Текст книги "Волчье поле"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Вера Камша
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Глава 4

1

Обольянинов отъехал от княжьего терема запоздно, «досмотрев», чтобы все незваные гости разместились как можно лучше. На торжище горело множество костров, возле них сидели или ходили ордынцы. Там, где еще вчера торговали гости со всех концов Роскии, ныне выросло множество юрт, словно степная столица целиком пожаловала сюда, в Тверень.

Анексима Всеславича сопровождала внушительная стража – оружные отроки и бывалые дружинники, Числом три десятка. Не ровен час – один аркан, брошенный смуглыми, раскосыми воинами темника Шурджэ, – и поминай как звали, тверенский боярин Обольянинов, здравствуй, безымянный раб где-нибудь в Юртае или того дальше, в землях незнаемых, куда год только в одну сторону добираться.

К себе боярин не торопился. Дом стоял пуст, Ириша, чада и домочадцы – все отправлены от греха подальше, в лесную усадьбу вблизи малого монастыря, отцом, Всеславом Игоревичем, основанного. Туда не вдруг доберешься и по зимнику.

Далеко не все саптары спали – немало их рассыпалось по ночной Тверени, ничуть не смущаясь холодом, снегом и темнотой. Боярин слышал, как громко колотили сабельные рукояти в плотно запертые двери, и горе тем, кто дерзал не отворить тотчас!

Анексим Всеславич услыхал, как вполголоса выругался кто-то из отроков – обычно не дерзавших и рта открыть при не любившем грязное слово боярине.

И было отчего – прямо перед ними десяток ордынцев деловито выносил из богатого купеческого дома какие-то узлы. Обольянинову не требовалось много усилий, чтобы вспомнить, кто здесь живет – Твердислав Протасьич, богатый гость, торговавший по всем княжествам, хаживавший и в далекие Федросию с Князь-городом. Сейчас же сам купец стоял, потерянно уронив руки, и только кланялся ухмыляющимся степнякам:

– Берите, берите, гости дорогие… все берите, только живот оставьте… да девок не трогайте…

– Не тронем, – вдруг гортанно ответил по-роскски один из воинов постарше. – Ты, роск, почтителен. Скажи остальным, чтобы такими же были.

«Чтоб такими же были… – с отвращением к самому себе подумал боярин. – Чтобы такими ж сделались, как в Залесске, где готовы уже любому сильному сапог лизать, не токмо саптарину. Да и Гаврила свет Богумилович немало из юртайского обихода позаимствовал. Глядишь, скоро заставит перед собой на брюхе ползать и лбом в пол биться…»

По всем меркам, саптары вели себя еще прилично. Пока они только забирали понравившееся из богатого дома, не трогая женщин и не хватая в мешки детишек, пользовавшихся, знал боярин, особым спросом на рабских рынках Востока и Юга. Надолго ли хватит этого «пока», Обольянинов не знал. И еще он не знал, кто не выдержит раньше – степные волки или же лесные.

2

В Тверени настали смурные, тяжкие дни. Нельзя сказать, что отряд темника Шурджэ сразу же принялся творить неописуемые зверства, «вырубая всех, кто дорос до чеки тележной», или позоря без разбора всех женок и девок. Грабили дома торговых гостей, не трогая боярские усадьбы. Брезговали и концами, где жили простые твереничи. Но подвоз почти пресекся – кому ж в голову придет тащиться в город, где орудует баскачий отряд?

Но жить Тверени было все равно нужно, и торг приоткрылся, несмело и неизобильно; однако же цены возросли многократно, потому что саптары, подходя к лоткам, тотчас забирали все, что хотели. Пришлось вмешаться князю Арсению, пообещав купцам отступного и возмещения проторей – иначе простой люд не смог бы купить даже и снега зимой.

Темник Шурджэ сидел в княжьем тереме, истребовав себе счисленые листы – «по дыму», «по сохе» и прочие. Разбирать записи ему помогал пронырливый Терпило – гад оказался куда как сведущ в тверенских делах, наизусть помня все даже самые мелкие деревеньки в глухих медвежьих углах.

– Плохо твое дело, коназ, – в конце пятого дня бросил темник Арсению Юрьевичу. – По всему вижу, обирал ты великого хана, дани недоплачивая.

Встрепенулся Олег Творимирович – исчисления дани были его заботой, они затеяли нудный спор с Терпилой, козыряя друг перед другом уложениями предшественников ныне правившего в Юртае Обата, однако Шурджэ лишь поднял руку, прерывая спорщиков.

