Текст книги "Волчье поле"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Вера Камша
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Тяжелая жесткая материя не желала сворачиваться, но Георгий справился и перевязал знамя прихваченной в лагере тетивой. Заметят ли Итмоны пропажу, и если да, то когда? От мысли прихватить что-то из оружия внук Константина отказался. Он не погорелец, волокущий на себе уцелевший скарб, меч при нем, а броня… У росков она не хуже, особенно та, что куют в Невограде. Георгий Афтан не может остаться севастийцем и не хочет становиться авзонянином, значит, быть ему бородатым роском, а вот Никеша… Пусть выберет что-нибудь. На память об Андронике.

– Никеша, – окликнул спутника Георгий, – я могу это дарить. Выбирай.

– Я не тать какой, – мотнул головой Никеша, не отрывавший взгляда от серого булата. Севастиец подошел, немного подумал, взял один из мармесских мечей, полюбовался покрывавшим клинок смутным узором из словно бы сплетенных роз и сунул спутнику.

– Прими. Это память… Просто память.

По закону после смерти двух братьев и отречения третьего Севастия принадлежала Георгию Афтану, но в империи давно действовало простое правило – победитель получает все. Победителем был Фока… Был бы, если б не София!

– Себе не возьму, – заупрямился Никеша, – Мстивоевичу отдам.

– Как хочешь.

Феофан приветствовал вернувшихся шумным вздохом. Его мужеству тоже имелся предел. Мужество евнуха… Что бы об этом сказал величайший из философов, воспитавший величайшего из воинов и царей?

– Я больше не войду в эту реку, Феофан, – губы Георгия раздвинула волчья улыбка, – поэтому нужно закончить с делами. Я должен найти одного человека, и ты мне поможешь.

– Ты же обещал…

Евнух со своей всегдашней печалью смотрел на бывшего ученика, в одночасье превратившегося в изгоя. В настоящего изгоя, не то что в Намтрии.

– Я ищу не василевса Василия, – успокоил ученик. – Мне нужен Исавр Менодат. Постарайся, чтоб его отсутствие не заметили и чтобы вас не видели вместе.

– Хорошо, – когда Феофан понимал, что спорить бессмысленно, он не спорил, – Исавр Менодат придет, но затем ты покинешь дворец.

– Покину.

Феофан исчез в своем тайнике, и они с Никешей остались любоваться мозаиками. Роск медленно шел от картины к картине, словно возвращаясь от устья к истоку. Вот воины Леонида сбрасывают убившие Бога камни в речные воды, и в темных глубинах проступают звезды, вот камни собирают, вот выносят завернутое в простой плащ тело убитого, а над Городом, Где Умер Бог, садится солнце цвета старого вина. А вот и толпа – разгоряченные мужчины и женщины сжимают камни, которые уже незачем бросать. Мертвое не повредит мертвому…

– Ты увидишь это в любой церкви. Идем дальше. Там Леонид… Жаль, мозаики с собой не унести.

– Леонид? – переспросил Никеша. – Князь ваш, что ли? Нет, не пойду я, мало ли…

– Пойдем вместе. Феофана мы услышим, и ты сразу же на тот конец. Дальше мое дело.

– Оно так… Андроник Никифорович тебе братом был, и прилепятец твой. Тебе и бить.

– Тогда слушай, – велел Георгий, притупляя словами ставшую почти нестерпимой боль, – Леонид был сыном царя Киносурии Ипполита и с юности помогал отцу…

Они прошли галерею дважды. Никеша успел немало узнать об умершем в один день с Сыном Господа царе. О его походах, ранах, славе, смерти. Роск кивал, спрашивал, замолкал надолго. Думал.

– Кабы были у нас горы, – наконец решил он, – можно было б в них саптарву придержать, а как бы сыскался у нас свой Леонид, глядишь, и князья бы опомнились, как эти твои… цари.

– Там не только цари одумались, но и свободные полисы, – рассеянно уточнил Георгий, и тут послышались шаги и голоса. – Идут… Быстро!

