Текст книги "Сладкая песнь Каэтаны"
Автор книги: Нелида Пиньон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– Кому под силу выполнять капризы Каэтаны, – сказала Джоконда, как будто побуждая его вернуться под родной кров.
Выпив вторую рюмку кашасы, Полидоро стал перебирать в уме события дня. После обеда он отправился на вокзал. Поезд прибыл минута в минуту, а на платформе все оспаривали друг у друга честь первому обнять Каэтану. Он тоже бросился к похожей на нее женщине. Разочарование вызвало всеобщее уныние, а он ощутил боль в груди, напомнившую о конечности жизни, и тут же вздохнул с облегчением, подумав, что не надо говорить о своих чувствах на людях и друзья не видят на его лице печать засохшего и горького цветка былой страсти. Может, поэтому и Каэтана не захотела поехать поездом. Хотя, будучи актрисой, не мыслящей жизнь без скрипучих подмостков, она любила патетические сцены.
На платформе ему пришлось бороться с Виржилио, который жаждал первым обнять Каэтану. Учитель верил в непогрешимость записанной на бумаге истории, хотя ему ни разу в жизни не попался ни один ценный документ.
Выйдя из здания вокзала, Полидоро сел за руль своего автомобиля, но не мог решить, куда ехать, поэтому, когда Эрнесто попросил взять его с собой, чтобы сопровождать друга в гостиницу, Полидоро бесстрастно отказался: пусть все пешком расходятся по домам. Он включил зажигание и подождал, пока разогреется двигатель.
– Заставьте всех разойтись, – велел он начальнику полиции. – Незачем всему городу знать, что мы были здесь. А если кто-то будет настаивать, что видел, как прошел поезд, говорите, что это ему приснилось. Кто из нас в детстве не любил поезда?
Эрнесто втиснулся все же в машину.
– Если мы не разойдемся, весь город поверит, что через Триндаде действительно прошел поезд.
Аптекарь счел эту мысль нелепой: поезд неизбежно оставил улики, подтверждающие, что он здесь прошел.
– Кто видел, скоро забудет, – вмешался начальник полиции, считавший себя вправе врываться среди ночи в спальни, чтобы застать любовников на месте преступления. – Нет причин, по которым люди поверили бы в такую нелепость.
Выехав на площадь, Полидоро взглянул на манговое дерево, посаженное его дедом. Чтобы не возбуждать подозрений, вел себя так же, как накануне. Идя к гостинице, представлял себе: а что, если Мажико ошибся этажом и вручил Каэтане ключи от того номера, который не вызовет у нее никаких воспоминаний? Это дало бы повод актрисе протестовать и отбило бы у нее охоту вновь раздуть огонь былой любви, тем более не в тех стенах, где пламенем пылала их страсть.
Или же Мажико, торжественно нацепив фрак, в полуразвалившемся лифте злорадно объявит, что дирекция гостиницы придерживается правила не предоставлять номера актерам и актрисам. Не будет никакого исключения даже для Каэтаны, как бы она ни была знаменита. После таких оскорбительных слов Полидоро плюнет ему в лицо, выхватит из кармана чековую книжку и крикнет, что, раз так, сеу Мажико, я выкупаю гостиницу. Назовите цену, и я тут же выпишу чек.
Мажико поджидал его у дверей: он был уверен, что Полидоро не заставит себя ждать. Это он, Мажико, предвидя дни апогея для гостиницы «Палас», послал Франсиско на вокзал.
– Я сам провел дону Каэтану в ее номер, – с чувством сказал он.
Полидоро не обратил на него особого внимания, прошел мимо дверцы старенького лифта и стал подниматься по лестнице: боялся, как бы лифт не застрял между четвертым и пятым этажами. Шагая по ступенькам, он придумывал первую фразу: надо было, чтобы она выражала его страсть, но не выходила бы за рамки хорошего тона.
