Текст книги "Нгуен Минь Тяу След солдата"

Автор книги: Нгуен Минь Тяу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Кием совсем недавно, в начале весны, получил чин старшего сержанта, как раз тогда, когда вьетконговцы начали операцию по окружению Такона. Командовал его взводом младший лейтенант, молодой выпускник военного училища в Далате. Когда младшего лейтенанта после ранения отправили в тыл, Киема сразу же назначили на его место. Взвод был придан на усиление роте морских пехотинцев марионеточной армии.

И вот в один из вечеров, когда Кием распекал кого-то из своих подчиненных за пораженческие настроения, ему сообщили, что его жена погибла. Она даже погибнуть ухитрилась так, чтобы покрыть его несмываемым позором: смерть настигла ее в тот момент, когда она предавалась любви с американским солдатом. Охранники, несшие вахту на аэродроме, обнаружив их трупы, сразу же позвали Киема. Лэзи лежала совсем нагая, с зажатой в руке бутылкой кока-колы, на нейлоновом покрытии, выстилавшем блиндаж, среди груд осыпавшейся земли.

Кием мельком глянул на ее обнаженное тело и переложил труп жены на кусок брезента, на котором аэродромная обслуга обычно переносила раненых. Эта женщина не стеснялась открыто, на глазах у всех, и у него в том числе, изменять ему с кем попало – ее любовникам был потерян счет. И все же сейчас, видя ее мертвой, Кием испытывал искреннюю жалость: вместе с ней уходил еще один кусочек его жизни…

Спрятав лицо в ладони, он долго сидел неподвижно, прислонившись к глинобитной стене кладбища, выложенной железными, с небольшими круглыми дырочками плитами, какими обычно выстилали аэродромы, и эти круглые дырочки, будто глаза умерших, не отрываясь, смотрели на него. Мир Такона, мир грохота и рева множества постоянно работающих механизмов, Кием сейчас ощущал как мир безмолвия. Здесь, у свежей могилы в конце кладбища, он вспомнил те времена, когда он в новенькой, аккуратно подогнанной форме десантно-диверсионных войск совершенно свободно сновал по дороге № 9 на участке между Лангвэем и Таконом. В те дни он впервые встретился с красоткой Лэзи. Она смеялась, сидя в окружении небольшой группы вьетнамских солдат под тентом из парашютного шелка. Рядом с ней стояли бутылки с вином медового цвета, и ему показалось, что звучавшую в это время вокруг призывную музыку источает она сама.

Ее настоящее имя было Лай, но американцы прозвали ее Лэзи, а солдаты марионеточной армии (их много наезжало сюда даже из Сайгона) называли мадам Лэзи. Бездомная, испорченная девчонка (об ее матери никто ничего не знал, про отца же говорили, будто он француз из иностранного легиона), она вела свободный образ жизни. Ей не было еще и двадцати лет, когда в районе дороги № 9 стали появляться американцы. Они вскоре определили ее на работу – поставлять спиртные и прохладительные напитки американским морским пехотинцам и вьетнамским десантникам на территории Лаоса. Зеленоглазую Лэзи, бледнокожую полукровку, подружку многих американских солдат, неожиданно пленила звериная сила Киема, будто это была диковинка моды. Она-то и ввела Киема в тот поначалу странный для него мир, который назывался «свободный». Скольких мужчин – среди них были даже офицеры – оставила она ради того, чтобы связать свою жизнь с этим тупым дикарем. Она часто водила Киема в бары, дансинги, кино, и он постепенно входил во вкус этого мира автомобилей, кока-колы и наркотиков.

Лэзи называла его так же, как прозвали его товарищи, – «генерал Ки»{26}. С этим прозвищем ассоциировался образ десантника с тоненькой полоской усиков над верхней губой и сноровкой американского ковбоя. Именно за это и любила его Лэзи – за недюжинную грубую мужскую силу. Он не рассуждал, он только действовал и казался ей суперменом, человеком будущего. Длительное пребывание в американских лагерях приучило ее к жесткой расчетливости: за Киема стоило держаться, он: подавал надежды, армии нужны были именно такие люди – не думающие, не рассуждающие, а решительно действующие.

