Текст книги "Современная проза Сингапура (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Затем возникла новая сенсация. Нечто необычное произошло в тот самый день, когда должна была явиться богиня Гуаньинь. На маленьком пустыре за домом неожиданно расцвело какое-то причудливое растение. Одни утверждали, будто цветок величиной с человеческую голову, другие – что он распространял чудесное благоухание. Конечно, никто не проявил интереса ни к ботаническому названию цветка, которое было помещено в газетах (молодой энергичный репортер быстро провел это исследование), ни к сообщению, что это редкий тропический цветок из Южной Америки, что он редко цветет и, когда это случается, лепестки его становятся светло-багряными, а сам цветок принимает форму луковицы и т. д. Всех гораздо больше интересовало другое: старая женщина утверждала, будто цветок послан с небес в знак того, что богиня Гуаньинь приказала ей остаться на земле и вершить добро. Добрые дела старухи были немедленно замечены, описаны, новость эта разошлась и вызвала лихорадочное возбуждение и удивление. Силой богини Гуаньинь чудеса творила Чоу А Сам! Она врачевала больных – одна женщина заявила, что почувствовала себя гораздо лучше после того, как выпила воды, в которую Чоу А Сам всыпала пепел от сожженного листка бумаги с написанной на нем молитвой. Над другой женщиной Чоу А Сам прочитала молитву, и та заявила, что совершенно излечилась.

Люди валили толпами. Чоу А Сам сидела скрестив ноги перед алтарем богини Гуаньинь, в окружении многочисленных курительных палочек. Перед ней стояла ржавая жестянка из-под печенья, в которой благодарные верующие могли оставить знаки своего уважения. Жестянка наполнялась довольно быстро. Чоу А Сам сидела с закрытыми глазами, ее губы двигались в молитвенном экстазе. Впервые в жизни она чувствовала себя счастливой.

СТЕЛЛА КОН

МУЧЕНИЧЕСТВО ЕЛЕНЫ РОДРИГЕС

Перевод В. Нестерова

Ранние христиане покорили древний мир своим мученичеством, однако навлекать на себя мучения им не полагалось. Восточный темперамент превратил осознанную жертвенность в виде поста или самосожжения в мощное психологическое оружие. Елена Родригес, жена моего брата, была католичкой с Цейлона и, унаследовав обе традиции, искуснейше использовала принципы христианского мученичества в делах житейских.

Христианское мученичество, в отличие от бесхитростного домашнего мученичества, должно сочетаться с нежным всепрощением и терпит муки под вуалью отрешенности. Здесь не применяется тактика: "Никто и не знает, что мне приходится выносить" или "Я кровавые мозоли нажила, трудясь ради тебя". Сила Елены была в том, что она никогда не жаловалась и никогда не подавала виду, что имеет основания для жалоб. Однажды Алойсиус, счастливый муж с семимесячным стажем, пригласил меня к себе домой обедать, не предупредив заранее свою молодую жену. "Елена очаровательное существо, – уверял меня брат, – она будет счастлива, и для нее это не составит беспокойства".

Я не был в этом уверен. Мало зная Елену, я чувствовал за ее ласковостью, которая казалась всем искренней, что-то сковывающее, вязкое, от чего не отделаться. Дома Алойсиус с беспечностью новобрачного заявил жене, что я приглашен к обеду. Елена глянула на него. Мгновение – и я увидел блеск стали из-под длинных ресниц, которые затем опустились с неподдельным смирением, и она тепло меня приветствовала. Не стала Елена и изображать из себя жертву, подав мужу и гостю отбивные, в то время как ей самой пришлось довольствоваться лишь яичком всмятку. На обед всем подали вкусный поджаренный рис, который поглощался за тихим разговором, направляемым Еленой в течение всей трапезы. Конечно, неожиданный гость должен был отправиться после этого домой, убежденный, как все, что Елена Родригес очаровательна.

