Текст книги "Нгуен Минь Тяу След солдата"

Автор книги: Нгуен Минь Тяу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Вдруг этнограф как помешанный бросился бежать. Дао и Фан рванулись за ним, но задержать его не удалось, и все трое свалились в глубокую воронку. Дао потерял свою канистру с подсолнечным маслом и принялся ругаться. Шаря по глубокому и еще горячему дну воронки, Дао наткнулся на пленного. Студент лежал ничком и плакал. С большим трудом удалось выволочь его наверх. Прямо перед ними, уткнувшись лицом в землю, лежали еще четыре трупа. В глаза бросился блеск гвоздей на каблуках ботинок.

– Черт бы вас побрал! Сколько вы этой дрянью нашей земли истоптали! – крикнул Дао прямо в ухо этнографу, ткнув пальцем в головки гвоздей, сверкавшие в отблесках пламени.

Каптенармус не успокоился, пока не провел пленных по всему «кладбищу». На утро студент-этнограф не смог встать. Он заболел, и Дао велел двум другим приглядывать за ним. На допросе этнограф сказал, что эту ночь он запомнит на всю жизнь. Гвозди, блестевшие на ботинках убитых солдат, напомнили ему плакат, который обычно расклеивали на всех американских вокзалах: ноги в солдатских ботинках и американский флаг со множеством белых звездочек. Двое других пленных с гневом заявили: «Позор Америке! Во Вьетнаме каблуками американских солдат растоптан наш национальный флаг!»

Первые же залпы, прозвучавшие в Кхесани, всполошили округу. Развернулись длительные бои, которые обещали быть нелегкими. Никто не замечал наступившей весны, потому что впереди стояли американские войска и на них сейчас были направлены все наши орудия.

Старому Фангу и Сием никогда не забыть первых дней освобождения. Всю ночь в этом горном уголке Кхесани, рядом с лаосской границей, ослепительные сполохи озаряли небо и землю, не смолкал грохот орудий. Утром, выглянув за порог, все увидели, что над горами – от вражеских заграждений и дальше, до самых лесов на юго-западе, за рекой Сепон, – белеют парашюты осветительных бомб.

Улицы в городе Кхесань были запружены разбросанными повсюду американскими товарами, одеждой, всевозможными вещами. Бомбежке подвергся самый центр. Сгорели все кладовые и склады магазинов и лавок, готовившихся к торговле в дни Тэта. Бойцы подбирали военные трофеи и расчищали позиции для противовоздушной обороны. В одном из подвалов обнаружили высокую, по грудь, цистерну со спиртом и, пробив ее ударом автомата, теперь подставляли головы под бегущую из цистерны струю с тяжелым пьянящим запахом.

Жители городка, спасаясь от бомбежки, бежали, бросив просторные дома. В подполах и подвалах находили ящики с винтовочными патронами и пулеметными лентами. Повсюду валялись открытки с обнаженными красотками и фотографии марионеточных солдат-горцев, они все, как один, позировали перед объективом, горделиво выпрямившись и широко расставив ноги, все были в черных очках. У забора грудами валялось брошенное солдатское обмундирование.

Тем временем в окрестностях сквозь древние джунгли и тростники двигались навстречу друг другу два потока: в одном – солдаты 5-го полка вместе с другими подразделениями спешили к позициям в северной части фронта; в другом – крестьяне возвращались из «стратегических» деревень домой, в освобожденную зону. Войска шли плотной колонной. Связисты тянули провода, легкая артиллерия спешила за пехотой, и среди них прокладывали себе дорогу группы санитаров с носилками. Время от времени все вокруг застилал густой дым от разорвавшейся бомбы; едва дым рассеивался, как вновь становились видны два нескончаемых, непрерывно движущихся потока.