На площадке третьего этажа вспомнил первую улыбку Каэтаны. Сначала он не хотел идти в цирк, других дел хватало, но афиша, на которой было изображено загримированное женское лицо, заставила его изменить мнение. Купил билет, решив посидеть в цирке минут пятнадцать: театр он не любил. Но стоило ему увидеть, как Каэтана рядом с дядей, Данило и другими актерами произносила какие-то слова и двигалась по арене грациозно и в то же время трогательно, на него нахлынул поток нежности. Чтобы заглушить боль от вонзившейся в сердце стрелы амура, Полидоро захлопал в ладоши. Каэтана, приложив руку к сердцу, раскланивалась перед рукоплескавшей публикой, непривычной к смертоносным молниям искусства, сочетавшимся в тот вечер с черными тучами на небе.
Зайдя за кулисы выразить свое восхищение, Полидоро удивился, что у этой женщины такое редкостное для Бразилии имя.
– Чему удивляться, для странствующей актрисы Каэтана – вполне подходящее имя. Может, вы хотели бы, чтобы я прозывалась Дульсинеей Тобосской, которая тоже была жертвой чужих иллюзий?
Полидоро ничего не знал о Дульсинее, но Каэтана этому не удивилась. Она и сама не могла бы объяснить, каким образом бродячая жизнь незаметно просветила ее, хотя не всегда в нужном направлении.
Когда она жестикулировала, Полидоро понимал, что эта женщина может оставить на его сердце неизгладимые отметины: длинные пальцы с накрашенными заостренными ногтями трепетали над высокой грудью, точно пташка на ветке дерева с опавшими листьями.
Желая показать свою галантность, Полидоро склонил голову в знак того, что поражен в самое сердце, которое трепещет от любви. Этот жест получился у него, разумеется, неестественным. И тут же Полидоро забеспокоился, как бы за кулисами не появилась Додо и не устроила сцену вроде тех, которые видела в кино, в ту самую минуту, когда он делал первую попытку внушить актрисе какие-то иллюзии на свой счет. Но больше всего он боялся, что Каэтана окажется иностранкой с бразильским подданством и что, прибыв издалека, она неподвластна влиянию духа тех краев, где ей приходится бывать: ни одна земля не заставит человека отказаться от тех иллюзий, которые остаются для него родными.
– Уделите мне хотя бы полчаса. – Умоляющий тон, каким были произнесены эти слова, раздосадовал Полидоро.
Каэтана посмотрела на часы.
– Только одни часы отсчитывают время для моего сердца: это часы искусства, им не нужно стрелок. Поэтому на сцене или на арене я произношу каждую реплику в таком темпе, в каком этого требует искусство. Бывают фразы, которые занимают целую минуту, иногда они поглощают следующую фразу или же вызывают злость у нетерпеливой публики. А вы о каких часах говорите? – Каэтана с грустью посмотрела на выцветшую парусину цирка-шапито.
Полидоро испугался. Мечта о любви ранила его насмерть, точно отравленная стрела. Он не мог стать рабом иллюзии. Вспомнил задумчивый облик кинозвезд – все они думают об одном: как бы поработить мужчину.
– Я пробуду здесь, сколько мне понадобится. Никто не сгонит меня с моей собственной земли: Триндаде пока еще мой город. Моя родина, понятно? – заявил он, дав волю своему тщеславию землевладельца.
Белые, черные и розовые перья, украшавшие прическу Каэтаны, задрожали, свидетельствуя о ярости. Каэтана выступала в костюме дамы полусвета, которой судьба уготовила наказание, вполне удовлетворяющее общество, и она напустилась на Полидоро:
– Кто вы такой, чтобы брать из рук Господа Бога бич судьбы в свои руки?
Каэтана торжественно и с театральным пафосом смешивала фразы, выражавшие ее чувства, с репликами из пьес своего репертуара, причем сама не могла бы отличить одно от другого. Эта женщина все больше приводила в замешательство Полидоро. Наверняка она путала его с каким-то своим врагом прошлых лет, образ которого вновь возникал перед ее мысленным взором, когда ее мучили бессонница и голод.
– С каких это пор вы мой господин? – Каэтана точно заведенная продолжала все в том же тоне.
Ее последняя фраза не сразила, а воодушевила Полидоро. На редкость непринужденно разыгранная сцена могла получить продолжение вне стен артистической уборной и в конечном счете привести их в постель, о чем говорил ему инстинкт мужчины.
