Текст книги "Сладкая песнь Каэтаны"
Автор книги: Нелида Пиньон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– Извини, пожалуйста. Рише по временам ведет себя как ревнивый тигр, никак не могу отучить его от подобных выходок.
И снова посмотрела на Рише, восхищенная ловкостью кота, который точно рассчитанным броском свалил с ног мужчину нормального роста.
Полидоро, нагнувшись, принялся искать выпавший из рук конверт. Шарил взглядом по полу и не видел, что Каэтана совершенно безразлична к тому, что сделал с ним кот. Переводя взгляд то на того, то на другого, она попросила Полидоро поторопиться и наклонилась, чтобы помочь ему найти конверт. Руки их соприкоснулись, и Полидоро сжал ее пальцы.
Каэтана вырвала руку.
– Посмотри-ка лучше, что в конверте.
Полидоро вытащил из конверта кусочек тонкого глянцевитого картона и не сразу понял, что это такое. Хотя Каэтана ничего не говорила, это наверняка был знак, что она сдается.
– Дама пик! – воскликнул он наконец, поднеся карту к глазам.
Рише внял призывам Каэтаны, прижался к ее ногам и терся мордой о ковер.
– И что она означает?
– Ты притворяешься, что не помнишь, потому что не хочешь платить долг, – рассерженно и удивленно произнесла она. – А я всегда считала тебя порядочным человеком, не отказывающимся от карточных долгов, даже если свидетелей проигрыша и не было. Верни мне даму пик! Я освобождаю тебя от долга. – И она выхватила карту из его пальцев, оставив Полидоро в недоумении.
Раскачивая пышными формами, пошла к радиоле. Среди пластинок выбрала Vissi d'arte[24]24
Жила искусством я (итал.).
[Закрыть]. Под эту арию Каэтана хотела распрощаться с Триндаде и со всякого рода мечтами. Подобно Тоске, она испила последнюю каплю горечи в присутствии такого бесчувственного человека, как Полидоро, который, как видно, принял ее за двадцатилетнюю неопытную девицу.
Пока Тоска прощалась с искусством и с любовью, Полидоро обнял Каэтану сзади и крепко прижал к себе. Давненько он не видел ее такой красивой и решительной, с распущенными волосами и поднятыми, как у дирижера, руками, обманутую в своих тайных надеждах.
– Ах, Каэтана, как я счастлив, что снова с тобой! Ягодицы подались под напором напружинившегося отростка Полидоро. На какие-то мгновения Каэтана уступила желанию фазендейро прижаться к ней, как будто и ей доставляло удовольствие прикосновение мужского тела, отчаянно давившего на нее.
Полидоро целовал ее затылок, вдыхая запах волос, в которые он уткнулся носом, как в былые времена; от волос пахло лавандой, но тут Каэтана вывернулась из его объятий и влепила ему пощечину.
– Мы не покончили с делом. Так что ты решил?
Полидоро, покинутый среди гостиной, стыдливо прикрыл ладонями свой пах. Слишком явное проявление страсти вызвало краску на его лице. Чтобы отвлечься, он посмотрел на смятую в пальцах даму пик, силясь вспомнить, что именно с ней связано. В перерывах между объятьями они всегда забавлялись с картами. Игра заключалась в том, что они бросали их, стараясь попасть в заранее намеченную цель. Побеждал тот, чья карта падала ближе к цели, выигрыш – от поцелуя до прикусыванья пальца ноги – по ходу игры становился все пикантней. Главное задание заключалось в том, что Полидоро должен был проникнуть в Каэтану и оставаться в таком положении как можно дольше, пока не ослабевала крайняя плоть.
– Да, конечно, я помню, – сказал Полидоро, уверенный, что сейчас игра возобновится. – Это прекрасная игра, лучше, чем покер, баккара или рулетка.
– А именно про эту даму ничего не вспоминаешь? – строго спросила Каэтана.
– Она – залог. Я дал тебе слово. По ее предъявлении я должен выполнить все, чего бы ты ни пожелала, даже отдать тебе фазенду в десять алкейре[25]25
Мера земельной площади, колеблющаяся в Бразилии от 24 200 м2 до 48 400 м2 в разных штатах.