Группами, по две-три семьи, попыхивая сигаретами и не выпуская из рук больших зеленых веток для маскировки, шли горцы, возвращавшиеся из «стратегических» деревень в освобожденные села. Растерянно и робко отвечали они на вопросы солдат, несмело принимали предложенную помощь. Те, кто связал себя с врагом, ушли к Такону. Здесь же шагали те, кто твердо решил встать на сторону сил освобождения, кто хотел бороться за светлое будущее. То и дело несколько человек, срезая путь, сворачивали с дороги в чащу на едва приметные тропинки, которые угадывались лишь по сохранившимся группкам широколистых бананов или по торчавшим среди зелени обгорелым столбам. Эти тропинки вели к родным пепелищам. Солдаты торопили население, потому что над головами по-прежнему кружили самолеты, сбрасывая бомбы, которые оставляли на земле красные зияющие раны.

Каждому не терпелось взглянуть на родное село: одни долгое время провели на партизанских базах, другие возвращались из «стратегических» деревень. Здесь, на дороге, часто происходили радостные встречи после долгой разлуки. Рушилась прежняя жизнь, на смену ей шла новая, наполняя сердца радостью, зарубцовывая старые раны. Радость пришла в каждый дом – радость освобождения.

После первых же залпов, возвестивших о наступлении нашей армии, многие марионеточные солдаты, уроженцы здешних мест, дезертировали целыми группами и, выйдя лесными тропами к дороге, по которой шли на юг их родные и близкие, вливались в общий поток. А те, кто остался в марионеточной армии, теперь, как бродячие псы, кружили в районе Лангвэя. Еще до падения Лангвэя, сразу после разгрома Хуойшана, остатки разбитых марионеточных частей бросились к этому лагерю, но американское командование, не доверяя потерпевшим поражение воякам, велело закрыть ворота Лангвэя, который и так уже был забит до отказа…

Старый Фанг упорно пытался узнать что-нибудь о своем сыне, который, по всей видимости, находился сейчас где-то среди этих недобитых остатков. Высокую фигуру старика можно было увидеть или среди передвигавшихся воинских подразделений, или в густой толпе возвращавшихся горцев. Время от времени старик останавливался перед кем-нибудь из бывших марионеточных солдат, бредущих среди горцев. Они отвечали, опустив глаза, да и сам Фанг теперь скорбно и устало сутулился.

– Никого не знаешь по имени Кием? – спросил он как-то рябого солдата, прятавшегося вместе с ним от обстрела под мощной кроной дерева.

– Кием? Из Хуойшана? А вы ему кем приходитесь, не отцом ли? – в свою очередь спросил рябой, с любопытством и состраданием глядя на старика.

– Он убит? – спросил Фанг.

– Кто вы ему? Отец?

– Да. Он погиб? – настаивал старик.

– Когда мы оставили Хуойшан, он был жив. Он ушел к Лангвэю вместе с женой. А раньше мы с ним вместе были у американцев в Лаосе. Я очень его боялся, да и его красотку тоже…

Старику удалось найти еще нескольких человек, которые знали его сына. По всему выходило, что Кием был жив. Сием тоже пыталась узнать что-нибудь, в один из дезертиров рассказал ей, какие страшные минуты пережили они вместе с Киемом в Лангвэе. Ночью, когда Освободительная армия брала лагерь, они вдвоем спрятались среди трупов, а когда выстрелы стихли, пробрались по оврагу к дороге № 9. Там они расстались, разошлись в разные стороны. Кием решил идти через рощу кофейных деревьев – искать дорогу на Такон. Они разошлись молча, не сказав друг другу ни слова.

Сием сообщила эту новость старику. При этом у нее было такое же бесстрастное лицо, как тогда, когда она еще раньше узнала, что муж ее взял себе другую жену. Кием был теперь в окружении, значит, он не мог причинить ей вреда. Может, он уже погиб в Таконе? А если нет, то все равно прячется, как все там. Важно, что он уже ей не опасен. Зверь попал в капкан, и Сием пока ничто не угрожает. А ведь сколько раз за эти годы, с тех пор как он подался в солдаты, муж подстерегал ее на лесных тропах! Он смертельно боялся отца и не рисковал подойти к дому, но и не хотел отказаться от мысли увести с собой жену; даже потом, когда Кием нашел себе другую, он не мог забыть Сием. Она никому не рассказала о том, как однажды он подстерег ее в джунглях и овладел ею. Долго потом, даже когда она носила под сердцем ребенка, Сием не могла отделаться от настойчиво преследовавшего ее запаха сигарет и одеколона, его хриплого, звериного дыхания, обжигавшего лицо. Ребенок родился уродом и сразу же умер. В то время старый Фанг обычно надолго уходил на охоту. Как-то среди бела дня опять появился Кием. Схватив жену, он приволок ее к лестнице на кухне, прикрутил за тяжелые длинные волосы к одной из ступенек и, засунув кляп в рот, зверски избил двумя кнутами: не уберегла ребенка, вот и расплачивайся. Такой и нашел ее вернувшийся к вечеру старик: истерзанной, с кляпом во рту, с волосами, прикрученными к лестнице. Рядом валялись остатки кнута.

