Текст книги "Сладкая песнь Каэтаны"
Автор книги: Нелида Пиньон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
Не мог он держать зло на этого человека. Кроме всего прочего, он чувствовал расположение к любому, кто молил его о хлебе насущном. Этого человека привело к нему отчаяние, ибо ему не хватало человеческого сочувствия: приложив столько усилий для того, чтобы разбогатеть, он в конце концов общался только со всяким сбродом. Не говоря уже о том, что, будучи уроженцем Сан-Паулу, жители которого всегда стремились к отделению, к образованию самостоятельного государства внутри Бразилии, он унаследовал и неприязнь к общей родине. У него не было времени обзавестись семьей, поэтому он старался скрасить одиночество, входя в души посторонних людей – в основном рабочих, занятых на его стройке.
Магнолия по-прежнему не обращала на мужа внимания, все старалась управиться с непослушными детьми, а к его судьбе и она, и дети оставались равнодушными. Из всех, кто был в столовой, один Бандейранте нуждался в нем, чтобы выжить. Как знать, может, он пришел просить прощенья за вторжение в жизнь города. Теперь Жоакин вроде бы лучше его понимал. С юных лет Антунес пустился по свету в поисках того, что люди, тая надежду, называют любовью. Стало быть, искал мирного пристанища для усталого бренного тела; возможно, он близок к изнурению, ему нужны парное молоко, пища домашнего приготовления на свином жиру и свежее сено на сеновале, где он мог бы отдыхать, пока смерть, благодетельная охотница за людьми, не придет забрать его. Жоакин боялся, однако, как бы все эти спасительные условия не оказались предоставленными Антунесу слишком поздно. Ибо душа его от страданий и сытой жизни задубела, как барабанная шкура, и теперь ему уже ничем не поможешь.
Тем не менее в это солнечное воскресенье он пришел в дом Жоакина, человека порывистого, но великодушного, чтобы просить во имя христианского милосердия продлить ему жизнь. Кто в Триндаде больше кормил бедных, чем Магнолия? Эта женщина с именем и сущностью цветка способна отречься от собственной судьбы и от куска хлеба, чтобы спасти город. Город, осужденный на роскошь, грех и погибель из-за этого самого Бандейранте, который действовал тихой сапой, чтобы на него не обращали внимания, несмотря на то что он заплатил внушительные суммы денег за участок у городской площади. Однако, может быть, это преувеличение – опасаться, что Триндаде, как и вся Бразилия, подвергнется опасности со стороны английских капиталистов, хозяев доброй половины страны, и таких людей, как Антунес?
Запах фасоли щекотал ноздри индейского носа Жоакина, сосало под ложечкой. Однако присоединение к семье означало бы его моральную слабость: ведь они показали, что их жизнь от него не зависит; эта их уверенность, весьма неприятная для него, придала ему сил, и он решил занять свое место за столом. И сразу же вызывающе бросил Антунесу:
– Посмотрим, отчего вы такой тощий: то ли слишком много мечтаете, то ли пренебрегаете простой народной пищей. – Он уверенным движением схватил вилку, и Антунес посчитал, что на эти слова можно не отвечать.
Магнолия вдруг потеряла оживлявшую ее смелость. Ею овладело сомнение: кому положить первому? Она боялась, как бы охваченный ревностью муж не нарушил законы гостеприимства. Пока что он безучастно сидел на стуле с высокой спинкой.
Полидоро заметил замешательство матери. Сидя рядом с отцом, он поглаживал нежный пушок пробивающейся бороды. Мать с трудом удерживала на весу слегка дрожащими руками блюдо, на котором громоздились бифштексы по-милански.
И вдруг Полидоро протянул ей свою пустую тарелку:
– Можно я сегодня буду первым?
Жоакин покраснел: сын проявил к нему неуважение в присутствии постороннего человека. Если в сыновьях гнездится жадность, плохо ему придется, надо принять меры. Как только он заметит у кого-нибудь из них мутный взгляд, когда зрачки затуманены злыми намерениями, того он сразу же накажет.
