Текст книги "Современная проза Сингапура (Сборник)"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Грязный старый козел!

Старуха замечает, что некоторые уже заканчивают стирку, и спешит снова привлечь внимание к себе:

– Так угадайте же, кто возвращается?

Все молчат.

Не обескураженная этим, старуха продолжает:

– Вы знаете А Лан? Вот она и возвращается. Женщины впиваются глазами в старуху.

– Не может быть, А Лан не посмеет. Давно о ней ничего не слышно, говорят, муж выгнал ее. И правильно сделал!

– Ну, ты, змея! Разве можно винить женщину в том, что она родилась на свет с проказой?

– Родилась? Кто сказал – родилась? Я всегда говорила, что зеленщик не должен выдавать замуж дочь, когда всякому, у кого глаза больше булавочной головки, видно, что у нее пальцы скрючены. Ведь это первый признак болезни. А кто, скажите, может осуждать человека за то, что он не желает спать с прокаженной? Человек солидный, работает в велосипедной мастерской, при деньгах.

Старуха в восторге от того, как приняли ее новость.

– Я думаю, она хочет умереть среди родных, вот и возвращается. Ведь самое главное – умереть в родном доме.

При мысли об умирающей прекрасной молодой женщине старуха изо всех сил начинает колотить по белью.

– Что же с ней будет? Как ей жить?

– Ее мать ушла в монастырь, а монастырь тот не из богатых.

– Да не волнуйся ты за нее, дурочка! Она всегда может найти работу в баре.

– Или потребовать месячное пособие по социальному обеспечению. Вот Таны живут и жиреют на эти денежки. А у А Лан больше прав.

– Кстати о Танах, видели их младшую? Ходит в юбочке до самой этой самой, уже пошла по скользкой дорожке. Попомните мое слово, влипнет она в историю! Как говорится, подает мясо прямо на тарелке.

– Не язви, змея! Все знают, что твоей дочери нечего показывать, даже если бы она и захотела.

– Что мать, что дочь.

Это было уже чересчур. Старуха забрала свою скамейку и удалилась.

Вслед за ней стали расходиться и остальные женщины.

ШИРЛИ ЛИМ

ПУТЬ

Перевод М. Елагиной

Прошлой ночью ей снилось душное подземелье. Она блуждала по бесконечным темным коридорам. Тяжелый воздух сжимал голову, казалось, что уши заложены ватой, на скользкой земле под ногами белели черепа. Густая тишина, заставляющая сдерживать дыхание, наполняла ее уверенностью, что чьи-то злые глаза следят за ней из темноты. Черепа, злорадно ухмыляясь, окружили ее и начали двигаться медленно и монотонно один за другим, как в ритуальном танце.

Она знала, что, если не откроет глаза, она уже никогда не вернется назад, навсегда останется в этом мире лабиринтов, отделенная от живого тела, ее тела, которое отстраненно и спокойно лежит в постели и не понимает, что теряет ее. Она попыталась закричать, но рот ее только беззвучно кривился. Она очень хотела проснуться: считала до трех, с усилием напрягала мышцы, но прошло много времени, прежде чем она смогла открыть глаза. Ночь была чернее, чем сумерки сна; она сковывала тело, давила на глаза, но дарила приятное чувство освобождения от трепетного и сладкого ужаса...

Теперь она сидела в полупустом автобусе. Он тряско подпрыгивал перед каждой остановкой, но никто не входил и никто не выходил из него. Ее увлек его бездумный стремительный бег. На поворотах он упрямо наскакивал на тротуар и, с жалобным визгом сотрясаясь всем корпусом, захваченный стремительным движением, напропалую несся вперед по прямым дорогам, мимо домов, которые рядами наплывали с обеих сторон и тут же исчезали, проглоченные серыми сумерками. Дома уже засветились огнями: темно-желтыми, тускло-синими, дымно-красными – бессмысленные вспышки в темноте, наполняющие автобус еще более глубоким мраком.

Ни звезд, ни луны еще не было видно, быть может, они совсем не появятся сегодня. Люди в автобусе, серые, как небо, сидели, погруженные в свои мысли, которые навевала им наступающая ночь. Их взгляды были обращены в себя и лишь изредка в ожидании останавливались на двери, когда автобус резко тормозил. Но в дверном проеме никто не появлялся.