[Закрыть] и сотню голов рогатого скота.
Двадцать лет назад Полидоро, вручив Каэтане эту карту, предложил ей полностью меблированный дом, лишь бы она не уезжала из Триндаде, и обещал ей пожизненную пенсию. Ему самому тогда хотелось ежедневно подвергать испытанию свою любовь, чтобы поверить в нее. Особенно после того, как одна польская проститутка сказала ему, что по-настоящему влюбленный мужчина должен быть готов пожертвовать ради любимой женщины частью своего состояния, раскошелиться, чтобы возлюбленная поверила в силу его страсти.
Тогда полячка оскорбила его чувства: до встречи с ней он считал, что за любовь платят поцелуями и цветами. Лишь годы спустя он понял, что любовь можно воплощать в землях и деньгах.
Двадцать лет назад они оба были во власти охватившего их желания. Полидоро щедро рассыпал купюры на ночном столике, но Каэтана все же не верила его словам и на всякий случай спрятала пиковую даму в карман – приберегла на будущее.
– Раз я дал честное слово, я его выполню, даже если придется пустить по миру семью, – заявил Полидоро, вставая на колени, чтобы дать выход мучившим его чувствам. Он надеялся тронуть сердце Каэтаны: не станет же она злоупотреблять его словом, данным в минуту безумства, когда о деньгах никто не думает. На самом-то деле он вовсе не собирался отказываться от богатства и обрекать себя на бедность.
– Не пугайся, Полидоро. Я не жажду золота семейства Алвесов, у меня к тебе более скромная просьба.
Полидоро отметил про себя иронический тон: Каэтана явно не одобряла великосветских манер, требующих, чтобы кавалер преклонил колено перед дамой сердца. Она родилась за кулисами цирка и провела жизнь под раздуваемой ветром парусиной или под дождем да на подмостках, доски которых безбожно скрипели при каждом шаге. В так называемом хорошем обществе давно не бывала, особенно в последние годы. Привыкла общаться с ростовщиками, актерами да мошенниками, где уж ей было оценить порядочного человека вроде Полидоро.
Гордый, что в конце концов почтил Каэтану таким способом, о каком всегда мечтала его мать, Полидоро поднялся на ноги. Правда, Каэтана как будто этого не оценила.
– Я выполню твою волю, Каэтана. Скажи только, чего же ты хочешь? – И Полидоро воинственно выпятил грудь, не заметив, что при этом и брюшко его вывалилось из штанов.
– Я хочу раз в жизни выступить как Каллас! Высказав свое тайное заветное желание, Каэтана почувствовала облегчение.
– А кто она такая?
– Чертова гречанка, которая уже много лет лишает меня сна, я просто умираю от зависти. Она выступает на сцене в трагических операх, а я реву, сама не зная отчего.
– А что я должен сделать, чтобы ты стала гречанкой? Рише обвился вокруг ног Полидоро и не давал ему шагу ступить. Должно быть, он сам хотел быть мужчиной и оттого испытывал вечную зависть и тоску.
– Я буду примадонной оперы, которую мы поставим.
Не спрашивай пока что ни о чем, придет время, все узнаешь, – сказала Каэтана, торопясь выпроводить гостя.
Полидоро не согласился: раз уж он импресарио, он должен знать хотя бы общий замысел.
– Ты с ума сошла, Каэтана! Какая там опера, если в Триндаде нет никакого театра?
– Это моя забота, – только и сказала она.
Полидоро растянулся на диване, не обращая внимания на то, что Рише уселся ему на грудь. Рассеянно погладил кота, который в ответ замурлыкал. Полидоро подумал, что теперь они друзья, и усилил ласки, частично предназначаемые Каэтане. Рише вдруг вскочил, выгнул спину и цапнул Полидоро острыми когтями, после чего спрыгнул на ковер.
Каэтана поспешила успокоить ошарашенного Полидоро:
– Никогда не доверяй Рише, он предает всех на свете, кроме меня.