Израненная земля, оживая под дыханием весны, встречала солдат Освободительной армии.

В южной части долины Кхесань живого места не осталось после бомбардировок: вывороченные с корнем деревья, заваленные землей ручьи, вместо горных полей чернели пепелища. Казалось, все живое здесь погибло под бомбами и снарядами, однако трава долголетия, как прозвали ее бойцы, едва наступила весна, невзирая ни на что, снова пустила стрелы с желтыми цветами.

Лыонг и не предполагал, сколько надежд он посеял в душе Сием в ту встречу у складов несколько месяцев назад. Впервые он предстал перед ней обритый наголо, с огромным синяком у виска, в серой тюремной одежде, босой. Свекор не скрыл от Сием, что Лыонг из Освободительной армии. Таким он и запал ей в душу, мелькнув в их доме, как огонек далекой надежды. Случайно увидев его на армейских складах возле ручья, Сием сразу узнала его, но сдержалась, стараясь не показать своей радости. А когда позже Лыонг зашел к Фангу по какому-то делу, Сием охватило предчувствие, что в ее жизни вот-вот должно произойти что-то очень важное. Близящееся освобождение – а в нем она была твердо уверена – несло с собой большие перемены, и для нее лично тоже означало конец всем страданиям. Она не задумывалась над тем, когда именно родилась у нее любовь к Лыонгу, просто он ей стал бесконечно дорогим человеком, тем более что он был солдатом Освободительной армии, той самой, которую так страстно, с нетерпением ждала сейчас ее родина…

«Сколько лет Кием и воспоминания о нем оковами давили на меня!… Понимаешь ли ты, как много значит для меня и для других освобождение? Из ваших солдат я знаю только тебя одного, знаю давно, хотя мы почти не говорили с тобой… Сколько раз я сжимала в руке ядовитые листья нгона и не отравилась лишь только потому, что меня согревал лучик надежды – ты. И я ждала тебя! Немало горя хлебнула я в этих лесах, и ты для меня как тепло очага, как надежные горы за домом, как зерна риса, что я высеваю в поле…»

Молитвой и заклинанием прозвучали эти слова Сием. Не выдержав, она во всем призналась Лыонгу, когда он зашел к ним перед наступлением, и расплакалась. И хотя Лыонг был совершенно неискушенным в сердечных делах, он остро почувствовал, как тянется к нему, как верит в него молодая женщина. И Лыонг растерялся. Он не пасовал ни перед колючими заграждениями, ни перед дулами винтовок, но перед плачущей женщиной, доверившей ему свою боль, он оказался впервые.

Лыонг по– прежнему находился на передовой около аэродрома Такон. В этом месте наши окопы почти вплотную подходили к позициям противника. Разведчики слышали, как по ту сторону переговариваются марионеточные солдаты, был слышен даже стук упавшей ложки или патронов. Бомбардировки продолжались. Бомбы с каждым днем ложились все ближе и ближе к линии заграждений, и одна из них как-то разорвалась рядом с блиндажом Лыонга. Блиндаж не пострадал, но находившиеся в нем были оглушены ударной волной. По распоряжению Няна Лыонга на несколько дней отправили в тыл на отдых.