Пока Магнолия колебалась перед протянутой к ней пустой тарелкой сына, Жоакин показывал гостю остро отточенное лезвие ножа, которым он разрезал воскресных цыплят, в знак того, что главенствующая роль в семье принадлежит ему.
– А вы знаете, папы римские, изгнанные в один из городов на юге Франции, в час трапезы сажали кардиналов за отдельные столы? И что им не давали ножей из опасения, как бы они не убили папу? – сказал Жоакин, указывая на сына и делая вид, что терпеливо относится к отдельным случаям неповиновения сыновей. – Извините моего сына. Он от рожденья такой же горячий, как я. А от матери унаследовал грусть, которой я никогда не испытывал, даже когда потерял несколько голов скота во время последнего наводнения. Надеюсь только, что он не будет предаваться иллюзиям, как вы.
Магнолия наконец выполнила просьбу сына, а потом одним движением наполнила тарелку гостя: рядом с фасолью положила рис, мелко нарезанную капусту, оставила место для пирожков и поджаренной маниоковой муки. Все с нетерпением смотрели, как заполняется тарелка.
– Посыпьте перцем, но осторожно, он очень жгучий. Мне его дала одна женщина из Реконкаво, которая часами рассказывает об известных ей еще до приезда в Триндаде разновидностях перца.
Магнолия старалась не наклонять тарелку. Довольная, смотрела она на сыновей, беспокоясь, чтоб не поперхнулись маниоковой мукой.
Антунес подносил фасоль ко рту, закрывая глаза; легким причмокиваньем очищал нёбо. От наслаждения краска разливалась по его лицу и шее. Позабыл, что он не один, и не вспомнил бы об этом, если бы Жоакин не кашлянул.
Смутившись, уроженец Сан-Паулу стал медленнее орудовать вилкой, как будто еда не так уж пришлась ему по душе. Но Магнолия, не спрашивая разрешения, положила гостю еще, и он снова пришел в восторг.
– Какой чудесный перец. Пища богов! Как будто попадаешь в преддверье райского блаженства и не боишься, что тебя оттуда изгонят.
Склонный к образным сравнениям, он продолжал говорить, отправляя в рот порцию за порцией.
– А вы пробовали раскусывать перчинки? Это все равно что умирать сладкой смертью. Зато какая благодать! Божественная пряность!
Жоакин нацеплял еду на вилку, помогая себе ломтиком хлеба, который, казалось, вот-вот рассыплется в его грубых пальцах, и жена все время наблюдала за ним с тревогой. Антунес снова обратился к ее мужу:
– А папы римские, сеу Жоакин, действительно остерегались, иначе им могли бы подсыпать яду в вино. Только недоверие спасало их жизнь и могущество. Поэтому они так много веков процветали в Авиньоне и в Риме, а каждый последующий век был богаче предыдущего убийствами.
Затем обернулся к Магнолии:
– А как, по-вашему, кардиналы реагировали на папскую бесцеремонность?
Хозяйка притворилась, что не слышит, и продолжала разрезать свой бифштекс на мелкие кусочки.
– Магнолия застенчива, – сказал Жоакин, размахивая ножом и вилкой. – Кроме всего прочего, в этом доме папа римский – это я, верно, Магнолия?
Полидоро рассмеялся вместе с отцом: показал перед посторонним человеком, что Жоакин под благотворным влиянием семьи мог быть остроумным. Ведь именно такими мелочами питалось тщеславие Жоакина.
– Если вы папа римский в Триндаде, как же вам не быть первосвященником в своем собственном доме? – сказал Антунес.
Обильная еда не утолила жажды мести в душе Жоакина, и он обратился к выходцу из Сан-Паулу:
– Ну а как продвигается ваше строительство? Будет гостиница достроена или останется вроде неоконченной симфонии того русского композитора?
Магнолия переполошилась. Муж сел в лужу и вызвал на ее лице краску стыда. И она не знала, как защитить Жоакина от его собственной нахальной самоуверенности: не умел он правильно оценить свои скудные познания, щеголял понятиями, возникавшими в его сознании наобум, по воле случая.