В пятницу обеденный стол был накрыт уже на три прибора, а на кухне жарились три порции рыбы. "Просто на случай, если ты, дорогой, приведешь кого-нибудь". Так продолжалось всю неделю: лишний прибор исчезал спокойно и тихо, а три порции молча делились на двоих. В понедельник за обедом Елена обратилась к своему окончательно усмиренному супругу и покорно спросила, приведет ли он кого-нибудь к ужину, чтобы врасплох ее уже не застать. Больше Алойсиус не приводил гостей, не предупредив жену по крайней мере дня за три.

Раза два ей пришлось заново готовить ужин, поскольку разогретые бифштексы становятся несъедобными, – и муж научился садиться за стол в положенное время. А после нескольких сдержанно-тревожных звонков мужу на службу, когда его там не оказывалось, она приучила его каждое утро подробно излагать распорядок предстоящего рабочего дня.

Вы можете спросить: почему Алойсиус ответил на этот шантаж покорностью? Дело в том, что за нежным, кротким лицом монахини в Елене таился дух императрицы Цыси {Цыси (1861 -1908) – китайская императрица, славилась своей жестокостью и своенравием.}... Если вы не соглашались с Еленой, то взгляд ее, обращенный к вам, уподоблялся лепестку цветка, желавшего коснуться ваших губ и угадать сокровенное желание. Вас наполняло чувство раскаяния – лишить добродетельнейшее существо возможности доставить радость ближнему. И вы понимали: только бессердечные люди не могут пережить мелкие неудобства, дабы не огорчать дорогую Елену.

Через несколько лет Алойсиус скончался от прободной язвы двенадцатиперстной кишки, осложненной, по мнению докторов, "состоянием стресса и напряжения", которое в свою очередь явилось следствием легких неудобств и многочисленных обременительных поручений, возложенных на него Еленой. Вдова заявила, что посвятит остаток жизни маленькому Джорджу.

Я видел, как он рос в тисках материнской жертвенности и бескорыстия.

Система "Елена Родригес" подавляла людей мягких, совестливых. Я раскусил эту женщину и, лишь только речь заходила о ее "чувствах", становился толстокожим и непробиваемым. Это приводило ее в бешенство, но Елена умела сдерживать себя. Лишь иногда она шептала за моей спиной, что никто не ждет от меня внимания и сочувствия к бедному сироте, все знают, как я занят, хотя единственный дядя Джорджа и мог бы...

На самом деле мне было искренне жаль Джорджа. Как я уже сказал, не всякий в силах был противостоять Елене. Джордж же стал настоящей жертвой материнского воспитания. Елена развила в нем сверхчувствительность, граничившую с патологией, и воспитала таким образом, что он считал оскорбление материнской преданности чуть ли не богохульством. Джордж был привязан к матери узами куда более крепкими, чем Алойсиус.

Когда мальчику исполнилось шестнадцать, мне показалось, что у него наконец появилась возможность освободиться. Только что он получил водительские права и ключи к семейному автомобилю, а это для многих ребят было хартией свободы. Джордж как-то заглянул ко мне, пока Елена причесывалась в парикмахерской, и я порадовался, что теперь он сможет появляться чаще, хотя ему, как обычно, надо будет отчитываться перед матерью в том, как он провел время. Я захотел познакомить его с молодыми девушками и пригласил на завтрашний ужин.

– Боюсь, что не смогу, – ответил он с видом крайней озабоченности. Мама не выходит по вечерам, вдруг ей будет одиноко? Она никогда не жалуется, но я знаю, что без меня ей скучно. Нет, я не могу бросить ее одну.

Я же был уверен, что с Еленой ничего не случится, если один вечер она проведет в компании слуг.

Однако и эта надежда на избавление Джорджа вскоре умерла. Ему рассказали, что мама вынуждена совершать исключительно трудные и утомительные поездки на автобусе. Джордж узнал это спустя несколько дней после печального случая, когда он уехал на машине, забыв (а мама не напомнила), что в этот день она играет в бридж. Елена отправлялась к остановке автобуса, как только он уезжал в школу, и проскальзывала обратно в дом до его возвращения. Он и не догадывался, чего ей стоило "позволить Джорджу вволю пользоваться машиной". Конечно, вряд ли была необходимость пересекать Сингапур на автобусе, в самое пекло, ради визита к болтливым и весьма строгим тетушкам Джорджа.