– Вижу, что богата и изобильна Тверень. Может давать больше. Великий хан, высокий, справедливый, да не утихнет слава его, почтил меня правом устанавливать выход по моему разумению. Так вот тебе мое слово, коназ – нужно собрать по три гривны серебра с дыма. Знаю, ты сможешь, коназ. Возьму слитками, а если нет – то людьми.

Обольянинов и Арсений Юрьевич только переглянулись в бессильной ярости. Никогда еще выход не превышал полгривны с дыма; проклятый темник потребовал вшестеро больше. Столько не соберешь, хоть выверни наизнанку все княжество. А иное – так и еще хуже: людей в полон гнать, живыми душами откупаться!

Всегда гордилась Тверень, что не отдавала своих в ордынскую неволю, что князь, живя скромно, одеваясь в простую одежду, жертвовал все, что мог, на выкуп твереничей из степного рабства. Арсений Юрьевич не слишком, впрочем, разбирался, действительно ли спасает своих или, скажем, резаничей с нижевележанами – многие из них оставались потом в его княжестве, приумножая прореженное войнами и смутами население.

Но отдать три гривны с дыма – немыслимо, невероятно! Даже если заложить все, что есть у князя и бояр, если отдадут припрятанное на черный день торговые гости, если развяжут мошну мастера – хорошо, если соберет по две.

– Прошу о милости великого темника. – Господь один знает, чего стоили Арсению Юрьевичу сии униженные слова. – Не режут овцу, способную давать шерсть. А Тверень сей выкуп зарежет.

– Не можешь заплатить – не плати, – равнодушно сообщил ордынец. – Возьму людьми. Великому хану они надобны даже больше серебра.

Тверенские князь и бояре замерли. Толмач Терпило опустил глаза.

– Помилосердствуй, великий темник, – наконец решился Олег Творимирович. – Мы всегда ордынский полон выкупали, а не людей в него отдавали. Погоди, дай только сроку, выход мы соберем…

– Срок не дам. – Шурджэ глядел прямо перед собой, положив на колени саблю серого булата, самим же князем Арсением и поднесенную. – На то не давал мне воли великий хан. Велел он собрать дань и, пока не вскрылись реки, поспешать обратно. А пока остальной выкуп из ваших лесов свезут…

– Вот! Вот, темник великий, вот этот-то лишь срок нам и надобен! – казалось, Кашинский сейчас превозможет и убьет собственную честь, встав на колени перед степняком – все ради Тверени. – Ни о чем больше не просим! Мы добудем серебро!

– Добывайте, – кивнул ордынец. – Но людей я тоже возьму. Десять сотен. Сверх всего прочего.

Обольянинов отвернулся, надеясь, что Шурджэ не услыхал, как скрипнули его зубы.

– Ступай, коназ, – махнул темник. – И возблагодари милость великого хана, велевшего мне щадить твоих подданных и сдерживать своих воинов.

– Благодарность моя безмерна… как и верность великому хану, – поспешно закончил князь Арсений после выразительного взгляда старшего из своих бояр.

Уже в дверях Анексим Всеславич столкнулся взглядами с Терпилой. Залесский толмач как-то по-особенному смиренно потупился.

Глава 5

1

Как это началось, потом говорили разное.

То ли кому-то из саптарских воинов надоели строгие приказы темника и он учинил насилие над какой-то женкой.

То ли кому-то из твереничей не захотелось расставаться с дедами-прадедами скопленным добром, и он вместе с домашними дал отпор находникам.

Рассказывали всякое.

Но Обольянинов не просто знал, он видел.

Еще один вечер в княжьем тереме, глаза в глаза с неумолимо-каменным темником, сосущая, неизбывная тоска на душе, ощущение такой несмываемой грязи, что даже богомолье не поможет.

Боярин возвращался в пустой холодный дом. К нему ордынцы еще не жаловали, и сейчас Анексим Всеславич об этом чуть ли не печалился. Ограбь его, как множество иных твереничей, знатных и нет, тороватых и богатством не отмеченных, – может, и не было б так черным-черно на душе.

Близко раздался крик. Из темных проулков, пустынных по ночному времени, где проезжали лишь саптарские разъезды, назначенные строгой волей темника «досматривать» град.

Кричала девка, и вопль был настолько отчаянным, что руки Обольянинова сами поворотили коня.

Светила луна, снег отражал бледные лучи, и боярин видел все так же отчетливо, как и днем.

Трое саптар деловито затаскивали на седло отчаянно дрыгающую ногами девицу – платок свалился, волосы разметались по плечам.