– Великолепная роль! – Полидоро пытался подыграть актрисе, несмотря на свое равнодушие к сценическому искусству. – Из какой пьесы эта фраза, типичная для владелицы энженьо[21]21
Небольшой сахарный завод с примитивным оборудованием.
[Закрыть] или фазенды?
Каэтана удивилась простодушию и страстности собеседника. Его упрямство и попытка подыграть ей вызвали у нее смех.
– Что вы смеетесь? – недоверчиво спросил он, боясь, как бы смех не развеял зарождающееся чувство.
– Я пошла на сцену только для того, чтобы играть сильных женщин, одно слово которых может поработить или убить мужчину. Когда-нибудь сыграю Клеопатру и в минуту самоубийства умру как царица наперекор жестокости римлян и безразличию Антония.
Полидоро насторожился. Актриса обещала уступить ему, видя в его лице этого самого Антония, а сама, как видно, хотела отомстить политиканам. Полковникам[22]22
В Бразилии многим крупным землевладельцам присваивается звание полковника Гражданской гвардии.
[Закрыть] Триндаде вроде него и его отца. Упомянув о царице, предупреждала его о губительном характере страсти, способной отделить их от мира, заставив пренебречь опасностями эгоистического путешествия вдвоем без компаса.
Полидоро посмотрел на ее отражение в зеркале: Каэтана нацепляла фальшивые драгоценности так осторожно, словно они были настоящие. Над наспех сколоченными рядами скамеек витали воспоминания о путешествиях, переездах по необъятным просторам Бразилии, которые наложили на нее и ее дядю неизгладимое клеймо.
– Как я вижу, вы, Каэтана Толедо, женщина непростая. Вы похожи на тех португалок далекого прошлого, которые провожали мужей до трапа корабля, дабы удостовериться, что они действительно отплывают в Америку. И не подавали виду, что страдают, хотя их мужья покидали дом на десять, а то и больше лет, а некоторые вовсе не вернулись. Эти одетые в черное женщины не плакали.
Полидоро остался доволен тем, что показал свои познания в истории Португалии. А еще он хотел поразить ее сюжетами, почерпнутыми из книг, – не унижаться же ему перед артисткой цирка, которой пока что не заинтересовался ни один столичный антрепренер.
Каэтана готовилась ко второму воскресному представлению. Через несколько минут ей предстояло снова выйти на арену. Особенно тщательно подводила глаза, сверкавшие необыкновенным блеском. Она не казалась девочкой, в определенном смысле она уже вышла из детского возраста.
Появился Веспасиано, позвал племянницу, но та не откликнулась. Тогда он с удивлением оглядел Полидоро. Полидоро не отступился от своего.
– Могу я встретиться с вами после представления?
Видя сосредоточенное выражение лица Каэтаны, которая прогоняла его, чтобы заменить какими-то воображаемыми химерами, Полидоро обратился к Веспасиано, терпеливо наблюдавшему за племянницей:
– Почему она мне не отвечает?
– Она всегда такая перед выходом на сцену. А вы представляете себе, что будет в тот день, когда она выйдет на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро? Это наша заветная мечта. Уверен, что Каэтана этого добьется. Мне бы только дожить до часа ее торжества.
Веспасиано пошел к выходу на арену, знаком пригласив Полидоро следовать за ним. Возле занавеса он схватил его за руку.
– Если хотите, чтобы племянница стала вашей, вам придется уехать с нами. Место Каэтаны – на сцене, она никогда не покинет этот мир. – Он повернулся спиной к Полидоро и пошел к выходу. Оглянувшись, остался доволен тем, что увидел. – Не делайте такое лицо! Вы не первый откажетесь от семьи, денег, доброго имени, чтобы следовать за актрисой, – мягко добавил он.
Хотя Веспасиано ничего не сказал напрямик, он, как показалось Полидоро, рекомендовал ему соблюдать осторожность и давал ценные сведения. Его племянница под сенью искусства привлекала на сцену влюбленных в нее мужчин, лишая их родного крова для того лишь, чтобы вскоре ненасытно пожрать их. В сердце актрисы они долго не задерживались, их всех ждало изгнание. Представив себе такую картину, Полидоро обиделся.