Он не мог допустить, чтобы мама испытывала такие лишения, и почти перестал пользоваться машиной. Джордж даже не знал, нужна ли ей машина: на все его вопросы Елена с присущей ей скромностью отвечала отрицательно. Все эти события окончательно сломили Джорджа (если это не случилось раньше). Теперь она уже могла не говорить сыну о своей заботливости, не напоминать, как легко он может причинить ей страдание. Налаженный механизм вины действовал в нем безотказно. Изо дня в день Джордж изводил себя бичеванием за несомненные обиды, которые он причинил матери, или мучился невротическими размышлениями о предотвращении новых обид.

Джордж сдал выпускные экзамены в школе. Воспитатели говорили, что ему не хватает самостоятельности, хотя учился он добросовестно. Он поступил на службу в фирму, которой владели его родственники, и там ему представился последний шанс на спасение.

Карелии Адаме была пухленькой жизнерадостной девушкой с огоньком в глазах и заразительным смехом. У нее было отличное чувство юмора – оно-то как раз и могло бы защитить Джорджа от самопожертвования Елены. Каролин с удивительной проницательностью умела посмеяться над глупостью и пыталась открыть Джорджу глаза на Елену – ее хорошенькое личико способно было подсластить любую пилюлю. Мне не удалось сделать это ни для брата, ни для племянника.

Джорджу пришлось нелегко. Несомненные факты, собственный здравый смысл и в определенной степени увлеченность девушкой убеждали, что его преданная матушка – это леди Дракула. Елена почувствовала, что над сыном ослабевает ее власть, и ринулась в атаку. Теперь уже редко когда она могла обходиться без сына, чье присутствие только и спасало ее от страха перед одиночеством. Детская радость матери, трогательная благодарность были настолько очевидны, что Джордж чувствовал угрызения совести, если проводил без нее хоть один вечер, и раскаяние глодало его – ведь в душе он уже мечтал о женитьбе.

До недавнего времени на здоровье Елена не жаловалась, она обходилась без этого оружия. Теперь же у нее возникли различные нервные симптомы, ознобы, сердцебиение. Она ни слова не говорила Джорджу, но доктор де Круз, ее старый друг, со всей серьезностью сообщил потрясенному Джорджу, что у матери не очень крепкое сердце.

Высмеивать щепетильность Джорджа и доказывать ему абсурдность его опасений стало повседневной обязанностью Каролин. Они сделали меня поверенным своих планов и встречались в моем доме, когда у Джорджа хватало силы уйти от Елены. В другие вечера Каролин навещала меня одна и рассказывала о своих намерениях.

Виделись они обычно на службе. Люди вокруг, постоянное оживление благодатно влияли на Джорджа, и шаг за шагом Каролин одерживала победы в битве за его душу. В один торжественный день они заявились ко мне, чтобы сообщить о своей скорой женитьбе: надо, чтобы Елена не успела повлиять на Джорджа, а то он еще передумает. Самое удивительное было то, что они уже сообщили об этом Елене. Каролин со всей мудростью и тактом любящей женщины убедила Джорджа, что он не убьет свою мать этой вестью.

День подошел, и имена вступающих в брак были оглашены в церкви. Молодожены намеревались отправиться в долгое свадебное путешествие в Пинанг, а после возвращения жить вместе с Еленой. Теперь Джордж часто находился в веселой компании братьев Каролин. "Их много, – сказала мне Каролин, – они будут Джорджу надежной защитой".

Сердцебиения у Елены участились, и однажды утром она едва не упала в обморок. Конечно, она ничего не сказала Джорджу, а я в свое время посоветовал доктору де Крузу не омрачать настроение жениха страшными предупреждениями, если только здоровью ее в самом деле не угрожает опасность.

Только постоянная поддержка и увещевания невесты помогли Джорджу выстоять против мучивших его угрызений совести вплоть до дня, на который была назначена свадьба. В последний раз отправился он домой один.