Думал ли тот, кто строил Леонидову галерею, о засадах? Может, думал, а вернее всего, угловые ниши предназначались для любовных свиданий или придворного любопытства… Георгий вжался в оронтский мрамор за неотличимой от других драпировкой. Голоса быстро приближались. Оживленно и громко пищал едва ли не бегущий Феофан, властно и уверенно гудел широко шагающий протоорт, затем писк и гудение распались на слова.

– Я понимаю твои чувства, почтенный Феофан, – говорил Исавр. – Не бойся, божественный Василий оценит твою помощь по заслугам. Ты сможешь вернуться к своим свиткам.

Менодат наслаждался собственным голосом, как павлин распущенным хвостом. Он не сразу заметил, как торопившийся и тем разогнавший своего спутника евнух поскользнулся на мраморной плите, сморщился и отстал. Сверкающий позолотой благодетель даже не оглянулся.

– Тебе никто не поставит в вину службу истребившим твою семью Афтанам, – вещал он. – Я ручаюсь, что божественный василевс узнает о твоих заслугах…

– Не думаю, – негромко произнес Георгий, возникая между разогнавшимся протоортом и споткнувшимся евнухом. – Ты хотел меня видеть, Менодат? Ты меня видишь. Что дальше? Отойди подальше, Феофан.

– Афтан? – Рука красавца уже лежала на рукояти меча. Вчера брат василевса не обратил внимания, насколько Менодат хорош собой. Вчера ему было не до стражи.

– Я обещал почтенному Феофану не трогать Василия и покинуть Севастию, я так и сделаю. Но мне противно таскать на себе твою зависть, ублюдок.

Впереди грохнуло. Никеша, как и договаривались, опрокинул курильницу. Исавр вздрогнул и посмотрел в конец галереи.

– Роск, – с каким-то удивлением произнес он, – я узнай его. Он тоже лгал!

– Не более, чем ты, – усмехнулся Георгий. – Говорят, зависть нельзя убить, но я попробую.

4

Глаза Исавра перебегали с Георгия на Никешу и обратно. Протоорт понимал, что добежать до одетого в боевой доспех здоровенного варвара, свалить его и вырваться из галереи не получится, даже если мститель не настигнет на полпути и не ударит в спину. Но если роск не станет вмешиваться…

О похождениях единокровного братца Андроника Исавр, разумеется, слышал, но любому везенью рано или поздно наступает конец. Протоорт не без основания полагал себя сильным бойцом, только сила не обязательно сестра глупости. Второй ошибки он не допустит, хватит и того, что на радость Афтану позволил заманить себя в эту чертову галерею. Легкую кольчугу, поддетую Георгием под одежду, Исавр распознал сразу. Странно было бы, явись брат Андроника во дворец без нее, но это не преимущество. По крайней мере, в сравнении с хоть и раззолоченной, но надежной кирасой и чешуйчатым доспехом. Удар тяжелого прямого меча такая броня держит лучше, щитов нет у обоих, а учителя у Афтанов и Менодатов были одни. Хорошие учителя. Протоорт сверкнул глазами – решился.

Не теряя времени – вдруг бородатый варвар все же влезет в драку, – Менодат выхватил меч и атаковал, но за мгновение до этого левая рука Георгия резко дернула давно облюбованную драпировку. Неуловимое движение, и тяжелая, шитая по низу золотом ткань в несколько слоев укутывает предплечье, а верхняя часть свисает почти до пола.

Первый удар Афтан встретил мечом, второй – превращенной в щит рукой. Ответ был неистов, хоть и прост. Сила у Георгия была звериная, и он не потерял головы. Напротив, выдумка с драпировкой хороша! Очень хороша, но до следующей ниши не меньше десятка шагов. Протоорт отбил еще одну атаку и начал отступать, аккуратно парируя удары. Шаг за шагом назад по мраморным плитам, мимо застывшей на стенах битвы. Мимо задранных конских голов, ощетинившегося копьями строя, красных киносурийских плащей, гривастых шлемов, боевых гедросских колесниц.