Грудь и плечо ныли так, будто на них навалили тяжелый камень. Лыонг в каске и с автоматом на плече подошел к тому участку дороги, который до начала операции был всего лишь незаметной, проложенной саперами тропой, и остановился, пораженный происшедшими здесь переменами. Группы носильщиков с огромными заплечными корзинами, полными патронов, направлялись к складам, недавно размещенным вдоль дороги № 9. Среди носильщиков были женщины, дети и несколько молодых парней в форме марионеточной армии. В городке Кхесань от частых бомбежек в домах вылетели все двери и окна. У дороги в траве валялся перевернувшийся ярко-красный автобус. На крытых брезентом ЗИЛах ехали в городок за рисом солдаты. Брезент на машинах был сплошь укрыт густыми зелеными ветками. Самолеты-разведчики развешивали над городком «фонари», которые таинственно и зловеще мерцали в опускавшихся сумерках. На перекрестке в одном из домов через дверной проем была видна горящая керосиновая лампа, обернутая в красную бумагу.

Как– то вечером после совещания на НП 1-го батальона (батальон как раз получил несколько дней отдыха) Лыонг пошел вдоль скалистой гряды к дому старого Фанга.

У подножия скалистой гряды темнели пещеры. Возле нескольких приземистых хижин на сваях виднелись заново возделанные делянки. На одних рис уже золотился, на других только наливались колосья. Лыонг провел в окопах у Такона всего лишь немногим больше месяца, но сейчас перед ним лежало совсем другое, новое село. Самолеты по-прежнему с грозным гулом летали над скалистой грядой. Лыонг прошел мимо ребятишек, столпившихся у крыльца одной из хижин на сваях и оживленно деливших жареную маниоку. Какой-то совсем голый карапуз крепко прижимал куклу с растрепанными льняными волосами и удивленно вытаращенными голубыми глазищами.

В доме старого Фанга никого не было. Лыонг, положив автомат на колени, спокойно сел возле кухни и стал дожидаться хозяев. Лыонг вспомнил, что старик держал у себя зверушек, но, осмотрев домик в уже сгущавшихся сумерках, никого не обнаружил: не было ни белки-летяги, ни симпатичного обжоры медвежонка.

Через некоторое время на лесенке, ведущей в дом, показалась Сием с тяжелой корзиной за плечами. Лыонг привстал и смущенно поздоровался.

– Ой, Лыонг! – вскрикнула Сием.

– Пришел навестить старика… – окончательно растерялся ротный.

– Его долго не будет. – Сием сняла заплечную корзину и пошла взять хворосту для очага. – Он сейчас в волости работает, там и ночует. Очень занят, редко-редко домой приходит.

Лыонг взял у нее из рук хворост и стал подкладывать в разгоревшийся огонь. Снаружи, отражаясь от скалистого склона, доносился гул самолетов; сквозь густую листву проникали блики света от висевших над Таконом осветительных ракет. Давно уже Лыонг не сидел вот так, под крышей, у теплого очага. Пляшущие языки пламени, казалось, сулили ему какую-то тревожную, беспокойную радость. Он украдкой взглянул на Сием: ровный пробор делил длинные волосы над бело-розовым лицом, Лыонгу вспомнилось, как он на передовой мечтал посидеть вот так, рядом с Сием, полюбоваться на нее, послушать ее голос. Нечего было кривить душой: он любил ее, и теперь сам себе признавался в этом.

Сием взяла из аккуратно сплетенной тростниковой корзинки несколько клубней маниоки и начала их чистить. Проворно мелькал в руках нож, спиралью падали измазанные землей очистки, обнажая белизну клубней. Сием подняла голову, глубокие черные глаза глянули на Лыонга.

– Как вы похудели, Лыонг…

Лыонг, потирая руки над потрескивавшим огнем, вдруг, сам не зная почему, спросил:

– О нем есть какие-нибудь известия?

– О ком?

– О Киеме…

– Не надо, не говорите о нем!

– Старику ничего не удалось узнать?

– Старик ушел, и сегодня мы с вами здесь одни. Лучше расскажите, как вы воюете там, у Такона…

Лыонг стал рассказывать. Говорил он много и, как ему казалось, неинтересно, но Сием ловила каждое его слово.