– Вы меня за клоуна, что ли, принимаете? – сказал он, не подумав о том, какой эффект эти слова произведут в цирке.
– Зачем вы обижаете клоунов? Эти артисты в каждое представление вкладывают всю свою нежную страдающую душу, я тоже иногда выступаю клоуном. Клоуну не нужны выспренние фразы, чтобы тронуть сердца зрителей. В стране неразумных и сумасшедших смех – единственная достойная уважения стихия. Вы согласны со мной?
От волнения у Веспасиано дрожал живот под свободной туникой, на груди сверкало желтое созвездие усыпанное белым бисером. Когда он хохотал, фальшивая борода лезла вверх. Создавалось впечатление, что у него два лица.
Хотя сценические приготовления раздражали Полидоро, в обращении с Веспасиано он старался соблюсти хорошие манеры, как бы пропуская свои чувства через особый фильтр: не хотел, чтобы Веспасиано счел его невоздержанным.
Соответственно держал себя и Веспасиано. В знак расположения старик стал рассказывать о бедах и радостях ремесла бродячего актера. Говорил, например, что для актера чувства существуют как бы сами по себе и в большей мере принадлежат действующим лицам, нежели играющим их роль артистам. Желания вспыхивают и гаснут, точно языки пламени, не оставляя следа, актер ложится спать с мыслью о роли, играет даже во сне.
С превеликим трудом Веспасиано попал-таки в анналы бразильского театра. Теперь уж никто не украдет его славу, судя по всему – заслуженную. В книге Брисио де Абреу он упоминается как основатель странствующей группы «Пилигримы», которая с 1930 года ездила по внутренним районам Бразилии со своими талантами, мешками и ящиками с костюмами и жалким реквизитом вроде складных стульев. Упоминание в истории театра вдохновляло Веспасиано: если кто сомневался, он тотчас вытаскивал довольно затрепанную книгу.
– Наша братия бродит по свету с незапамятных времен, гонимая церковью, дворянством, холодом и нищетой. В такой богатой стране, как Бразилия, нам не раз приходилось голодать. Иногда в деревнях нам платят овощами, яйцами, курами. Однажды играем мы какую-то пьесу, и вдруг курица в плетеной корзинке как закудахчет! Поднялся переполох, а несчастная снесла яйцо прямо у нас под носом. В конце концов мы все расхохотались, а потом зрители накидали нам в шляпу изрядно монет.
Полидоро присел в первом ряду: скоро начнется представление. Но у дядюшки оставалось еще несколько минут, чтобы поговорить о циркачах, презревших домашний очаг, землю и прочие надежные вещи.
Несмотря на проникавший под шатер свежий ветерок, Веспасиано потел, вытирая пот с груди той же тряпкой, которой смахивал пыль с сапог.
– Каэтану я растил с детских лет. Брат мой умер от чахотки. Когда-то он любил кутнуть, а потом кашлял кровью на простыни и свою пижаму. В наследство дочери оставил всего-навсего черный студенческий плащ Коимбрского университета, музыкальную шкатулку с перламутровой инкрустацией на крышке – подарок какой-то дамы, имя которой он не называл, – да с полдюжины греческих трагедий. Некоторые из них брат знал наизусть; даже в поле, среди навозных куч, произносил монологи, будто на сцене. Хорошо помню, как накануне смерти он послал за мной в полночь. Я с трудом понимал, что он говорит, ведь легкие у него были все в дырках, будто сыр. Вот тогда он мне и сказал...
Веспасиано растроганно посмотрел на зрителей, робко занимавших места. Публики было совсем мало; большинство из них первый раз в жизни видели артиста, но его это как будто не заботило. Непринужденным жестом Веспасиано вывернул правый карман брюк, желая показать, что он пуст.
– Так ваш брат знал, что умрет? – спросил Полидоро, проявляя интерес к родственникам Каэтаны, точь-в-точь как спрашивал о предках Додо, перед тем как жениться на ней.