Ни один мускул не дрогнул на лице гостя, а Магнолия прикрыла свое замешательство скомканной салфеткой.
– Неоконченную симфонию написал не Чайковский. Но, во всяком случае, и ему не хватало времени завершить некоторые свои произведения, – сказала она.
– Может быть, – раздраженно отозвался Жоакин. – Столько всего надо знать, что я не представляю себе, как избавить сыновей от невежества.
Антунес, желая отблагодарить хозяйку за гостеприимство, похвалил бифштекс по-милански и улыбнулся Жоакину в знак того, что не обижается.
– Культура без доброты – ненужная роскошь, – изрек он. Помолчав немного из стратегических соображений, снова воодушевился: – Вы будете моими гостями в день открытия гостиницы. Я решил предоставить вам номер люкс на шестом этаже на первую ночь. Будете спать на кроватях, предназначенных для иностранных магнатов. Из окон сможете увидеть дома на окраине города, а если посмотрите вдаль, увидите поля фазенды Суспиро, она ведь ваша, не так ли? Я планировал этот номер для самого себя. Холостяку вроде меня приходится создавать иллюзию домашнего очага. Ручаюсь, вы будете счастливы в этом номере, куда заглядывает утреннее солнце.
Жоакин подивился ловкости этого человека. Он держал за пазухой хитроумное оружие на случай возможных наскоков, но не торопился его применять. Напротив, давал времени свободно течь, чтобы нужное мгновение вызрело, как вызревает под лучами солнца золотистый виноград.
Магнолия принесла из кухни прохладительный напиток из плодов маракужа[9]9
Маракужа – ползучее растение со съедобными плодами.
[Закрыть]. Слегка пьянящий запах развеял собиравшиеся тучи, однако Жоакин молчал, и было непонятно, принимает он приглашение архитектора или нет.
Не желая, чтобы обед закончился неловкостью, Магнолия торжественно уселась на свое место.
– С превеликим удовольствием, сеу Антунес. Не так ли, Жоакин?
Тот залпом выпил сок. Прокашлялся, прочищая горло после терпкого напитка.
Антунес испугался, как бы не возникла супружеская ссора.
– Отныне и впредь прошу называть меня Бандейранте, – попросил он. Видя, что Жоакин испугался, пояснил: – Так прозывали меня и моих родителей, ведущих свой род от португальцев, которые были одновременно и головорезами, и поэтами. Начиная с Фернана Паэса Леме. Они убивали ради золота и земель и создавали новую расу метисов. Именно благодаря этим завоевателям и насильникам мы стали страной с большим будущим. Если бы не они, Бразилия была бы теперь величиной с Францию, да и то с ненадежными границами. Окруженные врагами, мы не могли бы спокойно спать.
И прежде чем Жоакин оправился от страха, вызванного тем, что в его доме упомянули прозвище, данное этому человеку им самим, Антунес обратился к Полидоро, с интересом слушавшему его:
– Настанет день, когда и вы будете счастливы в моей гостинице. А что еще нам надо от жизни? – Подавленный собственными воспоминаниями, он прикрыл лицо салфеткой.
Полидоро выпрямился.
– Я предпочитаю стать вашим компаньоном, сеу Антунес.
Прежде чем Жоакин успел охладить пыл своего первенца, архитектор живо ответил:
– Хотите быть моим компаньоном? Как знать, возможно, в завещании я оставлю вам половину номеров. Какой этаж вы предпочли бы?
– Я предпочел бы номер на шестом этаже. Хочу смотреть оттуда на фазенду Суспиро, которая когда-нибудь станет моей, – ответил Полидоро так решительно, что Жоакину уже нечего было сказать.
– Но прежде нам надо решить еще одну проблему, – озабоченно сказал Антунес. – У гостиницы пока что нет названия. А что, если мы окрестим ее прямо сейчас?
Полидоро посмотрел на мать. Держа руки на столе, Магнолия подмигнула сыну, она была счастлива участвовать в событии, которое стало праздником для нее и для се сына.