Брат Андроника атаковал, закусив губу – ярость брала верх над разумом. Злость и отчаянье лишают рассудка и не таких… Исавр это видел не раз и потому не торопился, пока не заметил краем глаза золотое шитье. Пора! Сделав вид, что сейчас атакует, Менодат бросился назад. Вот он добежал до ниши, вот рванул драпировку, одновременно оборачиваясь к преследователю и поднимая меч. Только в галерее Леонида за Афганов был даже пол…

Выждав долю мгновенья, Георгий ринулся следом. Простучали по цветным мозаичным плитам подбитые гвоздями отнюдь не дворцовые сапоги. Три шага – разбег, потом нырок. Скользкая ткань послушно ложится под колени, и вот уже его стремительно несет по гладким мраморным плитам мимо так и не понявшего, что происходит, предателя. Свист чужого меча над головой, собственный удар… Снизу вверх, в бок, под нижний край кирасы. Чешуя не спасает, клинок входит в тело, словно рычагом разворачивая еще живого мертвеца. Скорчившийся протоорт валится на сделавший своё дело атлас. Остается подняться с колен и выдернуть меч. Исавр еще жив, он будет умирать несколько часов. Путь в ад может быть длинным.

Сорванная драпировка пригодилась еще раз. Протереть клинок. При Леониде верили, что кровь предателя разъедает булат, как кровь гидры. Изменников и сейчас казнят без пролития крови… Хотя он, пожалуй, поторопился.

– Надо же! – вездесущий Никеша нагибается над корчащимся телом. – Я-то думал, плохо тут рубиться, больно гладко, а ты эвон как… Ну, теперь пойдем, мало ли…

– Погоди, – добивать отвратительно, не добить нельзя, но милость тут ни при чем! – Нельзя оставлять… улику. Феофану здесь жить.

– Это не повод прерывать естественный ход вещей, – голос евнуха не стал ниже и громче, но он показался страшным. – Не волнуйся за меня, этот человек никого и никогда больше не предаст. Заверните его… хотя бы в эту ткань, чтобы не пачкать пол. Мы оставим Исавра Менодата на площадке потайной лестницы. Я давно хотел узнать, правду ли пишут о природе призраков. И еще я хочу увидеть, как свершается справедливость, и узнать некоторые подробности. Я внесу это в свою книгу в назидание четвертой династии, которую мне, без сомнения, доведется увидеть, ведь до падения Итмонов я доживу. В отличие от находящегося среди нас протоорта.

– Ох, боярин! А ты, никак, летописец? – В голосе Никеши оторопь мешалась с восхищением. – Ну ты и удумал…

– У меня было довольно времени для размышлений, – все тем же ровным жутким голосом пояснил Феофан. – Я мечтал увидеть, как вчерашнее насилие превращается в бессильную ненависть. Как гордившаяся своим ядом змея, издыхая, кусает раздавившее ее колесо, но хватит об этом! Идемте.

– Будь же ты проклят! – выдохнул наконец Исавр, но слова проклятия утонули в тоненьком хохоте. Георгий никогда не слышал, чтобы евнух смеялся, и не хотел бы услышать этот смех еще раз.

– Проклят? – переспросил, отсмеявшись, Феофан. – Я давно проклят, а моих друзей тебе не проклясть. Боги не слышат предателей, Исавр, как бы их ни звали.

– Боги не слышат предателей, – повторил Георгий, готовясь подхватить истекающий ненавистью полутруп.

– Не тронь, – Никеша оттер Георгия плечом, – сам дотащу. Пошли, мало ли… Зажигай светец, летописец.

Оборачиваться – дурная примета, но Георгий все же обернулся. Чтобы увидеть, как конь Леонида разбивает двери конюшни и вылетает из золотистой тьмы в никуда. Раньше брат василевса не обращал внимания на эту мозаику, но его последний взгляд упал именно на нее. Что ж, он тоже разбил ворота, и его тоже не догонят. Жаль, троны не сбрасывают негодных седоков, этим приходится заниматься людям. Георгий Афтан не сомневался, что не пройдет и трех лет, как какой-нибудь стратег или друнгарий зарежет Василия, сотрет плащом кровь с золота и наденет древний венец на свою стриженую голову. Что ж, да пребудет с ним удача!

– Никеша, – окликнул Георгий, – помнишь? Я обещал архонту Василько убить саптарского хана.

– Обещал, – крикнул откуда-то снизу роск. – Дело хорошее…

– И я его убью. Во славу… Севастии.

