Текст книги "Сладкая песнь Каэтаны"
Автор книги: Нелида Пиньон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Пальмира, набравшаяся развязности за последнюю неделю, подошла к Каэтане, очарованная ловкостью ее рук.
– Мне всегда хотелось такой веер. Никогда не думала, что увижу его вблизи. Эти заокеанские изделия не доходят до Триндаде!
Каэтана перестала обмахиваться веером. Раскрыла его и с удовольствием показала Пальмире кавалеров в капюшонах.
– Это создано воображением Гойи, испанского художника. Я кое-что знаю о нем, потому что имя Каэтана было дано мне в честь женщины, которую он рисовал то голой, то одетой. Маха в двух видах. Видимо, аристократка из рода герцогов Альба.
Вениерис подошел, поклонился и прервал их разговор.
– Мое искусство к вашим услугам, сеньора. Ревнивый Полидоро выразительным жестом отправил его к холстам и, подойдя к Каэтане, обдал ее своим дыханием.
– Давай-ка начинать, не то сами станем рабами иллюзий.
Перед четырьмя ступеньками, ведущими на сцену, Каэтана замешкалась: боялась упасть, такой потешный случай едва ли совместим с высоким искусством. Смешное, увиденное вблизи, без игры прожекторов, оборачивалось смехотворным.
Виржилио помог ей подняться по ступеням.
– Кто из нас не бывает смешным? – сказал он, словно угадывая ее мысли.
Она указала на сцену, по которой ходила, скрипя досками, Джоконда, попросив ее сойти в зал.
– Я играю главную героиню спектакля, я – звезда, а вы – мои помощники, пока что побудьте в зале. Еще рано нам делить сцену.
Джоконда пошла вниз, не узнавая свою подругу: та натягивала лук и пускала стрелы, убивающие мечты других. У самой лестницы Каэтана остановила ее, вдруг пожалев.
– Не сердись и не осуждай меня. Все это фарс – у каждого в душе торчит шип.
Каэтана лучилась доброжелательностью, взгляд ее обещал открыть подруге сердце среди обломков кинотеатра.
К женщинам приблизился Вениерис, они тотчас умолкли. Грек был упоен своим собственным искусством и потому не чувствовал особого влечения к Каэтане.
– Кто бы мог сказать мне, были в прошлом веке железные балки или нет?
Каэтане не понравилось, что ее прервали. А тут еще не только грек, но и Виржилио, этот безупречный кавалер, бился за то, чтобы не остаться в тени.
– Конечно, были. В прошлом веке было все, – гордо заявил он.
Хотя Каэтане и не терпелось подняться по ступенькам на сцену, она решила дать бой заносчивому историку.
– Драма двадцатого века слишком изукрашена. Точно свадебный торт невесты, на который не пожалели глазури и сахарных голубков. Я уж не говорю о том, что в нее со всех сторон стремятся попасть тщеславные глупцы, виснут на ней, точно гроздь бананов. И некому их удержать.
Виржилио опечалился: артистке не было никакого дела до того, что он годами ходил в лохмотьях и терпел нужду. А все из любви к побитым молью бумагам.
– Прошу слова, – смиренно сказал он, желая найти выход из затруднения.
– Нет. Вы много лет держали речь, грешили многословием в учебной аудитории, – заявила Диана, сжав кулаки. – Теперь говорить буду я. Пусть кто-нибудь скажет, что же мы будем играть. Где текст ролей? Где музыкальные инструменты? Кроме артистов – а это мы сами, – нет пока что ничего!
Эти претензии не поколебали убежденности Каэтаны.
– Пока что нам ничего и не надо. Может, вообще мне понадобится лишь одно колечко с камнем, которое сверкало бы и было видно на расстоянии, – насмешливо сказала она.
Полидоро возмутился.
– А когда выйдем на сцену, в каком жанре будем выступать? В опере, пьесе, балете или просто будем молча стоять?
– В опере.
– А что такое опера? – забеспокоилась Джоконда, сразу почувствовав ответственность за новое для нее амплуа.
– Это секрет. По крайней мере до премьеры. – Каэтана подошла к ступенькам – ее влекла пустая сцена. – Кто будет играть на музыкальных инструментах? Кто будет петь?