Но разве могла она, с укоренившимися в ней привычками девицы из солдатского лагеря, остаться верной ему? Так же, как и он. Разве он знал только ее? К тому же он никак не мог забыть Сием. Новой жене было далеко до нее, однако вернуться домой и начать прежнюю жизнь он не мог, поскольку стал уже совсем другим человеком. Аккуратный домик на сваях; обжора медвежонок; деревянная лестница (девять ступенек в дом, и каждая из ступенек, прогибаясь под ногами, поет что-то свое); дикие груши за двориком, на которых в начале лета светлеют редкие сухие листья; стук копыт и протяжное конское ржанье, разносящиеся по округе и пропадающие где-то далеко в лесу; охотничьи собаки с пепельной шерстью, с узким, будто сплющенным туловищем; звонкий собачий лай рядом с твоим конем – все это Кием уже забыл. Теперь любой холм, лес или просто заросли рождали в нем только один вопрос: может ли здесь, и где именно, прятаться вьетконговец? Видел ли он перед собой редкий лес или густые колючие заросли, ко всему у него теперь был только один подход: он сразу прикидывал, легко или трудно здесь действовать. Его теперь интересовало, сбросил ли листву лес, опыленный американскими дефолиантами, и какую поддержку в этих условиях могут оказать самолеты-разведчики или вертолеты. Здесь за каждым деревом, за каждым кустом мог притаиться враг, готовый пустить пулю в него, Киема: им мог быть и вьетконговец, и его родной отец.

Кием раньше никогда много не думал, а теперь и вовсе мысли его стали короткими, отрывочными и состояли из одних лишь вопросов и ответов, например: «Что такое отец?» – «Отец – это человек, породивший тебя и теперь ненавидящий тебя». – «Что такое вьетконговцы?» – «Те, с кем он сражается». – «Что такое десантник?» – «Опасная работа, но большая свобода – не надо брать в руки лопату, чтобы копать траншеи». Точно так же он спрашивал себя: «Кто я сам?» Но тут ответа не было. Он мог ответить только о своей первой жене, Сием: красивая женщина, его собственность, с которой, как с игрушкой, можно поиграть и выбросить, когда надоест. Лэзи тоже была его женой, но принадлежала не только ему одному, она принадлежала всем, кто теперь спешил урвать от жизни как можно больше. В то время как он драпал с остатками разбитой армии, поклонники Лэзи приютили ее в Таконе. Эта завитая женщина в американской форме, жена Киема, открыто жила и с его ротным. Ему было уже около тридцати, и он называл себя героем «новой республики» в противовес «семейной республике» Нго Динь Зиема, потерпевшей фиаско. Маленькое, острое лицо, огромный, до ушей полный золотых зубов рот – так выглядел внешне этот «герой», любивший бахвалиться тем, что он со своим капитаном, доверенным лицом генерала Зыонг Ван Миня{27}, участвовал в облаве на Нго Динь Зиема и его брата Нго Динь Ню. Вместе с капитаном они проскользнули в подземный тоннель со множеством автоматических дверей (в свое время Нго Динь Ню приказал расстрелять всех строителей секретного тоннеля) и настигли братьев в одном из его потайных ответвлений, ведущем к реке Сайгон.

– Вот уж поистине исторический денек был, прямо для кинохроники, – хвастался лейтенант. – Вот этой рукой я приставил пистолет к самому уху «старого льва», чтобы выпустить в него пулю. А потом собственными глазами видел, как корчился этот «старый лев» на цементном полу своего тоннеля, ставшего для него западней…

– А что, теперь он разве уже не западня? – неожиданно спросил взводный, выпускник офицерского училища в Далате, юное лицо которого всегда выражало упрямство.

– Что? Ты о чем это спрашиваешь?! – резко повернулся к нему лейтенант. – Ты имеешь в виду тоннель, которым теперь пользуются президент Тхиеу и генерал Ки, не так ли? Может, ты намекаешь на наступление вьетконговцев? Что, оно вселило в тебя панику?…

– Я хотел только сказать о том ходе сообщения, в котором мы с вами сейчас сидим, – ответил взводный.

– Это траншея!… А ты, выходит, готовый предатель!

