Текст книги "Сладкая песнь Каэтаны"
Автор книги: Нелида Пиньон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
Указав начальнику полиции на дверь в эту минуту, он тем самым закрыл для него двери гостиницы на всю предстоявшую неделю. И запретил торчать в баре «Паласа», в стенах которого, липких от табачного дыма, винных паров, слез и ругательств, начальник полиции всегда находил родственную душу для своих излияний.
Балиньо был очарован: в речи Полидоро полным голосом говорило мужское достоинство, жаль, она была коротка. Фазендейро забыл рассказать подробности из жизни актрисы, пролить свет на эпизоды, не известные ни в Триндаде, ни во всей Бразилии.
Полидоро ступил на лестницу, надеясь преспокойно взойти на шестой этаж. Но пока поднимался, воодушевленный одержанной победой, появилась дрожь в ногах, и он был вынужден уцепиться за перила. На память пришло лицо великомученика Нарсисо. Наверное, он обошелся с ним слишком круто, налетел как ястреб, из-за ревности, изгнал из гостиницы при поддержке злых духов. Ну, это дело поправимое. И все же Полидоро был уверен, что Нарсисо опять не оправдает доверия. Как можно доверять мужику, у которого между ног чесотка.
Удар, нанесенный Полидоро, пробрал Нарсисо до печенок. Все его предали, рука так и тянулась к револьверу: взять бы да и перестрелять всех. Но тут он представил себе лицо жены на вилле Майера в момент, когда она собирается нести ему передачу в тюрьму. По четвергам она приносила бы кило груш, неоплаченные счета и короткие записки от сыновей. Семья – вот и все скудное богатство, которое он накопил за много лет.
Когда он представил себе жену с растрепанными волосами, которая упрекает его за то, что он сам оказался за решеткой, ненависть его улеглась. К тому же утешала мысль, что Полидоро, посердившись немного, будет продолжать выкладывать деньги на бочку.
– Вы слышали? – нетерпеливо спросил Балиньо, раздраженный тем, что Нарсисо не торопится покинуть гостиницу. Он собрался проводить его до двери, когда дорогу им преградил Мажико.
– Я сам провожу сеньора начальника Нарсисо до автомобиля. – Витиеватая фраза восстановила его силы, загубленные впустую в этот послеобеденный час.
Нарсисо вспоминал первых христиан, принявших мученичество на аренах римских цирков, – сейчас он чувствовал себя одним из них. Протянутая рука Мажико, на которую он мог опереться, напоминала о евангелическом милосердии.
И он уцепился за Мажико. Они выйдут из гостиницы как муж и жена, окутанные мантией с шипами супружеской любви. Нарсисо молча принял чужую снисходительность. Медленно вытащил из кармана пачку сигарет, одну из них сунул в рот, не угощая никого, сначала размяв в пальцах, чтобы его палачи учуяли запах табака. Чиркнул спичкой о коробок и поднял воротник, как будто шел дождь, – чувствовал себя гангстером из фильмов модного режиссера Хамфри Богарта. Жадно затянулся дымом и, когда легкие уже не могли вобрать в себя весь дым, пыхнул в лицо обоим.
Затем вытащил револьвер из кобуры и сунул его за ремень. Жестом руки, украшенной перстнем с черепом, начальник полиции отпустил сопровождающих и вышел из гостиницы, печатая шаг.
Записки, содержащие просьбы, одна за другой поступали на шестой этаж. Мажико предложил подсовывать их под дверь Каэтаны. Некоторые из них были написаны в требовательном тоне, и Балиньо сжигал их на импровизированном костерке.
Каэтана, нежась под розовой периной, почуяв запах горелого, тревожилась. Тогда Балиньо успокаивал ее, уверяя, что запах проникает в номер с улицы. Болельщики, дескать, заранее жгут костры, прославляя участие Бразилии в финале чемпионата мира в Мехико. Костры эти грозили поджечь, вернее, зажечь лишь души бразильцев.
Балиньо ценил недовольство авторов посланий: эти люди, подхваченные мечтой Каэтаны, просто-напросто требовали новых порций волшебного зелья, чтобы плыть через океан на корабле, так как боялись навсегда остаться на берегу.
