Текст книги "Современная проза Сингапура (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Белый песок и серый песок,

ах, кто купит мой белый песок?

Ах, кто купит мой серый песок?)

Учили даже физкультуре.

Он украдкой посмотрел на отца и в наказание тут же получил ответный взгляд. Он перевел взгляд на отцовскую фотографию на стене над холодильником. Подальше от греха. На фотографии отец, маленький и неуклюжий в двубортном костюме, одолженном у дяди Чеонга, принимал часы от рослого европейца, директора пароходства. Директор был проездом в Сингапуре и вручал отцу часы в связи с тем, что отец отбарабанил двадцать лет; и все, что осталось, – это часы и фотография над холодильником.

Куан Мэн вышел из дому вместе с отцом, они рядышком зашагали по улице, старые деревья на углу играли листвой в утреннем солнце, как только что избранная Мисс Сингапур. Подождали на остановке и вместе сели в автобус. Он сидел рядом с отцом, не глядя на него, и продолжал думать о фотографии. Когда он был маленький, отец ездил на работу на велосипеде. Иногда по вечерам он катал Куан Мэна на велосипеде – это был зеленый "ралей", Куан Мэн помнил его и помнил, как больно было сидеть на раме. Вечерние прогулки открывали им совсем другой, незнакомый мир – зеленые, почти не городские кварталы, с красивыми домами, где жили богатые люди. Прекрасный мир ухоженных лужаек, розовых и белых бунгало, бамбуковых изгородей и аллей, затененных деревьями. А сами они тогда жили в Китайском городе, на втором этаже над лавкой. Куан Мэн посмотрел на дорогу. Теперь на улицах почти не осталось велосипедистов – дороги уже давно были оставлены в распоряжение машин, которых становилось все больше. Сингапур – город без велосипедистов.

Отец сошел. Когда автобус покатил дальше, Куан Мэн оглянулся на старого человека, который благополучно перешел через дорогу. Небольшое ежедневное чудо при таком потоке машин. Откуда берутся эти машины? И кто эти уверенные люди, которые ведут их? Такие же сингапурцы, как он сам? Но у него не было машины, он даже не умел ее водить, и ничего общего с этими людьми у него не было. Водить машину – Куан Мэну это казалось таким экзотическим занятием, что он никак не мог представить себя за рулем. Он мог вспомнить только вечерние катанья на велосипеде, когда он был маленьким, а отец был мужчиной, велосипедистом. Зеленый "ралей". Машина, на которой он путешествовал в страну чудес.

Автобус дернулся и остановился. Куан Мэн сошел и чуть задержался на бровке. Мимо неслись ревущие машины. Дневная суматоха уже начинала отупляюще действовать на него, как лекарство.

Прежде чем усесться – или "приковаться", как он говорил, – к столу, он отправился сдать справку от доктора мистеру Тану.

Мистер Тан скользнул по справке явно недовольным взглядом и отбросил ее в сторону.

– Надеюсь, вам получше, – сказал он с тяжеловесной иронией.

– Спасибо, мне лучше, но я еще не совсем поправился, – ответил Куан Мэн, играя свою роль в спектакле. Подумав, он добавил: – Доктор Чан дал лекарство. Я его еще принимаю.

Медленно и скорбно, будто окутанный облаком страдания, прошествовал он к своему столу, надеясь, что обращает на себя общее внимание. Куан Мэн уже давно обучился этим конторским фокусам и теперь, немало попрактиковавшись в них, чувствовал себя специалистом. Он испытывал некоторое удовлетворение от собственной ловкости. Но это были мелкие радости жизни.