Вошла женщина в шаньку {Шаньку – одежда китайской женщины: кофта с глухим воротом и брюки.}, истощенная и поблекшая – слишком много детей, слишком много работы, слишком много прожитых лет.

Головы мужчин, воротниками отрезанные от туловищ, висели в полутьме, почти безволосые, с большими ушами, и покачивались от малейшего вздрагивания мотора. И только она, в светлом форменном платье, была ярким пятном в этой бесцветной компании. Она то беспокойно подбрасывала сумку, то покусывала нижнюю губу, вглядываясь сквозь пыльное стекло в еще более пыльный вечер, и слушала, как гудит дорога под колесами.

Она с радостью выскочила из автобуса. Но с остановки уходить ей совсем не хотелось. Странная неопределенность пути удерживала ее на месте. Ей казалось, что, если она останется здесь, автобус обязательно вернется и увезет ее домой. Она не хотела никуда идти.

Тропинки разбегались в разные стороны от перекрестка, за заборами под деревьями прятались дома. Она не могла представить себя ни в одном из этих домов. Окна, создающие квадраты света, занавески, задернутые, чтоб не выпустить свет, голоса, различимые в журчании музыки.

Отчетливый стук ложки по тарелке напомнил ей, что она давно не ела. В этих домах были люди, не подозревающие о том, что она стоит, голодная, где-то в темноте. Целые семьи – матери, отцы, дети, которые изо дня в день принимают пищу и ложатся спать в положенный час, – окруженные стенами, заборами и палисадниками, эти люди ничего не знают о ней, словно они существуют отдельно, в разных мирах.

Интересно, знает ли мать, что она стоит здесь, перед этими домами, а если знает, догадывается ли почему?

Она дышала странным, непривычным воздухом, наполненным запахами незнакомого кустарника и цветов, которые засыпали, поникнув сплетенными головками. Тонкое, сладкое благоухание щекотало ноздри. Неведомый воздух и обманчивая ночь взволновали и испугали ее.

Она хорошо помнила наставления матери, повторенные много раз: спуститься по тропинке и свернуть направо. Дома на той стороне огнями и шумом нарушали темноту. Собаки бегали вдоль заборов и хрипло бранились. Одна внезапно выскочила из мрака, но тут же убралась восвояси.

Седьмой дом от угла. Она ждала чего-то, сама еще отчетливо не представляя, чего именно. Калитка распахнулась от ее решительного толчка, и она вошла в красивый сад с бугенвиллеями и запахом свежей зелени. И вдруг все вокруг показалось ей таким знакомым, как будто она уже не раз бывала здесь. Открытая дверь, алтарь, незажженные свечи перед образом домашнего божества – загадочного всевидящего идола, которого вечно стараются задобрить и который всегда сердит, грозный владыка судьбы дома, пищи и семьи...

На стене по красному бумажному полю гулял золотой дракон, переливаясь сверкающими чешуйками. Его когти свирепо сжались, пасть разверзлась в неутоленной жажде вечной погони...

Из темной комнаты вышел мужчина, и она затрепетала от смущения. Ничего необычного не было в его появлении. Он вытирал рот тыльной стороной руки. Знакомый жест. Так всегда делал отец после еды. И все же какой-то голос говорил ей, что ее тут ждали.

Она сказала, зачем пришла. Хозяин предложил ей сесть и ушел в комнату. Она присела на край обшарпанной табуретки, но тут же вскочила: не хотела, чтобы ее застали сидящей, словно она собирается остаться здесь надолго.

От голода у нее темнело в глазах. Скорей бы сесть в автобус и уехать домой. Очертания золотого дракона дрожали на красном поле, выпрыгивали на свет и снова возвращались на бумагу.

Она уже устала стоять, когда мужчина наконец вернулся со свертком. Взял деньги из ее рук без всякого интереса, но все же ей показалось, что глаза его как-то странно скользнули по ее платью, и она была рада уйти. Маленький сверток, небрежно завернутый в коричневую бумагу и стянутый резинкой, приятно хрустел в руках. Она догадывалась, что там сухие листья и стебли, которые крошатся даже от нежного прикосновения пальцев. Она шла домой с радостным ощущением, что она возвращается. Но что за могущественное волшебство было в свертке?