– А что, если пригласить нескольких друзей на чай? – Балиньо имел особенное влияние на Каэтану на закате солнца, тогда она слушала его со вниманием.
– Не заставляй меня принимать недругов. Мне нужны только те, кого я могу заманить в искусство. Не хочу покидать обитель памяти и мир сцены, – сказала актриса, храня непоколебимую верность своим мечтам.
Со дня приезда она жила затворницей на шестом этаже, хотя Полидоро предупреждал ее, что опасно пренебрегать городом и нигде не бывать. За неделю, прожитую в Триндаде, она так и не посмела показаться на площади и на улицах. Зачем давать людям возможность сосчитать, сколько морщин на ее лице добавилось со дня отъезда до возвращения в «Палас»?
Она надеялась на Полидоро, который выполнял все ее распоряжения относительно кинотеатра «Ирис». Ей, как артистке, надлежало лишь определить изменчивые пути искусства, не первый десяток лет пролегавшие в ее душе.
Балиньо уговаривал Каэтану, ссылаясь на необходимость завоевать сердца друзей.
– Коротенький ленч и немногословная беседа. Через полчаса все разойдутся по домам.
Каэтана боялась вновь увидеть старых знакомых. Если уж она, исколесив Бразилию, вернулась ни с чем, то что же сталось с теми, кто все эти годы произрастал, точно кактус, в Триндаде? Как знать, может, всеобщая утрата иллюзий заставила их пасть духом и погасила блеск в глазах!
– Кто уцелел через столько лет?
Темное свободное платье подчеркивало печаль ее слов. Волосы она собрала в пучок. Втыкая шпильки, подошла к окну – пейзаж вызывал уныние.
Балиньо знал, что она не может жить без сцены. Артистке долго не выдержать заточения в четырех стенах номера. Ей не хватало Бразилии, представавшей перед ней в виде жалких городишек, названия которых, хоть она их и не помнила, оставались для нее вроде бы живыми лицами: они улыбались или плакали, когда она рядом с Князем Данило придумывала монологи, которых не было в тексте; имен авторов этих пьес она тоже не помнила.
Балиньо присел у ног Каэтаны. Это был знак того, что сейчас они разожгут огонь, на котором, точно картофелины в мундире, будут печься воспоминания.
– Помните историю двенадцати пэров Франции, которую я рассказывал, до того как мы поднялись вверх по реке Сан-Франсиску? Потом я повторил ее в Пиренополисе, в том самом городе, где вы бывали с дядюшкой Веспасиано, когда вам исполнилось пятнадцать лет! Вскоре после конного праздника, когда сеу Педро дал нам в своем ресторане обед из двадцати восьми блюд. Мы уже заканчивали, когда старатель со шрамом в форме креста на груди показал нам среди каскальо[29]29
Алмазоносный гравий.
[Закрыть] несколько камней, которые сверкали как бриллианты, а глаза его сверкали еще ярче, так что мы перепугались.
В эти дни в Триндаде Каэтана не желала слушать длинных историй, требовала коротких и с такой развязкой, которую можно заранее угадать.
– Избавь меня от этих чертовых пэров. Расскажи мне лучше мою собственную историю – ты помнишь о подробностях, которые сама я позабыла. Расскажи, что я такого сделала в прошлом, что у меня остались черные пятна на сердце?
Так развлекалась Каэтана, как вдруг за дверью номера послышался шум. Балиньо тотчас выступил на защиту Каэтаны. Отперев закрытую на задвижку дверь, он увидел мирного ослика, стоявшего понурив голову и увитого разноцветными матерчатыми и бумажными лентами. Повод уздечки был привязан к ручке двери, животное испуганно шарахнулось.
– Мы говорили о двенадцати пэрах Франции – и вот что увидели за дверью, – сказал Балиньо, оторопев при виде ослика, который, несомненно, свидетельствовал о событиях, связанных между собой в гордиев узел. Он был участником легенды, о которой повествуют слепые певцы внутренних районов Бразилии, перекраивающие жизнь императора Карла Великого, включая в нее Бразилию и собственные сны.