Полидоро поднял руки умоляющим жестом. Годы давали знать о себе, и на этот день треволнений ему было достаточно.
– Иди домой, Полидоро. Продолжим разговор завтра.
Каэтана опасалась, как бы с ее кавалером чего не приключилось: оба хватили через край и этой ночью они не разделят ложе. Каэтана открыла дверь.
– Входи, Балиньо.
Молодой человек был неприятно поражен ярким светом в гостиной.
– Надеюсь, ты не подслушивал через замочную скважину? – спросила Каэтана, довольная тем, что выговаривала Балиньо в присутствии посторонних.
Тот поставил иглу на пластинку, которая уже лежала на диске; снова зазвучал голос Каллас.
– Съешь что-нибудь в дорогу.
Полидоро не ответил на это приглашение. Ничего не поделаешь, судьба ему не благоприятствует. Вот только что сказать друзьям, когда они увидят, что он вернулся ни с чем.
– Принеси нам пудинг, в котором было бы не меньше двух дюжин желтков, – приказала Каэтана молодому человеку. Улыбнулась Полидоро: – Один кусочек такого пудинга воскресит мертвого.
– А что с нами будет после пудинга? – спросил безутешный Полидоро, заранее зная, что ответ на этот вопрос не поможет ему сохранить мечту, которую он лелеял двадцать лет.
– Ничего. Ничего особенного, просто я превращусь в Каллас на одни только сутки.
Каэтана подошла к дивану, где Полидоро лежал совершенно обессилевший. Поднесла руку к его голове, не спеша растрепала волосы, будто хотела тем самым спутать и его мысли. Это была единственная ласка, какой он удостоился за весь вечер.
В то утро грек Вениерис не думал не гадал, что судьба властно постучится в дверь и вырвет его из привычного круга повседневных дел, никогда не дававших ему повода считать себя счастливым. С тех пор как Вениерис приехал в Триндаде, он ни разу никуда не ездил на автобусе или на попутной машине, ни разу не покидал город, где чувствовал себя стесненно и без конца тосковал по родимому Эгейскому морю.
Соседский петух разбудил его, как всегда, в шесть часов. Ему не терпелось выпить кофе, за приготовление которого он брался, как только спускал ноги с кровати. На этот раз Вениерис уверенной рукой размял в тарелке два банана, перемешал с медом и сушеными фруктами и проделал легкую гимнастику, в основном двигая руками, так как основная его работа ложилась на них. Через полчаса он открыл лавку, во внутренних помещениях которой и жил, так что ему не было нужды много ходить по городу.
У себя в лавке он с благоговением и трепетом вдыхал запах нафталина, который закупал килограммами и пересыпал им штуки материи, впоследствии заботливо обметая их щеткой: боялся, как бы моль не побила тончайшие шелка. Лишь после этого открывал лавку для покупателей, от них же узнавал новости об окружающем мире.
Испытывая жажду общения с людьми после долгой и белой, как в России, ночи, проведенной в одиночестве, он расспрашивал про ту или другую семью, проявляя совершенно безобидный для соседей интерес. Все знали, что таким путем грек в какой-то мере восполняет отсутствие собственной семьи.
Только подобными беседами в течение всего дня Вениерис и спасался от одиночества. Ему начинало казаться, будто он женат и ему надо кормить целую ораву кровных отпрысков.
– Отчего бы вам не взять вот этого шелка? Потрогайте, какой он нежный, – соблазнял он покупательниц, глядя на них черными глазами, которые были у него слегка навыкате.
Он проявлял заботу и о том, что будет пошито из той или иной ткани, подробно обсуждал выбор материала, его количество и даже фасон. Когда его просили самого выбрать ткань, он предпочитал яркую расцветку с цветочным узором, проявляя любовь к асимметрии в противоположность строгим геометрическим фигурам. Затем начиналось самое трудное: уверенной рукой Вениерис расстилал очищенную от нафталина материю на прилавке и близоруко склонялся над ножницами. Затаив дыхание, прикидывал длину отреза.
– Я не имею права ошибаться.
Покупатель заражался его волнением, поскольку грек демонстрировал редкий талант отмерять материю без помощи метра.