Последователи учения госпожи Эдди считают, что дух обладает властью над физическим состоянием тела. Не могу уверять, что Елена знала об этом, но ночью Джорджа разбудили ее задыхающиеся крики. Призванный доктор де Круз установил "сердечный приступ", самый настоящий приступ, который привел Елену на грань смерти, но вернул ей беглеца, теперь уже навсегда. Я пришел в дом и был свидетелем его отчаянной истерики. Конечно, свадьба была отложена. Елена не хотела этого, но Джордж понимал, что явилось причиной приступа. Источнику несчастья, Карелии, он запретил даже приближаться к дому – всю тяжесть вины Джордж взвалил на себя, но и Карелии была причастна к этому, и он не мог заставить себя даже говорить с ней.

Юноша искал пути, чтобы наказать себя.

– Доктор сказал, – сообщил он мне с тяжелым вздохом, – что матери необходим постоянный медицинский уход и полный покой. Я уволился со службы и буду при ней день и ночь. Потом я постараюсь найти такое место, которое давало бы мне возможность чаще бывать дома.

– Джордж такой хороший мальчик, – шептала Елена, устремив на него большие благодарные глаза. – Если бы его не было рядом, я чувствовала бы себя грустной и подавленной. Он успокаивает мою боль и делает меня счастливой. Мне так повезло, что мой сын столь предан мне.

Эти нежные слова, как разъедающая кислота, жгли кровоточащую дрожащую массу, в которую превратилась совесть Джорджа.

Он заикался, протестовал, и тогда Елена снова применяла свою тактику.

– Нет, Джордж, ты не должен тратить на меня так много времени. Женись на этой славной Каролин и устраивай свой дом. Не бойся оставить меня одну, я не стану преградой на пути твоего счастья.

Это окончательно добило Джорджа, он разрыдался и дал торжественную клятву, что никогда не покинет мать и проведет с ней весь остаток жизни. Я попытался протестовать и даже возвысил голос:

– Джордж, не поддавайся! Ты должен выстоять! Сейчас или никогда! Если ты останешься в ее комнате, то уже никогда из нее не выйдешь!

Конечно, все это было без толку. Елена лишь нежно вздохнула, а разозленный Джордж выставил меня за дверь. Уже выходя, я предложил ему:

– Приходи ко мне завтра или послезавтра. Он покачал головой.

– Нет, я буду здесь, с матерью, – сказал он упрямым, скучным голосом.

И последнее, что я увидел, – Джордж готовился бодрствовать еще одну ночь у постели матери. Когда он закрывал за мной дверь, я прочитал в его глазах стыд собственного поражения.

Через несколько дней ко мне в полной панике прибежала служанка Елены. Доктор де Круз, видимо, снабдил Джорджа препаратами, которые помогали ему не спать во время ночных бдений. Джордж принял больше, чем предписывалось, и его нашли мертвым на полу ванной.

Елена переехала в удобный дом для престарелых, где ее все очень быстро полюбили и ухаживали за ней в соответствии с ее милыми и неэгоистичными просьбами. Иногда она мягко выражает удивление, что я так и не пришел навестить ее.

НАСЛЕДИЕ

Перевод Н. Капелюшниковой

– Она заявила, что не знает, сумеет ли она прийти! Тоже мне, цаца! Ну, я ей и сказала: "Благодарю, уж лучше оставайся дома и присматривай за своим английским мужем!"

Глаза миссис Розарью презрительно сузились, тонкая нижняя губа отвисла, углы рта опустились, и язвительные складки залегли возле носа.

– Ну а чего же ты ожидала? – протянула старшая дочь, Присцилла. Присцилла, одетая в замшу, была замужем за адвокатом, который ввел ее в высший круг сингапурского евразийского общества. – Стоит такой выйти за англичанина, как она начинает воображать, что слишком хороша, чтобы общаться с евразийцами, как будто этот самый ее муж что-то собой представляет. У себя на родине он был бы простым клерком, а не восседал в конторе, снабженной эр-кондишн, с таким видом, будто находиться там – его неотъемлемое право. Надменные розовые губы поджаты, тонко очерченные ноздри раздуваются, рот насмешливо улыбается.