– Спаси-и-и-ите!

Кровь горячо толкнулась в виски. Сейчас, боярин, сейчас – никто не увидит, никто не узнает…

Но прежде чем обольяниновские отроки и даже сам Анексим Всеславич успели схватиться за сабли, из-за заборов и с окрестных крыш – полетели стрелы.

Было там едва ли больше десятка лучников, но насильникам хватило.

Вскидывавший девку поперек лошадиной спины саптарин опрокинулся, из груди и спины торчало три или четыре древка.

Двоих других ордынцев попятнало меньше, один, вырвав стрелу из предплечья, даже успел взлететь в седло прежде, чем тьма вновь свистнула и откованный руками росков-кузнецов оголовок нашел горло степняка.

Миг – и все кончилось. Не успели закричать расстрелянные, не позвали на помощь. Остались истоптанный снег, кровь на нем, мертвые тела да саптарские кони. А сами стрелки – где они, что с ними? И девка? Девка-то как? – вдруг подумал боярин, не успев даже подъехать к месту побоища.

Девка была тут. Живая, но с торчащим из бока древком, вокруг которого расплывалось темное пятно, она судорожно пыталась отползти – глаза в пол-лица, она еще не чувствовала боли. Боль придет позднее…

Бросили ее ухари эти, мелькнула быстрая мысль. Бросили и спасать не стали – когда такое в Тверени быть могло?!

– А ну, взялись! – только и бросил сквозь зубы Обольянинов.

К раненой молодке кинулись его отроки. Саптарские же тела следовало немедля утопить в Велеге или Тверице. Коней – угнать куда подальше, а то и забить, волкам на поживу, отправив саптарскую снасть туда же, под лед. И спешно, потому что…

– Боярин! – рядом оказался один из отроков, лицо перекошено, глаза – что невоградские круглые гривны. – Саптары, боярин! Три десятка!

Принесла нелегкая…

Подстреленную девку уже заносили в какой-то дом, раскрывший двери в ответ на роскскую речь.

– Ходу, ходу! – скомандовал Обольянинов, оглядываясь на возившихся с девкой отроков. – Вы с ней останьтесь, нас потом найдете!..

Три мертвых тела поперек седел его собственных кметей. Три саптарских лошади в поводу. Достаточно, чтобы враз сломали тебе хребет, боярин.

Однако отряд Анексима Всеславича не успел даже погнать коней в галоп, когда позади, в узкой улице, ночь вновь засвистела разбойным гудением спущенных тетив и летящих стрел. Ума лишились, подумал боярин. На три десятка саптар лезть – их всех враз стрелами не положишь.

Угодившие во вторую засаду степняки, как и положено бывалым воинам, не растерялись. Что там творилось, боярин не видел, слышал лишь гортанные крики, резкие команды и ржанье лошадей. Однако боя так и не началось, нападавшие, выпустив стрелы, похоже, рассеялись, не вступив в схватку грудь на грудь.

2

Что они делают?! – бились заполошные мысли. Уж если нападаешь, так истребляй поганых всех до единого, и быстро, покуда те не опомнились. А так – половина осталась, а то и больше, сейчас поднимут тревогу – что тогда станет с Тверенью?

Что тогда станет с Тверенью?

Вопили за спиной саптары, пока отряд Обольянинова скорым конским скоком уходил к берегу, где всегда прорублены широкие окна в сомкнувшемся ледяном панцире; и, словно отвечая находникам, вдруг ударил тяжелый набатный колокол.

Голос его пронесся далеко над замерзшей рекою, над заиндевевшими лесами, над тесовыми кровлями, властно вступая в курные избы и боярские терема, в добротные дома избранного купечества и просторные пятистенки зажиточных мастеров. Кто-то успел забраться на звонницу в этот неурочный час, развязал узлы протянувшихся к колокольным языкам вервиев и ударил набат.

В зимнюю стылую ночь над Тверенью поплыл могучий, низкий и страшный для всякого врага голос главного колокола росков. Отлитый своими, тверенскими мастерами, вышедший даже лучше невоградских, служивший вечной завистью жадным залессцам, набат звал твереничей к оружию, и каждый мужчина, способный держать топор или сулицу, знал, что ему делать.

Обольянинов осадил коня и застонал – громко, в голос.

Назад, скорее назад, остановить, пока не поздно, пока еще не началось,пока еще есть время, пока любимый, заботливо пестуемый град не распался прахом неизбежного пожарища, пока не пошли по дворам резать всех подряд беспощадные нукеры темника Шурджэ…

Саптарские трупы упали в снег – не до них сейчас.