– Прячемся, как мыши, и это называется траншеей?

Давно уже назревавший спор закончился прямой угрозой со стороны лейтенанта:

– Сообщу командованию, и сгниешь в тюрьме. Там твое место! У меня не было только прямых доказательств, но они сами слетели сейчас с твоего паршивого языка, а чем нашпигованы твои мозги, я давно уже знаю!…

* * *

Кием присутствовал при этом скандале, но подобные разговоры он обычно пропускал мимо ушей, да он просто раньше и не понимал их. Теперь он, горец, уже хорошо научился говорить но-вьетнамски. Правда, это был тот вьетнамский, вперемежку с английским, которым обычно пользовались солдаты марионеточной армии. И все же политическое содержание этих споров было ему не под силу. Многого не понимал он с тех пор, как впервые взял в руки винтовку.

Через несколько дней после этого младший лейтенант, его взводный, был ранен в плечо и отправлен в тыл. Все завидовали ему: теперь он, мол, в безопасности. Вскоре после этого ротный вызвал Киема и, передавая ему взвод, сказал:

– Человек, которого ты сменяешь, теперь в тюрьме.

– За что? – рассеянно спросил Кием.

– А тебе и знать незачем, – заметил лейтенант шутливо. – Продолжай быть «диким ковбоем». Это самое лучшее для тебя и для нашей армии. Незачем брать пример с этих ученых дураков. В жизни не нужно знать многого!… Все, что от тебя требуется, – это умение обращаться с автоматом и беспрекословное исполнение приказа. Возьмись-ка за этот взвод как следует! Там все друг друга склоняют перейти к вьетконговцам. Подумать только, никаких идеалов! Хотя для чего я все это говорю? Ты должен помнить одно: это я предложил повысить тебя. Помни и не забывай!…

«В жизни не нужно знать многого!… Это я предложил повысить тебя…» Из всего разговора Кием запомнил только это. Да, лейтенант предложил командованию дать ему повышение, и он не позволит себе это забыть, как не забудет и совет: «В жизни не нужно знать многого». Совет очень верный и очень подходящий для него. Хотя была одна вещь, которую Кием знал, и знал давно, но делал вид, будто он ни о чем и не догадывался: лейтенант спит с его женой.

Давно уже Кием затаил звериную ненависть против ротного, но старался скрывать ее не столько от страха перед начальником, сколько в силу все той же философии: «В жизни не нужно знать многого». Получив повышение, Кием стал еще осторожнее. Не раз, пробираясь под артиллерийским огнем к своему ротному со срочным донесением, Кием белыми от ненависти глазами смотрел на брезентовую занавеску, надвое перегораживавшую командирский блиндаж, из-за которой высовывались четыре ступни. «В жизни не нужно знать многого!…» И Кием свирепел еще больше, делая, однако, вид, будто ни о чем не догадывается.

Но Лэзи погибла, и теперь ярость Киема, казалось, должна была немного улечься, а он только еще больше возненавидел лейтенанта, как будто подошел час расплаты. Бесхитростный звериный инстинкт звал его к мщению: он должен смыть с себя позор унижения за те минуты, когда он, будто набрав в рот воды, стоял перед лейтенантом, за те минуты, когда держал на руках нагое мертвое тело жены, чтобы потом похоронить ее в воронке от артиллерийского снаряда. Теперь у него ничего не осталось. «Генерал Ки», бессильный и ожесточенный, всеми покинутый, был один среди солдат, вечно бледных то от страха перед артиллерийским или пулеметным огнем вьетконговцев, то от бушевавших в окопах лихорадки или дезинтерии. Не было для него больше места на этой земле; даже его землянка, с трудом вмещавшая одного человека, и та наполовину обвалилась от попавшего в нее снаряда, но в тот день Кием куда-то уходил, иначе погиб бы там, как крыса. Хотя зачем ему жить? Как дикий зверь от охотничьей облавы, бежал он из Лаоса. А для чего? Дважды чуть не погиб в Хуойшане и Лангвэе, но сумел выбраться из-под груды трупов. А вот для чего он забрался сюда, в окруженный вьетконговцами Такон? Сердце его разрывалось от ненависти и жуткой злобы. Почему? Он над этим не задумывался, ведь «в жизни не нужно знать многого». Всю свою ярость, всю горечь и обиду за несбывшиеся надежды он вложил теперь в ненависть к лейтенанту.