Часть вторая Земли роскские Тверень

К востоку от реки Дирт и далее на север живут роски. Эти племена сродни лехам, знемам и даптрам, но более многочисленны и еще более дики. Обычаи росков исполнены варварства. Они избегают камня и живут в деревянных домах, рядом с которыми строят деревянные же капища, которые именуют Бана, куда по субботам призывают водяных и огненных демонов.

Благодаря бесовским обрядам роски обладают огромной силой. Вернувшиеся из-за Дирта торговцы, почтенные и богобоязненные люди, заслуживающие всяческого доверия, рассказывают, что вождь росков, достигая зрелости, должен вступить в связь с самкой медведя, которую после появления потомства убивает и пожирает вместе со своими воинами. Родившиеся от подобных союзов полулюди-полузвери обладают огромным ростом и сплошь покрыты шерстью, которую не может разрубить лучший меч. Они слабоумны, но подчиняются своим отцам и охраняют их с преданностью сторожевых собак. Они носят с собой вырытые из земли трупы, чтобы забрасывать ими своих врагов.

Благочестивые братья из ордена Длани Дающей и ордена Парапамейской звезды неоднократно предпринимали попытки открыть роскским племенам путь к вечному спасению, однако сперва природные дикость и злоба, а позднее – подстрекательство севастийских епископов обрекали сии благие начинания на неудачу. Так, в 1542 году от рождества Сына Господня на берегах Меги было разбито войско ордена Длани Дающей и пленен великий магистр его Вильгельм со множеством братьев. По прошествии трех лет рыцари нашего ордена, дабы избавить северные земли и их обитателей от севастийской ереси и языческой скверны, предприняли новый поход. Но благодаря несчастной случайности множество доблестных братьев, цвет ордена, погибли, провалившись под лед.

Гибель ста тридцати двух и пленение восьмидесяти девяти достойнейших и вернейших Господу и Сыну Его рыцарей превысило чашу терпения Господа Нашего. Множество всадников-варваров, ведомых императором Санаусом, пришли с востока. Города росков пали, а сами они были обращены в рабство в назидание погрязшей в гордыне Севастии.

Хроника ордена Парапамейской звезды

Глава 1

1

Хорошо, когда под копытами – торная дорога. Плохо, что не тебе одному, не одним лишь добрым людям она открыта.

Хорошо, когда под холмом – синева реки. Плохо, что по ней зимой, как широким трактом, доберутся в твой дом не одни лишь торговые гости.

Хорошо, когда враг – иноплеменен, иноязычен, иноверен. И хуже некуда, когда свои же по вере и крови перед ним стелются.

Торговый путь, некогда соединявший столицу княжества Тверенского с Господином Великим Невоградом, ныне продлили до самого Залесска – стараниями тороватого и хозяйственного князя Залесского и Яузского Гаврилы Богумиловича, в просторечии и за глаза именуемого еще «Болотичем». За склизскость и особо за мутность речей – и так повернет слово, и эдак, а что же сказать-то хотел, не понять. До того не понять, что «нет» вроде как и не ответишь, задумаешься, а потом глядь – Болотич из промедления твоего уже «да» слепил и другим преподнес. Так и с дорогой вышло. Теперь из Залесска, коему сейчас усердно пытаются прилепить прозвище «великого», стало ездить не в пример легче. Казалось бы, скачи да радуйся, а вот не выходит. Возвращаешься, словно из тины болотной вылезаешь, грязь с себя не смыв.

Так думал предзимним днем родовитый тверенский боярин Анексим Всеславич Обольянинов, возвращаясь из постылых гостей. Не один возвращался, не сам-друг – и отроки с господином ехали, и служки, и прочий люд. И сам бы обошелся без них боярин, воин бывалый – везде обошелся б, да только не в Залесске. Вот уж где не токмо по одежке встречают-провожают, но и исподнее последнего конюха за глаза обсудят – достоин ли холоп хозяина? И слово-то какое нашли мерзкое, у лехов позаимствовали…

Был Анексим Всеславич не стар и не молод – тридцать пять минуло, сорок еще не подкатило. Телом сух, жилист, худощав. Отроки его любили хвастать, что, мол, второго такого мечника в Тверени еще не случалось, но боярин только отмахивался с досадой. Дескать, честным железом от гадюки болотной да от псов степных не оборонишься. Умение железом размахивать, когда один на один, – славно, хорошо, достойно, да только один-то враг по нынешним временам не ходит…

Некогда, правда, звались предки Анексима Всеславича не боярами, а князьями, князьями Обольянинскими – до той поры, пока не пришла Орда.