Так он прошествовал к маленькому столу в захламленной и шумной комнатке. Куан Мэн принялся отрабатывать зарплату, размышляя – оправдывает ли цель средства. Все эти фразочки, которые подбираешь в школе, – с какой готовностью приходят они на ум, как только начинаешь думать о жизни. Во всяком случае, школа себя оправдывает. Механически делая свою работу, за которую в конце месяца ему дадут деньги в плотном коричневом конверте, Куан Мэн все чаще мечтает о том, как бы он мог жить, будь он кем-то другим. Например, рыбаком, выходящим в море в длинном изящном сампане... В недолгий сезон муссонных бурь, когда море штормит, он сидит на песке, опершись спиной о кокосовую пальму, и чинит сети. Песок. Мягкий, теплый, ласковый песок. Или он матрос – ночью на койке в кубрике он прислушивается к биению волн, а днем на палубе вглядывается вдаль сквозь тучи соленых брызг, а вокруг одно море, море, море. Судно заходит в порты: Аден, Амстердам, Гамбург, Токио, Нью-Йорк, Гонконг, Коломбо, Владивосток, он сходит на берег и свободно шатается по портовым барам и забегаловкам. Или он крестьянин – обрабатывает свой клочок земли и собственными руками заставляет расти разные штуки, разные нежные зеленые растения. Куан Мэн не сомневался, что у него они росли бы. А потом сбор урожая и обильный деревенский праздник. Или стать бы рабочим на судоремонтном в Джуронге – там он сваривал бы огромные стальные листы в обшивку танкера-гиганта. В руках у него кислородная – или ацетиленовая, что ли? – горелка, искры звездами рассыпаются во все стороны, но он, умелый рабочий, не обращает на них никакого внимания. После работы он вытирает свои сильные мазутные руки и открывает бутылку пива. Как на рекламе пива "Гиннес". Сильный человек после трудового дня имеет право выпить.

Куан Мэн очнулся и начал разглядывать комнату, все время представляя себе отцовскую фотографию над холодильником. Неужели все, что ему суждено, это такая же фотография, которую через двадцать пять лет повесят на другую стену над холодильником? Вот так вот – он просто старший клерк. Никакой драмы. Все просто. А зачем же в школе ему давали читать "Остров сокровищ", Вальтера Скотта и прочее, и прочее, зачем его научили мечтать о приключениях? Куан Мэн пересмотрел решение суда, которое приговорило его к рабочему столу, выпустил себя на волю и величаво, торжественно направился к уборной. В рабочее время!

В уборной он провел немалое время – рабочее время, – заполняя его чтением настенных надписей. Во всех общественных уборных стены бывают исписаны. Куан Мэн любил читать надписи, можно сказать, что он был их постоянным читателем. Он иногда заходил в уборные не потому, что нужно было, а почитать. Скоро он напишет свое первое произведение на стенке уборной в баре "Май-Май". Достанет черную шариковую ручку и размашисто выведет:

Бесконечные дни.

Не короче и ночи.

Незачем жить,

если нету полсотни.

Жалко, он совсем не умеет рисовать – даже похабные картинки не получаются. Ну что ж поделаешь, кто не умеет петь, кто не умеет рисовать, кто не умеет любить, кто не умеет жить – у каждого свои недостатки, расфилософствовался он.

Из уборной он вышел, как после многотрудной битвы, чувствуя слабость в коленях. От долгого сидения левая нога заснула. Завершив единственную битву, посильную ему, Куан Мэн, как солдат-ветеран, вернулся к мирной жизни – к своему маленькому рабочему столу.

Позвонил Хок Лай, и они договорились встретиться в обеденный перерыв.

Обыкновенно Куан Мэн ходил на обед один, никогда не присоединяясь к другим из конторы.

Он не мог отнести их к классу коллег, но этим он принижал не их, а себя – своего рода чувство скромности. На обед он расходовал шестьдесят центов: полтинник на жареный рис или на тарелку карри с рисом и десять центов на стакан сока из сахарного тростника, или лимонада, или кокосового молока. Обедал он в базарной харчевне на берегу реки Сингапур. Длинный ряд низеньких харчевен жался к громадным каркасам новых домов, где помещались банки и торговые фирмы. Запахи острой еды мешались там с гнилым запахом застойной воды. Была бы это чистая река с ясной голубой или зеленой водой, мечтал Куан Мэн, глядя в речную муть, которую тяжело пахали баржи, груженные каучуком и другими товарами.

Хок Лай повел его в "Джи-Эйч кафе" на Бэттери-стрит – неподалеку. Что означало загадочное сокращение "Джи-Эйч", не было известно никому, но харчевни и речной берег явно находились в совсем другом мире. А здесь был настоящий ресторан с охлажденным воздухом, с плюшевыми креслами, с белыми скатертями, немножко заляпанными, с толстой индуской у пианино, которая пела песенки, некогда потрясавшие Бродвей. Мелодии Кола Портера, Оскара Хаммерстайна и Ричарда Роджерса наполняли призраками большой, приятно затемненный зал, где обедали молодые чиновники, юристы и доктора. Обед здесь подавали на тарелках, ели ножами и вилками. Серебряные приборы, хоть и обшарпанные, были украшены монограммами "Джи-Эйч". Хок Лай объяснил, что вечером заведение обращается в бар, где девушки и все такое, а днем тут ресторан.