Полидоро всегда мечтал пересечь Индийский океан. В этих воображаемых дальних путешествиях он видел женщин, едва прикрытых звериными шкурами, подносивших к его губам пенящееся вино. Все детали были почерпнуты из журналов. Теперь нужно было уточнить, чего же на самом деле он хочет.
– Я знаю, как ее назвать – «Палас». Вот именно: гостиница «Палас».
– Немного же у тебя воображения, – возразил Жоакин, про которого сын в эту минуту забыл. – Да в любом городе любой страны есть гостиница «Палас»!
Рассчитывая на поддержку матери, Полидоро бросил отцу вызов:
– Если гостиница представляет собой дворец, то ее и можно так назвать, хотя бы на чужом языке.
– А на что нам дворец в Триндаде? Разве что для того, чтобы заточать в его подземелье узников, – грубо заметил Жоакин, не считаясь с присутствием честолюбивого гостя из Сан-Паулу.
Не вникая в суть, Магнолия задумалась о памятниках, предназначенных для вечности: такие здания она видела на фотографиях, они по красоте своей не могли быть созданиями природы, а служили памятниками человеческого гения.
– Как хорошо вы сказали, сеу Антунес, – со вздохом произнесла она.
Обильная жирная пища вызвала сонливость. И Жоакин счел, что обед пора закончить, хотя Магнолия все еще старательно помешивала ложкой сладкое молочное блюдо, словно была на кухне и боялась, что молоко свернется.
– Пора отдохнуть после обеда, сеу Антунес.
Антунес собрался уходить, Полидоро последовал за ним.
– Куда ты, сын? – на редкость кротко спросил Жоакин.
Полидоро подошел к отцу и попросил благословить его. Он собрался проводить Бандейранте до ворот. Антунес же, полагая, что Магнолия все еще сидит на своем месте во главе стола, поклонился так же церемонно, как при встрече. Но потом заметил, что хозяйка ушла, не попрощавшись.
Это происшествие вызвало насмешливую улыбку Жоакина, который оскалил пожелтевшие от табака зубы. Довольный оплошностью Антунеса, он обратился к Полидоро:
– Зайди посмотреть дворец сеу Антунеса, ведь он обещал, что там ты будешь счастлив. Только я надеюсь, что счастье примет женский облик – это единственное, что может тебя интересовать.
И с деланным смехом распрощался с Бандейранте у порога.
В холле гостиницы Полидоро направился к конторке администратора. Мажико ждал его, удивляясь первому за столько лет опозданию. Одет он был в темный костюм и пепельно-серый жилет, как будто боялся капризов предательской зимы.
Говорил он мало. Считал, что по долгу службы должен щадить голосовые связки, приберегая их для самых важных постояльцев. У него не было четко сформулированных критериев оценки гостей, он просто окидывал каждого придирчивым взглядом, принимая во внимание все мелочи – от ботинок до одеколона.
Завидев Полидоро, Мажико нарочно, чтобы досадить ему, вытащил из кармана часы, однако на циферблат смотреть не стал. Тот не обратил на этот жест никакого внимания и облокотился на стойку.
– Хороший вечерок, – сказал он, точно обращался к незнакомому человеку, но такова была освященная годами традиция.
– Слава Богу, дождя нет. К концу этой недели у нас не останется ни одного свободного номера, – важно произнес Мажико, желая тем самым создать впечатление, будто гостиница, несмотря на облупившиеся от непогоды стены, все еще привлекает проводящие медовый месяц парочки и тех, кто оказывается в Триндаде проездом.
Мажико грешил против истины единственно для того, чтобы защитить честь гостиницы. Именно за то, что Мажико переживал обветшание здания не меньше, чем он сам, Полидоро держал его в должности администратора, прощая ему некоторую дерзость.
– Когда-нибудь мы надстроим еще один этаж в целях удовлетворения спроса, – сказал Полидоро, не спеша задать привычный вопрос.
Мажико признавал, что обязан ему должностью и должен быть благодарен за чеки, присылаемые на Рождество, но никогда эту благодарность не выражал.