…Маленький городок на самом краю Леса и Степи, где и княжий-то терем немногим краше обычной избы. Казалось, ну чего брать там насосавшимся роскской крови упырям, уползавшим мимо в свои степи? Воины при полоне, при добыче – зачем лезть хоть и не на высокие, а все ж стены, где и стрелу поймать можно?

Ан пришлось. Потому что в тихий Обольянин, оставшийся в стороне от первого, самого страшного удара, что смел с лица земли Резанск, Смолень, Святославль, – свезли уцелевшее зерно со всей округи, и не только своего княжества. И вот именно за ним, за хлебом, остервенело лезла на стены оголодавшая Орда – вырванные с мясом из ушей девичьи сережки да снятые с мертвых узорчатые пояса глодать не станешь.

Не одну, не две, не три даже – восемь седьмиц продержался городок. Многажды подступали под стены сладкоречивые бирючи, несли слово хана – «покориться – и никому никакого вреда!» – да только за стенами хватало тех, кому посчастливилось вырваться из горящих градов, где князья-бояре по первости верили ордынским посулам…

Обольянин не сдался. Славно взял ордынских жизней, щедро полил свои валы поганой кровью, но в конце концов тараны пробили бреши, в них ринулись визжащие, размахивающие саблями узкоглазые воины в войлочных шапках – и не стало города.

В полон никого не взяли. Несколько десятков уцелевших, сумевших переплыть только-только вскрывшуюся реку, – вот и все, что осталось от княжества. От княжества, потому что сбежался туда, почитай, весь люд – отступая в степи, находники лютовали особенно, разыскивая хлеб.

Отстроились Резанск и Смолень, поднялись другие города – а Обольянин так и лежал мертвым пепелищем, где ни зверь не прорыскивает, ни ворон не пролетывает. Остались пусты деревни, немногие выжившие разбрелись кто куда, подальше от страшной степи – кто в Смолень, кто в Дебрянск, а кто и в тверенские или залесские пределы.

Из всей княжьей семьи уцелел один-единственный мальчуган. Как выбрался из полыхающего града, как переплыл ледяную реку – то один Господь ведает да Сын Его. Потом, выросший, рассказывал княжич про странного старика с ручной волчицей, что подобрал его, замерзавшего, в мокрой одежде, отогрел – а потом неведомыми путями увел куда-то далеко от родных мест. А там проезжал по тракту, возвращаясь в разоренную Тверень, тогдашний ее князь Воемир Ярославич, помнивший мальчишку с тех времен, как сам бывал в Обольянине.

Тот чудом спасшийся мальчишка – княжич Игорь – приходился Анексиму Всеславичу прадедом.

Так потерялся обольяниновский княжий титул, так стали они боярами тверенскими, верой и правдой служившими своим князьям – и советом в думе, и мечом на ратном поле.

2

Широкий тракт обогнул низкий, расплывшийся холм, остались за правым плечом заповедные рощи, кои не велел рубить еще дед нынешнего князя, выгнулась невиданной серою кошкой Велега, да откинутым ее хвостом – узкая Тверица. Вот тебе, боярин, и посад, и стены, и белокаменный детинец, и церковные маковки с Дланью Дающей…

Все свое. Все родное. Сызмальства тут бегал, рос, смотрел, видел и запоминал. А Залесск, хоть и поднялся в последние годы стараниями Болотича да благоволением к нему ордынских хозяев, так и останется – мороком на трясинах.

Рысивший за боярином отряд тоже приободрился – глухой осенью в пути несладко хоть бы и княжьим отрокам.

Обольянинские миновали ворота – всей роскской земле на зависть возвели их, не пожалел князь Арсений золотой и серебряной казны. Слишком уж крепка память о других воротах, падавших во множестве той страшной зимой, когда впервые явилась Орда, и потом, когда ходила набегами, дожимая последние капли из покоренных земель.