Охлажденный воздух ложился на лицо Куан Мэна, как ветер из чужих стран. Хок Лай сделал знак официанту, и тот провел их к столику. Куан Мэн сел напротив Хок Лая, лицом к индуске – ей было лет сорок, – которая бренчала на своем старом пианино.

Ночью и днем

все ты одна

в сердце моем.

Пусть светит луна...

Хок Лай явился в галстуке. Куан Мэн не умел его носить – галстук всегда обвивался вокруг его шеи, как удавка. Он вспомнил, как раз пришлось нацепить галстук на каком-то школьном мероприятии. Никогда ему не нравились школьные мероприятия. Ему не нравятся мероприятия, и точка.

Куан Мэн почувствовал, как холодный воздух коснулся его ног в ботинках на босу ногу. Ему стало неудобно, будто весь ресторан должен был знать, что на нем нет носков. Он осторожно огляделся: никому до него не было дела – кто ел, кто прихлебывал кофе, кто обсуждал биржевые новости. Официант записал заказ.

– Мэн, ты помнишь, что я тебе вчера говорил?

– Помню, конечно.

– Я серьезно. Поехали купаться в Седили.

– Ну правда, я в это воскресенье никак не могу.

– Хватит, парень. Я серьезно. Действительно хорошие девушки. Тебе понравится Анна, которая будет с тобой.

– А она будет со мной?

– А что? Я уже ей рассказал про тебя. Я тебя, старик, знаешь как расписал. Можешь гордиться.

Куан Мэн промолчал. Рассказал ей про меня. Расписал ей меня. Ну как это можно? Как начать и чем кончить?

– А Сесилия Онг – моя птичка. Высокий класс. Классная девушка, по-другому и не скажешь. Отец у нее банкир, он большой человек в Китайской торговой палате. Но дело даже не в этом – посмотришь, какая у нее фигурка, старик!

Хок Лай попробовал изобразить руками. Получилась восьмерка. Официант принес суп.

– Анна другая, она поменьше. Твой тип. Училась в миссионерской школе, талантливая, на пианино играет. Шопен там и всякая такая чепуха. В общем, как я сказал, вполне твой тип.

Но я не люблю музыку, возразил про себя Куан Мэн. Собственно, я не знаю музыку. Никогда ее специально не слушал.

– Ну так как?

Хок Лай здорово изменился в последнее время, подумал Куан Мэн. Хотя нет, пожалуй, изменился – это не то слово. Хок Лай стал новым Хок Лаем, будто этот новый Хок Лай всегда существовал, выжидая время, когда прежний Хок Лай превратился в него. Потенциальная возможность, которая реализовалась.

Как бы там ни было, но работа в американской страховой фирме уже сказывалась на нем, новый Хок Лай, сидевший напротив Куан Мэна, чем-то неуловимым напоминал американца: строгий галстук, носки и обед в "Джи-Эйч". И девушка, отец которой чем-то занимается в Китайской торговой палате. Куда только девались страстные социалистические убеждения школьных лет? Туда же, куда мечты школьных лет. Мечтавший стать победителем дракона ухаживает за драконовой дочкой.

– Только не в это воскресенье, Хок Лай.

– Нет, невозможный ты человек.

– Извини.

– "Извини, извини". Не за что. Позову кого-нибудь из коллег. Хотя бы Джонни Кху, этого парня, у которого "моррис".

– Вот и прекрасно.

– "Прекрасно, прекрасно". Правда, невозможный ты человек. Ну ладно, а сегодня вечером пойдешь с нами в кино? Сходим вчетвером. Говорят, в "Одеоне" хорошая картина.

Куан Мэн не знал, что ответить. Отказываться неудобно. Тем более Люси сказала, что она сегодня занята и они не увидятся.

– О'кей.