– А знаешь, на наши танцевальные вечера ходят и азиаты, – сказала Гариетта. – Эта Дженни Ананда, например, я ее там видела. Я чуть было не спросила ее, когда это она успела стать членом Евразийского клуба, но потом подумала, что нехорошо справляться об этом при всех. Не стоит. Но, скажу тебе, эти Ананда даже не евразийцы, они просто индийские католики, вот и все.

Муж Гариетты был всего лишь клерк. Они жили в одном из стандартных домов на Макферсон-роуд, и было похоже, что никогда не выберутся оттуда. Тонкие черты Гариетты и ее увядающий рот приняли выражение постоянного сострадания к себе самой, и ее вечное недовольство изливалось в индусском нытье на евразийский лад.

Младшая дочь миссис Розарью, Луиза, муж которой был китайцем, молча следила за их беседой и пила чай. Теперь старая миссис де Соза, мать их матери, возвысила свой дрожащий голос: она выражала недовольство неучтивостью молодых людей на танцевальных вечерах, которые ежегодно устраивались в Евразийском клубе. Все лицо ее было покрыто глубокими морщинами, свидетельствовавшими не только о жизненных невзгодах, но и о том, что она находила окружающих выскочками с дурными манерами, занятыми только собой и вечно недовольными своим положением. Сморщенные скулы ее выдавались, глубокие складки оттягивали вниз углы рта, фиолетовая нижняя губа отвисла, дряблая и влажная.

Луиза взглянула на мать и сестер: в их лицах угадывались черты тех мерзких рож, в которые они превратятся со временем – станут похожи на милую бабушку. Раздраженная надменная гримаса кривила матовое лицо Присциллы; грубую кожу Гариетты прорезали почти такие же глубокие, как и у матери, недовольные складки.

"Какие же мы все суки, помоги нам бог!" – подумала Луиза, не исключая из этого круга и себя. Она чувствовала, что и сама не может удержаться от презрительной усмешки, рассуждая о евразийцах, которые "тяготеют к белым", и надменно опускает углы рта, говоря об Ананда, которые пытаются незаметно продвинуться по шаткой социальной лестнице. Она понимала, что евразийский кастовый снобизм возник еще в те времена, когда тигры бродили по Серангун-роуд. С бессильной яростью она сознавала, насколько ее мать и сестры напичканы предрассудками, ограниченны, полны самодовольства и высокомерны, и даже в себе она замечала этот живучий атавизм. Эти женщины воспитывали ее двадцать лет, и она невольно переняла их привычки, Их манеру говорить, их образ мыслей, и та же самая манерность и у нее в крови; она не может быть иной.

– А я не видела тебя и Сэн Го на вечере, Луиза, – сказала миссис Розарью, вдруг повернувшись к ней.

– Шеф Сэн Го пригласил нас на обед, и мы не смогли отказаться, ответила Луиза.

Это было прекрасное алиби, хотя ее немного и мучила совесть, и остальные это заметили. Ведь она, презрев евразийскую кастовую систему, вышла замуж за китайца, который, правда, был довольно светлокожим и считался человеком весьма образованным и влиятельным, но все-таки был "азиатом".

– Вы ведь были приглашены, не так ли? Сэн Го ведь ходатайствовал о приеме в члены Евразийского клуба? – спросила Присцилла, и взгляд ее стал острым, как хирургический зонд.

– Никогда не слыхала, чтобы китаец был членом Евразийского клуба, фыркнула миссис Розарью.

– А ему и не обязательно быть членом, – нашлась Луиза. – Я член клуба, поэтому моего мужа и приглашают.

– О да, вот удача, не правда ли? – промурлыкала Присцилла.

– Никогда не слыхала, чтобы жена приводила мужа на танцевальные вечера, – жеманно улыбнулась Гариетта. – Почему ты не уговоришь своего мужа похлопотать о вступлении в клуб? Быть может, его и примут. Конечно, абсолютной уверенности нет... Вдруг они скажут, что не могут принять к себе азиата, что этот клуб только для евразийцев?..