В один из вечеров лейтенант решил проверить, как несет службу взвод Киема.

Лейтенант славился своей жестокостью и коварством, но все знали и другое: он был трусоват. Прежде чем выйти из блиндажа, он надел каску, и сопровождавший его солдат украдкой засмеялся: худое, сморщенное лицо лейтенанта под каской здорово походило на изогнутый огурец, особенно когда тот подносил к глазам бинокль и рассматривал позиции вьетконговцев, широко раскрыв рот.

Убедившись в полной безопасности, он взмахом руки приказал солдату ползти вперед. Не обнаружив часового у первой же точки, лейтенант рассвирепел. И тут он увидел на замусоренной пустыми консервными банками и изрытой воронками от снарядов земле между рядами заграждений прижимавшуюся к земле распластанную человеческую фигуру, уже успевшую просунуть голову под следующий ряд заграждений. В глаза лейтенанту бросились стершиеся головки гвоздей на подошвах солдатских башмаков.

– Вернись! – крикнул он. Испугавшись, часовой приполз назад. – К вьетконговцам удираешь? – прорычал командир роты, хватая солдата за грудки.

– Господин лейтенант, у меня понос, я просто… – затянул было солдат.

– Возьми автомат, – рявкнул лейтенант, – и стань на место!

В другой обстановке ротный не потерпел бы такого: не задумываясь, выпустил бы в этого солдата очередь и, переступив через его труп, пошел бы дальше.

Солдат послушно поднял автомат и занял свой пост. Лейтенант махнул рукой своему сопровождающему, и они поползли вперед. Проверив все посты взвода Киема, на обратном пути лейтенант обнаружил, что место часового, обнесенное земляным бруствером, опять пустовало.

Вне себя от ярости, ротный подбежал к блиндажу взводного, ругаясь и потрясая зажатым в руке пистолетом.

Кием пьянствовал в окружении нескольких солдат.

Они уже почти опустошили большую бутылку виски. Один из солдат тасовал карты. Увидев эту картину, лейтенант еще больше рассвирепел и весь свой гнев тут же обрушил на голову Киема:

– Так-то ты командуешь взводом? У тебя только что часовой сбежал, а ты виски лакаешь! Я напишу рапорт, и тебе не миновать трибунала!

Кием спокойно допил из горлышка оставшееся виски и швырнул пустую бутылку на пол – она вдребезги разбилась – а потом проговорил:

– У меня погибла жена!

– Черт с ней, с твоей женой! Как ты следишь за вверенным тебе взводом?

– Минуту. – Кием быстро поднялся и сорвал с шеи автомат. Лейтенант успел увидеть лишь это движение и решимость на посеревшем лице Киема, и в тот же миг его прошила автоматная очередь. Сжимая в руке пистолет, лейтенант упал вниз лицом на дымящиеся гильзы и осколки разбитой бутылки; тело его несколько раз конвульсивно содрогнулось и замерло. Солдат, пришедший вместе с ним, поднял окровавленный пистолет и выпустил из него две пули, целясь прямо в ухо своему бывшему повелителю.

Следующей реакцией была паника: что делать? Шесть человек оказались свидетелями и соучастниками преступления, которое теперь нужно было как-то скрыть. Сопровождавший лейтенанта солдат подошел к трупу и оттащил его на бруствер траншеи. Оценив его замысел, остальные выпустили несколько очередей из автоматов в сторону вражеских позиций. Между собой договорились подтвердить, что лейтенант был убит вьетконговцами, когда проверял несение службы часовыми.

И все же Кием не верил, что все это удастся скрыть. Но раз солдаты сами так хотят, пусть пока говорят. То, что случилось, уже случилось! Завтра или послезавтра все равно раскроется, что он убил лейтенанта, и тогда его расстреляют…

Несколько дней Кием жил в полной растерянности, прячась у себя в блиндаже. Любой взгляд, брошенный на него кем-нибудь из солдат, повергал его в страх.