Подошел официант с подносом: свиные отбивные с жареной картошкой для Хок Лая и яванское махми для Куан Мэна. Певица запела: "Мечтаю я о белом Рождестве".

Он столько раз лежал в постели, мечтая о снежных зимах, представляя себе белые хлопья, крыши, сверкающие белизной. Белизна – она делает все новым, непохожим. Непривычный белый мир, такой отличный от монотонного мира, не знающего смены времен года, – нельзя же называть временами года чередование сухих и дождливых месяцев. Времена года должны изменяться, их смена ведет к смене образа жизни, к изменчивости жизни, а неизменность, в которой он жил, однообразие погоды похоже на неизлечимую хроническую болезнь с постоянной горячечностью воздуха, обжигающего-обжигающего. Сингапур такой тесный остров, без настоящих холмов, без настоящих рек, без настоящих гор... Вот только море. Целыми ночами он вызывал в воображении видение сияющего города, чужого города, сверкающего в ночи другими, не неоновыми огнями, плывущими вдали.

Погода в его мечтах менялась с временами года, стены домов, листва деревьев и небо меняли цвета, оттенки переходили один в другой, все постоянно изменялось. А перемены всегда обновляют. Как путешествия. Уехать от всего от этого – в Непал, в Бутан, в Сикким, в маленькие гималайские княжества. Какой ребенок не влекся очарованно к этим странам и далеким княжествам, таким крошечным под сенью огромных скорбно-пустынных гор? Пустынность привлекает – она свободна от больших городов. Княжества будто из волшебных сказок. Ему случалось видеть гуркхов, сынов этих далеких стран. Они продавали таинственные гладко отполированные камни на тротуаре перед величественным зданием Гонконгско-Шанхайского банка в торговом районе города. Гуркхи приезжали издалека, закутанные в свои мешковатые одежды, с целыми ящиками гладких тусклых камней. Эти камни они собирали в руслах холодных горных речек, чистая вода которых обкатала их. Тускловато-серые, зеленоватые и темно-красные камни будто хранили в себе краски гор и речек. Куан Мэн любил эти камни и верил, или почти верил, что они волшебные. А у людей они не вызывали такой жадности, как драгоценные камни, крикливо-яркие украшения, выставленные в витринах ювелирных магазинов вместе с вульгарными браслетами и кольцами – броскими подарками для вторых жен или любовниц богатых коммерсантов...

Без гор, без речек

где верхушки деревьев качаются,

где детям сладко мечтается

под звон бубенцов в снегу...

стонала певица на скрипучей сцене в ресторане с охлажденным воздухом.

– Надо собраться с силами, старик, если ты хочешь выиграть в этих тараканьих бегах, – назидательно говорил Хок Лай. – Ты посмотри на себя, старина. Без носков, мятые штаны, старые ботинки – ты так ничего не добьешься. Надо всегда помнить – мир сотворили не мы, поэтому мы должны принять правила игры, согласиться с условностями нашей жизни. Иначе мы выходим из игры. Это все очень просто, парень! Тебе надо это понять, и чем быстрей, тем лучше. Участников в игре много, каждый ставит на себя и играет за себя. Поверь мне, старик. Я уже многому научился.

И это говорит наш школьный вершитель судеб нового мира, размышлял Куан Мэн, с трудом управляясь с ножом и вилкой. Насколько удобней есть палочками – он же в этом деле просто артист.

– А сегодня пошли в кино. Не становись ты отшельником. Ты и так в последнее время начал замыкаться. Одиночество ни к чему. Чтобы преуспеть в этом мире, человеку нужны знакомства – и побольше.

Эти слова не выходили у него из ума, когда он вернулся после обеда на работу. Чтобы отогнать их, он сосредоточился на бумагах. В этот день Куан Мэн всего себя отдал своей конторе.

ГЛАВА 5

Куан Мэн стоял в длинной очереди на автобусной остановке. Тысячи клерков выскакивали из учреждений, бежали на остановки и в тихом изнеможении замирали в очередях. Иной раз не выдерживали чьи-то нервы, потрепанные рабочим днем, – тогда раздражение прорывалось в жалобах в "Стрэйтс тайме" или в "Истерн сан" или в одну из китайских газет. Куан Мэн застыл в самом хвосте длинной очереди, которая почти не двигалась уже целых десять минут. Улицы были забиты транспортом – бампер к бамперу. Нетерпеливые гудки. Полицейский в белоснежной, наглаженной форме торчит в своем стакане на перекрестке, как дергунчик, угловато дирижирующий дорожной симфонией, воем и скрежетом моторов. Голова Куан Мэна забита мыслями – бампер к бамперу: дома ждут с ужином, Люси он сегодня не увидит, угроза кино, завтра воскресенье, а что, что через год?