– На это платье достаточно трех метров. – Он еще раз бросал взгляд на картинку в журнале мод. – Ни сантиметра больше или меньше.
Пристально глядел, определяя линию отреза: не дай Бог ошибиться. С особым благоговением брался за ножницы, делал глубокий вдох и, преодолев страх, резал.
– Почему бы вам не воспользоваться метром? – спросил Виржилио, покупавший отрез на платье Себастьяне к Рождеству. – И нас бы избавили от лишних волнений. Вы подумали, что будет, если вы отрежете меньше, чем надо?
Виржилио с любопытством наблюдал за Вениерисом. Иногда того одолевали сомнения, и он несколько минут определял линию отреза, прежде чем пустить в ход ножницы.
– Если отрежу больше, это неважно: избыток в пользу покупателя. Хотя это ранит мою профессиональную гордость, – продолжал он прикидывать, не отрывая глаз от материи. – Хуже, если не хватит двух сантиметров. В этом случае я беру убыток на себя и пробую снова. За день могу ошибиться еще раза два. Поэтому, чтобы не ошибаться, я должен спать не менее восьми часов. Чтоб рука была твердая.
Некоторые нервные покупательницы просили его взять метр. Их выводили из себя мучения торговца. Но он считал долгом показывать виртуозность в ремесле, которому обучился еще в Смирне, задолго до того, как Триндаде стал местом его проживания и его крестом.
– Вот исполнится мне шестьдесят лет, тогда я возьмусь за метр. У меня уже не будет рысьего глаза, свойственного моей нации, и я утрачу любовь к риску, необходимую в нашем деле. Впрочем, я торговец с художественными склонностями.
Чтобы собеседник не заподозрил, будто он нарочно колдует, когда все можно сделать совершенно просто, и создает ореол таинственности вокруг ремесла, испокон веков обходившегося общепринятыми методами, он говорил в свою защиту:
– Забирайте себе лоскутки, если таковые окажутся в результате моей ошибки. Они пригодятся, чтобы вытирать слезы радости.
Никто не считал его образ жизни правильным, тени под глазами свидетельствовали о том, что по воскресеньям он плачет в одиночестве у себя дома. А по понедельникам Вениерис жаловался на эгоизм окружающих: никто не принесет ему миску похлебки, никто не поинтересуется, жив он или нет.
Читая в газетах о творящемся в мире насилии, Вениерис не проклинал милых его сердцу богов. Он всегда помнил о них, и вера эта пережила века от античных времен до наших дней, напоминая ему о его греческом происхождении. Встречая доказательства злой воли богов, он бросал ножницы и говорил покупательницам:
– Ну как можно призывать этих богов, если они довели нас до трагедии! Причем из одной только зависти: не хотели видеть нас счастливыми. Особенно свирепым и жестоким был Зевс.
Никто из жителей Триндаде ничего не мог ему объяснить. Разве что заходил Виржилио. Однако Вениерис выражал несогласие, даже когда его понимали.
– Я особенно не пекусь о своем счастье. Я родился греком, таков мой удел. Я знаю, что нас подкарауливает трагедия. Боги ежечасно накладывают лапу на то, чего не должны бы касаться, – как-то пожаловался он Полидоро в баре гостиницы «Палас».
– Да что это вам так хочется быть несчастным? Полидоро устал от жалоб грека, который во имя своей родины цеплялся за несчастье.
– Как же я могу быть счастлив, если у меня нет ни родины, ни жены, ни детей?
– Жену завести нетрудно, – сказал ему в утешение Эрнесто. – Трудней потом отвязаться от нее.
Грек явно искал сочувствия, а два друга хотели клещами вытянуть из него причины его постоянной грусти, освободить его от доли изгнанника.
Вениерис, рассчитывая на поддержку Эрнесто, решил прибегнуть к последнему доводу, чтобы разжалобить Полидоро, душа которого была чувствительна к некоторым вещам.
– Я не могу даже говорить на родном языке. Кому я прочту хотя бы строчку из великого поэта древности?
И тут же Вениерис пожалел о том, что упомянул поэта, имя которого совершенно вылетело у него из головы.