Прошло около недели. Солдатам как будто пока удалось сохранить все в секрете, но Киему все время чудилось, что лейтенант жив и жаждет отмщения. Да, хотя Кием и стал «американским ковбоем», но он по-прежнему был очень суеверен.

* * *

Кольцо окружения с каждым днем все больше сжималось. Солдаты марионеточной армии, несущие охрану у линии заграждений, по ночам слышали под собой скрежет вгрызавшихся в землю лопат. Артиллерийско-ракетный обстрел продолжался и днем, и ночью. Киему все опротивело, а больше всего ему осточертела его должность взводного. Его мучили страх и подозрения, уже не осталось никого, кому бы он мог довериться. Рядом с ним было несколько случайных приятелей да тот солдат, который сопровождал тогда лейтенанта и на которого он теперь смотрел как на благодетеля.

– Надоело, не могу больше, – пожаловался он как-то ему.

– Раньше ты был у нас самым храбрым…

– Раньше одно, сейчас другое! Не могу!

– Боишься вьетконговцев?

– Нет, просто все осточертело, все, все!

– А если бы Лэзи была жива?…

– Все равно! Теперь мне было бы наплевать, спит она с кем-нибудь еще или нет. Все надоело!

В последнее время Киему стали сниться и деревянный домик на сваях, и крики ланей в лесу, и ступеньки лестницы, каждая из которых пела свою особую, знакомую ему песенку, – одним словом, все то, что, казалось, уже отошло от него далеко-далеко. Перед глазами вновь вставало лицо Сием. Эта женщина всегда принадлежала только ему одному. А однажды во сне Кием увидел, как он обнимал Сием, как вдруг в комнату вбежал отец и всадил в него нож – алая кровь ручьем потекла из раны. От испуга Кием заорал не своим голосом и тут же проснулся. Над головой грохотала артиллерийская канонада. Ему показалось, что такого обстрела он еще никогда не видал: американская база и опоясывавшие ее траншеи были охвачены огнем и дымом. Кием кричал, звал своих, но не слышал ответа. Тогда он схватил автомат и решил выйти наружу, но едва он, согнувшись, показался в проеме дверей, как яркая вспышка света ослепила его, и блиндаж рухнул. Дым и пыль забирались в ноздри и глотку. Кием чувствовал, что вот-вот задохнется. Срывая ногти, он царапал землю, придавившую его. Наконец ему удалось выбраться наружу, но силы оставили его: он упал и потерял сознание.

Когда Кием очнулся, вокруг мелькали, перепрыгивая через него, ноги в матерчатых солдатских башмаках. Все тело ныло от боли, пальцы рук потеряли способность двигаться. Кием, как мог, зажал автомат под мышкой и пополз, опираясь на локти. От слабости голова его моталась из стороны в сторону. Земля казалась необычайно жесткой, будто она была усеяна острыми бамбуковыми колышками. Неожиданно он услышал, как кто-то окликает его по имени. Это окончательно привело его в чувство, и он вдруг понял, в каком чрезвычайно опасном положении очутился: противник, прорвавшись через ряды заграждений, атаковал его роту, и теперь вьетконговец в мегафон выкрикивал его имя, призывая сложить оружие.

10

Нэт, сестру Кхюэ, к концу зимы перевели в 25-й медсанбат. Наступила пора затяжных дождей. Насквозь вымокшие под беспрерывным дождем медсестры расположились на короткий отдых у края тростниковых зарослей, среди сложенных грудами носилок, вещмешков, гамаков и тюков с перевязочными материалами и медикаментами. Мимо, не останавливаясь, одно за другим проходили подразделения. Солдаты не спускали глаз с девушек, а те упорно старались смотреть в сторону. На фронте девушек было мало; солдаты видели или артисток ансамбля, или медицинских сестер. К медсестрам все относились подчеркнуто вежливо: даже к самой юной ни один солдат не рискнул бы обратиться на «ты».

– Почаще вам без работы оставаться, сестрички! Пореже нас видеть! – помахал им кто-то рукой.

– И вам с нами встреч поменьше! – ответили ему девушки.