– Надо еще выяснить, выдержит ли фундамент седьмой этаж.
Полидоро положил руку на стойку, меж тем как Мажико, избегая его взгляда, осматривал свои ногти, накрашенные бесцветным лаком.
– Есть для меня письмо? – наконец спросил Полидоро скрепя сердце.
Мажико знал эти слова на память. Знал интонацию, ритм и придыхание, с которым произносилась эта неизменная фраза. Вот уже двадцать лет Полидоро набирался сил и произносил одни и те же слова на этом самом месте под вечер, когда вестибюль еще находился в полутьме, потому что Мажико не спешил зажечь свисавшую со сводчатого потолка большую люстру.
Мажико выдвинул правый ящик бюро и начал рыться в бумагах: он вроде бы видел письмо, адресованное Полидоро. Фазендейро тоже был уверен, что на этот раз почта доставила ему послание как награду за упорство.
Администратор нарочито медленно перекладывал счета, уведомления и письма, не востребованные бывшими постояльцами. Тем самым он удерживал Полидоро у стойки несколько минут.
Бросался в глаза беспорядок в ящике. Мажико ревностно следил за своим внешним видом и за состоянием здания гостиницы, а административные обязанности были у него на втором плане. Зато, питая страсть к коллекционированию, он хранил даже салфетки, на которых постояльцы иногда запечатлевали свои любовные излияния.
Каждый вечер Мажико терпеливо перебирал бумаги в поисках заветного письма. Все думал, что надо бы избавиться от бесполезных списков всякого рода, но у него не хватало смелости выбросить их в корзину для бумаг. Проверял ящик за ящиком – так же безрезультатно.
– Уж сегодня-то я готов был поклясться, что для вас было письмо, – произнес он с отчаянием в голосе.
– Зайду завтра, – бросил Полидоро, повернулся и пошел прочь, не выразив никаких чувств. Пересек холл и направился в бар. Глянул на люстру богемского хрусталя. Теперь свет был уже включен, и подвески переливались всеми цветами радуги.
Когда-то Бандейранте запретил пускать в бар женщин. Бар был выполнен в английском стиле соответственно воспоминаниям Антунеса о его единственном путешествии в Европу. Он приводил разные доводы, объяснявшие, почему он не хотел видеть женщин среди сквернословящих мужчин, в атмосфере, пропитанной спиртными парами и табачным дымом.
– Не следует им посещать место, предназначенное для грубых мужских удовольствий. Это может ранить их чувствительные души.
Уроженец Сан-Паулу так превозносил женские добродетели, что Жоакин опасался, как бы юный Полидоро не стал предпочитать женское общество, тем более что он видел, как у матери все домашние дела творятся словно по волшебству. Жоакин сурово противился миндальничанью и, желая укрепить дух сына, чтобы в будущем тот не вздыхал из одной только галантности, внушал ему убеждения, которые препятствовали бы размягчению характера – нечто вроде посыпанной солью карфагенской земли, чтобы цветы не произрастали там даже в вазах.
После открытия бара Жоакин отказывался от шотландского виски, которым Бандейранте угощал его бесплатно: считал, что это питье каким-то образом может испортить ощущения, возникающие после принятия спиртного. Однако Бандейранте внимательно прислушивался к протестам против введения чужеземных обычаев в ущерб национальным и старался убедить всех, что не собирается никого переупрямить.
– Всякая культура утверждается только после того, как пройдет испытание, – убежденно говорил он.
Зайдя в бар, Полидоро поздоровался с Франсиско. Усевшись на плетеный стул, которым пользовался почти единолично, с удовольствием посмотрел на бутылки, расположенные на стойке без всякого порядка. Сдвинутые к переносице лохматые брови говорили о его дурном настроении. Придвинувшись к столику, сделал вид, что не замечает, как почтительно его приветствует начальник полиции Нарсисо. Франсиско принес виски, ведерко со льдом и бутылку минеральной воды, которую Полидоро пил из отдельного стакана.