Дома ее ждала еда. Правда, рис уже остыл, но мать подогрела соленый суп и рыбу.

Ветер не давал ребенку уснуть. Старшая сестра держала его на руках и тихо напевала, похлопывая по спине: "Ай, ай, усни, усни, малыш, ай, ай, маленький человек, сильный человек, спи, спи..." В соседней комнате отец играл с приятелями в кости, то и дело выплевывая бранные слова. Четверо братьев, раскинувшись, спали на циновках, утомленные играми и беготней по улице.

Рядом с ней спала Суй Линь, младшая сестра, ей едва исполнилось три года. Она тихо икала и всхлипывала во сне, потому что вечером ее наказала мать.

А их мать, их сильная, крепкая мать была больна.

Она взяла те листья и стебли, добавила немного земли и сварила лекарство – отвратительную черную жижу.

После рождения последнего ребенка мать всегда спала вместе с детьми. Она была им необходима в ночной тьме, чтобы укутать в одеяло, когда дождь стучит по крыше, или крепко обнять, когда они вдруг просыпались от страшных снов. Мать больна, но она сильная и всегда рядом...

Она проснулась и долго лежала, недоумевая, что могло разбудить ее. В темноте ничего нельзя было разглядеть, и только по ровному дыханию братьев и сестер она поняла, что не спит.

Все было спокойно, даже капризный малыш тихо спал в своей люльке. За стеной похрапывал отец. Она думала о них, окутанных сновидениями. Лишь она одна не спала и ощущала медленно ползущую ночь. Но что-то неведомое в этом покое разбудило ее. Она приподнялась: это была мать. Она услышала приглушенный вздох и сквозь темноту увидела извивающееся тело на покрытом циновками полу. Она понимала, что матери плохо, но не знала почему и замерла в нерешительности.

"А-ай", – тихо стонала мать.

Звуки боли смутили ее. Они тянулись долгие минуты, наполняя темную комнату. Она услышала, как мать медленно встала, как зашуршала циновка под ее ногами, услышала шум нетвердых шагов. Задохнувшись от испуга, она пошла за матерью.

Дверь душевой была открыта, и она разглядела темные очертания тела на полу. Мать вскрикивала, что-то шептала, но не зажигала света, потому что не хотела выдать свою боль.

Страх, порожденный сдержанными стонами матери, пересилил внезапно охватившее ее чувство отвращения, и она включила свет.

Мать сидела на корточках, сжимая рукою бок, глаза ее сузились, тело застыло скорчившись, темные пятна покрывали пол. Кровь, хлынувшая из роковой неведомой раны, заливала тело женщины – женщины, которая в эту минуту не была ее матерью. Одежда насквозь пропиталась кровью.

Боль и кровь оттолкнули ее: они находились за пределами ее понимания, но какое-то неосознанное сочувствие, инстинкт пола заставили ее двигаться.

Подогретая вода из детской бутылки, теплое полотенце, сладкое жирное молоко...

А тело то сжималось и вздрагивало, то неподвижно застывало, словно хотело остановить непостижимый таинственный поток.

Наконец женщина заснула, укрытая двумя одеялами, заснула в немом покое прошедших страданий.

А она все ходила по маленькой кухне, смывая с пола темные пятна. Испачканная одежда окрашивала воду в черный цвет. Когда она выливала в ванной эту черную воду, она вдруг почувствовала, как что-то в ней перевернулось. Ее мать, ее сильная, крепкая мать, которая всегда успокаивала ее после ночных кошмаров, – такой матери больше не было. Она не могла утешить ее в эту страшную минуту, когда черной ночью смывала черную кровь. Она сказала ей все. Но что толку в том, что она сказала ей все? Дракон, глаза мужчины, темная дорога... Что пугало ее прошлой ночью и многие ночи подряд?

Когда она терла одежду мылом и полоскала, когда выливала черную воду, она думала о своих руках, погруженных в воду, о чужой крови, которая проникла в кожу и собиралась под ногтями. Она дрожала от холода, дрожала от всплесков холодной воды и, не в силах унять дрожь, плакала.