Боярин придержал коня. Загляденье, а не работа – две башни из белого камня по бокам, а меж ними – створки из отборных дубовых досок в шесть слоев с нахлестом, окованные дорогим железом, перед воротами – подъемный мост, строенный по образцам севастийских крепостей. Не вдруг подберешься, а если и подберешься – не враз сломаешь!

С двух сторон старую Тверень ограждали реки – Велегa и Тверица, с третьей стороны город запирала новая каменная стена, вдоль берегов же стояли деревянные заплоты, но и их обновил князь Арсений – частокол в одно бревно заменили срубами, изнутри засыпанными землей и камнями.

Велика и славна Тверень! Хотя и поистратился князь, а подати не поднимает.

«До залесской мошны твереничам, конечно, далеко, – подумал боярин. – Князинька Гаврила Богумилович на стены да рвы не тратится, он вместо этого ордынских гостей привечает, ну и сам в Юртай два раза в год непременно наведается, да притом с богатыми дарами…»

Богатые-то они богатые, с досадой признался себе Алексии Всеславич, да все равно дешевле наших стен. Вот и думай, боярин, присягавший князю помогать всем, даже прекословием в совете, – кто прав? Арсений, что в Орде один-единый раз и был, ярлык получая на отцово княжение, аль Болотич, только что коням ханским копыта не лижущий?

Стража в воротах приветствовала боярина, тот кивал в ответ кметам. Нет, не поедет он домой, хоть Ирина и заждалась. Болотич, конечно, он Болотич, но прок и от него случается – именно там, на пиру, у захмелевшего мурзы выведал Анексим Всеславич, что в Юртае против Тверени задумано.

Вот и торжище, вот и княжьи хоромы – Арсений Юрьевич жил прямо так, без стен и крепостей. Бывший, еще дедов терем остался в старом детинце – сын его пекся, чтобы защитить город, не себя лишь.

Спешивались, разминая затекшие ноги. Навстречу уже спешили княжьи слуги, принимали уставших лошадей. Обольянинов загодя отправил легкоконного отрока вперед, предупредить, мол, едем. Сами известия боярин, конечно же, не доверил бересте.

Знакомые переходы, прихотливая резьба на косяках. Анексима вели прямо в малую думу, где собирались полдюжины самых близких князю бояр и где ждал сам князь.

В темно-русых волосах Арсения Юрьевича хватало седины, хотя князь немногим старше Анексима. Ликом тонок, худощав, как и сам Обольянинов, – иноземным гостям они порой казались братьями. Глаза кари, внимательны – князь всегда смотрел прямо и открыто, не пряча взор и не уводя.

Арсений Юрьевич шагнул навстречу, и Обольянинов поклонился, не по принуждению – по искреннему велению сердца. Ибо князя было за что уважать.

3

В малой горнице собралось всего шестеро, считая самого князя и Обольянинова. Дородный, славящийся свой бородою боярин Олег Творимирович Кашинский, самый старший в думе, воевода Симеон Верецкой да по праву считавшийся хитроумным Ставр Годунович Кошка, ведавший посольскими делами.

Ну и, конечно, владыка Серафим, епископ тверенский.

Да он, Обольянинов, еще не доросший до старшей дружины, где нет никого моложе сорока, служащий князю и мечом, и словом – как нужда ляжет.

– Садись, садись, – нетерпеливо махнул князь. – Не Залесск, чтобы поклоны отбивать. Гонец твой доскакал, сказал – весть важная, такая, что грамоте не доверить?

– Не доверить. – Обольянинов перевел дух, не спрашивая разрешения у князя, потянулся к ковшику с квасом. И, едва промочив пересохшее горло, стал говорить.

О большом пире у Гаврилы Богумиловича, куда явилось множество ордынских «гостей», ныне почти и не вылезавших из Залесска. О том, как он, тверенский боярин, весь вечер и добрую часть ночи старательно притворялся захмелевшим, даже песни орал – и все для того, чтобы потом, нарочно проиграв в кости знакомому мурзе дорогой, на бою со знемами взятый нож, завести речь о том, что по зиме, говорят, стоит ждать баскаков. И не только в Залесске, где князь Гаврила с ними большую дружбу водит, но и здесь, в Тверени. Да не просто баскаков – говорили о темнике Шурджэ, ханском сродственнике, нрава жестокого и неуступчивого. В отличие от многих ханских родственников, был Шурджэ истинным воином, презирал побежденных и не то чтобы чрезмерно лютовал – но был донельзя высокомерен. «Грехом гордыни поражен», как сказал бы владыка Серафим.

