Текст книги "Нгуен Минь Тяу След солдата"

Автор книги: Нгуен Минь Тяу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Пленный удрал. Дождем посыпались мины и пули. Лы, прижимая голову к земле, залег перед заграждением, проклиная и себя, и пленного.

Вернувшись к своим, он не посчитал нужным ничего скрывать и чистосердечно обо всем рассказал. В роте все долго покатывались со смеху. Но сам Лы расценил случившееся как тягчайший позор в своей жизни и поклялся как можно быстрее смыть его.

Изо дня в день, принимая все меры предосторожности, чтобы ничем не выдать своего присутствия, бойцы продолжали вести наблюдение. Время от времени кто-нибудь из них отправлялся ловить белок или собирать лесные травы и клубни. Здесь, вдали от своих, бойцы быстро сблизились. В свободное от дежурства время они многое рассказывали друг другу, доверяя самые сокровенные мысли, и уже через несколько дней о каждом стало известно все.

Как– то в один из дней Дан, очень веселый по натуре парень, пришедший на фронт добровольцем (прежде он был школьным учителем), поднял голову от индикатора рации, который он прикручивал плоскогубцами, зажатыми в перепачканных смазкой пальцах, и спросил Лы:

– И что только ты думал тогда внизу, в Кхесани, когда отпускал пленного?

Лы не опустил глаз под насмешливым взглядом Дана, и, хотя самолюбие его было задето, он ничего не ответил, но про себя подумал: «Весел старик, не упустит случая поддеть!…»

– Ты, наверное, думал, – не унимался Дан, – что взять пленного безоружным – небольшая заслуга. Так?

– Давай поговорим лучше о чем-нибудь другом, – стараясь сохранять спокойствие, ответил Лы.

– Судя по рассказу Лы, – вмешался боец, сидевший на камне скрестив ноги, – этот марионетка – хорошая проныра, но ты, старик, конечно, дал маху. Тоже мудрец, чего уж там говорить! Мало ему, что взял в плен, так он еще и заставляет за оружием возвращаться!

Боец по имени Кхой, взглянув вверх, задумчиво сказал:

– Сколько в здешних горах диковинных растений! Посмотрите-ка вон на то дерево на самой вершине. Похоже на фикус, за одни камни корни цепляются, а ведь растет!

– Деревьев тут полно! Людей вот мало, а те, кто здесь живет, больно неразговорчивы. Не люблю я джунгли, то ли дело море! – заметил Дан.

– Неразговорчивы, говоришь, горцы? Зато надежный народ. Сам знаешь, сколько у нас здесь опорных баз!

– А ты что, думаешь, в приморье врага не бьют? Там тоже народ верный и в отличие от здешних приветливый… Кто-нибудь из вас выходил в море с рыбаками? Эх, вот край! Зря хвалиться не хочу, но около села, где я раньше учительствовал, только в воду войдешь, как рыба сама в руки идет!

– Не понимаю и как это тебе только доверили детей воспитывать? – нахмурив густые брови, спросил боец, сидевший рядом с Лы.

– Ничего, не волнуйся, меня там очень даже любили!

– Хватит тебе заливать! Ты только это и делаешь!

– Это ты про меня?

– Про тебя, про тебя, про кого же еще! Где это видано, чтоб только в воду войти и уже полные корзины рыбы? Он детям втолковывал, что на дне морском живет хозяйка вод! Сам же рассказывал, не помнишь разве?

Дан между тем уже успел починить индикатор и, довольный, проверял контакт, приговаривая:

– Хорошо, очень хорошо!

– У нас в деревне, – заметил один из бойцов, – свой такой специалист был, как Дан. Все, что касалось техники, в один миг исправить мог. А уж какой краснобай был! Пошел в армию, попал в зенитчики и каждую неделю по письму обязательно присылал, и все разным девушкам. Мальчишки собрали все его письма, полный комплект, и перечитывали взахлеб. Правда, нашим девушкам он не нравился!

– И что же в этих письмах было? – с любопытством спросил кто-то.

– Да так, брехня одна! Он сочинять горазд!