ТЕРЕЗА ЛИМ

МОРЕ

Перевод Н. Степановой

Он прижался носом к оконному стеклу и глядел как зачарованный на бесконечное пространство песка и воды, а сердце бешено колотилось. Так вот оно какое – море! Он никогда не видел его прежде и не подозревал, что оно так прекрасно. Ему не терпелось выбежать, почувствовать, как ступни вдавливаются в песок, пропуская его меж пальцами, потрогать море.

– Эй, ты чего там увидел, Ин Мунь? – Непоседливый Рама плюхнулся рядом с ним на сиденье и тоже расплющил нос по стеклу.

Вместо ответа Ин Мунь сдвинулся на самый край, вжавшись в стенку, втянул голову в плечи и крепко зажмурился. Толстяк с заднего сиденья тут же вцепился ему в волосы и заорал в самое ухо:

– Ты чего, ответить не можешь?

Автобус медленно затормозил, учительница наспех давала последние наставления. У передней двери толкалась шумная ватага. Сидевшим в конце салона было велено спокойно дожидаться своего череда. Дети от скуки тем временем принялись потешаться над Ин Мунем, дружно скандируя: "Ин Мунь дурак! Ин Мунь – дурак!"

Ин Мунь зажал ладонями уши, все его хрупкое тельце тряслось от едва сдерживаемых слез.

Наконец они отстали от него. Он сидел один в автобусе, забившись в угол и позабыв свой недавний восторг при виде моря. Из-под плотно сжатых ресниц выкатилась слезинка и, соскользнув по щеке, шлепнулась на колено. Он смахнул ем слегка скривившись. Рана все еще саднила. Он открыл глаза и посмотрел на глубокий красный рубец на ноге. Безотчетный страх снова охватил его. Со всех сторон на него глядело лицо матери в ее руке была зажата плетка. С криком "Ты что, ответить не можешь? Отвечай, кому говорят!" она стремительно надвигалась на него.

Слезы хлынули ручьем по бескровному лицу ребенок инстинктивно заслонился руками:

– Не надо! Не бей меня!

Звук собственного голоса заставил очнуться! крик матери смолк.

Он долго сидел неподвижно, словно боялся нечаянным движением навлечь материнский гнев. Потом, уняв дрожь, вытер слезы и прильнул к окну. Мальчики резвились в песке. Полуденное солнце! играло бликами на беззаботных смеющихся лицах.. Ин Мунь вздохнул. Это был вздох, совершенно! не вязавшийся с восьмилетним человечком, вздох, без которого мир был бы куда как счастливее. Он устало поднялся и побрел вдоль прохода. Шаги отдавались глухим всхлипывающим звуком. Он спустился по ступенькам и встал поодаль от оживленной гурьбы – одна часть его существа жаждала быть с ними, другая, замкнувшаяся в себе, страшилась их.

Учительница расположилась в стороне на пригорке, что-то увлеченно обсуждая с приятельницей; ее взгляд случайно упал на ребенка. Она встала и созвала остальных детей. Дождавшись, пока они угомонятся, подтащила к ним Ин Муня. Он стоял свесив голову, точно боялся оторвать взор от ботинок.

– Все меня слышат? Вы должны принять Ин Муня в игру, понятно? Иначе я вообще запрещу играть. – Насладившись эффектом отповеди, вернулась к прерванной беседе.

Мальчики с молчаливой озлобленностью обступили виновника ультиматума, испортившего всю игру. Неожиданно один из них набрал горсть песка и швырнул в Ин Муня. Все тут же подхватили новую забаву, мигом смекнув, как она проста. Они были слишком малы и не понимали, какую боль причиняют одинокому мальчику, который стоит как вкопанный и даже не пытается защищаться. Возможно, когда-нибудь, оглянувшись назад, они пожалеют о содеянном. Но это будет потом.

Учительница снова поднялась, рассерженная, что ей никак не удается поговорить. Она отругала детей и потянула Ин Муня за собой на пригорок.

– Глупый мальчишка! Почему ты позволяешь издеваться над собой? Сиди здесь!

Он сел в сторонке. Учительница покачала головой и улыбнулась подруге.

– Что это с ним? – поинтересовалась та чуть громче, чем следовало.

Учительница зашептала ей что-то на ухо, и они обе оглянулись. Ин Мунь поморщился от еще одного непрошеного знака внимания, но продолжал сидеть. Приятельница громко вздохнула: "Бедняжка!" – и направилась к нему, твердо решив сотворить чудо.