– Казимиро де Абреу, – поспешил ему на помощь Полидоро.
– О каком поэте вы говорите: греческом или бразильском? – спросил более осторожный Эрнесто, за что женщины его любили меньше, чем Полидоро. Эрнесто невольно опустил глаза и посмотрел на ширинку белых брюк Полидоро, будто хотел разглядеть размер его мужских принадлежностей. Но тут же испугался, как бы этот взгляд не был замечен, и стыдливо отвернулся.
Вениерис как будто рассердился: такой просвещенный человек, как аптекарь, не знает великого поэта?
– Я говорю о греческом поэте. Он написал длинную историю, в которой полно героев и сражений, одного из них никто не мог убить, потому что мать окунула его в кадку с освященной богами водой.
– Знаю, знаю, это Гомер! – воскликнул Эрнесто, довольный, что его культура хоть как-то возмещает скромные размеры детородных органов, в чем Полидоро имел перед ним явное преимущество, хотя аптекарь никогда не взвешивал мошонку друга, как сицилианские матери в древности, для которых стрелка весов определяла будущее их сыновей. С тех пор как оба стали взрослыми, Эрнесто не видел друга обнаженным, кроме одного случая. Как-то в доме Джоконды он зашел без стука в одну из комнат третьего этажа. Полидоро, лежавший в постели с Пальмирой, испугался и вскочил, как бы приветствуя друга возбужденным членом. Вот тут Эрнесто и понял, в чем мужская гордость Полидоро.
– Он самый. Он был собратом Вергилия, тезки нашего историка, который получил это имя при святом крещении.
Вениерис остался доволен тем, о чем помнил из песен и бабушкиных сказок, которые та рассказывала, когда они сидели за столом, дрожа от страха: в любую минуту ворвутся турки и отнимут у них последнее.
Грек не стеснялся говорить о своих огорчениях. Такая открытость перед посторонними людьми привлекала Полидоро, и он решил помочь греку, пока тот не покинул Триндаде.
– Я облегчу ваше изгнание, если вы пообещаете мне раз в неделю ходить в заведение Джоконды. Да разве может мужчина быть счастливым без женщины? Или грекам женщины разонравились?
Эрнесто, изображая сердцееда, оглушительно захохотал. Однако, желая смягчить впечатление от своего смеха, при котором обнажились и без того выпирающие зубы, он взял Вениериса за плечо, нежно, точно имел дело с девицей.
– Не сердитесь. Мы знаем, что греки – настоящие мужчины, в постели они так же свирепы, как турки. Только у многих знаменитых греков в древности был весьма изысканный вкус. Верно ведь, им нравились редкой красоты юноши?
Разнузданное сладострастие Эрнесто служило причиной жестоких и некрасивых поступков. Полидоро рассердился на него и взял Вениериса за другое плечо.
– Речь идет не о нас. Тут такими вещами не занимаются. Когда кругом столько аппетитных бабенок, кто станет смотреть на мальчишек, у которых между ног то же самое, что и у тебя.
Вениерис не совсем понял смысл пикировки между друзьями. Он в это время думал, каким образом богатый фазендейро может помочь одинокому греку. Разве что деньгами? Но Полидоро никому не давал взаймы. Когда к нему обращались с подобной просьбой, он кивал на Бразильский банк.
– А что вы можете сделать для меня? – робко спросил грек, не скрывая дрожи в правой руке, зажавшей ножницы.
К неудовольствию Полидоро, Вениерис повторил свой вопрос. Полидоро доводилось слышать по радио песни, в которых одна и та же музыкальная фраза повторялась десяток раз с невыносимой монотонностью – видимо, для лучшего запоминания основного мотива.
Через три дня Полидоро снова зашел в лавку Вениериса будто бы затем лишь, чтобы оплатить счета Додо и дочерей.
– С этого дня я буду приходить к вам раз в неделю, хочу, чтобы вы говорили со мной по-гречески. И вам будет приятно, – добавил он, заранее предвкушая удовольствие от подобной беседы.