Каэтана погладила ослика по спине. Кротость животного заставила ее смолчать. От холки исходил странный запах: волоски пахли дешевым одеколоном.
– Ну и народ в Триндаде. Вместо цветов прислали артистке самое печальное в мире существо. Как и все жители Северо-Востока, ослик живет в Бразилии изгнанником.
Рише понюхал ноги ослика, но не нашел в этом животном ничего, что ставило бы его выше кота. Ловким прыжком взлетел на руки Каэтане, чтобы затруднить ей движения: не хотел, чтобы она играла с осликом.
– Ладно, позовем друзей и узнаем, кто прислал мне ослика с намеком, чтобы я убиралась из гостиницы «Палас», ибо в этом номере всем не поместиться.
Новость разлетелась по городу за несколько минут. Полидоро решил не появляться на приеме, боясь, как бы этот веселый праздник не усугубил его супружеские проблемы. Не было гарантий, что Додо, узнав о таком расположении звезд, в спешном порядке вернется с фазенды и обвинит мужа в осквернении столько лет пустующего супружеского ложа из-за любви к этой проститутке, выдающей себя за актрису.
Лучше уж Каэтане отменить праздник, но Балиньо стал возражать: в кои-то веки они с Каэтаной примут друзей вечером в четверг, как это делают добрые люди. На угощенье планировались сок маракужа, посыпные пирожные и разные фрукты, уже заказанные в овощной лавке. Каэтана молода, почему бы ей не повеселиться, не усладить гостей нескончаемыми рассказами?
Вениерис принял приглашение, оговорив, что явится в запачканном красками комбинезоне, в котором писал декорации. Лавку он забросил и занимался только оформлением кинотеатра. Знакомство с Каэтаной добавит ему вдохновения: ведь он создавал произведения искусства, слишком значительные для города Триндаде.
Виржилио, горя желанием вести хронику событий, тоже обещал прийти, несмотря на протесты Полидоро, который заявил, что станет у входа в гостиницу и будет смотреть, кто его предает.
Джоконда поздоровалась с Полидоро у двери: она не послушалась его и привела с собой Трех Граций. Посвященные в актрисы проститутки почти не бывали в заведении: целыми днями торчали в кинотеатре «Ирис», перед любым зеркалом отрабатывая театральные жесты. Когда сомневались в той или иной позе, они бежали к Джоконде, режиссерский талант которой признавали все три.
Чуточку присмиревшая Диана требовала роль драматическую и одновременно тираническую.
– Когда же Каэтана придет к нам в «Ирис»? – грустно спрашивала она.
– Только Каэтана может распределить роли и сказать, какую пьесу мы будем играть.
– А зачем нам нужно, чтобы кто-то командовал нами, если искусство свободно и безгранично? – рассудила Себастьяна.
Настроившись на недавно обретенную активную общественную жизнь, она приобрела смелость и уже не боялась показать в улыбке щербатый рот – так или иначе, старость заберет у нее и все оставшиеся зубы.
– Я первая из Трех Граций начала терять зубы. Это означает, что у меня жизнь будет долгая, потому что я буду питаться маниоковой кашей и мечтами.
Полидоро стоял на своем, не отходил от вращающейся двери.
– Если узнает Додо, нам всем грозит опасность. Она может добиться и отмены представления в «Ирисе».
Поскольку Джоконда его не послушалась, он решил обратиться к Нарсисо. Правда, Полидоро таил на него обиду, которая еще не рассосалась. Но, как бы там ни было, он хотел, чтобы начальник полиции поднялся на шестой этаж.
– Нарсисо злоупотребил моим доверием, – говорил он.
– А почему бы вам не присоединиться к нам и не перекусить вместе? – спросила Джоконда, забравшись в кабину лифта. Пока Полидоро раздумывал, что ответить, она нажала кнопку шестого этажа под аплодисменты Трех Граций.
Каэтана встретила их у порога. Ее красное платье было ярким контрастом серенькому дню, грозившему дождем. Опередив Джоконду, Три Грации бросились в объятия Каэтаны. Та не знала, которую обнять первой: каждая оспаривала у других счастье согреть душу на пышной груди актрисы. Наконец это удалось Диане, она тут же вскрикнула, чем напугала остальных.