Возгласы перемешались. Поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Каэтана уже не различала отдельные голоса, которые слышались ей как аккорды с пластинки на радиоле.
– Божьи херувимы и сам Господь!
Балиньо подал ей руку. Он заметил, что голос Каэтаны стал прерывающимся. Опираясь на руку Балиньо, она прошла последние ступеньки, со сцены глянула на остальных сверху вниз и от этого испытала определенное удовольствие.
– Не беспокойтесь. Осталось всего лишь несколько дней. Дядюшка Веспасиано обеспечит нам все – небо и ад.
Все кинулись к лестнице, торопясь подняться на помост, никто не собирался отказываться от сцены, особенно от аплодисментов.
Полидоро попробовал сдержать напор.
– Стойте, где стоите. Поднимусь я. Мне нужна кафедра.
Он сменил тактику и теперь выступал в открытой оппозиции Каэтане: не хотел быть простым статистом, произносящим две-три фразы. Если театральные иллюзии заставили окаменеть сердце Каэтаны, сделали его неспособным к любовным переживаниям, то и он нуждается в такой же поддержке.
– Завтра будем репетировать! – крикнул Полидоро и, обернувшись к Каэтане, добавил: – Виржилио будет режиссером, я – его помощником. Если на премьеру не соберется публика, я сгоню в этот дерьмовый кинотеатр своих коров, у меня их хватает. Душа моя так же проста, как у вывезенного из Индии бычка-зебу.
Балиньо набрался мужества, поднялся на сцену, решив схватиться с Полидоро, размахивавшим предательским клинком, направленным против Каэтаны, дабы отплатить ей за свою любовную неудачу.
– Ты куда, парень? – остановил его за руку Полидоро.
Деспотизм Полидоро привел Каэтану в отчаяние.
– Не будем мы больше терпеть твои нелепые выходки, – заявила она, выходя к рампе.
Три Грации решительно встали на защиту своих позиций, выступили вперед. Поднялся всеобщий гвалт.
– Вы – диктатор, – запротестовал Балиньо, высвободив руку из цепких пальцев Полидоро.
– Ничего страшного в том, чтобы быть диктатором в стране, которая нуждается в порядке!
– Это противоречит воле богов, сеющих беспорядок, – храбро продолжал Балиньо, не обращая внимания на знаки, которые подавали ему Три Грации, призывая к согласию.
Виржилио обнял Полидоро, словно они были любовниками, охраняя его от надвигающейся бури.
– Спокойствие, дамы и господа. Во имя искусства предлагаю заключить перемирие.
Он выдержал паузу. Полидоро, ощущая тепло от тела учителя, слушал его со вниманием.
– Зачем препираться, если мы все живем для искусства, которое простерло над нами свою длань? И стоит ли проклинать диктаторов? Жетулио был диктатором, но народ его любил. Да и сам Медичи теперь, где бы ни появился, пожинает аплодисменты. От футбольных стадионов до Жокейского клуба в Рио-де-Жанейро.
Виржилио простер руку, Балиньо внимательно рассмотрел ее: тонкая, удивительно волосатая. И Себастьяна иной раз среди ласк дергала его за волосики на руке и ласково называла «мой павианчик». Балиньо так и оставил руку Виржилио висеть в воздухе бесконечно долго; заставляя учителя страдать, он хотел досадить Полидоро.
И вдруг Балиньо с самым любезным видом крепко схватил эту руку. Прокашлялся, как всегда, когда волновался.
– Не забудьте, что единственная артистка здесь – Каэтана. Только благодаря ей мы выходим на сцену и выступаем как актеры. Мы, грешные, не можем попасть на сцену без помощи настоящих артистов. Без них нет спектакля. А что может быть более унылым, чем пустая сцена?
Он повернул к Полидоро свое бледное бесстрастное лицо.
– Вы, возможно, понимаете в коровах и землях, но о театре представления не имеете. Что до сеньора учителя, занятого мертвыми и изъеденными молью бумагами, то ему недолго и ошибиться. Попасть в точку дано только артисту, и он сам не знает почему.