Набат, конечно же, услыхали не только твереничи.

Вскинулись, взлетели в седла бывалые саптарские сотники. Им уже приходилось слыхать подобное, они знали, что это значит.

Лесные обитатели сейчас полезут драться насмерть. Следовало утопить мятеж в их же крови, пока он не разгорелся, подобно летнему пожару в сухой степи.

Боярин тоже знал, что будет дальше. Сейчас примчится подмога, возьмет в кольцо, и начнется такое, о чем и помыслить страшно.

Обольянинов содрогнулся, словно наяву слыша эти крики – дикие, страшные, крики тех, кому выпадет умирать под саблями, не понимая, что случилось, почему трещат выбиваемые озверевшими ордынцами двери, почему узкоглазая нежить врывается в спящие дома, убивая всех, до младенцев в колыбелях и кошек с собаками, с шипением и лаем доблестно бросавшихся на защиту хозяев.

Перед скачущим боярином мелькнула странная пара – застывшая у забора женщина, левая рука вскинута к губам, словно в ужасе от творящегося, и кружащийся прямо над нею огромный филин, каких, говорят, и не осталось в наши времена.

И словно сами собой сорвались с уст боярина совсем не те слова, что он уже готов был выкрикнуть:

– Сабли – вон!

3

А колокол все звонил, и прямо под копыта обольяниновскому отряду выскакивали твереничи – мужи и мальчишки, наспех набросившие тулупы, вздевшие какие ни были брони, сорвавшие со стен бережно хранимые мечи или же схватившиеся за верные, никогда не подводившие лесных жителей топоры.

– Боярин! – то тут, то там раздавались крики. – Боярин! Веди нас, Всеславич!

Обольянинова узнали, да и мудрено было б его не узнать…

Так, против собственной воли, боярин оказался во главе стремительно растущей толпы. Никто не сомневался, что набат ударил не зря, и каждый сделал то, что обязан был: взялся за оружие, не рассуждая, что, мол, моя хата с краю, и вообще у меня – семеро по лавкам, а вы там сами разбирайтесь, мне лишь бы до утра дожить да день как-нибудь протянуть, хоть даже и под ордынским кнутом.

И этот стремительно растущий людской вал катился прямо к торжищу, где раскинулся саптарский лагерь.

– Осока! – окликнул Анексим Всеславич совсем юного своего отрока, верткого и ловкого, словно ласка. – Заворачивай коня, скачи в обход. Как хочешь, проберись к князю. Скажи, что началось. Скажи, не мы это учинили. Пусть Арсений Юрьевич…

Обольянинов хотел еще прибавить, мол, пусть позовут темника, может, еще удастся как-то остановить, избегнуть, не допустить – но лишь махнул рукой.

Над самой головой прошелестели филиновы крылья.

Поздно беречься иль хорониться, боярин. Встала Тверень. Да и саптары уже повешены. Так что теперь осталось только одно – сабли вон.

Сабли вон, Тверень Великая, Тверень несдавшаяся!

Кричали и вопили уже повсюду, и глас сотен и тысяч, высыпавших под зимнее небо, отражаясь от льдистого небосвода, возвращался обратно, на землю, вторя неумолимому набату.

Дикий, неведомый ранее восторг жег боярина, словно и не приходилось никогда хаживать грудь на грудь. Доводилось, и еще как! – да только то все совсем иное. За спиной – вставшая Тверень, лунный отблеск на множестве топоров, пар от сотен ртов да горячая кровь, мчащаяся по жилам.

И забыл в тот миг Анексим Всеславич и о подстреленной девке, и о неведомых стрелках, что не девку вызволяли, а по саптарам били. Били явно ловчее, чем положено простым посадским мужикам. Рука боярина легко вскинула обнаженную саблю, а навстречу уже катился по тверенским улицам пронзительно-страшный визг запрыгнувшей в седла Орды.

Обольянинов знал, что последует за этим визгом, и потому заворотил коня, встал в стременах, замахал руками, надсаживаясь:

– По дворам! На крыши! Укройсь!

И вовремя.

Пронзенный лунными копьями мрак ощетинился ордынскими стрелами, свистящая стая падала на ряды твереничей. И где же прятались те умелые лучники-роски, что положили первых саптар в самом начале?!

Предупрежденные, твереничи за спиной Обольянинова успели по большей части отхлынуть в стороны, перемахивая через заборы, заскакивая во дворы. Кто-то прижался ко стенам, иные, самые шустрые, и впрямь полезли на крыши.