Полидоро сел на табурет перед прилавком. По ту сторону Вениерис пробовал ножницы на лоскуте льняного полотна, специально для этого предназначенном.
Его бесприютное сердце, до которого день-деньской никому дела не было, охотно раскрывалось перед посторонними. Вместе с тем Вениерис удовольствия не испытывал, а скорей настораживался. Полидоро не любил жалоб, не говоря, конечно, о любовных.
Грек сначала не поверил, а потом смутился, услышав такое нелепое предложение.
– С каких пор вы понимаете по-гречески, Полидоро? Разве вы не знаете, что это язык практически мертвый, вроде латыни? Много веков назад он утратил все свои тайны и теперь никому не прибавляет уважения в обществе. Особенно после турецкого нашествия.
Вениерис горячо возражал, а меж тем принес из внутренних помещений чайник, в котором была заварена лекарственная мята, успокаивающая нервы. Он любил проявлять свойственное восточным народам гостеприимство. Хоть сам и не был турком, но перенял некоторые их обычаи, в том числе обычай считать переступившего твой порог друга даром Божьим, каким бы скромным гость ни оказался.
Однако не успел Полидоро произнести хоть слово, как Вениерис поспешил в душе обвинить его в грубости, в отказе от такого угощения и в конце концов стал держать себя так, что мог бы и обидеть ближнего. Подобное поведение объяснялось тем, что он уже много лет терял родной язык, словесное зеркало своей души, не овладев другим таким же могучим средством.
– Мой португальский никуда не годится. Не могу полно выразить на нем свои чувства. Мне всегда кажется, что слова скрадывают мои эмоции, вот почему я начал рисовать. Благодаря картинам я не теряю веру в окружающий мир, – рассуждал Вениерис сам с собой, как будто Полидоро не был его собеседником. Казалось, он плыл где-то далеко-далеко, по зеленым волнам древнего моря.
Все знали о его рассеянности и чувствительности: из-за любого пустяка он мог пустить слезу и сейчас подтвердил это, отвернувшись от Полидоро. У входа в лавку он попробовал укрепить на материи объявление о том, что продает по символической цене мерный лоскут штапельного полотна, пригодный для пошива летних вещей, расхваливая свой товар сверх меры.
Полидоро не спеша потягивал чай, подозревая, что хозяин подсунул ему этот невозможный напиток в отместку за то, что он говорит по-португальски свободно, как и положено бразильцу. Но протестовать не стал. Хуже, если бы Вениерис пригласил его к обеду. Полидоро терпеть не мог виноградный лист, который Вениерис выписывал из Рио-де-Жанейро, с начинкой из баранины, типичное греческое блюдо.
– Я не понимаю по-гречески, но чувствую звучание языков: немного слушал оперы с пластинок и стал кое-что понимать по-итальянски.
Полидоро отошел к кассовому ящику. Он был наполовину выдвинут, но вид денег не пробудил у Полидоро алчности. Рядом с кассой сушилась прислоненная к прилавку картина – натюрморт работы Вениериса. Лицо Полидоро омрачилось. Чтобы спугнуть воспоминания, он отошел в другой конец прилавка и, причмокивая, допил чай из мяты.
– Если вы будете выбирать греческие слова покрасивее, у меня они могут даже вызвать улыбку, – сказал Полидоро, выступая на бой с тоской грека. – Разве это не музыкальный и не воинственный язык, который много веков сопротивлялся туркам, и тем не удалось заглушить его криками, рожденными в пустыне? Разве турки не те же бедуины, живущие на горбах своих верблюдов?
В беседе с Вениерисом Полидоро не боялся показать себя невежественным. Грек был неграмотен и бразильскую действительность усваивал отрывочно, хотя сошел с парохода в Рио-де-Жанейро в сороковые годы.
– Если не со мной, то с кем же еще вы поговорите по-гречески? А так не пройдет и года, как вы забудете свой язык. Вы подумали, что это значит – носить в себе труп родного языка? Таскать его непогребенные останки?
Доводы Полидоро как будто преодолевали сопротивление Вениериса. Он налил гостю еще чашечку чаю, который в чайнике сохранился горячим.