– Баскаки, значит? – дождавшись кивка князя, первым заговорил боярин Олег, для вящей солидности огладив бороду. – Не обессудь, Анексим Всеславич, но что ж тут такого? Бывали баскаки у нас на Тверени. Хорошего в том мало – безобразить будут, торг зорить, добрых людей обижать; но видели мы их, во всяких видах повидали…

– Ты, Олег Творимирыч, все правильно сказал, да не до конца. – Обольянинов утер губы, с дороги никак не могла утишиться жажда. – Были у нас баскаки, верно. А потом в Залесске устроились, как князь Гаврила Богумилович стал их привечать. Мы и горя не знали, выход в Залесск возили. А теперь сказал мне тот мурза, что не просто баскак к нам едет – будет Шурджэ-темник по новой дымы и сохи считать. По новой дань исчислять. Мол, говорят в Юртае, что осильнела Тверень, высоко поднялась без ордынского догляда. И идет с тем темником сильный отряд, без малого десять полных сотен. И встанут они во граде, а уж что потом будет – сам разумеешь.

Совет примолк. Собравшиеся сдвигали брови, хмурились, чесали затылки. Кашинский немилосердно терзал собственную бороду.

– Темник Шурджэ – это да, не просто баскак, – заговорил наконец Ставр Годунович. – Слыхал я о нём и в Залесске, и когда в Юртай последний раз наведывался, три года тому уже как…

– В том-то и дело, – не удержавшись, перебил боярина Обольянинов. – О том мурза тоже баял. Мол, многие саптары держат за то на нас зло, что не показываются тверенские в Юртае, раз ярлык получив, хану не кланяются, дарами не уважают…

Теперь уже сдвинулись брови у Арсения Юрьевича.

– Да, ездили к ним, бывало. Димитрия Михайловича, князя Червоновежского, все небось помнят – как отказался он дымам кланяться да ханский сапог целовать, что с ним стало?

Все помнили.

– Зато Гаврила Богумилович не токмо что сапог, кое-что другое целовать, говорят, не постыдился, – бросил воевода Симеон.

– Не постыдился, – подхватил Ставр. – И оттого у него в Залесске – все больше купцы да мурзы ордынские, а не баскаки. Хотя баскаки, конечно, тоже сидят.

– Вот именно! – Князь резко поднялся, расправил плечи, словно разрывая незримую, давящую грудь паутину. – Не токмо гости, но и баскаки. Сидят, кровь из нас сосут – а Болотич и радуется. И народ у него в Залесске, говорят, такой же стал – мол, все равно кто через порог, лишь бы с мошною потолще.

– А насчет ордынцев, – тотчас вставил Годунович, – рекут, мол, пусть они нам лучше уж по спине плеткой. Зато другим-то – саблей!

– Правда, и обогател Гаврила, что есть, того не отнять, – вздохнул Олег Творимирыч. – Казна у него мало что не лопается. Людей, с пограничья бегущих, у себя принимает да осаживает, леготу от податей дает. У нас места краше, леса чище, болот меньше – а прибавляется в селах куда менее супротив Залесска.

– Соборы возводит, – напомнил владыка. – Самого митрополита Петра к себе зазвать тщился, роскошью храмового строения прельщая…

– Наемников привечает, – добавил Обольянинов. – Сам видел. Знатная дружина. Готовится…

– И своим не верит, раз чужие мечи скупает, – хмуро отрубил князь. – Но ты, Анексим, далее говори. Что еще мурза тот поведал?

– Поведал, чтобы осторожны были, – боярин прямо взглянул Арсению Юрьевичу в глаза. – Что темник тот – не просто саннаева рода-племени, самого Саннай-хана потомок. Что послать его к нам могли не сколько дани счислять, сколько… – он помедлил, – «Тверени укорот дать», вот чего.