– Только что ушел учитель Виржилио. Спрашивал о вас. – Буфетчик осторожно положил лед в стаканчик для виски.
– А что ему надо? – сухо спросил Полидоро. Франсиско перевел зубочистку из одного уголка рта в другой: он пользовался этим приемом, чтобы глотать слова, так что его трудно было понять, и заодно старался не ляпнуть что-нибудь такое, что обидело бы посетителя. Крашеные черные волосы свидетельствовали о желании выглядеть моложе своих лет. На нем был атласный жилет, единственная вещь, сохранившаяся с тех времен, когда он служил в кабаре «Лапа» в Рио-де-Жанейро. Когда он вспоминал об этом, глаза его наполнялись слезами.
Франсиско знал Триндаде как никто другой. Дабы получить сведения о чужой жизни, даже прибегал иногда к предосудительным приемам. Обслуживая какого-нибудь пьяницу, следил за ним весь вечер и в конце концов дожидался его откровений. Не зная усталости, он вкладывал в это занятие всю свою ловкость. Полидоро поощрял его усилия: что ж, призвание не хуже любого другого, да к тому же еще и полезное. Однако Франсиско понимал, что близок его закат: под старость нюх уже не будет таким тонким и выслушивать заявления недовольных ему не придется. Полидоро первым отвернется от него: он самый неподатливый из тех, кто его слушает. Если не заинтересуешь его первой фразой, вторую он слушать не станет.
– Не знаю, чего хочет учитель, но догадываюсь. Наверняка что-то серьезное. – И бросил на собеседника взгляд, обещавший нечто такое, что трудно себе представить.
Полидоро непонятно почему содрогнулся. Но сдержался, чтобы не дать повод буфетчику для продолжения разговора.
Однако Франсиско никогда не пасовал перед трудностями, связанными с его призванием.
– С тех пор как я утром вышел на работу, я все время хватаюсь за карман. У меня такое чувство, будто я потерял какую-то ценную вещь, например обручальное кольцо, отданное мне на хранение. А вещь эту надо к концу вечера вернуть ее владельцу. Ну, не знаю, сеу Полидоро, только сегодня день не такой, как все. Вы обратили внимание, как расположены облака?
Полидоро никак не поощрял буфетчика, чтобы тот продолжал, даже ни разу на него не взглянул. Подобное пренебрежение могло бы подорвать престиж Франсиско, если ему не удастся спасти положение.
– Учитель пошел в пансион Джоконды. На нем синий костюм, который он надевает по понедельникам, и от него пахнет одеколоном. Конечно, он пошел на праздник. Вы понимаете, о каком празднике я говорю. – И Франсиско устремил лукавый взгляд на Полидоро, который не всегда бывал расположен узнавать интимные подробности.
Сам Полидоро был довольно равнодушен к публичному дому Джоконды, который прозвали Станцией, не заходил туда уже недели две. Тамошние женщины предполагали, что Полидоро либо вернулся на супружеское ложе, либо завел новую любовницу на какой-нибудь из своих фазенд: его мужское естество, хоть ему уже стукнуло шестьдесят, не позволяло обходиться без женщин.
Несмотря на безучастность Полидоро, Франсиско продолжал:
– Да, пошел в дом Джоконды. Он не пропускает ни одного понедельника.
Последнюю фразу буфетчик произнес с особым нажимом, намекая, что Полидоро не был там с восемнадцатого мая, это был серенький туманный денек. Эти сведения Франсиско получил, конечно, не от Джоконды, которая хранила за семью замками свою записную книжку, где мелким почерком помечала, как часто заходит тот или иной клиент.
Полидоро закрыл глаза, давая понять, что разговор окончен. Франсиско, огорченный невниманием, заметил морщинки у припухших век Полидоро: стареет на глазах и уже едва ли способен пробудить страсть в ком бы то ни было.
Франсиско медленно отошел от столика, надеясь, что Полидоро позовет его обратно. Но тот лишь устроил ноги поудобней под столиком. Ночью он плохо спал из-за страха, что умрет, так и не повидав женщину, имя которой избегал произносить. С каждым прожитым годом он чувствовал, как укорачивается его жизнь.
Часы пробили шесть. Резко прозвучали удары церковного колокола. Собравшиеся в церкви женщины нервно перебирали четки. Каждая бусина означала мольбу. Полидоро задумался об этом, но его вернул к действительности шум шагов.
– Вы меня искали? – спросил он, не предлагая Виржилио сесть.
Учитель, чуть подавшись вперед всем телом, ждал приглашения. Полидоро сделал рукой жест, призванный исправить допущенную неучтивость, тем более что за ними наблюдал Франсиско.
– Если б я знал, что вы зайдете, Виржилио, я велел бы подать сразу два стаканчика, но еще не поздно поправить дело. Что будете пить, сеньор учитель?
Подобный выпад огорчил Виржилио: окружающие подумают, что Полидоро разговаривает с ним только потому, что не может этого избежать. А уж Франсиско разнесет по всему свету, что фазендейро, дескать, не уважает учителя, дом у которого скромный, хотя весь набит книгами. А ведь он сеет культуру, в то время как Полидоро, читавший только журналы да рекламные буклеты, когда заходил в аптеку, закоснел в гордом невежестве и смотрит на мир только через призму своего собственного опыта.
– Сколько лет уже никто не заказывал забористого португальского вина? – спросил Виржилио, подмигивая Франсиско, к вящему неудовольствию Полидоро. – Принесите-ка нам лучшего вина из вашего затянутого паутиной погреба, причем благородного: ведь сегодня праздник, хотя Полидоро и позабыл, что пригласил меня.
Такое нахальство поразило Полидоро: учитель не имел обыкновения злоупотреблять дружбой. Однако упрекать его Полидоро не стал, напротив, подтвердил заказ запыленной бутылки с красочной этикеткой. В общем, злополучный понедельник, день, начавшийся завываниями ветра, похоже, забрал их в свое лоно. Надо поостеречься.
Франсиско не трогался с места: боялся, что не узнает секрета, который Виржилио приберегал для фазендейро. Овладей он им – на неделю станет королем, это возместит и скудные чаевые, и скромное жалованье, не позволяющие ему даже отштукатурить дом, который после смерти матери того и гляди развалится. Не говоря уже о том, что в последние годы ничто не волновало сердце жителей Триндаде: с приходом телесериалов все успокоились тем, что забыли о канве своей собственной жизни, по которой раньше вышивали нитками всех цветов, от розового до зеленого, и такая мешанина не оскорбляла ничьих эстетических чувств.
Ни один человек в Триндаде не был способен теперь на сумасбродные поступки. Подобное можно было увидеть только в кино или по телевидению. Сама политика, раньше представлявшая собой дело общественности, потеряла романтический ореол, после того как столицу страны заняли военные[10]10
Имеется в виду военный переворот 1964 года.
[Закрыть]. Болтали, что в некоторых штатах применяют жестокие пытки против студентов и коммунистов. Никто, однако, не верил этой злобной клевете на президента Медичи, самого симпатичного генерала революции, его имя оказалось навеки связанным с победой бразильской футбольной команды в Мехико, в результате которой они стали троекратными чемпионами мира.
Дома Франсиско страдал от одиночества, которое убивал, таскаясь из последних сил по городу и собирая сплетни. В своем призвании он не раскаивался, так как считал необходимым обращать внимание на человеческие поступки и оценивать их значимость. Вообще-то он предпочитал труднообъяснимые подлые поступки – тут уж не было причин соблюдать молчание и навсегда запереть тайну в несгораемый шкаф. Будучи по природе общественными, человеческие поступки заслуживали того, чтобы стать достоянием общества, в недрах которого, кстати, они и зародились.
– А вино, Франсиско? Разве вы не слышали, что сказал Полидоро? – И Виржилио, подражая фазендейро, сдвинул брови к переносице.
Полидоро сидел, выпрямившись на стуле, и не хотел говорить первым. Значит, Виржилио должен был взять инициативу на себя. Он знаток всяких хитросплетений истории, вот пусть и прольет свет на то, что таит в себе темное болото человеческой души.
Виржилио полистал книгу, которую принес с собой. Передавая запечатанный конверт Полидоро, вздохнул с облегчением.
– Письмо пришло на мой адрес, но предназначено оно вам.
Виржилио с таким волнением смотрел на Полидоро, что тот испугался, как бы письмо не взорвалось в его руках. В груди заныло от прилива крови. Он заподозрил, что письмо это написано в год открытия Бразилии, пережило века, чтобы теперь рассыпаться в прах у него на глазах.
Осмотрел конверт, разыгрывая равнодушие. И вдруг заметил непорядок.
– Почему он запачкан жиром?
От такой неблагодарности Виржилио содрогнулся. Мало того, что Полидоро не благодарит его за такую услугу, он еще питает какие-то грязные подозрения.
– Да почем мне знать, откуда это пятно! Почтальоны такие неряхи. Когда перекусывают, вытирают руки о письма, – осторожно сказал Виржилио.
Полидоро он не убедил.
– Это свежее пятно. – И фазендейро бесцеремонно понюхал конверт. – Да и пахнет жареной курицей.
Виржилио был поражен такой проницательностью. На самом-то деле, когда почтальон постучался, чтобы вручить письмо, Виржилио обгладывал куриную ножку, а перед этим подчистил тарелку корочкой хлеба, но пойти в ванную помыть руки было некогда, и он взял письмо двумя пальцами, чтобы не засалить его целиком. Нет смысла сочинять небылицы, Полидоро все равно выведет его на чистую воду без всякой жалости.
Их разговор прервал Франсиско, который принес вино. Почувствовав себя в безопасности, Виржилио подождал, пока вино не согреет их сердца: с каждым глотком красного зло будет улетучиваться.
Вытаскивая пробку, Франсиско склонился над бутылкой. Сказывалась усталость после стольких лет работы в этой должности.
– Однажды вы проглотите эту зубочистку. В эпитафии будет сказано, что, дескать, умер, подавившись зубочисткой; вроде вампира, которого можно убить, лишь загнав кол ему в сердце, – раздраженно произнес Полидоро.
Франсиско в любой обстановке старался сохранить хорошие манеры, завидуя постояльцам, которые, покидая «Палас», оставляли память об утонченном воспитании.
– С таким вином надо обращаться торжественно, – мягко сказал он.
– Побыстрей, у нас не целый день впереди, чтобы прикончить эту бутылку, – заметил Полидоро.
Вспомнив, что и сам он был жертвой грубого нажима, Виржилио вмешался:
– Времени у нас с избытком. Какая разница, живем мы во втором веке или в двадцатом? О том и о другом мы знаем только по книгам, а в пределах одного века время и вовсе не имеет значения.
Франсиско налил вина в хрустальные бокалы.
– Это последний хрусталь, Как хороши эти бокалы! – Виржилио посмотрел на молчавшего фазендейро. – Какие новости из столицы?
Полидоро боялся смазать потными руками написанные чернилами буквы. В груди вился клубок змей; они трепетали и дергались, гремели погремушками в грудной клетке, готовые впрыснуть в его кровь яд предательства. Именно таким способом эти твари, проклятые еще в Эдеме, вели борьбу со счастьем.
Полидоро вскрыл письмо. Плотная, как полотно, бумага дрожала у него в руках, когда он начал читать. Гордо вздыбленные, почти печатные буквы донесли до него острый запах индийских богинь, бивший в нос подобно запаху, исходившему от коров, испускающих мочу и молоко. Он был беззащитен перед охватившими его чувствами.
Его локти терлись о деревянную столешницу. Читал он беспорядочно, буквы прыгали перед глазами, а любопытство Виржилио все возрастало. Кто это постучался к ним в дверь, чтобы сразить Полидоро, сердце которого загрубело благодаря отцовским урокам? Не решаясь спросить прямо, Виржилио видел, как фазендейро у него на глазах теряет жизненную силу, которую черпал ежедневно у коров и быков на своих фазендах.