Она уселась рядом и, несмотря на сопротивление ребенка, усадила его к себе на колени. Дети, прибежавшие за бутылками с лимонадом, стояли, наблюдая за происходящим.

– Как тебя зовут?

Ин Мунь отвернулся и изо всех сил зажмурился. Стиснутые страхом губы отказывались отвечать. Женщина явно обиделась, но не отступала. Она с усилием развернула его лицо к себе и повторила вопрос. Большое лицо придвинулось вплотную, она говорила, брызжа в запале слюной:

– Ну же, скажи мне, как тебя зовут! Не может быть, чтобы ты не знал собственного имени. Любой двухлетний ребенок без запинки ответит на этот вопрос. Вон и мальчики на тебя смотрят. Покажи им, какой ты смышленый. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя посчитали глупеньким?

Ин Мунь не мог подавить страха. Голос до боли напоминал материн. Перед глазами снова встала она: ее гости ждут, чтобы он исполнил по заявке песенку, прочитал басню, произнес дежурные фразы. Качают головами и перешептываются. Досада матери сменяется яростью. Она истерично орет... отец опять напился в компании каких-то женщин и не пришел ночевать... мать бьется в припадке... швыряет вазой в отца... его рука в крови... он кидается к жене, пунцовый от вина и злобы... теперь уже мать приближается к сыну с толстой длинной дубиной... Ин Мунь попытался разомкнуть сковавшие его руки. Бежать, прочь ото всех! Руки не отпускали. Рядом послышался смех, выкрики. Руки держали намертво. А мать уже совсем близко. Бежать, скорее бежать! Разорвать эту мертвую хватку! Объятый паникой, ничего не соображая, он впился зубами в сцепленные руки. Раздался вопль, крики со всех сторон – но ему уже удалось вырваться. Совершенно обезумев, кубарем скатился на песок. Смуглые руки рванулись к нему – схватить, удержать, но он брыкался, отбивался, кусался, как звереныш, только бы спастись.

Он не представлял, как долго бежал и как далеко позади оставил своих преследователей. Главное, что теперь он один, на свободе. Худенькие ножки подкосились, он, обессилев, рухнул на песок, не в силах отдышаться. Солнце грело распластанное тщедушное тельце. Страх не отпускал, он заплакал навзрыд, но тут же подавил рыдания. Чего доброго, мать услышит и влепит увесистую оплеуху.

Ин Мунь встряхнулся, гоня прочь наваждение. Ее здесь нет. Здесь никого нет, он в безопасности. До слуха донесся тихий плеск. Нет, он не один. Тут море, птицы, небо. Но они – его друзья. Они не сделают ему ничего дурного. Он неторопливо поднялся и стал разглядывать море. Потом сделал несколько робких шагов к самой кромке воды. По морю шла легкая рябь, выплескивалась на берег, закручиваясь у ног ласковыми барашками. Он стянул ботинки с носками и вошел в воду.

Ветер игриво трепал волосы. Он поднял руку, стараясь поймать его, и тут вдруг почувствовал себя счастливым. Он макнул пальцы в воду – влага облепила их. Он попробовал ее на вкус – пряный рассол щипал язык. Как он любил море! Он брел вдоль берега, выискивал крохотные белые ракушки, шлепал по мокрому песку, любуясь отпечатками своих ступней. Он прикрыл глаза и потянулся вверх, пытаясь коснуться неба. Он в жизни не видел такого голубого неба! По всему телу разливалось восхитительное ощущение тепла. Он стоял неподвижно, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и смотрел вокруг себя. Осторожно, словно пробуя слова на вкус, произнес полушепотом:

– Волны, звуки, небо и... я. И я.