– Что случилось? – спросила Себастьяна.
Диана онемела. Лучше стерпеть боль, чем досадить Каэтане. Актриса, принимавшая поцелуи, не отвечая на них, приподняла голову Дианы.
– Должно быть, Диана поранилась об эту брошь. – И она указала на драгоценность в уголке выреза декольте. – Мне подарила ее одна итальянка, разъезжавшая на «джипе» меж дюн Форталезы[30]30
Форталеза – город на северо-восточном побережье Бразилии
[Закрыть]. Пришла ко мне за кулисы только затем, чтобы сказать, что никогда не думала встретить такой талант в Бразилии, особенно в провинциальной труппе, на бедном спектакле без декораций, среди публики, которая ничего не слыхала о Пиранделло. Дядюшка Веспасиано заплакал от волнения. Срочно собрал нас на не предусмотренный репертуаром спектакль и попотчевал итальянку сценами из старинных бразильских пьес, хранителем которых себя считал. Впрочем, как-то раз, в подпитии, он признался мне:
– Я таскаю с собой редкостный запас провианта. Вместо сыра, колбасы и хлеба, которые утоляют голод, вожу последние остатки монологов, произносившихся актерами, которых уж нет в живых. Я последний бразильский артист, сочетающий театр и цирк. Знаешь, как это раньше называлось? Шатер.
В своих воспоминаниях Каэтана перепрыгивала через годы, не заботясь ни о какой хронологии, легко забывала нынешние времена и живущих в них людей. В каком-то смысле каждое слово ее воспоминаний изгоняло из гостиной Трех Граций, но никто не смел прервать ее, когда она говорила о дядюшке Веспасиано.
– Чтобы пояснить такое сочетание, дядюшка говорил о хронике Артура Азеведо[31]31
Азеведо, Артур Набантину Гонсалвес де (1855 —1908) – известный бразильский писатель и драматург.
[Закрыть], который был очарован таким способом показывать комедии и драмы на арене, чего никогда раньше не делалось.
Джоконда забеспокоилась. Каэтана не только не обращала внимания на прибывавших гостей, в частности на Вениериса, скромненько стоявшего у выцветших занавесок, но и преувеличивала собственную значимость, оставляя в тени остальных актрис, Трех Граций и ее, ничего не говорила об их талантах.
Диана, ставшая в последнее время весьма чуткой, догадалась о мыслях Джоконды, поняла ее зависть, вонзающуюся в сердце как острый нож. Вполне соглашаясь с Джокондой, она выступила вперед, чтобы выделиться из толпы гостей, и тут же заметила неодобрение Каэтаны, которая еще не завершила свой рассказ и потому почувствовала себя уязвленной.
– Скажите мне, в конце концов, в чем заключается история дружбы? И где тут благодарность? – запротестовала Каэтана. От резких движений головы волосы ее шуршали, как осенние листья, звякали серьги, подвешенные к нежным мочкам ушей.
Иносказательно она намекала на неудобства, которые терпела в своем доме, отчасти упрекая и Балиньо: это он придумал сборище, на котором все только и оспаривали то, что было ее сокровищем.
Учителю соперничество женщин было неприятно. Наперебой они старались привлечь к себе мужчин, забыв о присущей женскому полу стыдливости. Решив выступить в роли миротворца, он сказал Диане:
– Сожалею, что не знал Веспасиано как следует. Никто лучше его не рассказал бы, что такое Бразилия, – заявил он, радуясь удачной фразе.
– Вениерис, чтобы лучше слышать Каэтану, уселся в круг с остальными. Такая теснота мешала ей играть. А сколько раз она играла, горя в лихорадке, в заплатанных костюмах, когда масляные лампы не позволяли видеть черты ее лица!
– Дядюшка Веспасиано начал актерскую карьеру в театре «Политеама» в городе Сан-Паулу, это был барак из досок и оцинкованной жести возле Старого рынка, куда в те времена часто заглядывали прибывавшие в город погонщики. Сначала он ел с виноградного листа, потом был допущен к столу актеров. Как только начал выступать, в него летели тухлые картофелины и яйца, не говоря уже о свистках и выкриках. В какой-то из вечеров ему бросили букет сорняков.