– Давно знал. С мальчишеских лет все твердил, что жизнь коротка и надо не терять времени, чтобы прожить ее с блеском. Перед смертью единственной его заботой была дочь. Имя ей было дано в честь герцогини Альба – с их семейством был тесно связан великий Гойя, – и брат хотел, чтобы Каэтана стала актрисой, как все в нашем роду. Не знаю никого, кто избежал бы этой судьбы. И надо было воспитать ее так, чтобы ни при каких трудностях она не бросила свое ремесло. Брат считал всякий провал таким же естественным, как и успех.
Взял я Каэтану за руку, повел в магазин и купил ей платье – уж больно обветшало то, которое было на ней, да ошибся размером, подол оказался коротковат. Что делать? Взяли да подшили полоску из обрезков костюма для какой-то пьесы. К моему удивлению, Каэтана запротестовала. Она, мол, не подкидыш и не прислуга. Я дал ей понять, что она не права, я готов был последним куском с ней поделиться. Да, немилостива была жизнь к нашему брату – никак наша бродячая труппа не могла собрать достаточно денег, чтобы выступить в каком-нибудь столичном театре. Как знать, тогда, может, стало бы нам полегче, отдохнули бы от немощеных дорог, по которым в те времена мы ездили на телеге, не раз застревая в грязи на целый день. Приходилось звать на помощь какого-нибудь крестьянина с запряжкой быков. Когда выдавался свободный часок, Каэтана декламировала перед зеркалом, отрабатывала голос и мимику, пососет лимонную карамельку – и за работу. Как-то заявила мимоходом, что, будь у нее деньги, уехала бы от нас в Милан.
Веспасиано нанизывал одно воспоминание на другое, жестикулируя полными руками, которым не хватало легкости. Закоренелая актерская привычка. Как будто не доверял словам, если они не сопровождались движениями рук.
– Позволь узнать, а почему именно в Милан? Каэтана глянула на дядю с надменным видом, словно упрекала за трудно прожитые годы, за чиненые-перечиненые платья.
– Там я стану примадонной. Хочу быть оперной певицей, опера – это такая пьеса, где поют, если вы этого не знаете.
– Разве ты не видишь, как тяжела наша актерская жизнь? А ты еще хочешь плыть за океан и жить в чужой стране – и для чего? Чтобы страдать на иностранном языке? Мало тебе Бразилии? Это прекрасная страна, такая большая, что ее не изъездишь за всю жизнь.
Полидоро слушал актера с неудовольствием: боялся конца истории Каэтаны. Старик возьмет да откроет секрет, который представляет угрозу для развития их отношений. Запах пота из-под мышек Веспасиано бил в нос, его даже замутило. Он не переносил близкого контакта с мужчинами.
Увлеченный воспоминаниями, старый актер не замечал раздражения собеседника. Снова повествовал о былых скитаниях, рассказывал, как часто им приходилось ночью удирать из какого-нибудь пансиона, потому что нечем было заплатить за постой. Однако успех в Пиренополисе взбодрил Каэтану.
– Закатили нам обед с десертом из пятнадцати блюд.
Каэтана сидела рядом со мной во главе стола. Украсила прическу тиарой с фальшивыми камнями: хотела казаться постарше и побогаче. Наверное, как раз поэтому размечталась под сверкающими стекляшками и сказала:
– Никто не возьмет надо мной верх навсегда.
Такие слова, произнесенные пятнадцатилетней девчонкой, выдавали в ней норовистую, необъезженную кобылицу с роскошной гривой. В ушах ее были перламутровые серьги величиной с мочку ее уха. Я тогда с грустью подумал, что не найдется мужчины, который завоевал бы ее нежность. У нее была жесткая, змеиная кожа. Она говорила, что, кроме меня, никого не любит. Один раз даже поцеловала меня в лоб. Да и то когда я слег и она боялась, как бы я не умер. Услышав, как я в горячке несу всякую чушь, расплакалась.
– Ах, дядя, что же будет со мной, если я вдруг лишусь вас? Что мне успех, если вы его не увидите!
Ее черные глаза смотрели на меня с такой тревогой, словно разом хотели разрешить загадку, возникшую в едва расцветшей душе.
Привязанность племянницы подбодрила меня. Надо было как-то отблагодарить ее за бережно хранимое в душе чувство, которое прорвалось наружу в час моей болезни. И я разрешил ей пользоваться радиолой, которую мы держали исключительно для нужд сцены: хотел, чтобы она слушала любимые арии у себя в комнате или под открытым небом, когда мы останавливались на ночлег в поле, если нечем было заплатить за постой.