– Уж во всяком случае, Элис будет членом клуба, когда вырастет, сказала Луиза, как утопающий за соломинку хватаясь за будущее своей дочери и вместе с тем презирая себя за то, что принесла Сэн Го в жертву их снобизму.

– Полагаю, Элис будет считаться евразийкой-китаянкой, – нехотя допустила миссис Розарью,как эти Иммануэли, а они ведь члены клуба.

– Да нет, Элис будет китаянкой-евразийкой, – сказала Присцилла безжалостно. – Вы же знаете, у нее китайская фамилия.

– Да, раз отец – азиат, то и дети должны считаться по отцу, ухмыльнулась Гариетта, и вокруг ее рта обозначились злобные морщинки.

Старая миссис де Соза встрепенулась – она дремала и уловила лишь конец разговора.

– Все китайцы – коммунисты, – заявила она, сердито оглядываясь.

– Я полагаю, Элис говорит только по-китайски, – фыркнула миссис Розарью, делая гримасу чайному подносу.

– Ты уже подумала о том, чтобы определить ее в школу, дорогая? улыбнулась Присцилла. – Я слышала, что Наньянский китайский киндергартен очень хорошая школа.

– Совершенно верно, – отозвалась Луиза, – дети премьера посещают ее, и внуки председателя Верховного суда – тоже. Азиаты, насколько я могу судить, заправляют всем в наше время.

Воцарилось молчание, враждебное и высокомерное. Одинаковые надменно-презрительные усмешки застыли на всех лицах. Луиза поднялась.

– Хо, во твэй чу ла {Ну, я пошла.} – сказала она по-фуцзяньски, сладко улыбаясь, и все вздрогнули от неожиданности. – До свидания, дорогая мама, до свидания, бабушка, Присцилла и Гариетта.

По дороге домой она поклялась избавиться от ограниченности и нетерпимости. Правда, она уже не может искоренить в себе узость представлений и предрассудки, хоть и ненавидит их, но она постарается еще больше сблизиться с мужем и позаботиться о том, чтобы дочь была свободна от предрассудков. "Три поколения стерв – достаточно! – подумала она. – Элис будет играть со своими "простыми" двоюродными братишками и сестренками и вырастет разумной и терпимой".

Придя домой, Луиза помедлила в дверях, глядя на Сэн Го, который читал под лампой газету, и на ребенка, играющего с куклой. Ей радостно было видеть крупные, грубоватые черты лица мужа, его добродушный большой рот, приятную крестьянскую медлительность его движений и ползающую у его ног маленькую Элис, ее гладкую желтоватую кожу, мягкую складку ее розовых губ.

И вдруг мать увидела, как круглое личико ребенка сморщилось. Элис шлепнула куклу и бросила ее в угол, выговаривая ей точно так же, как Луиза обычно выговаривала ей самой. Нижняя губа девочки надменно выпятилась, углы рта раздраженно поползли вниз.

ВЕЧЕРНЯЯ СКАЗКА

Перевод Н. Степановой

Ребенок сел на постели. Из-за прикрытой двери сочился желтый свет. Внизу в гостиной веселились взрослые. За стеной няня, уложив его спать, громыхала утюгом.

Он тихонько слез на пол, прошлепал босыми ногами в ванную, стянул с крючка большое полотенце, обмотался им, изобразив саронг поверх полотняной пижамы. Потом раскопал на письменном столе, заваленном всякой всячиной, крохотную малайскую шапочку, нахлобучил ее и присел на край кровати.

"И призвал султан храброго Джасаха" {В рассказе обыгрывается эпизод, встречающийся в крупнейших памятниках малайской классической литературы эпической "Повести о Ханге Туахе" (XVII в.) и "Малайских родословиях" (XVI в.).}, – произнес он про себя. Затем почтительно кивнул, сделал три шага вперед и, сложив руки на груди, поклонился.

"Ханг Джасах, ты самый верный мой слуга, – молвил султан Малакки. – Ты отважен и силен. Ты надежный воин, даже имя твое означает "преданный". Сослужи мне службу".