Полидоро, увлеченный собственными доводами, принял чай. Ему хотелось, чтобы все в Триндаде, в том числе и Додо, узнали о человеколюбии, привлекшем его в лавчонку Вениериса, затиснутую между булочной и большим магазином на площади, только ради того, чтобы послушать, как грек что-то бормочет на языке, на котором здесь никто не говорит. И все для того, чтобы не рассеялись грустные иллюзии торговца.
– Как же вы сможете жить в Триндаде, если не будете ни с кем делиться своими чувствами и тайнами хотя бы раз в неделю? Со мной-то вы можете говорить все, что хотите, без всякого риска. Я не предатель и не болтун.
А кроме того, как я могу выдать кому-нибудь ваши тайны, если ни слова не понимаю по-гречески?
Вениерис согласился. Полидоро будет нем, как гробница, куда можно складывать цветы, печаль, крушения и надежды, и с каждой неделей они будут накапливаться.
Грек так увлекся еженедельными сеансами, на которых он оттачивал свой греческий – да и Полидоро в это время предавался воспоминаниям, изгоняемым Додо во время завтрака, – что предложил фазендейро встречаться два раза в неделю. Один раз они говорили бы о Триндаде и Бразилии, чтобы Вениерис лучше познакомился с ними, а во второй раз – о чувствах, об этих искорках, которым стоит попасть в сенной сарай – и огонь пожирает все строение, выставляя напоказ, без всяких тайн, спекшуюся землю.
– Вы думаете, мне время девать некуда? – сурово спросил Полидоро.
Вениерис подарил ему еще одну свою картину: фарфоровую вазу с алыми гвоздиками.
– Может, потом вы сможете приходить два раза в неделю? Мне торопиться некуда, я – грек, значит, стоик.
В эту субботу Вениерис опускал дверь, не обращая внимания на скрежет ржавых петель. Он уже приготовился к долгому воскресному одиночеству, которое наваливалось на него, как только уходил последний субботний покупатель. Гостей он не ждал. Тем более такого гостя, как Полидоро, который ввалился в лавку без стука.
– Оттого что вы столько возитесь с ножницами, забываете смазать эти чертовы петли, а ваша дверь стонет, как шлюха в постели, когда изображает наслаждение, – сказал Полидоро, усаживаясь у прилавка.
Вениерис был удивлен появлением Полидоро в час, когда уже темнело, и приветствовал его по-гречески.
Полидоро нетерпеливым жестом прервал взволнованную речь хозяина; вид у него был озабоченный.
– Сегодня я пришел по другому делу. Не надо говорить по-гречески.
Полидоро пришел в лавку прямо из гостиницы «Палас» – больше не к кому было обратиться. Каэтана изложила ему только часть своего плана: времени было в обрез, остальное она расскажет потом.
Вениерис был рад гостю и собрался пойти во внутреннюю часть дома, чтобы приготовить еженедельный чай.
Полидоро приоделся понарядней, как на праздник. На лице его появился нервный тик. Он без конца поглядывал на часы.
– Кого вы дожидаетесь? Виржилио или Эрнесто? – догадался Вениерис.
Когда Полидоро приходил вместе с Виржилио, он начинал говорить намеками, так что иногда было трудно его понять. Если же приходил один, то выражался просто и точно.
Не успел Вениерис задать свой вопрос, как на пороге появился Виржилио собственной персоной. Он нагнулся, чтобы пройти под дверью, и от усилия его улыбка получилась натянутой.
Вениерис догадался о важности встречи этих двух людей: у них была какая-то общая тайна.
– Я к вашим услугам, – тотчас заявил он, выражая благодарность за отданное ему предпочтение. Одновременно он хотел отплатить Полидоро доверием за доверие.
– Прекрасно, спасибо, – заторопился Полидоро, опасаясь, как бы Вениерис не передумал.
Грек трижды ударил себя в грудь кулаком в знак того, что выполнит поручение, каким бы оно ни оказалось. Пожалел, что возможности его ограничены ножницами, красками и кистями – не ахти что, но он никогда не стал бы наемным убийцей или коварным придворным, вливающим в вино яд из перстня.