Полидоро слушал актера, как будто представление уже началось, наблюдая в качестве зрителя из первого ряда семейную драму, пережитую Веспасиано, которую тот изображал отчаянными жестами под аккомпанемент смеха, рыданий и вздохов, ибо повествовал он о собственной жизни, полной лишений, такому неотесанному ценителю, как Полидоро.
– Так вы хотите сказать, что любовь к театру у Каэтаны в крови? Что это наследственная болезнь?
Опять Полидоро выразился неосторожно и, не желая того, обидел Веспасиано.
Тот улыбнулся. Он высоко ценил искренность, которую встретишь разве что в загоне для скота да на сцене, где она лишь чуть скрыта в намеках и иносказаниях, как того требуют законы театра. А кроме всего прочего, старый актер надеялся, что Полидоро поддастся актерской романтике и раскошелится на постановку, достойную театра «Синеландия» в Рио-де-Жанейро.
– Любовь к театру у нее в крови и в сердце, и эта страсть может больно задеть всякого, кто ее полюбит.
Лицо Веспасиано впервые приняло плутовское выражение, ибо сейчас он разыгрывал сцену из водевиля, намекая, что Полидоро может стать избранником его племянницы, если не пожалеет презренного металла.
Полидоро оживился. Не зря он нюхал пот Веспасиано, как ему ни противны естественные выделения, защищающие человеческое тело. В добрый час дядя поддержал его притязания на расположение племянницы, с помощью такого союзника он сумеет продлить дарованные ему полчаса свидания.
Веспасиано встал. Увидев племянницу у другого выхода на арену, распрощался с Полидоро. Выступать ему еще не скоро, но надо отдать кое-какие распоряжения. Пригласил гостя в единственную ложу. Полидоро поблагодарил, но решил посмотреть представление как-нибудь в другой раз.
– Так и договоримся, друг мой, – сказал он и ушел. Полидоро укрылся на пустыре за цирком; посмотрел на часы и не увидел стрелок: уже стемнело. Наконец аплодисменты затихли, публика повалила из цирка. Тогда он вернулся в артистическую уборную за кулисами.
– Я выполнил свое обещание, теперь ваш черед, – сказал он, стоя перед девушкой в отглаженном костюме, но с взлохмаченной головой.
Каэтана, оставаясь в просторном халатике, принялась лущить дольки чеснока. Потом начала с силой натирать ими правую руку, время от времени поднося дольки к носу. Жадно вдыхала резкий запах, который достигал и Полидоро, раздражал его, пробуждая желание тут же опрокинуть девушку на пол и навалиться на нее.
Сидя на табурете, Каэтана протянула натертую чесноком руку, чтобы Полидоро ее поцеловал. Тот не был приучен к такому ритуалу и в испуге отступил на шаг. А меж тем то, чего требовала Каэтана, было когда-то навязчивой идеей его матери. Магнолия много лет мечтала, чтобы какой-нибудь воспитанный человек поцеловал ей руку и тем самым утвердил ее во мнении, что, несмотря на грубость обитателей Триндаде, этот галантный жест пережил века и такая честь была оказана именно ей. Но судьбе было угодно, чтобы Магнолия так до самой смерти и не сумела преодолеть сопротивление мужа, который отказывал жене в простой любезности, а меж тем эта любезность стерла бы из ее памяти образ всем известного человека, когда-то обедавшего у них, человека, чей томный взгляд, вьющиеся волосы, ухоженные усы и костюм для верховой езды частенько возникали в ее снах и заставляли ее вздрагивать.
– Если хотите, чтобы я вас полюбила, пройдите испытание чесноком. Ну, целуйте мне руки.
Полидоро почувствовал, как горячая волна желания поднялась по его ляжкам и налила мужской силой его возбужденные половые органы. Охваченный яростью, он принялся нюхать ее руки до самого локтя, шумно сопя носом. Полизал пальцы кончиком языка – от них пахло жареным мясом. Мучаясь двойным голодом, забрал в рот пальцы Каэтаны. Сгибаясь, они касались костяшками неба и вызывали чуть ли не позывы на рвоту.