Автобус высадил его на углу квартала одинаковых жилых домов, выстроившихся, как домино. Семья переехала в эту новую государственную квартиру два года назад. На седьмой этаж двадцатиэтажного дома с двумя лифтами,' которые останавливались только на четвертом, восьмом и двенадцатом. Он выходил на восьмом и сбегал по лестнице вниз. Недалеко была Центральная больница.

Куан родился в старой части Сингапура, в перенаселенном китайском квартале, в двухэтажном доме, над маленькой продовольственной лавочкой. Семья тогда состояла из родителей Куан Мэна, бабушки – матери отца, дяди Чеая, его младшей сестры с двумя детьми, Куан Мэна, его двух младших братьев, двух младших сестер и служанки А Сюань. Бабушка Куан Мэна купила А Сюань совсем еще девочкой, и семья обращалась с ней скорей как с рабыней, чем как с прислугой. Всего в четырех комнатушках второго этажа жило тринадцать душ.

Жизнь в китайском квартале вспоминалась теперь отдаленно. Сцена из пьесы, в которой теперешний Куан Мэн не актер, а зритель, и зритель-то довольно безразличный. Родители, братья, сестры – какими они были тогда, дядя Чеай с семьей, служанка А Сюань, бабушка, о которой он думал, что она ведет растительный образ жизни – с тех пор, как узнал этот термин в школе, все они были смутными воспоминаниями прошлого, обособленными от его нынешней жизни. Будто прочитал в книге, в книге не про него самого, а про другого человека.

Из неясности воспоминаний выплывало его собственное детство: он видел бабушку в сделанном на заказ кресле из эбенового дерева. Бледное лицо, без морщин, без выражения. Матерчатые туфли на крохотных ступнях, которые людям того поколения казались непременной принадлежностью девушек из знати, из семьи с положением – это было еще до революции, до свержения маньчжурской династии. Бабушкины черные волосы собраны в узелок на затылке, гладко зачесаны и смазаны душистым маслом, от которого они блестят, как черная лакированная спинка ее эбенового кресла. Куан Мэн боялся смотреть на бинтованные бабушкины ступни, он избегал их, как избегал ходить в темноте в уборную на заднем дворике; как бы ни гнала его туда нужда, он боялся безымянных демонов детского мрака. Затхлый, солоноватый запах лавчонки, сумма запахов продуктов, хранившихся в ней: сушеной, соленой рыбы, вязок красно-коричневых китайских колбасок, подвешенных на проволочных крючьях, мешков с рисом, банок кокосового масла, противней соевого творога, бутылок черного соуса, коробок утиных соленых яиц, пересыпанных для сохранности черной золой, ярко-красных свечей, ароматических курительных палочек, сушеных промасленных уток, пачек маргарина и банок куриных консервов, – все эти запахи, смешанные с вонью сточных канав, переполненных водой от муссонных ливней, ударили вдруг ему в нос. Обыкновенно Куан Мэн, как все, кто вырос в таких кварталах, не чувствовал их запахов, не слышал шума и не видел мусора и грязи.

Только изредка возвращались к нему картины детства – как стоп-кадры из фильма: маленькие личики и крикливые голоса друзей его детства, шумные, веселые игры с мальчишками из их квартала; истории, которые они выдумывали и рассказывали друг другу, – о героических мальчишках в волшебных туфлях, как они летали в них по воздуху и сражались с демонами и дьяволами; охота на белых самцов боевых пауков – их ловили и держали в коробочках. Паучихи бывали черными и раздутыми. Куан Мэн так боялся их, что даже теперь чувствовал, как воспоминание заставляет его покрыться гусиной кожей. Мальчишки клеили и запускали воздушных змеев; разноцветные змеи усеивали маленькое небо, а мальчишки старались одним змеем сбить другого. В китайский Новый год детей наряжали в яркие новые одежды, давали им деньги, и вся китайская часть города взрывалась оглушительным треском хлопушек. Кадры тускнели на экране. Куан Мэн перезабыл имена приятелей. Помнил только Леонг Чеая – его мать выступала в кабаре, а он собирал марки и здорово рисовал. Еще был длинный тощий Чан Сен – у него мать была сердитая и лупила его при всех: снимала с него штаны и выставляла его голый зад напоказ сингапурскому небу и всей ребятне квартала. Свистела в воздухе бамбуковая трость, и каждый взмах сопровождался пронзительным воплем Чан Сена. Был Фук Вень – у того никогда не проходили прыщи на голове, остриженной под машинку. Куда они все подевались? Тени детства. А где эти люди теперь?