– Браво! – прервала его Диана, восхищенная парламентскими способностями Балиньо. – Какая удача, что у Каэтаны такой помощник! Ты счастлива, Каэтана?
Публично обсуждаемая тема счастья воодушевила Полидоро. Как знать, может, Каэтана, актерское призвание которой сделало сцену идеальным местом для выражения чувств, наконец признается избранной публике в своей любви к нему, скрываемой до сих пор из скромности, если не из мести. Настал час избавиться от бремени эмоций, давившего ей на плечи, словно она тащила на себе покойника.
– Если Каэтана не счастлива, то здесь я к ее услугам, – взволнованно сказал Полидоро.
Недавнее приобщение к театральному миру лишило его сдержанности. Признание на людях не вызвало у него чувства стыда, а наоборот – успокоило.
Каэтана держалась с напускной торжественностью. Выражение чувств вне спектакля представлялось ей немыслимым: только чужие отработанные фразы казались правдивыми, примиряли ее с единственной реальностью, какую она знала. Никогда она не сомневалась в выражаемых ею чувствах давно умерших авторов, только их вымысел был для нее источником жизни. Нет, от театра она не откажется ни за что на свете.
Нахмурив брови, Каэтана устремила взор к невидимому горизонту. Медленно прошла через сцену на своих внушительных платформах. Звуки ее шагов отдавались в ушах и в мечтах жадно смотревших на нее зрителей. Балиньо и Князь Данило, будто выполняя полученные ранее указания, присоединились к ней и образовали процессию – не хватало только балдахина, четок и свечей. Три Грации не могли выдержать: присоединившись к актерам, они лишили зрелище театральности, которую те считали своей исключительной прерогативой. Шагая словно под взмахи незримой дирижерской палочки, женщины так старались, что им грозила опасность споткнуться.
– А как же счастье? – умоляющим тоном спросил Полидоро.
Его страдающие глаза мутнели от излучаемого Каэтаной тепла. Влага женского тела, выступавшая, как он полагал, от желания, передалась и ему: он покрылся обильным потом, ускорил шаги и тронул Каэтану за плечо. Та отреагировала на ласку: вздрогнули блестки на плаще Тоски, от волнения порозовела кожа, и она сорвала с головы тиару. От резкого движения волосы рассыпались по плечам – в отличие от глаз они блестели.
– Никогда больше не собирай волосы, – шепнул ей на ухо Полидоро.
Он все больше смелел, вскрывал перед всеми вены своей любви и выпускал проклятый черный сок, который оживлял давно затаившееся в нем желание, хранившееся под вздохи и запах ладана в кадильницах, зажженных в честь Святых Мучеников.
От таких слов Джоконда почувствовала, будто что-то ударило ее в низ живота. Она не могла определить, что за ревность так резко переворачивала ей все внутренности. Особенно потому, что не знала, кого в этом винить, кому адресован ее отчаянный женский вопль.
– Отвечай, Каэтана, – сказала она, стоя рядом с Полидоро.
Каэтана, зажатая в тиски соперниками, повернулась и начала обмахивать веером лица обоих, желая немного остудить страсти. Иначе не дожить им до дня премьеры.
– Бог сотворил меня из глины и отметил клеймом моей человеческой судьбы.
Не договорив, она велела Балиньо принести на сцену ширму.
– Хочу установить границы между нами. После смерти дядюшки Веспасиано я – одинокая артистка.
Балиньо с помощью Вениериса притащил ширму.
– Осторожно. Это ценная вещь, – сказал грек. – Глядя на эти пейзажи, я возвращаюсь на родину.
Каэтана скрылась за ширмой. Там сбросила красный плащ и не торопясь повесила его на одну из перекладин. Полидоро содрогнулся. Чего доброго, она разденется на людях, если так надо на генеральной репетиции.
– Помочь? – спросила Пальмира, жаждавшая проникнуть за ширму.
Каэтана вышла. Без плаща, в обтягивающем платье с глубоким вырезом, наполовину открывавшим грудь, она как будто набралась новых сил. Поправила платье, немного тесноватое в талии, и обернулась к публике.