Эрнесто встревожился: ему показалось знаменательным, что с актерами обращались, как с Иисусом Христом, и что Церковь правильно избрала крест как символ мученичества, ибо при всей жестокости эта казнь спасла человечество.
– Возможно, публика была и права, – громко и смело заявил он. – Если на Христа надели терновый венец, почему бы публике не бросить вашему дяде букет травы, которую поедает скот?
Каэтана сделала вид, что не слышала реплики Эрнесто. Она была уверена, что аудитория под воздействием ее слов никуда не уйдет из словесного цирка, который воздвигал перед ними шатры вздохов, тросы радости и зрительские места для содрогания.
– Как я говорила, – продолжала она, думая о том, как дядя старался рассказать ей ту или иную историю, дабы сюжет ее не оказался потерянным для потомков, как напирал на подробности, – цирки передвигались на хребтах ослов или на запряженных быками телегах. Рельсы обернулись несчастьем для мелких местечек. Некоторые из них состояли из глинобитных хижин, крытых старыми тряпками. Такую крышу нетрудно разобрать и перевезти куда-нибудь неподалеку. Так создавался адский круг, не лишенный, однако, иллюзий. Бродячая труппа состояла иногда из двух десятков оборванцев, которые с арены провозглашали, будто они счастливы. Им всего-то и надо было, чтобы народ смеялся или плакал.
– И мы добивались того же, – прервала ее Себастьяна, поняв наконец, что идет спор между женщинами из заведения и актрисой Каэтаной, которая отказывает им в праве блистать на сцене.
Князь Данило вошел в гостиную тихонько. С трудом протиснул свое огромное тело в круг сидящих на ковре. Жесткими коленями он упирался в Эрнесто и Джоконду, толкая их при каждом движении. Самое время было послушать доводы этих самонадеянных дилетанток.
– Есть большая разница, – возразил он Себастьяне. – Вам приходилось играть в таких пьесах, как, скажем, «Отелло» или какая-нибудь из старинных бразильских драм? Может быть, переборки вашего заведения хоть раз рушились в непогоду, как однажды случилось с нашим занавесом, который сильным порывом ветра разорвало надвое? Тогда нам пришлось срочно его чинить, пользуясь не только иглой и бечевкой, но и расплавленной резиной, которую мы добыли из старой покрышки «шевроле».
Данило с упоением рассказывал о череде несчастий, пережитых членами труппы за долгие годы. Все случаи служили несомненным доказательством любви актеров к народу, но общество, зараженное презрением к искусству, не могло этого понять и оценить.
– Кто не сменял бы богатство на искорку таланта? – спросил Данило, вызывающе оглядывая присутствующих.
– Ну, если так рассуждать, то вместо венка из сорной травы Можно взять пучок лука и сплести самим себе венок славы, – насмешливо сказал Эрнесто, который в отсутствие Полидоро всегда чувствовал себя непринужденно.
Каэтана не принимала участия в пререканиях. Она неторопливыми движениями вынула шпильки, державшие волосы в пучке; рассыпавшиеся по плечам локоны выгодно оттеняли ее лицо.
– А знаете, что говорил великий бразильский актер Прокопио о людях такого сорта? Что они лишь подвески к искусству. И не покупал им билет, когда случалось ехать вместе в трамвае, – сказала явно рассерженная Каэтана.
Ее резкие слова вызвали смущение присутствующих. Балиньо, старавшийся быть тактичным, подумал, что пропала его мечта сплотить вокруг Каэтаны всех, кто так или иначе способствовал постановке спектакля в кинотеатре «Ирис». Чтобы развеять создавшуюся неловкость, он энергично захлопал в ладоши.
– Давайте пить чай. Он приготовлен специально для уважаемых дам и господ. Сама Каэтана приглашала повара в эту гостиную, чтобы убедиться в его способностях, и только после этого одобрила пирожки с креветками.