Как время летит. Бабушка умерла три года назад, растительное существование прекратилось. Куан Мэн вспомнил, как ее хоронили. Целых два дня массивный гроб загораживал узкий проход в лавке, а вокруг толклись родственники в черной, в коричневой домоткани, приходили и уходили знакомые и соседи. Бормотали и пели молитвы. Куан Мэну вспомнилось, как он подумал: консервируют растительное существо. Бабушка умерла вскорости после семейного скандала: А Сюань забеременела от Чаня, который работал шофером на грузовике. Ее выгнали из дому. Чань был женат, пятеро детей. Куда девалась А Сюань? Семейство тщательно хранило тайну, и Куан Мэну так и не удалось ничего вызнать. Неприятная история, о которой запрещалось говорить в семье. Старуха без выражения умерла и унесла в могилу все свои тайны. Куан Мэн часто спрашивал себя – а она способна была испытывать какие-то чувства? Он, плоть от плоти ее, этого никогда не узнает.

Выходя из лифта, он встретил соседа, мистера Лима, учителя из 179-й квартиры.

– Домой с работы?

– Да, а вы?

– Я еду в Куинзтаун. Даю там частные уроки одному студенту.

– Вот как? Ну всего хорошего!

– Всего хорошего.

Дверь в квартиру была, как всегда, приоткрыта от жары. Куан Мэн поздоровался с матерью.

– Тебе придется подождать немного с душем. Отец еще моется. Он вернулся сегодня раньше тебя. Ты вообще задержался. Что-нибудь случилось?

– Да нет, просто автобус долго не шел.

– Чай горячий. Налить тебе пока?

– Не надо, ма. Сам налью.

– Отец себя неважно чувствует.

– Опять давление?

– Не знаю. Надо бы ему сходить к доктору Шиваму, к индусу этому, из соседнего дома.

– Надо.

Куан Мэн снял ботинки и аккуратно задвинул их под кровать. Выходя из своей комнаты, он столкнулся с отцом. Отец уже переоделся в саронг и вытирал полотенцем мокрую голову.

– Иди мыться. Я кончил.

– Иду.

Вечерний душ. Какое чудо – подставить обнаженное тело под прохладные струйки, чтобы они разбивались о кожу, задыхающуюся от целого дня работы, от подсохшего дневного пота, от уличной пыли, и следить, как мутная вода стекает по ногам. Какое чудо – сделать тело скользким от мыльной пены. Какое чудо – вода на голову, вода в лицо. Вечерний душ – одна из радостей жизни. Роскошь жизни, по мнению Куан Мэна. Он обернулся полотенцем и побежал переодеваться. Надел голубую спортивную рубашку с короткими рукавами и темно-серые брюки. Куан Мэн любил эту рубашку, ему казалось, что его руки выглядят мускулистей от коротких узких рукавов. Рассматривая себя в зеркале на внутренней стороне дверцы шкафа, согнул руку, пощупал бицепс. Недурно, отметил он. Мускулистый. Он не страшился кино сегодня вечером.

ГЛАВА 6

Поужинав, Куан Мэн вышел на общий балкон. В этот час там было полно народу, преимущественно мужчин, выбравшихся подышать воздухом, когда спала жара. Все балконы и в их доме, и в соседних домах были заполнены мужчинами: кто обнажен до пояса, кто в открытой майке и старых пижамных штанах или саронге. Мужчины облокачивались на перила, курили сигареты или черуты, перекликались и болтали. Малышня доигрывала свои игры, дети постарше делали уроки. Женщины убирали со стола и приводили в порядок кухни. Кое-где уже включили телевизоры и семьи рассаживались перед ними.