– Хоть мне и хотелось прославиться как можно скорей, успех пришел ко мне поздно. Жизнь бросала меня не по столицам, но это не значит, что я позволю кому-нибудь обращаться со мной как с мелькнувшей кометой. Я сама решаю, когда мне пора исчезнуть.
Драматический тон ее голоса взволновал слушателей.
– Ты – наша единственная звезда, – подвела итог Диана под одобрительные возгласы.
– В Триндаде и смежных округах нет тебе равных, – сказала Себастьяна; Пальмира согласно кивнула.
Лишь Джоконда, терзаемая противоречивыми чувствами, не участвовала в прославлении актрисы. Она стояла рядом с Полидоро, оспаривавшим у нее внимание Каэтаны: несчастливая участь объединила их. Каэтана не ответила на сердечный зов ни одного из них.
Благодарная Каэтана отвешивала легкие поклоны. Праздничная атмосфера побудила Эрнесто снова взяться за поднос с бутербродами, а Вениерис принялся крошить деревянным молотком лед для сока гуараны.
Все оживленно переговаривались и вдруг услышали громкий стук. Это Нарсисо стучал рукоятью револьвера по спинке кресла.
– Кончайте этот кутеж!
Его голос прокатился по залу и подтвердил, что акустика здесь хорошая. Начальник полиции спрятал револьвер в кобуру и, чтобы занять руки, засунул их под подтяжки. Этот жест, заимствованный у чикагских гангстеров, придавал ему уверенности.
Полидоро с кошачьей легкостью сбежал со сцены.
– Где вы находитесь, по-вашему?
В сердцах он хотел вытолкать Нарсисо за дверь. Неповиновения и грубости он ему не простит.
Но когда Полидоро вблизи рассмотрел надменное выражение лица блюстителя закона, он обеспокоился: тот вроде бы предупреждал его. Накопив злость от унижений и подачек, Нарсисо хотел отомстить, разрядив в недруга барабан револьвера.
– Я пришел выполнить свой долг, – с непреклонной решимостью сказал он.
– С каких это пор вы отдаете мне приказания? Вам надоело в Триндаде? Предпочитаете попасть в горную глушь, еще дальше от Рио-де-Жанейро?
Достаточно позвонить губернатору, и тот переведет непокорного служаку в самый захудалый район штата.
Нарсисо содрогнулся. Решил потянуть время, посмотреть, как будут развиваться события.
– У меня приказ закрыть кинотеатр. Ваше вторжение сюда вызывает недоумение и нарушает постановление муниципалитета.
– Кто принял решение о таком вмешательстве? – Ярость Полидоро усиливала его недоверие.
– А я кто такой, по-вашему? Дерьмовый начальник полиции? Так знайте, что я исполняю приказ судебных властей!
По голосу слышно было, что он лжет. Нарсисо продвигался по минному полю, рискуя взлететь на воздух. Конечно, он чуточку перехватил в своей заносчивости.
– Пентекостес знает о вашем визите? – Полидоро требовал уточнения.
– Как только поступило заявление, он сел в машину и укатил неизвестно куда.
– Значит, он и секретарь по общественным работам решили бросить мне вызов? – Фазендейро по-прежнему осторожничал.
– Я только выполняю приказ, – снова повысил голос Нарсисо, желая публично унизить Полидоро.
– Предатель! Выкладывайте все как есть! Это на меня вы поднимаете хвост? Ведь я платил и плачу за ваши услуги, и немало!
– Так вы меня обвиняете во взяточничестве и коррупции? – Нарсисо вытащил руки из-под помочей и стал размахивать ими, словно бил кого-то по щекам.
– Я обвиняю вас в том, что вы вор и блюдолиз. Сейчас же скажите, кто за вами стоит!
Нарсисо бросился на Полидоро, тот перехватил его поднятые руки. Так они мерились силами, но тут остальные кинулись разнимать их. На сцене осталась одна Каэтана.
– Сукины дети! Набили мошну и хотите подкупить такого человека, как я, а у меня и так утраченных иллюзий хоть отбавляй!
– Говорите сейчас же, не то пожалеете! Клянусь, я упеку вас к черту в задницу!
Вмешалась Джоконда.