– Какую картину вы написали в последний раз? Вениерис и Виржилио оторопели. Оба приготовились выслушать жизненно важную тайну.
– Последнее полотно? – Грек помолчал: боялся совершить неосторожность и накликать на себя беду. – То, что я подарил доне Марикиньяс, которая овдовела на прошлой неделе. Я вручил ей мой натюрморт после заупокойной мессы на седьмой день после смерти ее мужа. Она настояла на том, чтобы я остался поужинать. Я должен был попробовать поросенка с гарниром из молодого кокоса, это блюдо особенно ей удается. И поросенок был что надо. Мы шумели за столом без всякого стеснения, хотя никто ни разу не упомянул имя покойного, казалось, Педро с нами и одобряет такие поминки.
– Значит, натюрморт, – прервал его Полидоро. Нетерпеливого фазендейро раздражало обилие подробностей: еще, чего доброго, Вениерис намекнет, что после поросенка с кокосовым гарниром он вместо аперитива попробовал деликатные части тела доны Марикиньяс. При всем интересе к женщинам даже Полидоро не подумал бы с вожделением о такой почтенной матроне. Хотя, может, и стоило бы подумать. Несмотря на печальное событие и траур, она – лакомый кусочек вроде воскресного пирога. И Полидоро представил себе, как дона Марикиньяс лежит в небрежной позе на сотканном ее собственными трудолюбивыми руками покрывале.
Затем Полидоро осмотрел годами не ремонтированное помещение лавки, глянул на лицо Вениериса. Кто его знает, может быть, описанием пиршества грек хотел высказать по-португальски мысль о том, что он не суется в порядочные дома, к уважаемым женщинам вроде доны Марикиньяс только потому, что редко бывает в доме Джоконды. Представив себе робкого грека в минуту экстаза, Полидоро почувствовал непонятную тоску.
– Я сложил кисти в ящик. Снова возьмусь за них, только когда придет вдохновение. – И Вениерис стал делать в воздухе движения рукой, будто рисовал что-то на воображаемой стене перед собой.
Полидоро прогнал смущавшие его образы и зашел внутрь дома – словно деспот вторгся в скромное жилище грека. В гостиной узнал мебель в стиле «чиппендейл», с которой Додо не знала что делать и потому подарила ее Вениерису в знак расположения, не посоветовавшись с мужем.
– Значит, здесь вы и рисуете?
В углу гостиной стоял пустой мольберт, что подтверждало слова художника о перерыве в занятиях живописью.
– Как-нибудь снова соберусь с духом. Я раб вдохновения, без него рука не поднимается даже смешивать краски.
Вениерис особенно напирал на свою склонность к живописи, ибо считал ее чисто греческой чертой, хотя он и оставил родину, где с юных лет не знал свободы. Интуиция подсказывала ему, что турки захватили их землю, не проявив великодушия победителей, благодаря которому могли бы стать в большей мере греками, чем древние эллины. И они были бы не первым подобным примером в истории: ведь известно, что некоторые завоеватели, оценив по достоинству добродетели порабощенного народа, разумно впитывали в себя его более высокую культуру.
– Оставим все это на потом, – прервал художника Полидоро, взял натянутый на рамку чистый холст, прислоненный к комоду, и быстро установил его на мольберте.
– Вдохновение, друг мой, – это роскошь, какую могут себе позволить только боги. Поэтому с завтрашнего дня забудьте о ножницах и покупательницах и приступайте к работе.
Гулкие шаги Полидоро отдавались от стен; нетерпение гнало его за пределы гостиной.
Виржилио дал себе клятву не вмешиваться: Полидоро часто замечал ему, что он сует нос не в свое дело. Однако, по мере того как Полидоро все больше намекал на тайну, не приоткрывая ее завесу, учитель счел себя вправе потребовать свою долю участия в этой самой тайне: не хотел он быть простым зрителем без права голоса, тем более что Полидоро оставался его должником. Так и не рассказал ему по-дружески, с необходимыми подробностями, что же произошло до того, как он вышел взлохмаченный из номера Каэтаны вчера вечером.
