил бы тебя совсем не так. Я выехал бы тебе навстречу за десять полетов стрелы, сам проводил бы тебя к своей юрте, сам наливал бы тебе кумыс, а потом сам подвел бы к тебе свою самую толстую жену, строго наказав ублажить дорогого гостя.

«Господи Боже, Длань твоя Дающая! – горячо взмолился про себя Обольянинов. – Спаси и сохрани! Удержи князя Арсения руку!..»

Но князь, похоже, и сам знал, что делать.

– Недужна моя княгиня, – скорбно сказал он темнику. – На богомолье она. В монастыре.

– В монастыре? – Тонкие губы чуть дрогнули, скривившись в подобие ядовитой улыбки.

– В монастыре. Ибо недужна. – Князь заставил себя горестно развести руками.

– Что ж, – пожал плечами степняк, – но другие девки в твоем городе, я надеюсь, не на богомолье?

– Не в нашем обычае указывать женам да девицам, с кем им постель делить, – гнев настойчиво стучался в двери княжьего сердца. – Не обессудь, гость дорогой. Не гневайся.

– Когда ж вернется с богомолья твоя жена? – бесстрастно продолжал Шурджэ.

– Все в Длани Его, – князь осенил себя знамением Гибнущего под Камнями. – То мне неведомо.

– Как же правишь ты градом, коназ, – с нескрываемым презрением бросил темник, – если твоя же собственная женщина из твоей воли выходит?

– Таков наш обычай, – боярин видел, что Арсений Юрьевич еле сдерживался.

– Дурной обычай, – зевнул степняк. – Перейми наш, ибо мы побеждаем. А потому наши обычаи лучше.

Князь ничего не сказал, лишь вновь развел руками.

2

…Тот пир Алексии Всеславич Обольянинов запомнил надолго. Воины темника Шурджэ, его избранная сотня, сожрав и выпив все, что только смогли, стали громко стучать рукоятями сабель по столам, требуя «девок».

– Женок, вишь, хотят, – с постный лицом возвестил толмач Терпило.

– Придумай что-нибудь, ты же роск! – не выдержал Обольянинов.

– Я – залессец! – напомнил тот. – Князь Гаврила Богумилович на сей случай всегда холопок закупных держит, своих бережет. Но Тверень же не такая, не замарается! – поддел он боярина.

– Т-ты… – Обольянинов шагнул к толмачу, чувствуя, как глаза заливает красный. – Я тебя… голыми руками…

– Попробуй, – прошипел в ответ Терпило, – попробуй. Враз на кол сядешь! Меня сам темник великий ценит и по имени знает!

– Я пса своего тоже по имени знаю, – сплюнул боярин, однако же отступился. Прав был проклятый залессец, как есть прав. Чего у саптарвы не отнимешь – своих не выдают. В смысле, чужим не выдают. Сами-то запросто и спину слопать могут, но, пока ты им нужен, от других защитят.

Однако князя надо было выручать – змеиная ухмылка темника становилась все злее, и все громче стучали по доскам столов рукояти ордынских сабель.

Арсений же Юрьевич, похоже, растерялся. Языкастой ловкостью, коей так отличался князь Залесский и Яузский, князя тверенского явно обделили.

– Великий темник, – Обольянинов не простерся ниц, но поклониться себя заставил. – Не взыщи, не гневайся на верных слуг своих. Страх объял весь город при вести о твоем приходе. Вот и разбежались кто куда наши красные девицы.

3

Шурджэ медленно откинулся на резную спинку жёсткого княжьего кресла, казавшуюся сейчас мягче перин с лебединым пухом. Ничего нет лучше, как вновь и вновь убеждаться в правоте великого Саннай-хана, в истинности его Цааза, его Закона, гласящего: приди к живущему на одном месте с мечом, и он сам отдаст тебе все, что имеет. Лес давит сердца этих людей, и они становятся трусливее сусликов.

А суслик разве не добыча степного волка?

Вот и этот избранный нукер коназа росков – страх уже убил его, допрежь доброй сабли самого темника Шурджэ. Он кланяется. И – как же точно сказано в Цаазе: «Узришь ты ужас, сочащийся из глаз его». Великий водитель воинов Саннай знал, о чем говорил, когда чинмачинские писцы поспешно записывали за ним главу «О трепещущих».

– Мы здесь волей нашего хана, великого, справедливого, – медленно произнес темник. – Его воля велит нам не резать овец без крайней надобности. А ты – овца, нукер. Мужчина не сказал бы ни слова о страхе.

Боярину кровь бросилась в голову, щеки запылали, пальцы до боли сошлись на богатом, не для боя, для чести взятом кинжале.

– Воля великого темника прозывать меня, как ему благоугодно, – на сей раз Обольянинов говорил по-роскски, – однако я поведал ему истинную правду. Мой князь не неволит своих подданных, охваченных простительной боязнью.

– Твой князь, – с прежним ледяным спокойствием отвечал Шурджэ, а Терпило, явно наслаждаясь, переводил во всех подробностях, – не оказал нам должного гостеприимства. Тем самым он оскорбил великого хана. За это он, несомненно, заслужил позорную казнь. Но мой владыка добр и велел мне сдерживать порывы моего сердца. Мне пока достаточно видеть твой страх, нукер. Сегодня мои воины удовольствуются лишь полными животами. Но завтра они захотят положенное всякому мужчине, и, будь я коназом тверенским, я бы озаботился исполнением их желаний.

Гибким, мягким движением темник поднялся, и грохот сабель мгновенно же стих.

Шурджэ молча шагнул к дверям во внутренние покои, и рядом с ним тотчас оказалось два десятка ближней стражи.

А ты ведь сам боишься, подумал Обольянинов, однако тотчас оспорил себя. Верить в это было бы очень приятно – и напрочь неверно. Шурджэ не боялся. Он просто не мог уронить даже не столько себя, сколько своего хана, сделав шаг без должных почестей.

И еще он не видел того, чего не разумел, как не видит трещин разогнавшийся на истончившемся весеннем льду неразумный всадник.