Снизу донесся дружный хохот, и ребенок порадовался, что гостям весело. Он не знал, что там, внизу, отец смеется с особой радостью и шепчет маме: "Замечательно! Теперь малышу будет с кем играть".

"Я готов, – отвечал Ханг Джасах. – Что прикажет мой повелитель?"

"Отправляйся за тридевять земель, в царство Паханг, и привези мне в жены принцессу Паханга. Путь туда долог. Он лежит через бурное море и непроходимые джунгли. Многие опасности подстерегают тебя. Справишься ли ты, Ханг Джасах?"

"О султан, нет задачи, что была бы мне не по силам, – отвечал Ханг Джасах. – Твоя воля будет исполнена".

Малыш поклонился и повернулся лицом к спальне. Заткнув за пояс свое единственное богатство – игрушечный кинжал с украшенной "драгоценными каменьями" рукояткой, – он решительно двинулся в путь: проплыл вокруг шкафа, обогнул письменный стол и остановился перед дворцом султана Паханга.

Поклонился Ханг Джасах пахангскому султану и обратился к нему с такими речами:

"О султан Паханга! Мой повелитель, султан Малакки, пославший меня за твоей дочерью, желает взять ее в жены".

"Не бывать тому!" – разгневался султан Паханга.

Но храбрый воин не оробел, ринулся он на султана, одолел его и принялся осыпать ударами. Пал ниц султан, взмолился:

"Пощади, Ханг Джасах!"

"Сдаешься?" – спросил сурово бесстрашный воин.

"Требуй чего хочешь".

"Отдай мне дочь!"

"Будь по-твоему", – смирился султан и вывел к нему принцессу.

Ребенок протянул руку к фигурке, облаченной в саронг и кебайю, с прекрасным лицом и сладким ароматом мамы, собирающейся в гости, но только совсем хрупкой и беззащитной.

"Идем, принцесса, – обратился к ней Джасах, – я отвезу тебя в Малакку".

Они пробирались, взявшись за руки, сквозь джунгли. Неожиданно из зарослей со страшным ревом выскочил свирепый тигр. Принцесса обмерла в страхе, но Джасах не испугался и вступил с ним в неравный бой.

"Ты первый напал на нас, тигр. Так не будет тебе пощады!" – И ударил он тигра кинжалом.

Раненый зверь метнулся прочь, но Джасах настиг и добил его.

Они продолжали свой путь и вскоре вышли на берег моря, где их ждала лодка.

Ребенок соорудил из подушек узкое углубление, устлал его одеялом, сел с одного края – и рыбацкая лодчонка помчалась под палящими лучами солнца по синим водам Малаккского пролива.

"Кто это там показался? Да это ланунские пираты!" – вскричал Джасах.

Пираты пытались атаковать, но отважный Джасах отражал удары справа и слева. Вот они берут лодку на абордаж, но, сраженные, один за другим летят в воду. Наконец побежден и сам атаман. Но смельчак Джасах ранен.

Принцесса дает ему напиться, а он лежит изможденный. На подушках. Он открыл глаза и почувствовал пылающим лбом легкое, как перышко, прикосновение ее руки и слабо улыбнулся, а может, ему это только показалось.

В гостиной мама улыбнулась отцу:

– Я тоже рада. Ему, должно быть, так одиноко одному.

За стеной няня гладила белье.

В погрузившихся в полумрак покоях спал Ханг Джасах. Его чело было овеяно поцелуем принцессы Паханга.

ТЕРЕЗА НГ

У КОЛОДЦА

Перевод В. Нестерова

Общественный колодец разваливается. Выпадают красные кирпичи – отличные красные кирпичи выпадают из своих ячеек, потому что их больше не держит цемент. Большой каменный прямоугольник, плотно замыкающий край колодца, растрескался немного, но это видно, лишь когда в трещинки затекает мыльная вода из корыт стирающих женщин, а потом утекает неведомо куда.

К колодцу ведет тропинка, вдоль которой растут дождевые деревья, дающие густую тень. Трава под ними не растет, и только древесная губка прижимается бесформенными пятнами к красной глиняной почве. После сезона дождей появляется уйма ядовитых грибов, которые через некоторое время исчезают бесследно.