– Укорот дать! – зарычал воевода Симеон, едва не грохнув по столешнице пудовым кулачищем. – Как же, так и дали! Думают, мы сами оружие побросаем, как в Залесске, когда набег случился, еще при старом князе Богумиле?

Годунович вздохнул.

– Богумил тогда от саптар откупился. Казну всю отдал, девок в полонянки, бают, сам отбирал, не побрезговал. Зато город отстраивать не пришлось. Люди целы остались. Гаврилушка, видать, тогда еще запомнил, что у ордынцев, на брюхе перед ними ползая, много чего выторговать можно. А что плюют они на тебя – ничего, утрешься. Так они теперь в Залесске, сказывают…

– Погоди, Ставр, – поморщился князь Арсений. – Не о том речь. Шурджэ с собой тысячу воинов приведет, что уже немало, да за плечами у него – вся Орда. Забыли, как в Резанске послов ихних убили? И чем то дело кончилось?

– От Резанска того же требовали, что теперь Болотич сам отдает, – напомнил Обольянинов. – А резаничи решили, что лучше умереть всем на стенах, но стыда-позора избегнуть.

– И что? – нахмурился Ставр. – Избегли они ярма ордынского? Те, кто выжил?

– Не избегли, – согласился Анексим. – Но песни-то, как они на стенах дрались, как княгиня со звонницы вниз с дитем кинулась, чтобы только саптарве не достаться, – поют! По всей земле, от края до края! От невоградский пятины до берегов Дирта!

– Ты, боярин, это пахарям скажи, – тяжело взглянул на Обольянинова Годунович. – Болотич ордынцев умасливает, а они за то набегами на другие княжества ходят. Нам хорошо, мы от степи далеко, а те же Резанск, Дебрянск, Сажин, Нижевележск? Что ни год – саптарская рать! Мало от них песни-то помогают.

– Постой, погоди, Ставр, – князь по всегдашней привычке шагал взад-вперед по тесной горнице. – Ты к чему речь-то ведешь? Что Болотичу уподобиться стоит?

– Не уподобиться. – Боярин выдержал взгляд Арсения Юрьевича, не отвел глаз. – А кое-что у него позаимствовать. Оружием врага попользоваться – не зазорно. Иль не висят у вас, бояре, теперь сабли у поясов заместо мечей? Не у ордынцев ли замеченные?

– Ты, Ставр, саблю с мечом не путай, – заворчал Симеон Святославич. – И лучше дело говори. Что нам в этом темнике? С чего его вдруг нам решили поставить? И как это может обернуться – вот о чем речь вести стоит.

– Верно говоришь, воевода. – Молчавший некоторое время владыка тоже огладил бороду. – Не про то глаголем. Не посылает Господь испытаний, что чадам Его не по силам. Как страдал Сын Его, когда шел последний раз на торжище Парапамейское, а толпа уже каменья собирала? Из Юртая епископ тамошний, Феофилакт, так отписывал нам, остатним владыкам, – темник Шурджэ сердце имеет волчье, только битвами живет, с конца сабли мясо ест. О другом писал Юртайский епископ, мимоходом темника сего помянул, но главное, как я разумею, – что послом такого не отправят. Воинское его дело. Бражничать да щеки пучить – не по нему.

– К чему ж слова твои, владыко? – остановился князь.

– Темник, да с сильным отрядом – они, княже, для боя. А не дани-выходы считать.

– Гневается на нас хан, – усмехнулся Олег Творимирич. – Что хоть сапоги ему не лижем, а тоже строимся да богатеем, пусть и не так споро, как Залесск.

– Если гневается – то пошел бы со всею силой, – не согласился воевода. – А тысяча воинов – с нею в набег идти, полон похватать, а не большие грады брать.

– Что-то тут хитрое, – покачал головой Обольянинов. – Тот мурза… он ведь нашей веры, в юртайский храм ходит. И, хоть и с пьяных глаз… но без зла говорил. Ему я верю. И еще верю, что, гневайся на нас Обат в самом деле, уже стояла бы под Тверенью вся его рать.

– Может, кто наушничает хану? – предположил Годунович. – Что злоумышляем тут за его спиной? Может, Болотич поганым языком своим чешет? Может, того Шурджэ по твою душу, княже, послали?