А потом, вдоволь наигравшись, лег на песок, закрыл глаза и ни о чем не думал. Оказывается, как бывает хорошо ни о чем не думать. Только ощущать. Море, звуки, блаженство. Он долго лежал и почти уже было задремал. Неожиданно слух уловил настораживающие всплески. Он нехотя поднялся, боясь спугнуть щедро разлившееся по телу тепло. И тут он увидел, как море уходит. Сделалось страшно. Лучший друг бросает его! Он глядел на море, оцепенев от безысходной тоски и одиночества. Но что это – море, кажется, зовет его. Туда за собой. А как он пойдет? Он не умеет плавать. Если б можно было поплыть, как эти серебристые рыбки. Он с грустью оглянулся, и, как по волшебству, вдали завиднелся небольшой сампан. Он снова испытал безмерную радость. Вот умница, море! Неужто оно его так любит? Он застыл, впервые ощутив долгожданную любовь. Он бросился стремглав к заброшенной лодке. В ней не было весел, но это не смутило мальчика – море само понесет его. Он выволок лодку, столкнул на воду, забрался в нее. Волны деловито работали. Теперь они толкали и тянули, а он плыл! Он ликовал. Дух захватывало от восторга. Торопись, торопись, море! Скорее, пока нас не настигли! Лодку относило все дальше, и вот уже от берега осталась едва различимая полоска. И тут он услышал бульканье под ногами: сквозь дно лодки сочилась вода, быстро прибывая. Страх сдавил сердце. Но вот вода поднялась до колен и принялась зализывать саднящую рану. И тогда он понял: море – его друг, оно не причинит вреда. Лодка плавно погружалась. Вода была уже ему по грудь, но он продолжал спокойно сидеть – одинокая фигурка в бескрайней сини. Еще немного, и больше не будет больно.

РЕБЕККА ЧУА

РЕКА

Перевод Н. Степановой

Зловонная, илистая, мутная. Взбухшая от нефти и асбеста, самодовольно несла она свои воды вдоль берегов. Гнилые овощи, шкурки от апельсинов, капустные кочерыжки, невесть откуда приплывшая полуразложившаяся свиная туша, порожняя тара, ветошь, словно бесформенные обломки кораблекрушения, резво неслись по волнам, играли друг с другом в прятки, выныривая на поверхность пахучей густой жижи с какой-то сатанинской заведенностью, словно чертик из табакерки.

Ненасытные струи набегали на бетон и камень, успевая судорожно лизнуть их, срыгнуть черную липкую тину, и с хохотом откатывали назад.

По мосту спешили на работу люди, беспокоясь только о том, чтобы не опоздать. Никому не приходило в голову остановиться, понаблюдать, как кули взваливают на плечи и скидывают свою ношу, задуматься над их нелегкой долей, тяжелым трудом, который их кормит.

Бесчисленные сампаны, эти причудливые челноки, зыбко покачивались на дыбящихся, перекатывающихся волнах под вездесущими лучами дневного светила.

Солнечный диск завис в раскаленном добела небосводе над неподвижным едким маревом, яркие лучи, пронзающие ветви деревьев, слепили слезящиеся в прищуре глаза стариков. Солнце вспыхивало в темных водах, сверкало на крытой рифленым железом крыше недавно отстроенного базара, отсвечивало на лоснящихся от пота плечах и спинах докеров, поблескивало на гибких коричневых телах ныряльщиков, застывших наизготове, как нацеленные стрелы, на скалистом уступе, чтобы ринуться в искрящиеся глубины. А внизу, под отвесным обрывом, дразняще подпрыгивали на волнах три смеющиеся головы.

Позднее, когда день уже шел на убыль, городская суета, напоминавшая муравейник, растекалась струями и с последней конвульсией выплескивала на набережную массы людей, откуда они в сутолоке устремлялись по домам. Люди, точно сардины в бочку, набивались в раздраженно пыхтящие и громыхающие автобусы, изнемогали от влажной духоты, чувствуя, как впиваются в них острые углы лакированных дамских сумочек и папок, потертые и обтрепанные края школьных портфелей, линейки и чертежные доски. Зонтики, несвежие воротнички клерков терлись о шорты, о поношенные рабочие спецовки в подтверждение нечистоплотности человечества. А пыль снова оседала вслед удаляющемуся транспорту.

Городская копоть – кровь фабричного дыма – лениво плыла по вечернему ветерку над рядами новехоньких небоскребов, эстакадами, офисами, торговыми центрами и старинными, прочно обосновавшимися историческими достопримечательностями.

Ночью, всеми покинутая, река текла вяло, стиснутая корсетом плотин и каналов, – только в сточных трубах вода с каким-то наивным пылом устремлялась к ней, возможно рассчитывая выбраться в открытое безбрежное море. Было слышно даже исступленное биение далеких, как приглушенный шум городских магистралей, волн.