Подождав, когда пройдет очередное подразделение, начальник медсанбата, высокий толстый доктор, которого почему-то все называли Лан{28}, приказал поднять корзины на коромысла и переправиться через ручей. Мутный ручей грозно шумел, и девушки в замешательстве остановились.

– Ну, кто еще до сих пор плавать не научился? – спросил доктор.

– Доктор, отвернитесь! – завизжали девушки.

– Отвернусь, как же. Тут, того и гляди, какую-нибудь из вас течением унесет, отвечай тогда!

– Не унесет, мы друг дружке сами помогать будем! Отвернитесь!…

Много дней пробирались они к месту нового расположения, которое на карте, выданной в штабе доктору Лану, было помечено красным крестиком. Бурные ручьи, высокие труднодоступные перевалы, густые, почти непроходимые тростниковые заросли – сколько их осталось позади!… И вот наконец они оказались у цели. Некоторые все еще волновались и, подбегая к доктору Лану, то и дело спрашивали:

– Это здесь? Вы не ошиблись?

Доктор, намыливая для бритья щеки, успокоительно смеялся:

– Все верно. Мы там, где должны быть. Поверьте моему опыту, я когда-то штабистом был и карту умею читать.

Еще в пору работы на перевалочном пункте Нэт подружилась с Зы. Эта девушка была настолько рослой, что обычная форма ей не годилась. К Зы, которая раньше работала поварихой, прочно пристало смешное прозвище Слонишка: во время одного из ночных дежурств Зы неожиданно бросилась к Нэт и, не помня себя от страха, так стиснула ее своими мощными руками, что та чуть не задохнулась, – в темноте всего в какой-нибудь полусотне метров от них неторопливо прошествовало стадо слонов.

Тяготы и лишения, связанные со службой в медсанбате, Нэт переносила легко. Однако в последнее время глубоко ввалились ее глаза, заострилось лицо, залегли морщинки возле рта: в дни, когда медсанбат пробирался через джунгли к новому месту, Нэт получила письмо от Кхюэ с известием о смерти матери и братишки.

Знала об этом одна лишь Зы. Эта девушка, казавшаяся такой неловкой и неуклюжей, обладала удивительно добрым сердцем. Когда надо было копать землю, валить деревья или заготавливать хворост, первой всегда вызывалась Зы. Попутчикам-солдатам она не раз помогала подносить тяжелый груз, причем умудрялась поднять столько, сколько под силу было только здоровому парню.

– Нэт, родная моя, если б можно было переложить на меня немного твоего горя!

У Зы обливалось сердце кровью – у Нэт появился мрачный огонь в глазах, в которых, казалось, навсегда застыли непролившиеся слезы.

– Поплачь, – умоляла Зы, – поплачь, тебе легче станет!

– А увидит кто-нибудь? Разве можно сейчас плакать? Вокруг столько горя, не у меня одной…

– Поплачь, а я как-нибудь объясню, что-нибудь придумаю… Ведь пропадешь!

– Ничего, ничего… Не бойся, я… я справлюсь…

Смерть, утраты – не впервые Нэт столкнулась с этим. На стройке у нее была задушевная, ближе, казалось, не бывает, подруга Уи. Ни дня не могли они прожить друг без дружки, и все у них было общее – и одежда, и вещи. В одну из бомбежек Уи погибла. Нэт, оставив тело подруги, побежала спасать других. Она носила раненых, а сама плакала навзрыд. Только к вечеру, когда управилась с ранеными, Нэт вернулась за Уи, отнесла ее в передвижной домик строителей, попросила всех выйти, опустила на окнах шторки и при свете керосиновой лампы сама омыла тело Уи, переодела во все новое, ненадеванное (чьи были эти блузка и брюки, ее или Уи, она уж и не помнила: ведь давно у них все было общее), потом причесала ее и, уронив голову на тело подруги, заголосила: «Могла ли я думать, что придется тебя хоронить?…» Невольно вспомнилось, как часто доставалось ей от Уи за излишнюю склонность к слезам, и Нэт зарыдала еще горше.