Грибы эти вызывают восторг у детей. Они с изумлением смотрят на их опрокинутые белые цветообразные шляпки, круглые и совершенные, – даже не верится, что вчера грибов еще не было. По утрам молодые женщины и старухи приходят к колодцу стирать. Колодец вырыт в низине под холмом, где начинается болото.

Здесь нет ни единого дома: во-первых, почва слишком сырая, а кроме того, китайцы хорошо знают, что не стоит строиться в глубокой низине, куда низвергаются потоки дождя и ручьи со всей округи. Это место не пригодно даже для могил – только для свалки или общественного колодца, где стирают белье.

Женщины подходят к колодцу со своими корытами, привычно прижатыми к бедру. Некоторые несут за спиной детей, либо привязанных, либо цепляющихся за материнскую шею.

Появляется красивая молодая женщина, кто-то подвигается, дает ей место на цементной площадке, все глаза устремляются на ее слегка выпуклый живот. Мать девятерых детей толкает в бок соседку:

– Глянь-ка, месяца четыре будет...

– Цыц ты, только об этом и думаешь!

Обе хохочут.

Молодая женщина знает, что все ее разглядывают, но она не застенчива. Она привыкла к более дерзким взглядам. Ее отец, странствующий лекарь, демонстрировал на ней свои методы лечения на улицах и площадях.

Правда, к деревне ей еще надо привыкнуть, чтобы понимать шуточки и намеки женщин. Муж у нее не очень удачный, да и собой неказист. Лицо какоето перекошенное, вечно открытый рот – смотреть противно.

Дураком его, пожалуй, не назовешь, но что он тупица – так это уж точно.

Он служит сторожем в Вудбриджской больнице с жалованьем в сто двадцать пять долларов в месяц и получает две смены форменной одежды в год, не говоря уже о приличных чаевых от посетителей – друзей и родственников больных. А у самих больных можно нет-нет да и разжиться сигареткой. В общем, муж неплохо устроен, и жаловаться ей не на что.

Рядом с ней стирает старуха, которая никому житья не дает. Без умолку болтает и при этом плюется своим беззубым ртом.

– Знаете, кто возвращается домой? Молодая женщина, оторвавшись от стирки, чтобы покормить ребенка, сразу же подхватывает:

– Знаем, знаем, старое трепло!

– Сама ты трепло! Не нравится, что я говорю, отойди, не слушай. И зачем приходить к колодцу тем, кому все равно – грязное белье или чистое.

– Я тебе покажу, старая пустозвонка!

– Заткнись!

– Подойди, подойди!

– Ребенком лучше бы занялась!

– Да замолчите вы обе!

Ссора никого не устраивает – ведь еще не узнали, кто возвращается, – и старухе приходится замолчать. Молодая женщина чувствует, что настала ее очередь говорить.

– Так кто, тетушка, – (все хихикают, потому что старуху никто не называл тетушкой), – возвращается домой?

Старуха подозрительно смотрит на женщину, и с языка у нее едва не срывается "не твое дело", но она вовремя спохватывается, потому что лучше такая слушательница, чем никакая. И старуха сердито буркает:

– Что ж говорить, когда некоторые не верят!

– Да брось ты, как маленькая! – фыркает молодая.

Старуха вне себя от ярости.

– Маленькой меня обзываешь? Я тебя на руках носила, когда ты с голой задницей бегала!

Все смеются, и ненадолго восстанавливается мир. Только одна женщина, не обращая внимания на перепалку, продолжает колотить грязное белье о цемент.

Но ее никто не задевает – решительное выражение точеного лица всех отпугивает. Вдруг в тишине раздается ее высокий, похожий на птичий, голос:

– Вы только посмотрите, что наделал этот старый бездельник!

Она выворачивает наизнанку штаны, которые держит в руках. Все сразу признают штаны ее тестя, престарелого калеки, и смачно смеются, сыплют едкими шуточками.

Но очень скоро веселье стихает, и только женщина с птичьим голосом продолжает приговаривать: