Текст книги "Волчье поле"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Вера Камша
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Что лыбишься? – насупился воевода. Недавно звучавшие здесь же слова показались эхом незаконченного разговора. Эхом кремонейской битвы.

– Борис Олексич готов живот положить за правое дело, – подражая толмачу и самому Болотичу, нараспев произнес Георгий. – О том буду с князем говорить, если допустят до него.

– Как же не допустить! – Толмач раскинул руки, словно намереваясь заключить в объятия севастийца, воеводу и весь мир. – Гаврила Богумилович доброго воина всегда выслушает. Он для слуг своих да для славы Залесска ничего не жалеет…

– В древней Киносурии воины, принимая вражий удар, за своими спинами зажигали огонь во славу своего царя, – мерным голосом продолжал Георгий, старательно ловя взгляд Олексича. – Пока к небу поднимался дым, царь знал, что его воины живы и сражаются. Зажигал костер и царь. В знак того, что верит своим воинам, помнит о них и ждет их удара.

– Это огнепоклонство, – на всякий случай сообщил Терпило, поднося к губам Длань Дающую, – а Гаврила Богумилович честно и ревностно идет тропой Сына Господа нашего.

– Юрыш не станет просить Гаврилу Богумиловича жечь огни, – враз осипшим голосом сказал воевода, – невместно то великому князю, но обычай хорош. Пока огонь горит, бой не кончен, и князь то ведает…

Гисийцы не жгли в бою костров, нечего было им жечь, но не все ли равно, если Олексич понял. Теперь дело за малым – добраться до Арсения и заставить поверить. Перебежчику. Дружиннику Болотича. Чужаку.

– Прав ты, Борис Олексич, – под внимательным взглядом Терпилы признал Георгий, – не стану тревожить Гаврилу Богумиловича. Другим князю послужу.

И другому. Если б не гаденыш-толмач, сколько можно было бы сказать, хотя без прощания легче. Кто-то уходит, кто-то остается, кто-то выживает, кто-то летит в никуда. Сказанные напоследок слова ничего не изменят, только рвутся они, эти слова, наружу. Попробуй, сдержи!

– Жаль, Георгий, не наш ты боле, – сипло выдавил из себя воевода, и севастиец равнодушно кивнул. Его забирают из дружины, его отделяют от росков, что ж, тем лучше! За убийство одного саптарина в Орде казнят десятерых соплеменников убийцы, но где Култаю взять десятерых севастийцев? Разве что в Юртае в посольстве Итмонов. И потом, убийцу еще нужно поймать или хотя бы подбить.

Разменивать свою жизнь меньше чем на дюжину ордынских Георгий Афтан не собирался, но настоящей и единственной ценой был успех. Назло всем итмонам и болотичам, назло прошлой слабости и меньшему из зол. Ты послушал евнуха и удрал во имя мира в Севастии? В землях росков ты безродный чужак, значит, можешь драться. Можешь даже умереть, этого не заметит никто, кроме тебя. Твоя смерть никого не погубит, твоя жизнь принадлежит тебе и только тебе. Наверное, это и есть свобода.

4

Терпило не спеша, умело разобрал поводья и сел в седло. Блеснула вожделенная саптарская медяшка, и Георгий сощурился, еще раз оценивая добычу. Сомнений в том, что толмач струсит, почти не было. Хозяин Терпилы слишком напоминал Фоку, а тот верил в преданность лишь из трусости или по глупости. Храбрых умников Итмон близко к себе не подпускал. Терпило был умен, значит…

Георгий, не глядя на стоящего на дороге Никешу, послал коня меж шатров, объезжая насупленного дебрянича. Рука сама потянулась к переметной суме – достать Яроокого, отдать побратиму, чтоб древний стяг увидел еще один невозможный бой. Увы, сзади тенью тащился Терпило – то ли опасался чего, то ли не доверял, но кому, роскам или севастийцу? Пожалуй, все-таки роскам.

– С кем я буду биться? – деловито осведомился Георгий, отворачиваясь от дебрянича. Пусть любимец Болотича знает, что севастийскому наемнику все равно. Пусть Никеша думает, что побратим в обиде за подбитый глаз, хотя глаз-то как раз и прошел – старикова трава помогла.

– Против тверенского воина выйдет лучший саптарский богатур, – с готовностью пустился в объяснения толмач, – но с Арсением пришел невоградский охочий люд…

Значит, невоградцы. С их дощатыми доспехами [7]7
  Доспех из прямоугольных пластин, связанных между собой ремешками или нашитых верхом на кожаную (матерчатую) основу. По сравнению с кольчатым, дощатый доспех обладает большей защитой, так как при соединении пластинки заходят друг за друга, тем самым усиливая броню. Удары неприятеля в такой броне казались «мягче», так как изогнутость пластин лучше их отражала, а двигаться в ней было легче. Из-за большей по сравнению с кольчугой эластичности такой доспех предпочитали конные воины.


[Закрыть]и медвежьей силой. Прежний Георгий соблазнился бы противником, способным на равных спорить с лучшим авзонянином, но прежнего Георгия прикончили два года назад в Леонидовой галерее, а нынешний думал о другом. О том, как запрячь хитрость Болотича в тверенскую повозку и не перевернуться.

– Удачи тебе, Юрыш! – пожелал откуда-то вынырнувший Щербатый, на всякий случай прихватив Никешу за локоть. Георгий равнодушно махнул рукой и вдруг понял: Щербатый уже знает.Пожар разгорается и будет полыхать, пока его не затопчут саптарские кони и не зальет кровь. Где-то на пределе слуха завыл волк… Волчица. Старик не уйдет, пока все не кончится так или иначе.

– Ну, Господь помоги. – Терпило набожно коснулся Длани, и лошади тронулись с места, оставляя за спиной еще одну жизнь. Чужую, странную, но отказываться от нее Георгий Афтан не собирался. Жить можно везде, если не забывать, кто ты, и не путать вчера с завтра, а сегодня – с всегда.

– Говорят, в драку ты ввязался? – полез в душу Терпило. – С медведем дебрянским…

– Кто говорит?

– Добрые люди, – ушел от ответа толмач, и Георгий похвалил себя за осторожность. Не все хорошо кормленные волки глядят в тверенский лес, есть и такие, что в залесскую конуру смотрят.

Вот уж воистину не было бы счастья, да несчастье помогло. Не пожелай залесский эфедр всего и сразу, засосало бы росков в ту же трясину, что едва не сожрала элимов, никто б и не заметил. Ели бы, пили, спали, еще б и ловкостью своей гордились – дескать, живы и от беды поклонами да ходатаями отгородились. И не думали, какую цену платят, что продают, в ком защитника видят. И неважно уже, негодяи князья залесские или и впрямь хотели спасти всех и себя. В другом беда – в страхе, что подчинил даже тех, кто не прекращал думать о восстании. Сильные, гордые, смелые, все они едва не поверили, что нет другого выхода. Только лежать на брюхе и ждать, когда враг свое отживет, чтобы в глотку ему, одряхлевшему, вцепиться, обиды выместить. Не львиные обиды – шакальи. Если бы не интрига с Шурджэ, роски так бы и отгораживались Болотичем от Орды, возили выходы в Залесск и не знали, что и сами давно мертвы, и детей мертвых рожают. Вот и выходит, что спасают земли роскские не один князь, а двое. Арсений Тверенский и Гаврила Залесский, хоть и не помышляют о том, что связало их, что без подлости не случилось бы подвига…

До шатра Болотича, что примостился меж двух выгоревших пригорков, осталось всего ничего, пора было браться за дело. Еще один прежний Георгий убил бы залесского князя, схватился со старшими дружинниками и наверняка утянул бы за Сонную Реку многих. Только твереничей это не спасло бы, а саптарам не повредило – напротив! Без залесского хитреца Култай разгуляется на роскских землях вовсю. Разумеется, если победит.

Георгий придержал рыжего на глазах десятка варваров и озабоченно покачал головой. Степняки неспешно проехали мимо, не снизойдя до двоих остановившихся в ложбинке росков. Один, с пайцзой на груди, держал поводья, другой сосредоточенно осматривал конское копыто. Скрыться или прорваться к Тину никто не пытался, а грабить обладателей пайцзы запрещено. Ордынцы свернули к дальним шатрам. Георгий отпустил лошадиную ногу, вполголоса ругнулся, прихлопнул несуществующую муху и попросил спутника помочь. Терпило с готовностью спешился. От севастийца он подвоха не ждал, а хоть бы и ждал… Залессец судил о других по себе, он бы не стал нападать средь бела дня, да еще посреди вражеского лагеря. Георгий напал.

Со стороны, если предположить, что на них все же смотрели, двое просто что-то разглядывали, только Терпило не смог бы разогнуться, как бы ни пытался.

– Ты со своей пайцзой проводишь меня до оврага, – велел Георгий. Он думал, что забыл, как динаты говорят со слугами, оказалось – нет. – У оврага мы расстанемся. Если попробуешь меня предать, умрешь, так что предай лучше Болотича. Тем паче, он об этом не узнает.

Толмач торопливо кивнул. Будь на его месте Георгий, он бы бросился на садящегося в седло предателя, Терпило и бросился – придержать стремя. От отвращения севастийца передернуло.

– Меня не переживешь, не надейся!

– Что ты, боярин… Что ты… Не гневи Господа…

Георгий с бесстрастным лицом перехватил повод чужой лошади. Феофан мог бы гордиться спокойствием ученика, хотя сегодняшним замыслом наследник Афтанов был обязан иным наставникам. Феофан предавать не учил. В отличие от Фоки. И от Болотича.

Терпило молча трясся в седле, посверкивая пайцзой, его речистость иссякла. И хорошо. Когда предсказанный евнухом стратег свернет шею Итмонам, их холуи тоже онемеют, а после кинутся лизать руки новому хозяину. Дед был мудр – он обезглавил перебежавших к нему лизоблюдов, и во Дворце Леонида сразу стало чище.

Воздав должное предку, Георгий невольно ухмыльнулся несвоевременности государственных дум. Терпило, не спускавший со спутника песьего взгляда, расплылся ответной улыбкой.

– В Тверени ты замутил? – Если спрашивать, то теперь, хотя и так все ясно. Давно, еще с Лавры…

– Не я, – отчаянно зашептал Терпило. – Я у владыки на подворье был… Хоть кого спроси.

– Зачем спрашивать. Куда тебе саптар бить… Твое дело собак спустить было и донести, если б свидетелей не осталось. Так?

– То Гаврила Богумилович велел… Болотич… Ох тяжко мне было волю княжью исполнять, но куда мне, человеку маленькому… Один я, как перст, идти некуда, плюнешь – и нету. Не то что ты, боярин…

– Верно, куда тебе. – Что Роския, что Севастия, что Авзон, люди везде одинаковы и нелюди тоже. Леонид хотел править без грязи, на обломках его мечты вырос сперва один Авзон, затем второй. Анассеополь пока стоит, а залесский эфедр уже замахнулся на третий… – Болотич будет в аду, – зачем-то пообещал севастиец, – и ты с ним.

Толмач согласился и с этим. Загудела муха, на сей раз настоящая, севастиец отмахнулся, сбив черную пакость на лету. Опасность отточила чувства, словно ножи. Георгий ощущал себя зверем, что, сдерживая жажду крови, крадется дурным, полным врагов местом. Где-то блеяли ханские бараны, ржали ханские лошади, готовились к бою ханские воины. Пахло дымом и чем-то еще, чего не бывает в севастийских и роскских лагерях. Кислое кобылье молоко? Дурно выделанные кожи? Безволосые, годами не мытые тела? Анассеопольские трущобы, в которые порой заносило брата василевса, тоже не благоухали розами, но этот смрад сразу же забывался. Юртайская вонь стояла поперек горла до сих пор, хотя дипломаты Итмона и воины Гроба Господня глотали ее с той же готовностью, что и Болотич. О том, что не пахнут не только деньги, но и сила, и власть, Георгий узнал еще в Анассеополе, но простирающиеся ниц перед ханом послы василевса – это слишком! Если б у Василия Итмона было в голове хоть что-то, он бы искал союзников в лесах, а не в степи…

Встречные саптары приглядывались к едущим на восток роскам, видели пайцзу и пропускали. К Култаю так просто не подберешься, но Култай сегодня Георгию Афтану без надобности, а завтра – как повезет.

В траве мелькнуло что-то светлое. Сперва сбоку, затем – впереди, и севастиец, остановив коней, с удивлением уставился на заступившую дорогу волчицу. Ту самую… Ее спутника рядом не было.

– Сгинь, – выдавил из себя Терпило, – сгинь, пропади, к другому иди!

Волчица чуть слышно заворчала, приподняв губу. Она чего-то ждала или чего-то хотела. Севастиец обернулся – никого, только позеленевший от ужаса толмач тянет к губам Длань. Нож у брюха напугал мерзавца меньше.

– Чего тебе надо? – спросил зверя Георгий, ища взглядом старика.

Волчица опустила морду к земле, обошла лошадей и рыкнула, словно приглашая свернуть к не столь уж и дальнему лесу. Георгий не отказался бы очутиться на лохматой опушке, но путь преграждал немалый ордынский разъезд.

– Нет, – сказал севастиец, – здесь нам не пройти. Саптары.

Зверь ответил ворчанием.

– Это она! – выдохнул за спиной Терпило. Он больше не боялся человека. – Вдова… Боярин, Вдова это!

– Вдова? – Черт бы побрал роскские сказки, никогда не знаешь, что правда, что – нет. Волчица попятилась, и лошади потянулись следом. Спокойно, даже весело. Ни храпа, ни прижатых ушей, ни покрывшего шеи пота. Шаг сменился рысью, степняки впереди забеспокоились. Один, по виду главный, махнул плетью, указывая на росков. Приближаться к лесу ближе, чем на полет стрелы, нельзя. Даже с пайцзой. Об этом Георгий помнил, а вот Терпило позабыл.

– Это смерть, боярин! – сипел толмач, глядя не на лучников, на волчицу. – Смерть наша! Несуженая, негаданная, подлыми людьми накликанная… Сгинь… Изыди… Сыном Господним… Отпусти душу на покаянье!..

Волчица усмехнулась черной пастью и сгинула, ровно и не бывала, а лошади все убыстряли ход. Георгий попробовал придержать рыжего, но отменно выезженный конь продолжал рваться к лесу.

– Смерть, говоришь? – С жеребцом справиться не штука, как бы тот ни упирался, но давешний странник приходил неспроста. Лесной зов что-то да значит, а стрелы пролетят мимо, не впервой. Смерть не раз обходила Георгия Афтана, обойдет и сегодня. Севастиец сощурился на караулящих у кромки леса кочевников, прикидывая расстояние. Что ж, пайцза больше не нужна. Ничего не нужно, кроме удачи. И Терпило тоже не нужен…

Толмач умер сразу. Георгий выдернул из раны нож и прогнал чужого коня. С десяток алых капель ягодами упали на вдруг показавшуюся серой траву. А теперь – вперед! Ты хотел скакать, рыжий, так скачи! Что есть духу! Эти стрелы не про нас, слышите, вы, абии?! Не про нас!

Севастиец не оглядывался и не видел, как поле за его спиной стремительно седеет. Серебристая волна катилась к выбежавшим на опушку рябинам, но схватившихся за луки ордынцев это не волновало. Возбужденно вопя, степняки слали стрелу за стрелой в мечущихся по полю волков. Саптары стреляли, пока звери не сбились в кучу и не бросились в глубь лагеря. Охотники кинулись следом, не сразу заметив возникших словно бы из ниоткуда росков – воина и слугу, – мирно трусящих к залесскому стану. Кочевники гнали добычу, им было весело, пока шальная стрела не вонзилась роску-слуге в грудь. Вздыбилась и заржала лошадь, освобождаясь от мертвого всадника. Волки разом взвыли и сгинули. Второй роск хлестнул коня, помчался к шатрам залесского князя и тоже пропал, только упало в седые травы одинокое птичье перо.

Озабоченно переговариваясь, стрелки окружили убитого. Старший спешился, ухватил под уздцы храпящую лошадь, успокоил. Другой нагнулся над мертвецом, поднял обломок стрелы, досадливо покачал головой. Повернулся к убитому роску, пригляделся и удивленно вскрикнул – второго обломка, с наконечником, в теле не было. Озадаченные степняки склонились над мертвецом. Затерявшегося среди рябин воина на рыжем коне не заметил никто, кроме недобро усмехнувшегося старика и клонящегося к западу солнца.

Глава 2

1

Облачные стада ушли за Кальмей и истаяли. В очистившееся светлое небо вцепился коготок месяца. Бледный, почти прозрачный. Смеркалось, но Георгия это мало тревожило, ведь его вели. Последние сомнения в этом отпали, когда перед сосредоточенно разглядывавшим лесную тропу севастийцем возникла все та же волчица и знакомо вывалила язык. Может, серый зверь и был погибелью, как говорил Терпило, но наследника Афтанов это не пугало. Его позвали, его прикрыли от саптарских стрел, значит, он нужен, а смерть… Что ж, без нее все равно не обойтись, а в волчьем обличье она куда приятней, чем в виде скелета с песочными часами и косой. Конь тоже не возражал, хотя ему и следовало покрыться потом, прижать уши и постараться удрать.

– Ты меня отведешь? – подмигнул серой спутнице севастиец, хотя тянуло спросить совсем об ином. О старике, дважды встававшем на пути. Волчица, само собой, промолчала. Развернулась и побежала меж живых зеленых стен, судя по мху на стволах, на восток. Почему Георгий уверился, что его ведут к твереничам, он вряд ли смог бы внятно объяснить, но уверенность была непоколебима, как Ифинейские горы, до которых так и не дошел Леонид.

Впереди возникло мертвое дерево, такое толстое, что при немалой высоте казалось приземистым. У похожих на щупальца морских тварей корней тропа раздваивалась. Волчица свернула направо, огибая могучий ствол. Прямо над дорогой протянулась засохшая ветвь, на которой по всем законам следовало сидеть какому-нибудь чуду вроде птицы с ликом девы. А еще мертвый сук казался вратами в царство ночи, из которого не выбраться. Конь мотнул гривой, порываясь идти вперед, но Георгий отчего-то придержал жеребца, с сомнением вглядываясь в тропу, превращенную вечером в змеиную нору.

– Чего ты ждешь, чуженин? – раздалось сзади. – Иди.

Севастиец рывком обернулся. У ствола стояла женщина.

Еще молодая, простоволосая… Тяжелые серьги, светлое платье, вроде роскское, а вроде и не совсем. На грудь стекают две толстые косы, спокойный, отчего-то знакомый взгляд…

– Иди, – повторила женщина, – и придешь.

– Куда? – можно было не спрашивать, но Георгий хотел рассмотреть…

– Иди же!

Рыжий прянул вперед в сторону от тропы, влетел по стремя в заросли черной травы с иссеченными листьями. Нет, уже не травы… Ворох черных змей с шипеньем извивался у самых сапог. Разглядеть их в навалившейся темноте было невозможно, и все же Георгий их видел до последней чешуйки. Видел предсказанную Терпилой погибель.

– Сорви, – велит женщина, как велел днем старик.

Георгий не думал, как не думал, принимая вызов «гробоискателя», бросаясь наперерез птениохскому хану, пробираясь в захваченный Итмонами дворец. Он просто сунул руку в клубящийся ядовитый ужас и ощутил под пальцами тонкие лозы. Это все-таки было травой, и оно горело. Светло, жарко и неистово. Что ж, не он первый хватается за огонь и не он последний. Вспыхнувшее прямо под руками пламя росло, тянуло жаркие лапы к лицу, но севастиец все же успел сломать пылающую лозу.

– Вот твой цветок, василисса.

– Оставь себе.

– Мне он не нужен.

– Тогда брось. Или жаль?

Обугленная веточка, черная с серым налетом, только самый кончик еще тлеет. Багровый, на глазах меркнущий уголек… Жаль? Под ноги его! Вместе с жалостью и прошлым! Кусты почти погасли, жар сменился ночным холодом. Захлопали сильные крылья. Ночная птица… Пролетела над самой головой, села на дерево, вытаращила желтые, круглые глаза. Самое время испугаться, но страха нет, только обида на прогоревший костер, на бессмысленность происходящего, на обман…

– Иди!

Засвистело с переливами, затрещало, шарахнулся и заржал рыжий, понесся, не разбирая дороги, сквозь нарастающий хохот. Вспыхнул впереди алый огонек, забился, как сердце, а в спину стрелой вонзился чей-то отчаянный крик. Надо остановиться. Надо. Но не слушается конь, не хочет возвращаться.

– Оставь. Не человек это, а хоть бы и человек. Ты не вправе жалеть, василевс. Не вправе умереть. Не вправе оглянуться. Не вправе бросить всех ради одного…

Кто это говорит? Кто?! Не женщина и не старик… Элимская речь? Здесь?!

– Не оглядывайся!

Позади – чаща и впереди – чаща. Желтые глаза, хохот, уханье, летящие из тьмы рожи. Разные. Вроде бы знакомые, людские, а вроде и нет. Зовут, дразнятся, скалятся, плачут, а за рожами – лапы, руки, клешни, крылья… Тянутся, машут, слепо тычут во тьму, на что-то указывают, хотят вцепиться, стащить с коня.

– Скачи!

– Не оглядывайся!

Она! Протягивает ветку, огонь, змею, а сама… рот смеется, глаза плачут. И опять туман, шорох крыльев над головой и нет никого. Только земля гудит – то ли кони скачут, много коней, то ли в кузнях бьют молоты, то ли рвется наверх некто в чешуе, рвется да не вырвется, и растут над ним могильником черные Ифинейские горы… Женщина, птица, звезда, кто они тебе, кто ты им?

Свистит ветер, бьют тьму копыта, дышит в спину чужая ночь. Скачут, гонятся за дальней звездой, а та катится вниз, растет и темнеет, как темнеет, становясь булатом, раскаленный добела новорожденный клинок. Светит багровым невиданный меч. Огневой полосой вырастает из черного горба, только его и видно в густой, хоть режь, мгле. Рукоять – в земле, острие целит в небо. Туманное море, темный остров, тревожный, недобрый свет… Холм и столб на нем. Не меч – камень, а возле – тени и звезды. Люди и костры… Вот ты и вышел, василевс. Почти вышел.

Вновь ставший послушным конь переходит на рысь. Сколько он скакал? Все началось еще засветло, а сейчас – ночь, но по рыжему не скажешь, свеж, словно не было безумного бега сквозь плач и хохот.

– Где ты? – одними губами окликнул Георгий, сам не зная, кого зовет. Ночь не ответила, разве что туман стал реже, послышались голоса. Севастиец огляделся – он был на краю полного воинов леса.

2

Твереничи береглись – не отнимешь. Конечно, вообразить кочевников, обходящих врагов по лесу, мог разве что какой-нибудь свихнувшийся авзонянин. Вроде того умника, что намалевал киносурийскую фалангу, идущую в бой в густых, перевитых ползучими лозами дебрях. Вот только против росков были не одни саптары, а лучшие убийцы – соплеменники. Фока Итмон не преминул бы заплатить за смерть Афтанов, но Гаврила Богумилович никогда не делает то, что за него сделают другие. Хоть ордынцы, хоть Симеон Звениславский… Этот достаточно глуп, чтобы, замахнувшись на тверенского князя, обессмертить свое имя в веках, как обессмертил его указавший толпе на Сына Господня.

Один из твереничей то ли почувствовал чужой взгляд, то ли просто затекли ноги. Воин поднялся, неспешно подошел чуть ли не вплотную к Георгию, и севастиец узнал старшего дружинника, что бранился с Терпилой на вележском льду. Надо полагать, тот тоже вспомнит залессца, а что потом? Потом не было ничего. Тверенич недоуменно оглядел опушку и отправился назад, к кострам. Не увидел?

– Эй, – негромко окликнул севастиец, – эй!

Молчание, если можно назвать молчанием обычный лагерный шум. Роски спокойно занимались своими делами, они верили караульщикам и двум здоровенным разлегшимся у костра псам, а те и ухом не вели. Севастиец перехватил поводья, не представляя, где искать князя или хотя бы кого-то из небольших.

– Эй! – уже громче позвал он, и небо ответило уханьем и шорохом крыльев. По звездному пологу наискось пронеслась огромная птица, и шум затих. Твереничи, словно окаменев, глядели вслед устремившейся к полыхавшему камню тени, и Георгий погнал рыжего за ней. Его не видели и не слышали, даже когда пришлось послать жеребца в прыжок через какие-то вьюки. Сон наяву не желал кончаться, и наследник Афтанов с этим смирился, как смирился с Намтрией и Залесском. Он просто ехал на свет, и тот больше не убегал.

Тянуло дымом, шуршали под копытами камешки, туман совсем рассеялся, в свете костров Георгий мог разглядеть щиты с тверенскими чудо-птицами и сидящих воинов. Он почти не ошибся, прикидывая замысел росков. Тысяч двадцать в поле и тяжелая конница в лесу. Последний резерв и последняя надежда.

Подъем кончался у багровеющего каменного столба. Рядом, на плоской, словно срезанной вершине, возвышался одинокий шатер, у которого маячили караульщики. Еще несколько человек сидело у огня. Троих Георгий помнил. Чернеца Никиту, хмурого дружинника, которого боярин Обольянинов назвал Ореликом, и самого боярина, показавшегося куда старше, чем в Лавре. Если и он не увидит…

Окликнуть Обольянинова Георгий не успел. С каменного клинка с шумом сорвался огромный филин, гукнул дружелюбно и насмешливо, пропал, и тут же на севастийца уставились удивленные глаза. Ждать, когда твереничи опомнятся, Георгий не стал. Соскочив с коня, он протянул по элимскому обычаю руки и медленно пошел вперед.

– Здравы будьте, твереничи. – Кланяться Георгий не стал. Не из гордости. Любое резкое движение чревато ударом. – И ты будь здоров, боярин Обольянинов.

– С чем пожаловал? – Удивление на лице тверенича сменилось нет, не готовностью к бою – ожиданием… Ожиданием добра. – Прости. Имени не вспомню.

– Георгий. Юрий по-вашему. Наемник залесский.

– Даптрин?

– Нет, боярин, севастиец.

– Вот даже как… А у нас чего позабыл?

– Борис Олексич, воевода залесский, кланяется тебе, – ушел от прямого ответа Георгий. – Как увидишь в саптарском стане дым, знай, что пятьсот росков повернули копья на Орду. Если хочешь, чтоб то случилось по твоему слову, зажги костер в своем стане.

– Сколько копий, говоришь? – подался вперед боярин, живо напомнив Георгию покойного Стефана.

– Пять сотен. Без меня. Наемники, из тех, что в Анассеополе служили. Борис Олексич имел дело с кочевниками. Удержит.

Обольянинов молчал. Глядел на вестника блестящими глазами и молчал. Потом обернулся к соседу.

– Ну, Орелик, видишь теперь?

– Вижу, – без тени улыбки откликнулся дружинник. – Слыхал я про дружину эту, про то, что Болотич наемников приваживает, а оно вон чем обернулось. Сам себя обхитрил, сволочь. И поделом.

– Князя сыскать надобно, – поднял голову чернец, – а то измаялся он…

– К Верецкому Арсений Юрьевич поехал, – подсказал дружинник с красным носом, его Георгий тоже помнил, – а потом к невоградцам собирался.

– Отыщу. Ты, Юрий, поставь коня да поешь чего-нибудь, – велел Обольянинов и ушел, даже не приказав приглядывать за чужаком. Георгий был готов к обыску, к тому, что его свяжут до конца боя, а у него меча и того не отобрали.

Роски удивили в который раз, но севастиец слишком устал, чтобы об этом думать. Отсюда, из сердца тверенского лагеря, лесная скачка казалась наваждением, а Севастия и Залесск и вовсе поблекли. Георгий отвел рыжего, куда велели, потрепал напоследок по шее и вернулся к княжескому шатру. Странный столб больше не светился, видно, дело было в отблесках костров. Теперь камень стал обычным камнем. Там, где лес встречается со степью, таких много. В Намтрии межу стережет мрамор, кальмейские стражи серы, как волчья шкура. На всякий случай Георгий коснулся шершавой поверхности рукой. Пальцы ощутили тепло ушедшего дня, и только.

– Будешь? – Орелик разломил надвое краюху и протянул гостю. Георгий благодарно кивнул и почти упал рядом с подвинувшимся дружинником. Твереничи ни о чем не спрашивали, ждали князя. Севастиец, не замечая вкуса, жевал чужой хлеб и думал о сражении. Арсений бросал на весы все, вплоть до старшей дружины, значит, отступать не собирался. Георгий довольно прожил среди росков, чтобы узнать: в битвах старшая дружина участвует редко, ее дело – охранять князя. Связываться с княжьими защитниками охотников находилось мало; если князь покидал поле боя, враги чаще всего расступались, пропуская уходящих. Севастийские катафракты еще могли бы перехватить железный кулак, но не саптары, только Арсений Тверенский покинет поле или победителем, или мертвым. Второе представлялось более вероятным…

– Еще хочешь? – деловито осведомился Орелик. Оказывается, хлеб закончился.

– Нет. Спасибо.

– Мое дело – предложить.

Пролетела ночная птица – сколько же их тут! Пламя костра на мгновенье осело, а потом резво прыгнуло к усыпанному звездами небу.

– Ну и ночка, – сказал кто-то невидимый, – в такую коней пасти любо-дорого.