Пошедших за ним Обольянинов спас, а вот собственных отроков не уберег. Кто-то замешкался, стыдясь оставить боярина, кто-то криком торопил нерасторопных – их-то и нашли острые ордынские стрелы.

Анексим Всеславич тоже не прятался, так и остался в седле посреди улицы, с саблей в высоко вскинутой руке, словно не зная, что уже отпущены тетивы и жить кому-то выпало меньше исчезающего мгновения. И – вновь поймал краем глаза женский взор.

Та же! Все та же, что тогда, с филином!

Взвизгнуло над самым ухом, ледяной иглой прочертило щеку – а больше степнякам стрелять уже было не в кого. Улица опустела, тверенские дома, словно иссохшие губы воду, выпили, вобрали в себя оружную толпу – нет, не толпу, войско, какого еще никогда не бывало у боярина Обольянинова.

Дальше все случилось очень быстро.

Мелькнули растянувшиеся темные тени, и вот уже они, ордынцы, совсем рядом, рядом их злые степные лошадки, низкие меховые треухи да кривые вскинутые клинки.

Сколько десятков всадников ударило в лоб на обольяниновский отряд, боярин не считал, да и какое до того дело! Сейчас он сделался словно простой ратник на заборолах родного града – Смолени, Резанска, той же Тверени – в страшную, самую первую зиму, когда неведомая гроза шла по Роскии, и ничто: ни доблесть, ни низость – не могло ее остановить.

Боярин сшибся с саптарином, легко отвел сабельный взмах, ответил сам, вкладывая в удар не одно лишь холодное умение, и степняк опрокинулся на конский круп с разрубленной головой. Его конец был быстрым и милосердным.

С крыш в подлетевших саптар уже метали всем, что попадалось под руку. Свистнули и стрелы росков, правда, в небольшом числе. Из распахнувшихся ворот, наставив рогатины и вилы, вскинув мечи и топоры, с глухим ревом хлынули твереничи, пошли, словно старый опытный медведь на незадачливого добытчика.

Удар был страшен – накоротке, словно тараном, всем миром, всем скопившимся многолюдством. И, подобно тому, как гнётся раскаленное железо меж молотом и наковальней, так согнулось саптарское острие, разбилось на множество одиночных схваток, когда под брюха степных коней ударили сулицы и рогатины, кто-то удумал даже размахнуться косой, словно на летнем лугу, – того и гляди своих, неумный, покосит, здесь ведь не развернешься… Ночь взвыла нечеловеческой мукой, взорвалась предсмертным хрипом, ставшим в тот миг громче могучего грома.

Обученный боевой конь Обольянинова был крупнее и сильнее ордынских лошадей и сейчас толкал их грудью, при случае – кусался, помогая всаднику. Сабля в руке боярина описывала круги и петли, то отшибая, отводя ордынское железо, то стремглав бросаясь вперед, всякий раз окрашиваясь чужой кровью. Рядом бились уцелевшие отроки, но еще больше оказалось вокруг твереничей; кто-то крикнул – «боярину помогите!» – и неведомого послушались. Прикрывая бока и спину Обольянинова, наставив рогатины, возле него собралось с дюжину горожан; и этот клубок покатился прямо в глотку ордынского отряда, не давая степнякам оторваться, не давая взяться за любимые луки.

Где-то над недальними крышами полыхнуло – воины темника Шурджэ, верно, пытались поджечь град, норовя этим отвлечь твереничей, Но валившим сейчас за Обольяниновым было не до собственных изб или же теремов. Что чувствовал сейчас каждый из них – боярин очень хорошо понимал.

Перебить их всех.

«Их» – значит, саптар, явившихся незваными на наши поля и грады.

Всех до единого.

Не дать уйти.

Пусть знают – здесь, в Тверени, живет саптарская смерть.

И первее всего – не дать улизнуть Шурджэ. Потому что он – оголовок ордынского копья, нацеленного в самое сердце Тверени, и его, Обольянинова, долг – сломать древко, а наконечник – швырнуть в огонь тверенской кузни.

Словно крылья выросли за спиной у боярина, мягкие крылья хозяина ночи – филина. Вместе, будто сказочные воины давно сгинувшего полуденного царства, умевшие ударять, как одна рука, навалились на саптар кое-как, наспех оборуженные твереничи – и степняки не выдержали. Поворачивали, жгли плетьми коней, норовя уйти из-под губительного молота росков.

…На торжище с разных сторон врывались новые и новые роскские сотни – никем не управляемые, без бояр и набольших, твереничи сами знали, что делать. И делали.