Каэтана предоставляла известную свободу языку Полидоро, когда он смачивал пахнущей чесноком слюной ее руки до локтя, благо он не претендовал на большее. Наконец, устав исследовать кожу актрисы чуть ли не до костей, Полидоро приблизил свой большой рот к ее лицу и страстно дохнул на нее.
– Ну как, хорошо теперь от меня пахнет, вы довольны? – спросил он, желая отомстить за ту дикую страсть, которая обрушилась на него, точно катастрофа, которой нет названия.
Каэтана встала и с силой оттолкнула его. Полидоро упирался, продолжая склоняться над ней. Она еще раз оттолкнула его и вернулась к трельяжу.
– Так-то вы со мной обращаетесь!
Он попытался обнять ее сзади, прижимая к ее спине низ живота. Увидев это в зеркало, Каэтана покачала головой. Полидоро устыдился.
– Первое испытание вы выдержали. Потом увидимся.
И она помахала ему рукой, все еще хранившей запах чеснока. Полидоро, стараясь не попадаться на глаза Веспасиано, исчез в ночи.
В веселом доме Пальмира постучала графинчиком по плечу Полидоро и спугнула его воспоминания.
– Налить еще?
Полидоро раздраженно обернулся. Откуда Пальмире взять такта, чтобы утешить уязвленного мужчину? Оттого что через ее постель прошло столько народу, лучше разбираться в человеческих чувствах она не стала.
– В этом доме нельзя уже просто отдохнуть? – спросил он, осуждающе глядя на Джоконду.
– Сюда приходят не спать. Если хотите предаваться воспоминаниям, ступайте под свой кров.
Она надерзила ему, не обращая внимания на его презрительную мину, он увидел, что волосы ее схвачены шпильками, а тюрбан валяется на ковре рядом с креслом.
Неухоженный вид Джоконды смягчил сердце Полидоро: Джоконда, как и он, – жертва беспощадных годов, среди которых были и несчастливые, и безобидные.
– Я ухожу. Сегодня был чертовски трудный день.
– Пожалуйста, не уходите. Расскажите еще о Каэтане, – остановила его Диана. – Только вы можете подтвердить, что она все еще любит нас.
От желания уговорить Полидоро составить им компанию в этот нескончаемый вечер Диана пустила слюну, смешанную с гуараной[23]23
Гуарана – бразильское ползучее растение, из семян которого изготовляют тонизирующий напиток.
[Закрыть], которую только что пила.
Полидоро устал и оттого чувствовал себя еще более одиноким. Не хватало духа открыть дверь собственного дома и войти в темную гостиную. Так как он вовсе не был обязан вести какую-нибудь из Трех Граций в постель, Полидоро уступил просьбе Дианы и с покорным видом вытер лицо платком. Он считал своим долгом поделиться с кем-то былым счастьем, вспомнить беспокойный путь, который проделала его страсть. Глядя на лицо Дианы, служившее ему компасом, он решил рассказать какую-нибудь историю, героями которой были Каэтана и он сам.
Диана присела на ковер, точно борзая у ног хозяина. Благодарная за оказанное ей – в ущерб Джоконде – внимание, она вдруг, ко всеобщему изумлению, начала развязывать шнурки ботинок Полидоро и разула гостя. Не гнушаясь запахом грязных носков, принялась легким похлопываньем массировать ноги Полидоро – только и не хватало, чтобы она отерла их своими длинными волосами, как Мария Магдалина.
Намерение Дианы досадить Джоконде не понравилось Пальмире. Однако, чтобы не пропустить ничего из рассказа Полидоро, она присоединилась к Диане, усевшись рядом с ней на ковер.
Полидоро приосанился, хотя ему было щекотно от ласкового похлопыванья Дианы.
– Не знаю, как вам объяснить, но на площадке четвертого этажа я испугался, что не хватит сил еще на четыре пролета. Учтите: я привык ходить пешком, часами не слезать с седла, не говоря уже о том, что мне случалось так же обходиться и с самыми ядреными бабами в округе. – Говорил он тихо, тон его не был хвастливым, как будто он беседовал с соседом. – И вот я выдохся, еле ковылял – и все из-за женщины! Правда, Веспасиано предупреждал меня при нашем первом знакомстве. Но что поделаешь с мечтами, которые упрямо носишь в сердце! Без них грудь засохла бы от тоски!