Все расплылись в улыбке, такое предложение обещало немедленный результат. Балиньо с помощью Франсиско, который так уставился на Каэтану, что натыкался на гостей, сделал круг с подносами, обойдя всех. Каждый из гостей, словно по молчаливому соглашению, взял два пирожка.
– Я как будто не завтракала, – сказала Себастьяна, стыдясь своего аппетита.
Пальмира за неимением тарелок положила второй пирожок на ковер, подстелив под него салфетку и не спуская глаз с Рише, который, урча, прохаживался рядом.
– Лучше взять два. Я всегда боюсь, что мне не хватит, – добавила она, без особой надежды быть услышанной в общем гаме.
Каэтана, слух которой воспринимал звуки в более широком, чем у остальных, диапазоне, умилилась этой бледной женщиной, претендующей на успех у публики. Пальмира за двадцать лет подурнела, выпуклости ее тела съежились. Если Каэтана располнела от злоупотребления диковинными местными блюдами в разных районах Бразилии, то Пальмира потеряла в весе.
– Как печально стариться, – живо сказала Каэтана, не собираясь никого обидеть и имея в виду только свой собственный возраст, выполняющий роль палача, который сеет морщины и смерть. Это была излюбленная фраза дядюшки Веспасиано на последнем году его жизни. Так он говорил, словно охваченный какой-то странной агонией на закате своих дней. Утверждал, что никто так не страдает от старости, как актеры. Выходя на сцену, они всякий раз отчаянно пытаются обмануть себя и поверить, будто они все еще молодые, а ведь морщины на лице разрушают талант, способный бороться со временем, даже с вечностью.
Данило подсказывал те или иные подробности, и с его помощью Каэтана вспомнила дядюшкин фрак бутылочного цвета и белый жилет. Из-за них его называли бароном, а он в ответ лишь улыбался.
– Кофейный барон, одари нас своим талантом! Даже под конец жизни Веспасиано, в замызганном и расползающемся фраке, на котором не хватало нескольких золоченых пуговиц, осанкой действительно напоминал какого-нибудь владельца энженьо или обширных кофейных плантаций. Но уже начал путать реплики, пьесы в голове его перемешались. Данило поправлял его, однако старик повторял ошибки. Каэтана считала, что не надо поправлять такого великого артиста, он заслужил отдых и уважение. Тот, кто носит в своей памяти такую кучу воспоминаний, имеет право иногда забывать о прожитой жизни и обо всем, что в ней было.
– Велика важность – спутать реплику Отелло с репликой Дон Жуана! – говорила она в заключение.
Веспасиано ценил острую полемику. Его умиляло, что воспитанная им племянница готова умереть за его честь.
– А вам известно, что Мирандинья, самый развеселый клоун из всех, кого я знал, умер, кашляя кровью в фойе театра «Карлос Гомес»? – говорил Веспасиано, вороша память, затуманенную выпивкой, свиным салом и в особенности необходимостью выжить, не утонуть в топком болоте и добраться до заветного берега, где его ждало, как он полагал, воплощение мечты.
В такие минуты Каэтана с особой нежностью брала его за руку, точно слепого, и усаживала на табурет.
– Вы помните, дядя, фразу из старого журнала: «Возле портика, где они вели сердечные беседы, слегка затененные листвой плюща»?
Наградой за такое воспоминание была широкая улыбка Веспасиано.
– А радиола, девочка? Я ее завещаю тебе, не забудь об этом. Больше мне нечего тебе оставить. Вся моя жизнь – в музыке, которую я слышал с пластинок.
Виржилио предложил покончить с воспоминаниями. У них праздник, а все чуть не плачут, зачарованные словами Каэтаны. Так как все были под сильным впечатлением дня, который вот-вот уйдет навсегда, Виржилио предложил устроить овацию, как в театре.
– Не правда ли, мы послушали двух актеров в блестящей импровизированной сцене? В театральном действе больше красоты, чем в жизни, сырой и необработанной, как туша свежеразделанного быка! Разве мы не счастливы?