– А девок пасти еще лучше, – поддакнули под шуршанье точильного камня. Никто не засмеялся.

Из-за шатра вынырнула огромная фигура, грузно осела у огня. Освещенное рыжими сполохами лицо пришельца оказалось совсем молодым и круглым, как луна или столь любимая росками репа. Не спасала даже бородка.

– Как оно там, Басман? – окликнул Орелик. – Тихо?

– Тихо, – ломким баском откликнулась «репа», – жуть как тихо!

– Не будет ветра, – посетовал лохматый дружинник. – Жаль… Стрелы б поганым сносил, стоять легче было.

– Может, поднимется еще? – понадеялся великан.

– Не поднимется, – со знанием дела объявил Орелик, – к ветру закат красный, а он какой был? Желтый, с прозеленью… Да и Жар-тропа горит, глазам больно.

– И то верно, – согласился лохматый, задирая голову к незамутненным звездам. Те, кто увидит следующую ночь, расскажут, как Жар-тропа, предвещая кровь, стала красной. Они и впрямь отсвечивали алым, обещая ясную погоду, но перед боем все обретает особый смысл: цвет звезд, растущий месяц, полет птиц… Когда жизнь сходится со смертью, люди пытаются угадать высшую волю, правда, не все.

– Ну, показывайте, – раздалось сзади, – кто тут у вас до моего шатра непойманным добрался?

– Я, – поднялся, предваряя ответ, Георгий.

– Ступай за мной. – Князь бестрепетно оборотился к перебежчику спиной. – Анексим, ты тоже. Послушаешь. А ты, Симеон Святославич, до невоградцев доберись. За меня.

3

Больше в шатер не пошел никто. Обольянинов неторопливо высек огонь. Арсений Юрьевич по-саптарски уселся на заменявший ковры войлок, откинул со лба темную, с сединой, прядь.

– Замаялся, – объявил он и улыбнулся. – Про саптар что скажешь, севастиец?

Вот и пригодились любопытство и наука. Георгий говорил, словно сразу и стратегу докладывал, и урок Феофану отвечал.

О лошадях, людях и оружии. О том, чем силен Култай и чем слаб. О раздорах и сварах. Об оврагах и осыпях. О дурных предзнаменованиях и казненных перебежчиках. О Болотиче и Игоревиче. Об Олексиче, Щербатом, Никеше… Трещали, сгорая, лучины, морщил лоб князь, спрашивал и переспрашивал боярин. В горле пересохло, Георгий закашлялся, Арсений Юрьевич сам поднес перебежчику воды и вдруг спросил о Терпиле. Георгий ответил. Князь поставил чашу и потер щеку.

– Точно знаешь, что убили?

– Точно. – Если у толмача было сердце, он мертв, а если не было, то и не жил. Нежить не живет.

– Не знаешь, часом, кто?

– Я.

Они молчали долго. Князь и боярин не расспрашивали, не говорили меж собой, только хрипло дышали, став еще более похожими. Теперь Георгий понял, на что в Юртае намекал Болотич. Арсений Юрьевич мог откупиться головой Обольянинова. Саптары б не заметили подмены, для них все роски на одно лицо, как для птениохов – севастийцы, а для севастийцев – варвары.

– За что ты его? – наконец спросил Обольянинов. – Ты же не знал…

– Что он в Тверени делал? – переспросил Георгий. – Сперва не знал, но догадался. Я ведь севастиец, а Гаврила Богумилович с наших динатов себя лепит. Только не за дела тверенские я Терпилу кончил, хоть и признался он напоследок… Неглуп был покойник, мог додуматься, что не просто так бегу.

– Жаль, – сжал губы боярин, – хотел я с ним перемолвиться. Ну да змее и смерть змеиная. А скажи, брате, что…

И снова вопросы, ответы и переспросы, поднесенные хозяином кубки, разломанный каравай на вышитом полотенце. Спасибо Феофану и стратегу Андроклу за науку, что пригодилась на кальмейских берегах. И спасибо старику с волчицей за что-то еще не до конца понятное, но уже пустившее корни в сердце.

– Княже, – Орелик не рвался отрывать вождей от дела, а по всему видать, надо было, – тут из реки один такой… вынулся. Говорит, к тебе шел. От Бориса Олексича.

– Пойдем, – рука Арсения Юрьевича легла на плечо, – если свой, признаешь.