По ночам раздавался лишь треск сверчка да отчаянно-яростный вопль бездомных кошек. Временами в тусклом свете одинокого уличного фонаря можно было разглядеть жабу у кромки воды или облепленную мухами дохлую дворнягу. Запахи казались гуще и острее в темноте. Они так и лезли в нос, резкие, какими никогда не бывали днем. Воздух свисал густыми складками, он был пропитан привычным духом рыночной кухни – запах остывшей мясной подливы и прогорклого кокоса лип к волосам с паутинною цепкостью сигаретного дыма; казалось, если, закрыв глаза, протянуть руку, то коснешься холодной липкой плоти речного призрака.

Мост был безлюден. Влюбленных ничто не влекло постоять здесь, задумчиво помечтать, свесившись через парапет, или повздыхать о прекрасной лунной ночи. Наша река не наделена ни величием Рейна, ни светлой романтикой Волги.

В час отлива с нее несло смрадом, словно в издевку над запомнившимся по цветным открыткам образом лучезарно-синего Сингапура. Одинокая, нелюбимая, она безразлично взирала на людские толпы, которые стекались к ней с наступлением утра, чтоб в который раз доказать человеческое бездушие и расчетливость.

Все реки расчетливы, у каждой свой путь, своя коммерция – за счет нее и процветают. Нередко, обмелев в жару, река обретала вид эдакого толстобрюхого преуспевающего дельца – мерзопакостная и смердящая, она, впившись длинными похотливыми пальцами в землю, оскверняла собой все, к чему притрагивалась. Ева бы содрогнулась от недвусмысленности, с которой льнул этот змий-искуситель к податливой глине, что опасливо наблюдала за его поползновениями, трепеща от его бесстыдства... а потом поддавалась на старый, как мир, соблазн.

Но едва только солнечные лучи начинали вытягиваться, а завитки облаков закручивались и истаивали, река сбрасывала свою кожу – свое не более чем ночное облачение. Занимался еще один день трудов и воздаяний.

От воды все сильнее тянуло затхлым духом. Река выплескивалась в оросительные каналы, одаряя их тем, что вышвырнули за борт джонки, буксиры и баржи где-то в далеких морях. Река расплывалась в широкой улыбке. Грелась в лучах собственного величия, сознавая свою важность, полная желаний, и утроба ее раздувалась от самодовольства. Хрупкие деревянные сампаны трепетали перед ее могуществом, подобострастные и благоговейные. Потом снова наступит ночь, и река словно ужмется, но всего лишь на миг, пока время утратит смысл, и опять понесет свои воды дальше, навстречу нарождающемуся завтра.

ПИСЬМО ДЖЕЙСОНУ

Перевод Н. Степановой

Послушай, Джейсон, а ведь любви больше не существует. Может, ее вовсе не было и нас всех водили за нос, как с Санта-Клаусом и добрыми волшебницами? Помнишь, как я был возбужден в ночь под Рождество, как прятался за лестничной балюстрадой, ждал красноносого оленя Рудольфа? Я не мог поверить своим близоруким глазам, когда преспокойненько вошел папа с кучей всего этого барахла и стал распихивать его по чуланам. Я часами шил свой чулок, порол и снова вышивал на нем сани, наивно полагая, что Санта-Клаус оценит старание. Мой бог, у него не хватило ни ума, ни такта хотя бы переодеться Клаусом. Даже не припомню, чтобы мама поцеловала его на Рождество – она буквально валилась с ног, провозившись весь день с громадной фаршированной индейкой.

Когда мне было восемнадцать и я влюбился, я перестал наведываться в отдаленный закуток сада, где подкарауливал фей. Один шутник как-то сказал мне, что волшебницы взимают плату снегом и оттого не особо жалуют тропики. Тщетная попытка спасти мою веру в сказку. Но это было не так страшно. Зато я видел звезды, напевал песни (даже пробовал мотивы из опер, можешь себе представить? нет? – я так и думал). Во время отлива мы сиживали на берегу на замшелых камнях, а с моря доносились диковинные, щекочущие ноздри запахи. Я считал падающие звезды, я загадывал самые пылкие и столь же глупые желания и совершенно искренне верил, что способен умереть от восторга. Я, естественно, не умер. Умер восторг.