Вспомнилось и другое, за что ругала ее Уи: как ни старалась Нэт, но не могла избавиться от тоски по дому. Этот маленький домик затерялся среди нескольких десятков подобных ему рядом с полотном железной дороги. Побеленные домики их квартала были крыты соломой, замешанной с глиной. Мимо бежали поезда, и паровозный дым закрывал молчаливо сидевших птиц на протянутых вдоль полотна проводах и рисовое поле с поблескивавшей на нем водой. Железная дорога тянулась параллельно асфальтированному шоссе и была отделена от него неширокой травянистой полосой. Сквозь бамбуковую занавеску на дверях дома виднелось не только скучное, залитое водой поле, но и шумный, веселый мир вагонных окон, тесно заполненных головами пассажиров. С шоссе доносился шорох шин и цокот копыт по асфальту, мелькали снующие с раннего утра ярко-красные автобусы и воинские автоколонны с веселыми лицами солдат. В толпе ребят, с громким криком выбегавших к дороге, непременно была и девочка с выгоревшими, порыжевшими волосами, а за руку ее цеплялся малыш…

Два года Нэт проработала в дорожно-строительной бригаде, потом еще два года – на перевалочных пунктах. Она прошла почти через весь Чыонгшон, но так и не смогла побороть в себе тоски по дому.

Несколько лет назад Нэт приняли в партию. К этому времени Нэт и Зы уже успели поработать чуть ли не на всех перевалочных пунктах. Нэт отличалась ловкостью и лучше других умела мастерить походные печурки. Ее частенько посылали в разные места передавать опыт, и среди походных печурок, поставленных в джунглях вдоль дороги, по которой двигались солдаты, немалое число смастерили ее проворные девичьи руки.

Можно ли словами выразить, что значили для солдат эти печурки на высоких отрогах Чыонгшона?! Печурки, в которых всегда ровным держалось пламя, печурки, умело сложенные из глины так, что дым от них, подобно утреннему туману, низко стелился по траве, а дотом медленно таял…

Розовые отблески огня напоминали об очаге в родном доме. В памяти вставали неровные верхушки маниоки, росшей у дворика. Допоздна засиживаясь у походной печурки, прислушивалась Нэт к голосу ночных джунглей: плеску ручья, крикам куропаток, ящериц и птиц. Тогда особенно одолевала ее тоска по дому. Нэт казалось, будто она слышит, как в пруду заглатывают корм карпы, как плещется вода под мостиком – это мама моет перед сном ноги… Нэт не помнила ее иначе, как в закатанных до колен, мокрых от постоянной работы на рисовом поле брюках, оставлявших открытыми худые смуглые икры, забрызганные светлыми лепехами подсохшей грязи. Вернувшись с поля, мать вытряхивала из корзинки собранных ею мелких крабов и в изнеможении опускалась на земляной пол веранды. Малыши гонялись за расползавшимися во все стороны крабами, а Нэт растирала поясницу и ноги матери.

«Мама, мамочка!» – только и вырвался в тот день крик отчаяния у Нэт, и враз одеревеневшими пальцами она судорожно сжала полученное письмо от брата. Вспомнилось почему-то, как дома любила она попугать самого младшего братишку: зная, что больше всего на свете тот не любит мыть голову, Нэт нарочно засучивала рукава и грозным голосом призывала: «А ну-ка, Хиен, поди сюда, сейчас мыться будем!» Тот заходился в плаче, а мать ругала ее: «Такая здоровая вымахала, а ума все нет. Только и знает, что младших дразнить!» Маленькие печали и маленькие радости большой семьи – сколько их приходило сейчас на память, и каждое воспоминание будто резало острым ножом по сердцу.

– Нэт, милая, прошу тебя, поплачь хоть немного!

– Не стану я сейчас плакать, Зы. Как можно сидеть и плакать, когда кругом все на части рвутся, каждый работает за десятерых?…

Так и не пролила тогда Нэт ни слезинки и, стиснув зубы, работала, работала во имя победы.