Куан Мэн спустился на улицу. По улице шли такие же молодые ребята, как он сам, торопясь по своим делам, на свои свидания. Рабочий день кончился, и каждое поколение на свой лад убивало жизнь. Процесс жизни. В сотнях городов и городишек, в сотнях стран.

Небо потемнело, и ярче обозначились далекие звезды. Высоко в маленьком небе гудел самолет, разворачиваясь к международному аэропорту Пайя-Лебар. Интересно, как чувствует себя человек в полете? Входишь, как в автобус, усаживаешься в кресло – и взлетаешь в небо! Тяжеленная стальная машина в небе – уму непостижимо. Все так, как показывают в кино? И стройная стюардесса в нарядной форме подает кофе и бренди. Интересно, а как это на самом деле? – думал Куан Мэн. Может быть, и ему когда-нибудь выпадет случай? Все равно, на корабле лучше. Не на пассажирском – он не будет знать, о чем говорить с другими пассажирами. А вот на сухогрузе или на танкере. Матросы народ попроще, с ними легче.

Ехать на Орчард-роуд нужно было с пересадкой. Хок Лай договорился, что все встретятся в модном молочном баре "Монт д'ор".

А мы продвигаемся в жизни, подумал Куан Мэн, пытаясь толкнуть стеклянную дверь, когда ее нужно было тянуть – о чем говорилось в табличке. Сначала "Джи-Эйч кафе", теперь "Монт д'ор". А что? Может, в один прекрасный день они сделаются здесь своими людьми. И – кто знает? – может, сегодня после кино они отправятся в новый ночной клуб "Тропикана". Говорят, там в стриптизе под названием "О-ла-ла ревю" участвуют белые девушки – из Австралии. С розовыми сосками, мечтой его брата.

Хок Лай еще не пришел. Куан Мэн, болезненно ощущая на себе взгляды всех, кто находился в баре, сел за столик. Подошел официант в белом. На голове у него была лихо сбитая набекрень шапочка типа пилотки, в каких в кино изображают рассыльных из дорогих отелей. Куан Мэн начал изучать меню, роскошно отпечатанное на глянцевой бумаге. Полно разных сортов мороженого и замороженных фруктов – и все жутко дорогое, на его несведущий взгляд.

– Фруктовой воды, пожалуйста.

Он закурил сигарету. Во всем баре сидели только две парочки. Куан Мэну не хотелось, чтоб они подумали, будто он на них смотрит, поэтому он не стал на них смотреть. Очень скоро он поймал себя на том, что изо всех сил старается не смотреть. Попробовал отвернуться. Четыре официанта в белом, с белыми пилоточками на головах смотрели на него. По официанту в каждом углу бара. Куан Мэну было некуда отвернуться. Пришлось опять взять в руки меню и внимательно читать полную бессмыслицу: банановое, земляничное, фруктовый салат... Хок Лай, думал он, проклятый чертов Хок Лай.

Фруктовую воду ему подали в высоком элегантном бокале. Вот почему здесь все дорого, сообразил Куан Мэн, за красивый бокал дерут. Отпил глоток и, подняв глаза, столкнулся со взглядом официанта. Ах, так? Значит, у вас тут такая игра. В гляделки играете, да? Кто кого переглядит? Хорошо. Куан Мэн и официант уставились друг на друга. Только бы не мигнуть нечаянно, мучился Куан Мэн. Этому не было конца. Правый глаз напрягся, даже как будто заболел. Да не проиграю я тебе, зараза пучеглазая, ни за что не мигну! Сумасшедшее желание победить одолевало его. Не проиграю, нет! Ага, отвернулся, гад! Официант посмотрел по сторонам и, как ни в чем не бывало, вышел в боковую дверь. Выиграл! – чуть не заорал Куан Мэн, едва удерживаясь от того, чтобы ударить себя в грудь на манер Тарзана, повелителя зеленых джунглей, полных диких зверей. Моя взяла! – ликовал Куан Мэн. Забыв про воду в красивом бокале, он с вызовом обвел взглядом бар, презрительно высматривая следующую жертву.