– Устала я от мужиков. Зря я всю жизнь спала с ними.
Нарсисо немного успокоился и уцепился за шанс остаться в Триндаде.
– Дона Додо. Это она подала заявление.
Полидоро взъерошил волосы. Его обуял страх, что Каэтана уедет из Триндаде и укроется в скромном пансионе какого-нибудь бразильского городка, которого и на карте-то нет. И никогда он больше не вдохнет запаха ее кожи. Там вдали она, чего доброго, сделается смуглянкой под безжалостным солнцем северо-востока.
– Стало быть, Додо знает про «Ирис»? И о спектакле, который мы собираемся поставить? – испуганно спросил Полидоро.
– После того как поступило заявление, секретарь по общественным работам был вынужден произвести проверку и запретить постановку. Здание в плачевном состоянии, хоть здесь и подмели, и собрали паутину из углов, и грек Вениерис взялся нарисовать фальшивый фасад. Здесь воняет, как бы Диана ни опрыскивала все углы дешевым одеколоном.
– Раз Додо знает, она сделает все, чтобы нам помешать, – сказал Полидоро учителю. Виржилио, однако, сознавая обязанности летописца, решил разобраться.
– А что привело дону Додо к такому решению? – спросил он у начальника полиции с самой любезной улыбкой.
– Я знаю, что дочери и зятья ее поддерживают. Сеу Жоакин, кажется, тоже. Они обвиняют Полидоро в мотовстве.
Нарсисо устремил внимательный взгляд на сцену. Ему хотелось посмотреть на Каэтану вблизи, но она стояла далеко от света, и лицо ее было в тени. Нарсисо вздохнул – не время предаваться мечтам. Поглаживая живот, он заранее наслаждался местью.
– В том, что он разбазаривает состояние с актрисой третьего разряда.
Полидоро в ярости бросился к начальнику полиции. Готов был вступить с ним врукопашную, когда в зале раздался звучный голос:
– Я не нуждаюсь в заступниках, Полидоро.
Грудь Каэтаны вздымалась, чуть ли не вываливаясь из корсажа.
– Мне нужны только враги. И до сей минуты у меня их было достаточно.
Она подошла к лестнице, собираясь спуститься в зал, но задержалась, посмотрела на Нарсисо и на пустые кресла.
– Я всегда жила в ожидании катастрофы. Когда мой дядя показал мне бразильские дороги, пыльные и унылые, я прошла по ним, не боясь ни змей, ни людей. Золото и оружие никогда не могли задержать победное шествие искусства, и оно проникало даже в сердца самых обездоленных. Как бы ни старались нас уничтожить, наше племя будет процветать в самых невероятных условиях. Пусть сюда явится все семейство Полидоро Алвеса, чтобы распять меня. Я буду ждать их здесь, в этом невзрачном кинотеатре, другого помещения у нас нет.
Себастьяна заплакала. Она уже видела себя изгнанной из «Ириса», на кухне заведения, где четыре женщины печально дожидаются свежего кофе. Время от времени одна из них будет подниматься на третий этаж в сопровождении мужчины, а остальные, сидя в кухне, выложенной изразцами, будут слушать скрип матраса в вечерней тишине.
– Успокойся, Себастьяна, – утешила ее Каэтана, остановившись на верхней ступени лестницы. – Разве ты не знаешь, что без притаившегося врага спектакль не будет правдивым? Этим надсмотрщикам не дано изменить судьбу артиста. С этой минуты мы останемся в «Ирисе», как в осажденной неприятелем цитадели, без воды и без пищи.
Балиньо пристроился ступенькой ниже: там он чувствовал себя как один из двенадцати пэров Франции.
– Они жаждут нашего провала, – сказал Балиньо, подбрасывая Каэтане тему.
Каэтана глубоко вздохнула, чтобы слышно было даже в последнем ряду.
– Кто они такие, чтобы повергнуть нас в прах, если об этом позаботилась уже сама жизнь? Мы носим остывший пепел в груди, точно теплую накидку на плечах в зимнюю пору.
Фигура Каэтаны стала не менее внушительной, чем у Каллас в роли жрицы Нормы. Балиньо тронул ее за локоть, чтобы она продолжала. Не давать же говорить Нарсисо!