Вениерис с трудом встал и присоединился к аплодисментам, которые эхом отдавались в коридорах гостиницы. Как простой зритель, он решил, что вернулся на родину. А именно – в Эпидавр[32]32
Греческий город, известный хорошо сохранившимися руинами театра.
[Закрыть], где можно бросить монету из последнего ряда амфитеатра и до конца слышать ее звон благодаря прекрасной акустике.
Его яростные аплодисменты охладили восторг других зрителей. Каэтана отметила про себя тщеславие грека, который хотел навязать им традицию, существовавшую пять тысяч лет назад, не принимая во внимание, что Бразилия существует всего пять веков. Бремя представляемой греком культуры давило на членов скромного общества.
– Садитесь, Вениерис, – властно приказала Диана, словно угадав желание Каэтаны. – Вот несут еще пирожков. Надеюсь, тоже с креветками.
Каэтана, вместо того чтобы поблагодарить гостью, почувствовала, что та натянула лук и положила на тетиву стрелу, отравленную ядом и губительными страстями. Актриса испугалась, как бы из любви ей не подрезали крылья, и тревога тотчас отразилась на ее лице, что Балиньо не преминул заметить и приготовился удалить плевелы. Он прошел по гостиной несколько раз, задерживаясь возле Дианы, Эрнесто и Виржилио, требовавших внимания к себе. Его молодость позволяла ему забираться в дебри их душ, ибо он знал, что всегда найдет выход оттуда. Собственно говоря, он хотел бы остаться только в сердце Каэтаны, бившемся под пышной грудью.
Каэтане же хотелось закончить этот праздник, устроенный на средства Полидоро. Сидевшие на полу гости нуждались в нагрудниках, пачкали ковер и собственную одежду крошками от пирожков. Теперь, если пройти по гостиной, как это делал Балиньо, можно запачкать подметки ботинок. Дядюшка Веспасиано первым выгнал бы их поганой метлой, возмутившись тем, с каким шумом они хлебали чай и сок маракужа.
– Праздник подходит к концу, – сказал Балиньо, опасаясь возникновения неконтролируемой ситуации. – Каэтана надеется, что дамы и господа перед сном ощутят, кладя голову на мягкую подушку, уверенность в счастье, которое мы разделили с вами. Каэтана благодарит вас за то, что пришли.
В роли чревовещателя Балиньо прибегал к манерным жестам, перенятым у Каэтаны. Как бы там ни было, его порядочность и искренность сглаживали бесцеремонность актрисы.
Данило позавидовал доверию, оказанному Каэтаной Балиньо. Как актеру ему суждено было прожить не только свою жизнь, но и жизнь его персонажей, и он не заслуживал, чтобы с ним так обращались на людях. Но пока он думал, как бы получше выразить свой протест, вперед выступила Джоконда.
– В самом начале вечера Каэтана спросила нас, какова история дружбы. Ни мы, ни она не дали точного ответа. Теперь, когда мы прощаемся, я хочу сказать, что единственная история, которую стоит рассказывать, – это история лжи. – И постояла, ожидая, как гости отреагируют на ее слова.
По гостиной пронесся шепот одобрения. Каэтана, привыкшая улавливать в словах заднюю мысль, уставилась на Джоконду, словно не узнавала ее. Мысль сама по себе не вызвала ее раздражения, но ей пришлось не по душе установившееся между ними с этого момента соперничество.
– Ты быстро учишься, Джоконда. Действительно, ложь – единственная правда, которая нас интересует. Все остальное грубо и бесчеловечно. Как раз потому, что реальность всегда подчиняется иллюзиям обездоленных и хитрости богачей. Поэтому ты и я – лишние в Триндаде или в каком-нибудь другом месте, – сказала Каэтана, отвечая на реплику подруги другой такой же непонятной для окружающих репликой.
Эрнесто искал помощи у женщин: загадочные фразы казались ему наполненными важным содержанием, смысл которого ускользал от него. Даже Вениерис вошел на прошлой неделе в мир искусства, обходясь без всякой сомнительной мудрости, способной взбаламутить мягкую созерцательную манеру его живописи.
В качестве ученого-историка Виржилио счел своим долгом придать прощанию торжественность, достойную праздника.