– Знаете, – неожиданно прервала она, – я видела сон, будто вас убили. Я так плакала. Хотя… Мне было очень жаль вас, но я не буду больше говорить об этом. Ведь вы, наверное, как все люди с равнины, считаете, что говорить о смерти – значит накликать ее…

– Откуда вы знаете про эти предрассудки?

– Я в детстве тоже жила на равнине… Лыонг, когда разобьете американцев, вы где будете?

– Это командованию виднее, а я не знаю. Слышали небось, как солдаты поют? «Мы идем туда, где враг» – слова в песне такие…

– У вас какое-нибудь дело к старику? Вы поэтому пришли?

– Да нет, пара дней свободных выдалась, вот и решил навестить его… и вас.

– Вы откуда родом?

– Издалека. У нас большинство – издалека.

– Я знаю. Помните, как вы появились у нас в первый раз? Я уже тогда знала, что вы из Освободительной армии и что вы издалека…

«Я нравлюсь ей, она, наверное, любит меня!» Привыкший только к окопам, Лыонг рванулся было встать и уйти, но не хватило духу расстаться вот так, сразу, и пришлось излишне внимательно разглядывать висевшее на стене охотничье ружье Фанга, а потом опустить взгляд на плясавшее в очаге пламя.

4

Тхай Ван часто вспоминал ту ночь, когда он простился с замполитом Кинем и вслед за Лы и Каном отправился в артполк «Кау». Привязав свертки с одеждой к вещмешкам, которые они взяли на голову, все трое вплавь переправились через реку Себангхиенг. Студеная вода острым ножом резала тело. На середине реки они услышали, как по ту сторону, в разрушенном лаосском селе, громко запел петух, приняв осветительные ракеты за пробуждавшуюся зарю.

Лы с удовольствием наблюдал за проворными и точными, как у заправского солдата, движениями Тхай Вана, когда тот плыл – оказалось, что плавает он очень хорошо, – и когда одевался, и когда проверял личное оружие уже на берегу. Имя Тхай Вана хорошо было известно солдатам, и весть о том, что Тхай Ван находится сейчас в действующей армии, разнеслась молниеносно. О встречах с ним солдаты с жаром рассказывали друг другу, припоминая мельчайшие подробности. Один описывал, как встретил Тхай Вана у ручья неподалеку от перевала; какой-то совсем юный боец со смехом рассказывал, как Тхай Ван в очках переплывал реку; кто-то припомнил, как слушал его стихи еще во время войны против французских колонизаторов. Тут же читали стихи Тхай Вана, учили их наизусть, а те, кто сам пробовал сочинять стихи или хотя бы частушки, вообще говорили о нем не иначе, как почтительно-приглушенными голосами.

Каждый солдат, пусть это даже самый обычный каптенармус, готов поговорить на любую тему. Солдаты – удивительно осведомленный народ. Кажется, нет ничего, чего бы они не знали. Посидите с кем-нибудь из них, послушайте их разговоры. Чего вы только не услышите! Они знают и то, где стоит такой-то полк или такая-то дивизия, и какие операции недавно закончились, и куда к кому приехал сейчас ансамбль, и у какой из его солисток сел голос, а какая схватила простуду, и кто из командиров горяч, а кто сдержан… На фронте знакомства завязываются легко и просто, а новости распространяются с ошеломляющей скоростью. Для этого подходящ любой случай: смена подразделений на передовой; встреча на складах, куда приходят за пайком; пройденный вместе участок дороги; ночевка на марше в одном гамаке; обед в джунглях; вылазка в разведку и тому подобное. Добавьте еще свойственные молодости любознательность, тягу к общению и затаенную мечту выглядеть бывалым солдатом. На фронте все чувства до предела обострены, каждый, как губка, впитывает все происходящее: у всех навсегда остается в памяти первый бой или первая вылазка к неприятельскому посту, впервые увиденное «кладбище» американских солдат или первый пленный солдат марионеточной армии…

Со всем этим сейчас как раз и столкнулся Тхай Ван. Больше всего его восхищало то, что у каждого бойца в вещмешке рядом со сменой белья и разной необходимой мелочью обязательно лежала записная книжка. В этих маленьких книжицах, аккуратно обернутых в полиэтилен и густо исписанных разноцветными чернилами и пастой, а то и просто карандашом, бойцы вели подробные дневники. Некоторые из таких дневников Тхай Вану удалось прочитать. И всякий раз он вспоминал то время, когда сам был таким же молодым солдатом, как те, кого он встречал сегодня. Солдаты революции в те годы умели держать в руках только винтовку и плуг. Тех, кто любил все записывать, в шутку называли тогда буржуями, самого Тхай Вана тоже так звали. Тхай Ван вспомнил By, командира батальона, у которого Тхай Ван был тогда замполитом. Этот замечательный, прославленный командир, в котором бойцы души не чаяли, а имя которого наводило страх на врага, начал учиться грамоте только в армии. Бойцами в их батальоне были тогда многодетные крестьяне.

«У каждого поколения солдат свой облик, каждое по-своему прекрасно», – думал Тхай Ван.

Вместе с Лы и Каном Тхай Ван нагнал артполк «Кау». Место его стоянки казалось совсем глухим. Вокруг были высокие, густо заросшие склоны. Не успел Лы снять с плеч вещмешок, как получил приказ выступить с группой топографов в направлении Такона. Уходя, он передал Тхай Вану на хранение кое-какие завернутые в накомарник вещи и общую тетрадь, бережно обернутую в полиэтилен. Тхай Ван пролистал несколько страниц, густо исписанных неровным, торопливым почерком, и тут же спросил:

– Можно прочитать?

– Пожалуй, можно, – ответил Лы после некоторого раздумья.

Тхай Ван нашел укромное место, где никто не мог помешать ему, и открыл первую страницу дневника Лы.

« 27 сентября. Вышли на берег реки «Б». Полдень, жарко. Неужели это та самая река, про которую мы говорили на уроках литературы и во время политзанятий? Стремительный поток несется меж израненных каменистых берегов. Вдоль берега разбросаны закопченные камни. Густой мох в расселинах, какие-то деревца с узкими длинными темными листьями, тыльная сторона которых, будто припудренная, покрыта беловатым налетом, – все это в копоти от непрерывных бомбежек. Грязь и тина, поднятые со дна взрывами бомб, густыми лепешками лежат на ветках. Оба берега – и склоны холмов, и каменистые, поросшие редкими деревцами полоски земли, – будто язвами, испещрены следами разрывов бомб. Судьба реки тесно переплелась с судьбой страны.

Перед тем как закатать брюки и войти в воду, я несколько минут молча смотрел на противоположный берег. По телу пробежала дрожь, сердце гулко билось, меня вдруг точно огнем обожгло, слезы застилали глаза – по ту сторону лежала другая половина моей страны, горящая половина моего дома, половина моего сердца, которую топтали американские солдаты. Друг за другом, держась, как за трос, за перекинутые с берега на берег две прочно связанные крупные лианы, мы начали переходить реку вброд. «Трос» уже стал блестящим от прикосновения множества цеплявшихся за него рук. Товарищ, шедший следом за мной, зачерпнул в панаму воды и с жадностью принялся пить. Другие наполняли фляжки. Мы невольно обратили на себя внимание солдат из транспортной роты, которым река была уже знакомой: они проезжали здесь по два раза в день. Раздевшись, они прыгнули в воду и принялись плескаться и плавать, перебрасываясь шутками.

Мы были уже на середине, когда появилась большая группа девушек, вьетнамок и горянок. Они были фронтовыми носильщиками и шли на северный берег за грузами. Солдаты из транспортной роты, заслышав женские голоса и смех, поспешили одеться. Наша рота и группа девушек-носильщиков встретились лицом к лицу. Крепкие горячие девичьи руки, перебиравшие трос, невольно задевали руки солдат. Одежда девушек была по грудь мокрой. Одна из них вдруг сдернула с моей головы фуражку, крикнула: «Поменяемся на память!» – и нахлобучила на меня свою мокрую, с зелеными нейлоновыми листиками панаму. Я не успел даже как следует рассмотреть ее лицо, потому что сразу же над рекой под радостные крики и смех взлетели вверх панамы, фуражки, каски, платки. Одной девушке с непокрытой головой наш разведчик протягивал свою каску. «Мне нечем с тобой поменяться», – закрасневшись, сказала она. «Бери так! И от солнца, и от пуль защитит. Когда объединим страну – отдашь». – «Где же я стану тебя искать?» – «Придешь сюда, только получше запомни мое лицо!»

«Отставить! – раздался голос нашего командира. – Всем сохранять строй!…»

1 октября. Подошли к первому пункту связи «К». Обстановка изменилась, и мы получили приказ вернуться на северный берег. Мне с Каном дали задание получить на тыловых складах новую аппаратуру, поскольку в пункте «К» не было соответствующей рации. На складах пришлось прождать около недели. Наконец мы получили все необходимое и сразу же пошли догонять своих. Когда мы снова оказались на северном берегу реки «Б», на месте первой переправы начался ливень. На этот раз река казалась хмурой и неприветливой. Вода поднялась, затопив все камни вдоль берега. Небо было затянуто тяжелыми тучами. В листве деревьев завывал ветер. Над головами друг за другом проносились самолеты. Средь бела дня, высвечивая каждую пядь реки, в небе висели осветительные ракеты. С западного направления доносились взрывы бомб самолетов Б-52…

Реку преодолевали со спасательными кругами. Мы с Каном пристроились к группе командования из подразделения «Нинь»; они помогли нам переправить часть аппаратуры. Свист ветра, вой самолетов и бомб – все слилось в один сплошной рев. Когда пролетели два самолета, мы впятером, держась за один круг, вошли в воду. Предварительно, передавая из рук в руки баночку с тигровой мазью, каждый из нас, чтобы согреться (от холода зуб на зуб не попадал!), взял щепотку в рот. Двух таких переправ через реку «Б» оказалось вполне достаточно для того, чтобы я окончательно почувствовал себя взрослым.

13 октября. Моя панама была крепко привязана к поясу, и все же ее сорвало, когда мы переправлялись через реку «Б». Наверное, ее поднял кто-нибудь, кто переходил реку следом. Мне теперь придется идти с непокрытой головой. Здесь это модно. По одежде и по тому, как ее носят, можно сразу составить представление о солдате или даже о целом подразделении. Те подразделения, которые идут при полной амуниции, в незакатанных брюках, фуражках и с набитыми вещмешками, – это новобранцы. Те же, кто уже давно на фронте, идут обычно в майках и шортах, с пустыми вещмешками и непокрытой головой…

5 ноября. У меня нечаянная радость: вчера встретил отца. Он сильно постарел, но все такой же непоседливый и горячий, как юноша. Всякий раз, когда вспоминаю о доме, в первую очередь вспоминаю отца. Почему, сам не знаю. Сначала думаю об отце, а потом о матери и сестренке. О старшем брате – редко. Когда-то слово «отец» олицетворяло для меня силу и строгость, оно же было неиссякаемым источником, откуда мать то и дело черпала поучительные примеры. Однажды, когда я еще учился в школе, в старшем классе, мать, поглядев на мои длинные волосы, спросила: «Это ты так постригся?» – «А что?» – «Постригись покороче, как отец». Я огрызнулся: «Все как отец! Отец – одно, а я – другое!» – «Откуда ты набрался всего этого, Лы? Плох тот сын, который не старается походить на отца». Я понимаю, что нагрубил матери, хотя и не сразу признался в этом. Наши отцы сделали великое дело: они отстояли, защитили страну и указали нам путь, трудный, но славный. Мы благодарны им и хотим быть достойны их.

Отец, эти строки обращены к тебе. Всю жизнь ты отдал армии. Ты принял свой первый бой еще тогда, когда меня не было на свете. И я горжусь тобой. Мне хочется во всем походить на тебя. В тебе я люблю все, хотя ты и не имел возможности, как другие отцы, быть всегда возле своих детей и наставлять их. Я люблю и маму, как красоту речки возле нашего дома, к которой я привык с детства. Я люблю тебя, как Красные горы за нашим домом, которые увидел, когда мама впервые вынесла меня на руках за порог. Мама и соседи часто рассказывали о том, как в День народных советов, в память о революционерах, расстрелянных в Красных горах, один юноша, простой крестьянин, ночью водрузил на вершине горы алое знамя с серпом и молотом. Его было видно даже в селах по ту сторону реки. Этим юношей был ты, отец. Потом тебя арестовали, но сколько тебя ни били, ты не стал на колени перед правителем уезда. Я как наяву вижу это красное, с серпом и молотом знамя, осветившее ночь бесправия, окутавшую тогда нашу страну. Я знаю, ты ждешь меня, и я обещаю тебе, что заслужу право стать членом партии. Верь, отец, ведь я – твой сын».

* * *

В середине января группа разведчиков, в которую входил Лы, заступила на боевое дежурство. Они должны были вести наблюдение за тем, чтобы противник внезапно не высадил воздушный десант и не нанес удара по флангу наших войск.

НП располагался на Чыонгшоне. Прямо перед разведчиками вырисовывались силуэты высоких гор, вершины которых – по ним как раз и проходила граница с Лаосом – всегда были закрыты облаками. Редкие деревья на склонах, белокорые стройные сайги, в результате того, что самолеты противника не раз разбрасывали здесь отравляющие вещества, теперь стояли голые, без листьев. Вдали раздавался гул орудий нашей артиллерии, обстреливавшей американскую базу в долине Кхесань. Небо, затянутое пороховым дымом, низко нависало над землей. Ночью его то и дело прорезали сверкающими полосками трассирующие снаряды.

До того как прибыть сюда, Лы около недели провел с топографами. Вместе с ними он успел побывать у заграждений Такона. В одну из вылазок они лицом к лицу встретились с противником: нашим топографам нужно было сделать привязку к местности в южном направлении от линии обороны, а группа солдат марионеточной армии, человек десять, как раз устанавливала там дополнительные ряды заграждений. В бой, однако, ни те, ни другие вступать не стали.

В полдень, когда и наши топографы, и вражеские солдаты отошли к своим, Лы получил приказ остаться и вести наблюдение. Неожиданно он натолкнулся на солдата марионеточной армии. Совсем еще мальчишка, с изможденным и бледным, как у наркомана, лицом, он сидел на корточках и справлял нужду. На коленях у него лежал, как показалось Лы, пустой рукав куртки. Лы подумал про себя, что у парня нет руки, и очень удивился, когда, подняв солдата, обнаружил, что у того обе руки целы и невредимы. Солдат оказался безоружным. Прежде чем поднять руки, он долго возился с новенькой медной пряжкой на поясе. Лы приставил дуло автомата к его затылку, заросшему лохмами длинных, падавших на воротник куртки волос.

– Где оружие? – крикнул Лы.

– Честное слово, у меня ничего нет!

– Врешь. Говори, куда спрятал!

– Мы устанавливали заграждения, я его оставил там…

– Где это «там»?

– Там, где я работал…

– Вернись и принеси!

Дуло автомата, зажатого в руках Лы, покачивалось у самого лица пленного.

Пленный, прихрамывая, медленно двинулся с места.

– Что у тебя с ногой? – спросил Лы.

– Наступил на колючую проволоку…

– Кончай придуриваться, хуже будет!

– Но я правда поранился об колючую проволоку!

Лы подвел пленного к заграждениям. Тот проскользнул под ослабевшим первым рядом, быстро отполз за груду приготовленных здесь новых мотков проволоки и, поднявшись во весь рост, вдруг крикнул Лы, хлопнув себя по заду:

– Вот мое оружие!

Пули, выпущенные Лы, попали в мотки проволоки. С перекошенным от страха лицом, солдат выругался и, спотыкаясь, бросился бежать по травянистому проходу между рядами проволочных заграждений. У Лы горели лицо и уши. Руки, сжимавшие автомат, дрожали от ярости. Он выпустил целую очередь, но безрезультатно.