– Добро пожаловать, враги мои! В том числе начальник полиции Нарсисо. Пока существует искусство, этот дом открыт для всех!
Однако на высоких нотах голос Каэтаны сорвался, что не помешало ей вызвать всеобщий катарсис: все начали обниматься, словно после тягостной осады одолели врага.
– Кому еще бутербродов? – угощал Эрнесто, обходя присутствующих с подносом. Треволнения последних минут ослабили организм артистов.
– Как жаль, что нет вина, – сказала Диана, кружась вокруг Нарсисо.
Тот, забытый всеми, не знал, что ему делать. Покашлял в надежде, что у него остался хоть один друг, который обратит на него внимание. Никто как будто его и не слышал, не услышали даже грохота его сапог, когда он пошел к выходу.
От самой двери он оглянулся – может, Полидоро заметил, что он уходит, и хочет вернуть его к сцене, чтобы наказать, пообещать выгнать из Триндаде на следующий же день?
Со смутным чувством Нарсисо вышел на улицу. От свежего предрассветного воздуха боль в груди стала острей.
Додо пошла просить совета у свекра. Пред лицом стольких опасностей нельзя было оставаться безучастной: за несколько недель семья может потерять половину состояния. Додо давно подозревала, что во время поездок в Рио, которые Полидоро предпринимал все реже и реже, он покупал иностранные монеты и складывал их в какой-нибудь потаенной пещере или же посылал на текущий счет в швейцарский банк.
Как только актриса доберется до ключа от сейфа или до пещеры, где муж Додо молился по ночам Богу и Дьяволу, можно считать состояние потерянным. Полидоро, не забывший былую страсть, непременно будет добиваться взаимности актрисы. Особенно потому, что в последнее время не было другой женщины, которая ввергла бы его в адское пламя. Он будет приукрашивать старую любовь, находить в ней новые и будто бы яркие черты, вовсе не соответствующие действительности.
– Все меня предали, сеу Жоакин. Эта бродяжка уже не первую неделю живет в Триндаде на мой счет, и никто не предупредил меня об опасности. Только благодаря старшей дочери я не оказалась обманутой женой. Правда ведь, супружеской измены нет, если тебе известно об этой угрозе?
Жоакин позвякивал ложечкой в чашке кофе. Ему хотелось отделаться от жалоб невестки: после обеда клонило в сон – что естественно в таком преклонном возрасте – и визит этот был ему ни к чему.
Но Додо, переступив порог, потребовала, чтобы старик ее выслушал. Она говорила о чести, и это было ее преимущество перед другими членами семейного клана, всегда готовыми просить у Жоакина вспомоществований, ссуд и гораздо реже – советов, а Додо как раз за этим и пришла.
– А кто я такой, по-твоему, Додо? Советчик в сердечных делах? Врачеватель душ? – проворчал он, мечтая поскорей спровадить гостью.
Додо стояла на своем. Пододвинула стул к креслу Жоакина, чтобы постоянно поддерживать внимание к ней. Не даст она ему заснуть.
– Речь идет не о теле Полидоро, сеу Жоакин. Этот остов мужчины я отдаю захудалой актрисе, приехавшей в Триндаде из корыстного интереса. У бедной женщины нет даже своего дома, где она могла бы жить. Но раз так, почему она не обратилась ко мне? Я бы с удовольствием посылала ей по почте каждый месяц определенную сумму, и она не умерла бы с голоду. Хватит у нас быков и пастбищ, чтобы помогать нуждающимся, но я не позволю стучаться в дверь моего дома с намерением украсть то, что принадлежит моим дочерям. Только через мой труп.
В спешке одеваясь, Додо выхватила из шкафа платье, которое было ей узко в талии и выставляло напоказ ее тучность. Из-за многочисленных стирок ткань поблекла. Из синей стала сиреневой. Впрочем, перед свекром она не старалась показать свое богатство в надежде уйти из его дома с чеком в кармане.
– Таковы мужчины, Додо. Когда начинают стареть, мечтают о молодости. А что такое молодость, если не раздувающий ноздри скакун с шелковистой гривой да еще свободные женщины, готовые принять доказательства нашей страсти?
Додо удивило, что отец защищает сына. Обычно он с сыновьями был строг, часто отчитывал их. Особенно Полидоро, который иногда вел себя вызывающе, даже не пришел на открытие бюста. А все из-за этой актрисы, захватившей его в плен и державшей то в «Ирисе», то в номере люкс гостиницы «Палас».
– Мало того, что Полидоро мот, он еще стал и бесчувственным: проводит вечера в грехе и по наущению этой женщины даже отца не уважает. Как вы можете его защищать, вместо того чтобы призвать к разуму?
Споря со стариком, Додо подбоченилась. Она готова была бороться даже без поддержки свекра.
– Мой сын не безответственный человек. Он доброй породы. В моем доме я не видел неуважения. Сама Магнолия никогда не повышала на меня голос. Думай, что говоришь. К тому же никакой мужчина не волен в страсти. Женщина, которая не понимает такой простой истины, не сохранит до старости мужа под боком. И с каких это пор гражданское состояние может дать право выхолостить такого мужчину, как Полидоро?
Жоакин попробовал встать с кресла, опираясь на подлокотник. Трости рядом не оказалось, и он оперся на плечи Додо, как на каменный столб.
– Где я оставил эту чертову палку? Мою деревянную ногу, без которой мне не обойтись? – проворчал он, оглядываясь.
Додо не пожелала помочь старику. Она надеялась сбить с него спесь, заставляя идти по гостиной со страхом, как бы не споткнуться и не упасть.
– Даже если бы мне предложили руку, я бы ее не принял, – сказал Жоакин, обращаясь к предполагаемому собеседнику в пустом углу гостиной. Он мстил невестке: добрался до стены и, перебирая по ней руками, подошел к комоду, где оставил свою трость.
Снова обретя точку опоры, он остановился перед женщиной довольно непринужденно.
– На что ты жалуешься? Главное в браке уже выполнено: хватает у тебя и дочерей, и денег. Не говори, что сделала плохую партию, даже, можно сказать, прибыльную. Или ты хотела бы сменять все это на бурную любовь без всяких гарантий и стать на место этой актрисы?
Когда Жоакин кого-нибудь отчитывал, это придавало ему сил. Теперь он хотел сделать своей жертвой Додо, каким-нибудь капризом уязвить ее гордость. Невестка заходила к нему только со своим интересом и сразу же нарушала равновесие в доме, создаваемое за счет повседневного воздержания от волнений. Никогда не приносила поднос со сладостями или корзину фруктов из собственного сада. А уж дом у нее был полная чаша. На постоянно накрытом столе стояли и закуски, и сладости, изготовленные кухарками, которые смеялись и плакали над строгими рецептами, унаследованными от бабок, прабабок и беглых рабынь.
Обильный стол Додо не предназначался для утоления чьего-нибудь голода. Он всего-навсего демонстрировал силу денег. Подобно миссионерке, обращающей язычников, Додо копила деньги и вещи, чтобы передать плоды своих стараний дочерям. Пять дочек со своей стороны натравливали ее на отца.
Додо, недовольная своей участью, мечтала скрестить оружие со свекром, из-за которого не раз рушились ее надежды и она оставалась ни с чем. Он никогда с ней не считался, даже не просил рецепта какого-нибудь торта. Для него она представляла собой лишь источник порядка в доме да продолжения рода, хотя он ценил земли и скот, полученные за ней в приданое.
– Я-то думала, открытие вашего бюста привлечет вас к городским делам и заставит построже относиться к выходкам ваших сыновей.
Она смело спорила со стариком, не соглашалась на унижение. Давно уж ей хотелось познать сладость мести, которая, как говаривал ее отец, лучше мороженого из питанги.
Додо аккуратно поправила воротничок. У этого мужчины, несмотря на старость, при виде женщины глаза начинали блестеть. Она задумала размягчить его капелькой нежности. Но не привыкла она оживлять едва теплящиеся чувства, и на лице ее появилась гримаса, от которой образовались глубокие складки. Додо даже не знала жестов, которыми выражают симпатию.
Жоакин заметил перемену в ее внешности. Он не знал, что делать: то ли защищать сына, то ли помочь страдающей невестке.
– Как я вижу, ты хочешь, чтобы я выволок Каэтану из гостиницы и привязал к сиденью автобуса, идущего на Сан-Паулу?
– Если нужно, то не вижу в этом ничего плохого, – здраво ответила Додо.
– В таком случае обратись к начальнику полиции Нарсисо. Может, он решит твою проблему.
И Жоакин уселся поглубже в кресло, словно почитал его удобной для себя могилой. С каждым часом убывало в нем желание оставаться среди врагов и родственников.
Например, при виде Додо ему хотелось поскорей поднять паруса и отплыть в беспредельный океан.
– Вы серьезно? – забеспокоилась Додо, боясь ошибиться. Всякий раз как она пыталась разгадать Алвесов с их порывистым нелюдимым характером, ее ждала неудача: слишком не похожи они были на ее родичей. Впрочем, не бывает семей, во всем сходных с соседями. – Могу я пригласить начальника полиции в ваш дом?
Додо частенько не знала меры; ей не хватало такта в деликатных вопросах, не хватало терпения на обходные пути, какими пользуются придворные. Как и свекор, она оживала, лишь учуяв запах навоза.
– У тебя столько фазенд, что ты не нуждаешься в крыше моего дома. К тому же твой брат – губернаторский любимчик. Чего тебе еще?
Старик опустил голову и закрыл глаза. Он начнет сиесту сейчас же. Теперь он уже не налетал ястребом; интерес его ко всякого рода интригам заметно поубавился. А земли Додо, которые он раньше считал очень ценными, слились с его землями, потому что кровь его сына и кровь невестки образовали смесь плазмы и генов честолюбия.
Его поведение было оскорбительным. Додо почувствовала, что ее гонят из дома. Здесь ей больше делать нечего. Раз старик встал на защиту сына, она жестоко отомстит, надо только действовать без промедления.
У дверей своего дома Додо слегка вздрогнула; почувствовав, что ей надо держать себя в руках, она позвала садовника, трудившегося над дикими розами.
– У каждого свой талант. Ты делаешь розы красивее, а я собираю воедино мелкие события за всю неделю. В детстве я мечтала стать журналисткой.
Проведя рукой по талии, Додо пожалела о лишнем жире, незаметно накопленном за долгие годы, и тут же прислонилась к столбу ограды, чтобы нацарапать несколько слов на вырванном из блокнота листке: она привыкла все записывать. Полистав ее тетрадь, можно было найти списки покупок, заметки на память, даже записки, так и не отправленные адресату. Иногда она даже забывала, кому они предназначались, с их помощью она надеялась наставить на путь истинный соседей и противников.
– Передай сеу Жоакину перед ужином, эта записка поубавит ему аппетита, – сказала она, перечитав ее.
Импровизированный текст понравился ей. Она покивала головой, одобряя собственный талант. Еще в муниципальной школе Додо отличалась на диктантах и сочинениях, когда речь шла о сельской жизни. Никто из всего класса не мог лучше описать, что чувствуют коровы, которые лишь притворялись вялыми и безучастными; она же ощущала в них родственную душу.
Обращение «ваша милость» в записке к свекру показалось ей уместным. Подобная церемонность вполне могла возмутить чувства старика и вывести его из себя. Однако под маской учтивости она хотела лишь дать волю своим страстям. И Додо снова перечитала записку, на этот раз вслух:
«Ваша милость сеу Жоакин, прошу Вас забыть о моем посещении. Я со своей стороны забыла о нем, как только вышла за порог Вашего дома. Я просила у Вас совета, а не помощи. Не получив такового, почувствовала себя одной-одинешенькой в этом мире, как если бы, зайдя мимоходом в нотариальную контору, вычеркнула фамилию Алвес, приобретенную в замужестве. Эта фамилия уже много лет служит бесполезным придатком к моему имени. При таких обстоятельствах я вынуждена защищать себя и свое потомство от угроз, исходящих от людей Вашей крови. Предупреждение мореплавателям: с левого борта надвигается буря.