– В противоположность тому, что было сказано, я не всегда считаю выдумку честной. Эту прерогативу лжи можно поставить артистам в вину. Я никого не хочу обидеть, но, по-моему, артисты не испытывают никаких угрызений совести.
– Зачем вы говорите это нам? Разве мы все здесь не артисты? Даже Три Грации борются за то, чтобы их признали таковыми, – сказала Каэтана, давая выход раздражению.
– Этого я не знаю, – чистосердечно признался учитель.
Виржилио завел всех в тупик, и никто не хотел покинуть гостиную и вернуться в «Ирис». Никто не знал, как распутать клубок неприятностей после вечера, на котором подавали такие восхитительные пирожки.
– Конечно, знаете, – пропищала Себастьяна, решившись на робкое, но независимое суждение.
Виржилио, всегда отдававший предпочтение Себастьяне, почувствовал, как зашатался его авторитет учителя, завоеванный не только с кафедры, но и в постели, и попробовал утихомирить Себастьяну знаками.
Но расстроенная Себастьяна не внимала ему.
– Наш талант предназначен для сцены. Не лучше ли отправиться отсюда прямо в «Ирис» и порепетировать? Я теперь без искусства жить не могу!
Вздохи Себастьяны подстегнули историка, жаждавшего насладиться такими же эмоциями, какие выразила его любимая Себастьяна.
– Мы – группа мужчин и женщин, оборванных, но счастливых благодаря иллюзиям, создаваемым искусством, – прервала ее Диана, гордясь такой высокоторжественной фразой.
Эрнесто не узнавал города, где он родился: становление новых нравов вызывало у него беспокойство.
– Да о каком сообществе идет речь?
– Мы все в душе представители Возрождения, но родились в Бразилии, и в этом наша беда, – сказал Виржилио.
Такой пессимизм взбодрил аптекаря.
– А боевой клич императора Педро I разве ничего не стоил? – возразил он с патриотическим пафосом.
– Река Тиете, где родилась эта слава, теперь полна дерьма и иллюзий насчет прогресса. После всех президентов чего можно ждать и от теперешнего Медичи? – Сам испугавшись своих резких слов, учитель поспешил исправиться: – Хорошо еще, что история сохранила их имена и должна быть снисходительна к ним.
Балиньо распахнул двери настежь, желая поскорей выпроводить гостей. Усталые от споров, они один за другим потянулись к выходу. Одни целовали Каэтану в щечку, другие прикладывались к руке. Актриса не уклонялась от ласк, но не отвечала на них.
– А меня ты поцелуешь? – вызывающе спросила Джоконда.
Каэтана почесала в волосах. Ей было жарко, несмотря на прохладный ветерок, проникавший в гостиную на исходе дня.
– Это будет мимолетный поцелуй. А более долгий ждет тебя в «Ирисе», когда закончим представление.
Она наклонилась к Джоконде, так как была выше ее ростом. Прикоснулась губами к правой щеке возле уголка губ. Помедлила какую-то долю секунды, пока Джоконда не оторвалась от нее, почувствовав невольный жар, после чего вышла из гостиной.
– Когда вы навестите нас в «Ирисе»? – спросил грек.
Вениерис поспешил занять место Джоконды. Вид у него был рассеянный, он плыл под парусами по волнам Эгейского моря, не замечая страстей, так бурно проявившихся в его присутствии.
Каэтана протянула ему руку, тяжелую от колец: актриса нацепила на себя все драгоценности, чтобы поразить Джоконду и Трех Граций. Грек, как вежливый кавалер, подержал ее руку в воздухе достаточно долго, чтобы успеть заметить маленькие пятнышки на коже – недвусмысленный знак прожитых лет.
Угодья фазенды Суспиро простирались до границы штата Эспириту-Санту. За время нахождения в этих краях речь Додо изменялась, приобретая местный выговор, и женщина с гордостью заявляла, что, хоть она уроженка штата Рио-де-Жанейро, она в то же время и жительница штата Эспириту-Санту, и после этого ждала, что ее увенчают лаврами за принадлежность к блестящей культуре, чего из-за ее богатства никто не собирался делать.