Тут вошел Хок Лай с двумя девушками. И сразу ликующее чувство победы улетучилось. Черт, ну почему я так стесняюсь хороших девушек? Почему я их боюсь? Может, потому, что сам я не такой уж хороший? Чертов Хок Лай. Ну зачем он меня притащил? Сидел бы сейчас и блаженствовал за пивом в "Райском баре". В раю бы был.

– Смотри, какой он у нас скромный, Анна! – раздался насмешливый голос Хок Лая.

Куан Мэн встал, знакомясь, и снова сел, когда расселись все остальные, ничего не понимая от волнения.

– У нас еще полно времени, девушки! Давайте сначала что-нибудь выпьем, – предложил Хок Лай и сделал знак официанту.

За столом разговаривали только Хок Лай и его Сесилия. Куан Мэн и другая девушка только слушали. Немые слушатели, подумал Куан Мэн.

– Хок Лай говорил, что вы с ним очень дружили в школе, – сказала Сесилия, обращаясь наконец к Куан Мэну.

Куан Мэн молча кивнул.

– Мы с Анной тоже дружили в школе, – продолжала она.

– Вот поэтому хорошо, что мы вчетвером, – сказал Хок Лай и рассмеялся, хотя, что в этом было смешного, Куан Мэн так и не понял.

– Вы теперь коллеги по работе? – спросила Сесилия.

– Нет, – ответил Хок Лай. – Мэн временно работает клерком.

Все молчали в ожидании ответа Куан Мэна.

– Видите ли... это очень сложно, – выдавил он наконец, отчаянно надеясь, что больше не будет таких трудных вопросов.

Сесилия явно не знала, как понять его ответ, и опять заговорила с Хок Лаем.

Сесилия была маленькая и кругленькая. На ней было мини-платье в крупный цветной рисунок. Когда она усаживалась, Куан Мэн успел обратить внимание на ее толстые ноги – впрочем, их можно было назвать и сильными ногами. Куан Мэн развлекался, пытаясь угадать, в кого она такая – в мать или в отца, важного человека в Китайской торговой палате. Волосы у нее были коротко острижены. Самое симпатичное в ней, решил Куан Мэн, – это ее смеющиеся глаза. Они блестели всему миру, как мокрые яблоки. Весь мир – мой сад. Мой, мой, мой.

Анна – другая девушка – пока еще не сказала ни слова. Куан Мэн старался представить себе ее голос. Наверное, похож на флейту, предположил он и теперь уже хотел, нетерпеливо ждал, чтоб она поскорее заговорила и он проверил бы свою догадку. Как в азартной игре. Ставлю трешку – заговорит, и голос похож на флейту, уславливался он сам с собой – совсем как его дядя-игрок. Может, это у него наследственное – кровь не вода и так далее. Куан Мэн решил, что у нее голос как флейта, потому что и фигурой она напоминала бамбуковую флейту. Тоненькая, худенькая – тростиночка, как говорится. Узкая в груди, узкая в бедрах. Эта, конечно, не королева красоты. Единственное, что бросается в глаза, – ее очки, думал Куан Мэн, чувствуя, что рассуждает, как фермер на скотной ярмарке. Интересно, какая она без очков. А она в кого – в отца или в мать? Кто-то из ее родителей близорукий, это уж точно. От родителей к детям, от влюбленных к продукту любви, от семени в семя, и еще, и еще. Мир вращается, вращается. Делает историю, а она делает историков счастливыми. Мир – моя история, моя биография. Моя, моя, моя.

Времени все равно еще было полно, и Хок Лай предложил взять такси и проехаться на Эспланаду. Куан Мэн сел впереди, с шофером, а Хок Лай с девушками расположился на заднем сиденье. Сесилия болтала с Хок Лаем, а Анна так и не сказала ни слова. Все время, пока ехали, Куан Мэн чувствовал ее взгляд на своем затылке. Хватит воображать, ты понятия не имеешь, куда она там смотрит, и меньше всего ей нужен твой затылок, говорил он себе. А у тебя, между прочим, пороху не хватает оглянуться и проверить, прав ты или нет. Трус! Хотя, с другой стороны, почему тебе так хочется, чтоб она смотрела на твой затылок? Она тебя не интересует, не нравится, ничего в ней хорошего нет. Нельзя быть таким чувствительным. Смотри себе на дорогу, смотри на таксиста.