Полидоро говорил, нарочно делая многозначительные паузы сообразно обстановке. Ему хотелось оправдать ожидания Трех Граций в особенности потому, что Джоконда, сидевшая в другом конце гостиной, не обращала на него внимания.
Себастьяна вытащила платок – по вечерам она частенько пускала слезу, – но взглядом твердо дала понять, что не нарушит повествования. Что бы ни рассказал Полидоро, они все примут за чистую монету. Вот, например, Диана настолько верила гостю, что без устали похлопывала его по ступням ног – тем жарче будет страсть во всех перипетиях истории.
Полидоро не спеша изливал свои чувства перед женщинами, которые милостиво разрешали ему присочинять. Проститутки – народ чуткий, они вполне могли понять его душевное содрогание в те Минуты, когда он поднимался по ступеням лестницы, перебирая их, словно бусины незримых четок. Робкие, неверные слова как будто складывались в молитву некоему безымянному божеству.
На площадке пятого этажа он снова остановился перевести дух, мысленно подыскивая довод, который убедил бы его в том, что любовь Каэтаны сохранилась, несмотря на долгую разлуку. Раз уж она за все эти годы не написала ему, что порывает связывавшие их любовные узы, хотя могла это сделать, в каком бы районе Бразилии ни находилась, значит, он мог надеяться, что прежние слова любви, произносившиеся под шелест простыней, не утратили силы.
Подкрепив себя таким рассуждением, Полидоро втянул живот, поправил подтяжки и постарался застегнуть пиджак перед дверью, ведущей в номер люкс. Зря стараешься – как будто шептало ему воображаемое зеркало, жестокое и зловредное.
Отступать было нельзя: он проделал немалый путь и у него возникло чувство, будто бы он стоптал подметки последней пары ботинок и стер ноги в кровь. Перед дверью Полидоро напомнил себе, что всегда был желанным для женщин. Повторил про себя эту фразу несколько раз – она звучала убедительно. Повинуясь этому убеждению, он постучал. Каэтана, несомненно, ждала его.
– И дверь вам открыла сама Каэтана? – прервала его мечтательная Диана, несмотря на то что к ним подошла Джоконда и осуждающе глядела на них.
Джоконда хорошо знала нрав Полидоро. Всю жизнь он управлялся с быками, шагал по зарослям, кишащим змеями, пауками и скорпионами, и не умел соблюдать правила хорошего тона или произносить патетические фразы. Сейчас она видела, что он нервничает, пытается подобрать ноги под себя, а Диана силой их удерживает. В этой борьбе Полидоро с трудом вспоминал мир условностей, от которого он давно отошел, целиком предоставив его Додо. Реальная действительность, в центре которой находились жена, дочери, зятья и внуки, вызывала у него подергиванье лица, беспокойство, нервные срывы.
– Ах ты, шлюха! – заорал он, нарушая доброе согласие с Дианой. – Как ты смеешь прерывать меня? Будто я мечу перед вами куски дерьма, а не жемчужины моих самых тонких чувств! С каких это пор я враль и трус! Ты думаешь, я нарочно придумываю подробности, чтобы утаить неприятную для меня правду? Поэтому ты меня прервала? А может, ты предпочла бы, чтобы Каэтана умерла, тебя зло берет, что она живет и блещет и никто не может отобрать у нее скипетр?
Полидоро встал с кресла. Ни минуты он не останется в доме, где его оскорбила нетерпеливая сучка, не уступит просьбам Джоконды, хоть та и подала ему ботинки, которые он в минуту злости отшвырнул от себя ногой. Они угодили в ни в чем не повинных Себастьяну и Пальмиру, мирно сидевших на ковре. Но не такие уж эти проститутки безобидные, какими хотят казаться. Они стали на сторону Дианы, ведьмы чертовой, совсем погрязшей в пороках, после того как добрая тысяча мужчин прошла через ее постель.