Ты понимаешь, что я хочу сказать о любви. Ее расплескали по женским журналам, как избыток парфюмерии на нарядном платье. Банальная сентиментальщина, величаемая романтической литературой, – переливание из пустого в порожнее о великом слащаво-приторном чувстве, называемом любовью. И внутри у тебя все раскисает при виде "неотразимой" героини. Даже не красотки с журнальной обложки. Обыкновенной дешевки. Не понимаю, отчего люди падки на такую чушь! Хочешь знать, как я называю подобные поделки, дружище? Реклама, Джейсон, иначе известная как эксплуатация потребителей.

После пары роликов в киношке или по "ящику", перед которым проводишь не меньше половины активной жизни и часть сна (не спрашивай меня, в чем прелесть послеобеденной дремы перед "телеком" – я понятия не имею), "клиент" готов. Да-да. Ты начинаешь верить, что от какого-то дурацкого ароматизированного мыла заблагоухаешь, как душистый сад; или, что если усердно драиться, то из-под "гусиных лапок" у глаз, безобразной пигментации и обвислых щек вырвется на волю новая Грета Гарбо. Нельзя же развешивать уши всякий раз, когда какому-нибудь рекламному агенту вздумается нас дурачить! Чего гоняться за каким-то вшивым шампунем только из-за того, что он содержит экстракты невероятно редких трав и придаст волосам естественную укладку, эластичность и свежесть? Не знаю, как ты относишься к естественно уложенным волосам. А по мне, так лучше послушать про Микки Мауса.

Да, мне известно, что транснациональные корпорации производят лучший в мире куриный бульон, чья крепость и вкусовые качества – не целиком продукт рекламы. С такими ресурсами, как у них, было бы смешно ожидать иного. Не размазню же из вчерашних остатков!

Думаешь, я хватил через край? Любовь не искусное наваждение и не обман рекламы? Как же, как же, помню. Любовь – великое облагораживающее чувство, которое спасет человечество, удержит от безумной гонки навстречу собственной погибели. Ответь (мне действительно любопытно) – может любовь накормить и одеть миллионы голодных и босых? Уничтожить войну или инфляцию, предрассудки или глупость?

Ты убежден, что, когда есть любовь, ничего больше не нужно. Броди себе и, как блаженный, питайся свежим воздухом да размышляй о милых никчемностях. А когда зубы выпадут, Джейсон, ты снова станешь уверять, что тебе ничего не надобно, кроме любви? Так вот что я тебе скажу. Любовь нельзя вдохнуть или понюхать, нельзя ни пощупать, ни попробовать на вкус. А уж с нашим смогом и повышенным уровнем шумов не стану упрекать, коль тебе не удастся ни разглядеть ее, ни расслышать. Не говори, что я туп и не понимаю абстракций. Абстракции – спасение недоумков. А объяснить не можешь, потому что объяснять нечего: любви попросту нет.

Пора повзрослеть, Джейсон. Мир – замечательная штука. Он перед тобой, он ждет тебя, как и миллиарды других. Не надо быть экспертом ООН по народонаселению, чтобы понимать: каждый живет сам по себе и любовь не лежит на блюдечке. Она такой же товар, зависящий от спроса и предложения, и позволь напомнить, что предложение весьма ограниченно (если запросы вовсе не иссякли). Возможно – это не более чем мое предположение, – что ты еще продолжаешь думать: "Veni, vidi, vici". Латынь – мертвый язык. Она погубила римлян и тебя загубит. Любовь мертва, как латынь. Ах, Джейсон, тебе бы уж следовало знать, что бесполезно биться головой о каменную стену. И чего ты такой упрямый? Наслушался болтовни о том, что миру не хватает любви. Еще одно расхожее словечко в пресловутой трескотне. Но если начистоту, приятель, я самый большой лопух на свете. Я бы и сам не поверил. Втрескаться в елочную куклу в упаковке из мишуры. Наверное, сослепу. Вот уж поделом! Валяй, называй меня идиотом. Пичкай своими любимыми теориями насчет Фрейда, окружающей среды, личности и чего еще там. Ибо, доктор, у меня налицо все симптомы, и если ты меня не вылечишь, то, боюсь, больше некому.