– Ну я-то ведь не сочиняю! – обиделся Дан. – В наших краях, между прочим, очень многие по мне сохли. Девчонок у нас хоть отбавляй! Я, еще когда в педагогическом учился, приехал как-то к матери, пошли в гости – одни девчонки вокруг. Так неловко я себя чувствовал, только со стариками и разговаривал. Познакомился там с одной… Правда, потом и думать о ней забыл, когда получил распределение. А когда снова приехал туда – джонки, море, волны. Такой простор, не до девчонок! Бывало, нет уроков, сразу прыгну в джонку и махну в море с рыбаками! Сколько раз в шторм попадали, от акул отбивались! Летом мои коллеги учителя кто куда уезжали, а я оставался и рыбачил с бригадой. Там у нас даже пятнадцатилетние школьницы рыбачат. А уж старшеклассники, как правило, все каникулы на промысле проводят. Они часто просили меня уговорить родителей, чтобы их отпустили. Одна вот такая старшеклассница упрашивала-упрашивала и рубашку на мне порвала. «Ой, простите, – говорит, – завтра нитку с иголкой принесу, вашу рубашку обязательно зашью!…»

– Ну и как, зашила?

– Куда там! Явилась ее матушка и стала просить к ним зайти: репродуктор, мол, у них чего-то хрипит, не починю ли. Ну я и пошел, а меня там чуть зятем не сделали, еле вырвался, право слово… Эта девица в школу высшей ступени готовилась. Экзамены все уже выдержала, а потом раздумала учиться и стала бригадиром по разделке рыбы. А у нас там тогда что творилось! Бомбежка за бомбежкой, кругом – груды битого кирпича и черепицы, все вдоль и поперек изрыто траншеями, самолеты за самолетами летают. Наши бойцы много их сбивали. Всякие нужные детали от разбитых самолетов я на пляже подбирал, а потом чинил всем репродукторы. Вот матушка девицы и воспользовалась этим. Пока я им радио чинил, отец, золотой человек, слова не проронил: сидел в сторонке и латал сети. Зато матушка трещала как сорока, все события пятидесятилетней давности пересказала: и как с мужем своим познакомилась, и как они поженились и так далее. Затем стала приставать, не нравится ли мне ее дочка. А я смотрю и думаю: и как только у такого крокодила могло такое хорошенькое дитя уродиться? Девчонка-то у нас первой красавицей была. Когда я уже в армию уходил, эта тетка всеми правдами и неправдами зазвала меня. Посидели мы с ее дочкой на дюнах. Девчонка притихла, молчит, хотя вообще говоруньей была. Молчала-молчала, потом наконец не выдержала и спросила: «Учитель… он уже говорит?» – «Кто «он»?» – «Наш репродуктор». «Говорит», – отвечаю. «А отец с мамой вам что-нибудь сказали?» «Нет», – тоже удивился я. И знаете, что она мне приподнесла? «Разве они не сказали, что хотят меня за вас выдать?» Я промолчал, а она сразу отодвинулась. «От меня, – говорит, – ныокмамом пахнет… (Американцы в это время из ракет обстреляли цех по производству ныокмама, и он сгорел.) Не хочу, чтобы на вас запах перешел, он долго не выветривается…» Дан замолчал и задумался; казалось, он вспоминает песчаный берег, дюны и ту девушку.

– Ну, а что же дальше-то было?

– Выходит, море тебе больше нравилось, чем ученица?…

– А я, – сказал Лы, – помню, читал в одной книге такую фразу: «Ныокмам – это кровь морская!…»

* * *

Они находились здесь уже почти целую неделю. Начиналась весна, но в горах все еще шли затяжные дожди. Как-то вечером Лы и Дан вместе с Каном спустились вниз. Там, под самой наблюдательной вышкой, была вырыта землянка, в которой готовили пищу. Прорвавшийся ручей разрушил землянку, и ее надо было поправить.

Дан поправлял деревянные крепления свода землянки, заполненной жидкой грязью. Разбушевавшийся поток принес сюда и прошлогодние листья. Кан и Лы заново прокладывали дымоход. Все трое трудились не покладая рук. Скоро стало совсем темно.

Дан вдруг почувствовал, что у него вот-вот начнется очередной приступ малярии, но не подал виду и продолжал, как всегда, балагурить. На этот раз главной своей темой он избрал способы приготовления пищи на рыбачьих джонках в открытом море. Дан настолько увлекательно говорил, что даже добросовестный Кан несколько раз прерывал работу, чтобы лучше слышать. Малярия упорно преследовала Дана. Когда они пришли сюда, в эти высокие горы, Дан был, что называется, кровь с молоком, но после первых же нескольких приступов щеки его ввалились, резко обозначились заострившиеся скулы.

Землянку наконец поправили. Дан вернулся наверх, на вышку НП, а Кан и Лы остались ночевать внизу.

На рассвете они проснулись и стали готовить пищу. Небо было еще совсем темным. Со стороны Лаоса изредка доносилось пение петухов, где-то уныло свистела какая-то птица, да раздавались время от времени странные настораживающие звуки: «ток… ток…» Лы выглянул наружу – по ту сторону ручья чернели горы, едва виднелись росшие на берегу белокорые санги.

– Эта гора наша или лаосская? – спросил Лы, показывая Кану на вершину прямо перед ними.

– Не знаю, может, и наша.

– Кан, я слышал, что травы на границе клонятся в сторону той страны, на земле которой они растут. Это правда? – Лы обращался к Кану на «вы», так как тот, по его мнению, был намного старше и опытнее.

Кан посветил карманным фонариком и попробовал приготовленную из листьев лота похлебку:

– Ну и солона! Ты, парень, совсем соль не бережешь. Сразу видно, не знаешь ей цену. Кто тебе сказал про травы? – Кан рассмеялся. – Небось хочешь записать в свою книжечку про такую диковинку?

– Не сидеть же нам так до самого рассвета! Расскажите что-нибудь, Кан!

– Я говорить не мастер…

– Расскажите о доме.

– Если ты и это собираешься заносить в свою книжицу, то не стану!

– Сколько вам в этом году исполнилось?

– Догадайся!

– Двадцать четыре – двадцать пять?

– Может, больше, а может, меньше!

– Не понимаю, как это?

– Бабки в деревне по-разному говорят, а родители мои умерли, когда я совсем еще несмышленышем был.

– Вы давно в партии?

– Дома еще вступил.

– Кан, как вы думаете, какой я?

– Хороший!

– А почему один парень, обращаясь к вам, называл вас Катом?

– Это мое настоящее имя, так меня дома звали. А когда в армию пошел, опечатка, видно, в списках была, вот и стали звать Каном.

– Почему же вы не сказали, что это ошибка?

– Зачем? Кат или Кан – какая разница, все равно я – это я.

– А правда, что вы раньше в пагоде жили?

– Вот чертенок! Ты что, анкету на меня заполняешь, что ли?

– Я слышал, жизнь у вас была не из легких.

– Кто тебе сказал?

– Сам догадался! У меня вот в жизни ничего интересного не было… В детстве рос с родителями, потом учился… Думал, что все теперь знаю, а оказалось – не знаю ничего… Здесь, в армии, мне все внове!

– Повезло тебе, что ты учился, еще как повезло! Я страшно завидовал мальчишкам с учебниками. Будь спокоен: если хочешь, обязательно всему научишься. Вообще, раз уж ты родился человеком, значит, должен все уметь и знать. В лодку садишься – должен уметь грести; на дорогу выходишь – должен знать, куда она приведет; трудности встретишь – умей с ними справиться; американца встретишь – моментально определи расстояние между ним и собой и какое у него оружие… И все это делай не мешкая, без паники, тогда и бояться будет нечего. Я по опыту знаю, те, кто поддается панике и больше всего дрожит за свою шкуру, скорее погибают!…

Пока Лы и Кан коротали в землянке время, дожидаясь рассвета, противник высадил десант на лаосский склон хребта. Десант – несколько партий – доставили вертолетами, выбрав место для посадки в расселине между скал и подлетев к ней на предельно низкой высоте. Вот почему с вершины горы звук винтов не был слышен. Однако Кан, будто почувствовав что-то, вдруг приложил ухо к земле, прислушался и тут же вскочил.

– Вертолеты! Слышен шум винтов, летят очень низко!

– Десант высадить хотят?

– Уже высадили! Думаю, на той стороне склона!

– Пошли проверим?

– Возвращайся к нашим!…

Лы, забрав котелки с рисом и бидон с похлебкой из листьев лота, поспешил на НП. Едва он ушел, Кан схватил автомат и, пригнувшись, побежал вперед, туда, где, как он подозревал, высадился десант. На ходу Кан снял автомат с предохранителя. Примерно через полчаса он был уже на месте и спрятался в густом кустарнике. Сюда из-за белокорых санг долетал даже запах табачного дыма. Напрягая зрение, Кан заметил в темноте несколько передвигавшихся фигур. Он решил открыть огонь и тем самым подать знак ребятам на НП. В ответ на его стрельбу из-за деревьев тут же раздалась пулеметная очередь. «Так, – думал, прижимаясь к земле, Кан. – Так, заставил я вас открыть рот!» Двигаясь короткими перебежками к лесу, он задел за что-то мягкое. Оказалось – рука сидящего человека. Вспышка сигареты на мгновение осветила лицо под широкой каской, сонные, удивленные глаза. Потом раздалось невнятное бормотание. Кан моментально оценил всю серьезность ситуации: десант состоял из одних американских солдат. Кан присмотрелся: железных касок вокруг было видимо-невидимо. Американец, которого он только что неосторожно задел, поднялся на ноги, за спиной у него болтался вещмешок, похожий на холщовую котомку. Кан, призвав на помощь все свое самообладание, прижал автомат к животу, быстро опустился на землю и, сонно всхрапнув, притворился спящим. Американец посмотрел на неясную темную фигуру, с сонным видом оглянулся вокруг, нахлобучил поплотнее каску и, зажав ногами автомат, а руками прижимая к груди подсумок, привалился спиной к стволу дерева. Склонив голову набок, он снова заснул.

Кан, боясь пошевельнуться, сидел среди американского десанта. Сон на рассвете был самым сладким. Все крепко спали, и многие не услышали даже только что прозвучавших коротких выстрелов. Пахло сигаретами и потом. Слева, совсем близко от Кана, сидел солдат, от которого сильно разило потом. Обняв обеими руками вещмешок на коленях, американец спал, широко раскрыв рот. Сзади тоже раздавалось негромкое похрапывание. Мушка чьего-то автомата с клацаньем задела за ствол автомата Кана, и Кан поспешно отстранился. «Видать, устали сильно. На рассвете, наверное, должны собраться все вместе, – думал Кан. – Здесь их примерно около роты. У каждого – скорострельные автоматы, ножи и гранаты. У меня – четыре гранаты, автомат с пятьюдесятью патронами и нож. Что же, обойдемся…» В голове Кана промелькнул четкий план. Теперь все будет зависеть от того, как станут развиваться события. Главное сейчас – немедленно захватить инициативу в свои руки.

Кан еще раз повторил про себя все, что намерен был сейчас предпринять, и, зажав автомат под мышкой, начал потихоньку подниматься…

* * *

Первая очередь, выпущенная Каном, прозвучала как сигнал тревоги. Двое дежурных бойцов разбудили остальных. Все торопливо хватали автоматы и подсумки.

Лы, проглотив немного еще горячего риса, срочно зашифровывал текст сообщения. Кхой, приставив к губам микрофон, поднял глаза к потолку и срывающимся от волнения голосом повторял:

– На поле группы три распустились цветы. Приготовиться к сбору… На поле группы три распустились цветы…

Со стороны пограничного леса донеслись автоматные очереди и разрывы гранат. Лы настороженно вглядывался в редеющую темноту. Он очень волновался за Кана: только что они сидели вместе, и он задавал Кану бесчисленные вопросы, а сейчас Кан один на один с десантом. Что там сейчас происходит, никому не известно. И зачем только он, Лы, послушался Кана и вернулся на НП? Надо было идти с ним. Мало ли что случится… Никто не знает, какой там десант. Наверняка много. И почему они открыли такой огонь, будто против целой роты?

Уже стало светать, и можно было различить лица сидевших бойцов. Выстрелы на границе постепенно затихли. Десант – почти целый батальон американских солдат – был уже в полном сборе. С НП хорошо просматривались серые фигуры в касках, передвигавшиеся по склону горы примерно в километре отсюда. Послышался гул самолетов. Землянка с рацией, где сидели Лы и Кхой, задрожала от близких взрывов. Черный дым расстилался по горному склону. Определив координаты скопления десанта, командир группы отдал приказ вызвать огонь.

Через несколько минут там стали ложиться первые наши снаряды, а еще через некоторое время все пространство, занятое десантом, гигантской огненной шапкой накрыли взрывы.

Где– то к полудню противник предпринял попытку высадить дополнительный десант. С НП заметили, как на склоне справа замелькали фигурки в американской форме. Над ними медленно кружил вертолет, и от ветра, поднятого винтом, с верхушек деревьев посыпались последние сухие листья. Один из вертолетов, по-видимому командира десантной группы, неожиданно резко взмыл вверх.

Наши орудия начали второй артналет. Скорректированный огонь разметал большую группу вражеских солдат. Одни из них залегли на месте, другие бросились через ручей к землянке, где разведчики готовили себе пищу.

На НП было слышно, как кричат внизу американцы. Стараясь укрыться от снарядов, они прижимались к склону горы, на вершине которой находился НП. Лы сменил Кхоя и, сидя в землянке, заполнившейся густым дымом, передавал координаты целей, которые называл командир.

– Цветы распустились рядом с полем девушки Нам. Цветы распустились рядом с полем девушки Нам! – торопливо кричал Лы, прижимая ко рту микрофон, и называл ряд цифр. Через несколько минут снаряды засвистели над головами американцев, скопившихся внизу, под НП. Снаряды теперь рвались лишь в нескольких десятках метров от разведчиков. Один из снарядов разорвался рядом с землянкой, где сидел Лы. Землянку заволокло дымом. Лы различил через щель в потолке конвульсивно вздрагивавшую в предсмертной судороге фигуру американца.

Второй артналет продолжался около десяти минут. В небе появились два самолета-разведчика и с пронзительным гулом стали описывать круги. Командир группы приказал Лы и Кхою прервать радиосвязь и поменять место. Лы, взвалив рацию на плечи, поспешно выбрался из землянки.

Дан вместе с другими разведчиками должен был обеспечить безопасность радистов и аппаратуры. У него еще не прошел приступ малярии. Когда он появился в дверях землянки, плечи его дрожали, лоб был весь в поту, руки, державшие автомат, тряслись, лицо налилось кровью, посеревшие губы были крепко закушены. Один из бойцов передал ему брезентовый подсумок. Дан хотел взять его, но не мог – дрожали руки.

– У тебя еще не кончился приступ! – воскликнул Лы и начал уговаривать Дана остаться, но тот и слушать не хотел.

Наклонившись, он вытянул вперед длинную шею и, смеясь, сказал:

– Вешай-ка сюда эту штуку!

Впятером они двинулись в восточном направлении, пробираясь по густо растущему колючему кустарнику и высоким травам. Самолеты продолжали кружиться над районом высадки десанта. Пройдя метров пятьсот, бойцы услышали сильный взрыв – прямым попаданием бомбы НП был разрушен. Вскоре показались три вертолета, летевшие в хвост друг другу. Лы то и дело оглядывался. Он хорошо видел цеплявшихся за спущенную веревочную лестницу американских солдат в расстегнутых куртках, с автоматами в руках. Едва успев коснуться земли, американцы открывали огонь.

Подойдя к одной из глубоких расселин, где предполагалось укрыться первоначально, бойцы наткнулись на взвод только что высадившегося здесь американского десанта. В завязавшейся перестрелке Лы совсем не ощущал тяжести рации за спиной. Вдруг в высокой траве Лы заметил притаившегося американца. Вражеский солдат поднес к плечу приклад и стал поворачивать ствол ружья огнемета в сторону Лы. Радист похолодел, сообразив, что у американца хороший ориентир – рация, возвышавшаяся на его, Лы, спине. «Ведь это он в меня целится!» – пронеслась мысль, но Лы уже взял на прицел огнеметчика. «Ну, гад, молись своему богу!» – с ненавистью произнес Лы и, задержав дыхание, двойным движением, как делал это на тренировках, нажал на спусковой крючок. Американец опоздал всего на какие-то доли секунды. Однако, падая навзничь, он все же успел нажать на спусковой крючок. Из огнемета вылетел в небо сноп ослепительного огня, и все – американец, кустарник, высокие травы вокруг – разом потонуло в черном дыму. Это был первый на счету Лы американец. Веснушчатое лицо, беспрерывно жующий рот, прямоугольные очертания ранца огнемета за спиной, рука, насаживающая наконечник, – все это навсегда врезалось в память Лы.

Перестрелка становилась все ожесточеннее. Бойцы вели огонь, разбившись на две группы. Лы заметил, что Дан, у которого уже прошел приступ малярии, все время старается держаться рядом с ним. Прямо на них бежали трое вражеских солдат, средним в тройке был высокий вьетнамец. Широко раскрыв золотозубую пасть, он яростно орал:

– Живьем бери этого, с рацией!

Дан бросился им наперерез. Подпустив врага шагов на десять, он выстрелил. Из-за его приподнятого правого плеча Лы увидел, как упал, захлебнувшись, золотозубый, а двое других повернули назад.

Десант между тем продолжал прибывать. Повсюду виднелись фигуры вражеских солдат. Недалеко от Лы один из бойцов в забрызганной грязью гимнастерке уже бросился в рукопашную схватку с врагом, а в следующее мгновение Лы сам обхватил туловище какого-то налетевшего на него американца. Не обнаружив у себя на боку штыка, Лы изо всех сил вцепился зубами в шею американского солдата. Враг, оскалившись от боли, замахнулся зажатой в руке гранатой, чеку которой не успел выдернуть, и сильно ударил Лы по плечу. В этот момент подскочил Дан. Лы успел заметить окровавленное лицо своего товарища и услышал глухой удар, после которого американец разжал руки и, обмякнув, упал. У Лы страшно болело плечо, рот был полон крови. Лы видел почти целое отделение вражеских солдат, стремившихся взять живым вьетконговца с рацией.

– Беги, Лы! – услышал он крик Дана и спешно стал шарить за поясом, ища гранату, но все гранаты уже кончились. Лы присел на корточки, поднял с земли несколько больших камней и швырнул их в бегущих к нему солдат. Воспользовавшись секундной заминкой, он побежал вперед, стараясь во что бы то ни стало сохранить рацию. А Дан, спасая Лы, с гранатой в каждой руке бросился в самую гущу вражеских солдат.

* * *

Что было потом, Лы не помнил. Он потерял сознание и пролежал так около двух часов. Когда он очнулся, вокруг никого не было. Постепенно приходя в себя, Лы попробовал пошевелиться. Со дна расселины до него донеслось какое-то жужжание, похожее на пчелиный рой. К жужжанию иногда присоединялось осторожное негромкое посвистывание, раздававшееся сверху, где-то почти над головой. Лы подумал: «Может, кто-то подает сигнал?» Потом ему стали мерещиться какие-то звуки, и он никак не мог определить, то ли это людские голоса, то ли крик птицы. Казалось, он совершенно утратил ощущение времени. Где он и что с ним происходит? «Может, я уже умер?» – подумалось ему, и Лы совершенно отчетливо понял, что остался жив. Какая нелепость думать, что он, который так любит жизнь и полон горячих стремлений и надежд, может погибнуть в эти весенние дни, когда ему только-только исполнилось двадцать. Он вдруг вспомнил, как в детстве ему однажды приснилось, будто он умер. Обуреваемый странными, пришедшими к нему во сне ощущениями, он разбил тогда термос с кипятком, стоявший на табуретке у кровати.

Все это молниеносно пронеслось у него в голове. Воспоминания о доме еще раз подтверждали, что он жив. Он чуть не заплакал от радости, когда понял, что камень, навалившийся ему на грудь, – это рация. Сколько же прошло времени? Он попробовал пошевелить рукой, прижатой к выступающей части индикатора: пальцы были точно деревянные и долго не сгибались. Перед ним вдруг, будто высеченное из камня, всплыло лицо Дана.

Маленький круглый зеленый глазок индикатора осветил скользкий мох, большой камень у самых ног и густую темно-зеленую листву. Так вот он каков, мир вокруг, – сплошное зеленое царство. Лы включил рацию. Послышался равномерный шум. Аппарат работал, но в эфире царило молчание. Лы снова услышал негромкий свист птицы. Казалось, она свистит прямо над ухом. Лы мучила жажда. Он попытался привстать и поползти, но ощутил во всем теле острую боль. Напрягая память, он постарался припомнить все детали недавней схватки. Хорошо, что с рацией ничего не случилось. Наверху, наверное, уже нет вражеских солдат. Они убрались восвояси. Выстрелов не слышно. Лы сделал новую попытку повернуться на бок и нащупал фляжку. Она оказалась сплющенной, и воды в ней оставалось несколько капель. Высунув язык, он вылил на него эти оставшиеся капли и сразу почувствовал себя бодрее. Собрав все силы, Лы взвалил на плечи рацию. Надо было выбираться наверх, возвращаться к своим. Ему удалось подползти к густо заросшему склону, но все попытки подняться наверх ни к чему не привели: в изнеможении, весь в поту, он снова и снова соскальзывал вниз. Кожаный ремень от рации больно врезался в плечи, стискивал грудь. И все же, несмотря на эту боль, Лы испытывал радость: что бы там ни было, а он сохранил рацию.

* * *

Таких людей, как Кан, людей мужественных и никогда не теряющих самообладания, сломить трудно, а ведь любой солдат противника, окажись он на месте Кана в то утро, сложил бы оружие и поднял руки вверх. Позже наши разведчики обнаружили на опушке леса, там, где Кан бросился на преследовавших его американских солдат, несколько вражеских трупов, брошенное в панике оружие, фляги с водой и другое снаряжение.

Только к полудню Кан вернулся к своим. Бой к тому времени уже закончился, и разведчики обшаривали местность в поисках Лы. Кан, относившийся к Лы как к младшему брату, сразу же включился в эти поиски. Проверяя каждый кустик, он пошел вдоль расселины, то и дело охрипшим голосом окликая Лы. В густых зарослях на краю склона, круто обрывавшегося книзу, Кан наткнулся на следы недавней схватки и, цепляясь за ветки и корни, стал спускаться вниз. Там он нашел Лы, который лежал ничком, в полном забытьи, крепко сжимая руками наклонившийся тоненький ствол небольшого деревца. Кан приподнял Лы и, положив его голову к себе на колени, освободил плечи от тяжелой рации, а затем вылил полную флягу фруктовой воды на бледное лицо паренька. Лы очнулся и тотчас узнал коренастую, крупную фигуру, склонившуюся над ним. Лы охватило такое же ощущение счастья и покоя, какое он испытывал в далеком детстве, когда рядом оказывалась мать. Лы, неожиданно для самого себя, одной рукой обнял Кана и слабым голосом спросил:

– Как ты нашел меня?

– Да мы с ребятами уж обыскались тебя! – Кан вкратце рассказал обо всем, что с ним приключилось.

– Я уж думал, что ты не вернешься!… – проговорил Лы.

– Ну… вот тебя нашел! – Кан пошарил в подсумке и протянул Лы коробочку трофейного паштета: – Поешь, парень!

Быстро съев весь паштет, Лы понял, как он был голоден, но его тут же вырвало.

– Ты что? – удивился Кан.

– Подумал только, и сразу такое отвращение…

– К чему, к паштету?

– Да нет… К американцу…

По дороге к своим Лы пытался припомнить, как выглядел американец, с которым он схватился в рукопашной. «Я больше не школьник, – рассуждал он, как бы глядя на себя со стороны, – который только и знает, что книжки читать. Я научился держать винтовку, а когда нужно, могу действовать решительно, как и все». В разорванной гимнастерке, с рацией на спине, он гордо шел по земле мимо валявшихся вокруг трупов американских солдат. Взгляд Лы невольно наткнулся на убитого им американского огнеметчика. Левый глаз мертвеца был зажмурен, будто он до сих пор еще прицеливался; правый, с застывшим зрачком, чуть приоткрыт. Лы на секунду задержался, глядя на ровное, точно пробуравленное пулевое отверстие в груди американца. Вокруг раны запеклась черная кровь.

Перешагивая через труп американца, Лы своим рваным матерчатым ботинком, из которого выглядывал ободранный палец, задел откинутую в сторону, уже начавшую приобретать землисто-серый оттенок застывшую руку мертвеца и непроизвольно, будто его обожгло током, дернулся всем телом, ощутив на мгновение какой-то панический страх перед этой рукой. Однако тут же в нем из глубины души поднялась жгучая ненависть к этому оккупанту. Они, эти люди, принесли на его родную землю смерть, страдания, разруху. У Лы сердце сжалось от боли. Американские агрессоры, используя новейшие достижения военной техники, обрушили на его народ неисчислимые беды. Вот почему он убил этого захватчика…

* * *

Так случилось, что именно там, на дне расселины, Лы впервые заметил краски наступившей весны – свежую зелень трав и листьев, и жизнь как будто приобрела для него новый смысл.

На обширных склонах гор, обращенных к Вьетнаму, вплоть до самой лаосской границы, лес погиб от распыленных здесь отравляющих веществ. Вокруг, куда ни Кинь взгляд, стояли мертвые деревья, а над ними нависало свинцово-серое небо. Обнажились все тропы и ручьи, и лишь кое-где еще виднелись на деревьях засохшие желтые листья, упорно не желавшие опадать вот уже который сезон. Бойцы на НП даже за полмесяца, проведенные здесь, не могли привыкнуть к этим щемящим картинам мертвого леса. Густая зелень радовала глаз только в глубоких расселинах. Их обрывистые каменистые склоны уходили далеко вниз. Там всегда было сыро и прохладно, и там в изобилии росли деревья и кустарники, тесно сплетая кроны и ветви. Сейчас там распускались многочисленные цветы, скромные, как счастье простых людей.

В один из первых весенних дней разведчики получили приказ вернуться в полк для выполнения новой задачи. После прошедших боев рассветы на границе вновь стали тихими и туманными. Стоя на посту среди этого безбрежного спокойствия, Лы слышал неясный, доносившийся снизу мерный шум ручьев, и ему казалось, что где-то внизу, у подножия этих величественных девственных гор, плещется море.

Рано утром бойцы разведгруппы нарезали цветов диких бананов и принесли их на могилы двух своих товарищей, которые с гранатами в руках бросились в гущу вражеских солдат, спасая Лы и рацию. Лы достал из расселины два огромных, поросших мхом камня и положил их на каждую могилу. Лы понимал, что теперь он в вечном долгу перед этими людьми. Разбирая вещмешок погибшего Дана, он, к своему удивлению, не мог найти ни одного его письма или фотографии. Неужели среди бесчисленных историй, рассказанных Даном, не было ни одной, которая оказалась бы не выдуманной? Неужели, кроме смены белья, трубочки с желтыми таблетками хинина и тоненькой записной книжки, листки которой хозяин использовал на закрутку для махорки, он ничего не сможет найти о своем всегда таком веселом и жизнерадостном однополчанине? На первых страницах записной книжки сохранилось лишь несколько адресов полевой почты и стихотворение, видимо написанное самим Даном:

Маршем по Чыонгшону идем,

Под солнцем, под ливнем,

Под знаменем алым…

Лы прощался со здешними местами. Тускло желтели вокруг массивы погибших лесов. Не было слышно в них пения птиц, раздавался лишь рокот вертолетов, с которых спускались направлявшиеся к границе солдаты десантно-диверсионных групп – командос. А на западе все также высились темно-зеленые, окутанные туманом горы.

5

Тот, кому пришлось издали наблюдать за Кхесанью в эти напряженные месяцы весны, не мог забыть стоявшей над полем боя сплошной пелены тумана, сквозь которую прорывались грохот наших орудий и взрывы вражеских бомб.