* * *

Но понемногу улыбка стала вновь появляться на ее лице, изредка даже слышался ее высокий и звонкий смех, как у всех девушек из долины. Стройная и гибкая, Нэт, становясь старше, все больше походила на мать: те же длинные, крепкие, легко скользившие по земле ноги, тот же глубокий взгляд широко открытых черных глаз. Ей было чуть больше двадцати, но выглядела она старше своих ровесниц. Шли первые напряженные месяцы боевых действий. Почти каждую ночь приходилось дежурить у постели раненых, поспать удавалось редко, однако Нэт после очередной бессонной ночи выходила к ручью помочь Зы стирать белье для раненых. Нэт удалось узнать номер полевой почты Кхюэ, она мечтала о встрече с братом, хотя и понимала, что вряд ли выпадет сейчас им такая радость.

Спасаясь от налетов бомбардировщиков Б-52, медсанбат уже три или четыре раза сменил свое расположение и сейчас находился в джунглях юго-западнее Кхесани. Устроившись на новом месте, медперсонал готовился к приему раненых. Их стали приносить только в середине ночи. Нэт вместе с одним из фельдшеров ассистировала доктору Лану. К тому времени, когда затянутое туманом небо начало светлеть, они прооперировали уже почти всю партию раненых.

Нэт шла по извилистой тропе вместе с санитарами, которые несли тяжело раненного молодого бойца. У излучины ручья перед землянками медперсонала она увидела Зы, которая стирала груды окровавленного обмундирования.

– Шла бы соснуть, пока можно, – сказала Зы подруге, освобождая карманы очередной гимнастерки от документов и прочих вещей и готовясь опустить ее в воду.

– Если я сейчас лягу, – ответила Нэт, протягивая руку к сваленному в кучу обмундированию, – меня потом не добудиться.

– Иди, иди, – подтолкнула ее Зы. – Оставь, без тебя все сделаю!

Нэт прошла к себе, легла, но через минуту вскочила и побежала к раненым.

Белые, будто вымазанные мелом губы молоденького бойца, только что перенесшего тяжелую операцию, неслышно двигались. «Мама, мама…»-угадала по ним Нэт и ласково провела рукой по его волосам, полным набившихся комьев земли.

– Здесь я, сынок, здесь… – тихо сказала Нэт, чтобы как-то утешить раненого.

Нэт измеряла ему давление, когда в землянку ворвалась Зы.

– Нэт, ты не знаешь никого по имени Лыонг?

– Не знаю, а кто это? – недоуменно спросила Нэт.

– Раненый один у нас, его принесли сегодня утром, и я в его вещах нашла письмо…

Зы протянула подруге вчетверо сложенный, с измятыми краешками листок. В ровных строчках, написанных жестким пером авторучки, Нэт с удивлением узнала почерк Кхюэ. Письмо было старое, датированное двадцать пятым августа, то самое, которое Кхюэ написал еще до того, как побывал дома. Нэт читала его со смешанным чувством смущения и благодарности. «Нэт, сестричка, – писал Кхюэ, – ты мне верь. Это мой ротный, он очень неловок, не умеет красиво говорить, но он человек хороший и добрый, и мне кажется, вы с ним друг другу подходите…»

«Что такое? Кто он, этот раненый?» – растерялась Нэт. Казалось, все это происходит не с ней, а с кем-то другим, и вообще все походило на историю, вычитанную в романе. И все же она не могла подавить в себе желания взглянуть на этого человека. «Как бы то ни было, а он друг и командир моего младшего брата», – решила Нэт.

Закончив дежурство, Нэт обошла несколько землянок, внимательно разглядывая раненых и у каждого спрашивая его имя. Наконец она разыскала его. Крупный, высокого роста мужчина неподвижно лежал на бамбуковой койке. Сидевшая рядом дежурная сестра с длинным, заколотым на макушке хвостом волос внимательно следила за его пульсом и тревожными глазами вопросительно посмотрела на Нэт.

После ранения Лыонг потерял много крови и сейчас лежал без сознания. Осколки гранаты попали ему в живот и грудь, задев ключицу и два ребра. Нэт узнала в нем того самого командира, которого оперировал этой ночью доктор Лан. Ассистируя ему, она тогда еще подумала, что, если бы этот раненый не обладал недюжинным здоровьем, он умер бы прямо на операционном столе. Операция продолжалась очень долго, и, когда она наконец кончилась, Нэт, фельдшер Шинь и доктор Лан буквально валились с ног от усталости.