Текст книги "Алпамыш. Узбекский народный эпос(перепечатано с издания 1949 года)"

Автор книги: Автор Неизвестен

 
– Осень иссушить цветы да не спешит,
Разума тебя господь да не лишит!
Слово мое – просьбу, друг мой, не забудь:
Я тебя прошу – отправься как-нибудь
К Байсары, к упрямцу-дяде моему,
Мой совет-наказ ты передай ему:
Что ж он, непутевый, думает себе,
К племени-родне не едет почему?
Силой иль обманом – разуму-уму
Старика наставь, – и выехать заставь…
На пути далеком есть Байсун-страна,
Всех земель на свете мне милей она.
Родину мою, родню мою опять
Только вспомнил, – сколько слез я лью опять!
В этот край родной направлю я коня.
Друг мой, Кайкубат, не забывай меня!
На прощанье руку дай свою опять!..
 

Кайкубат в ответ Алпамышу такое слово сказал на прощанье:

 
– Наказанья неба цветникам не знать!
О твоем отъезде калмык ам не знать!
Ночью выезжай, чтобы врагам не знать.
Если калмык иузнают – горе мне!
Амальдары все изменят вскоре мне, —
Что убьют меня – уверен я вполне.
Боевой твой реет над тобой стяжок,
Хваткой ястреба владеет мой дружок,
Силою тигриной друг мой наделен,
Смелым сердцем барса обладает он.
Светоч мой угас – ты вновь его возжег.
Будь здоров, твой путь благополучен будь.
Дальним переездом не измучен будь:
Свой народ, страну свою благоустрой:
Дружбу Кайкубата вспоминай порой:
Славься – возвеличься, мой батыр-герой!..
 
 
Так они простились темным вечерком.
Бедный Кайкубат побрел к себе тайком.
Алпамыш-батыр, на родину влеком,
Скачет ни одним не встречен калмык ом.
Думают враги – он в яме, Алпамыш, —
Дальними летит путями Алпамыш…
 

Так и воцарился Кайкубат – стал управлять калмыцкой страной. Старшины калмыцкие не раз совет держали, – опасались, что Алпамыш из темницы ушел. А проверить нельзя: без разрешения шаха никто не имеет права в зиндан спускаться. Мало-помалу и старшины притихли.

 
Алпамыш тем временем на родину возвращался.
Мысли его в дороге такие были:
– Хорошо в горах, когда тумана нет,
Хорошо в пути, где каравана нет.
Хорошо в садах, когда хозяев нет, —
Без народа – власти у султана нет!..
Если я народ свой потерял, то кем
Управлять я буду? Царствовать зачем?
Еду я, грустя, далекой стороной —
По пескам безводным, по глуши степной.
Розы отойдут – печален гулистан,
В городе упадок – падает султан.
Был богатым – счета не было друзьям,
Обеднел – родне ближайшей нежелан.
В племени своем – в народе был я хан,
Времени худому я попал в капкан…
Не в тумане ль Аскар-гора?
Правильным ли еду путем?
Стар отец мой и мать стара,
Ничего не знаю о них.
Ты, конгратское племя, где?
То счастливое время где?
Что с друзьями моими там?
Что с Барчин любимою там?..
Ехал он, шункар, тосковал,
Эти он слова напевал.
Громыхал на кручах обвал,
Байчибар горами скакал,
Камни раздробляя в песок,
Искры из камней высекал.
Скачет одинокий седок, —
Скажешь – сотни конников скок,
Буйный, многошумный улак!..
Вот уже пред ним Алатаг.
 
 
На гору поднявшись, на горе он стал,
Поглядел – родную местность увидал,
Там его народ байсунский летовал.
Увидал своих – душой затосковал,
Ожерелья слез горячих проливал.
Как живет родное племя без нею?
Положение в Конграте каково?
И спросил бы он, да спросишь у кого?
Человека близко нет ни одного!..
На коне он шагом едет, огорчась.
А со стороны Конграта в этот час
Караван большой как раз прикочевал,
Здесь, поклажу сбросив, делает привал.
Караванщиков решил спросить Хаким, —
Поворачивает Байчибара к ним.
Сколько слов припас он, поспешая к ним,
Как разволновался, подъезжая к ним!
 

Караванщики, утомленные с пути, только-только животных развьючили, только-только дали отдых ногам, – кто совсем растянувшись, кто – полулежа. Подъехал к ним Алпамыш и такое слово сказал:

 
– Кто скорбит, привержен думам и мечтам.
Караванщикам – бродить по городам.
Храброму – майдан во славу, а не в страх.
С беками гулял я часто на пирах.
В сердце мне страданья острый шип воткнут.
Чьи верблюды это, верблюжата чьи?
В Астрахань – обратно за семь дней дойдут,
Десятибатманный груз легко несут.
Чьи верблюды это, верблюжата чьи?
От себя ль они, к себе ль они бредут?
Я судьбой гонимый, очутился тут…
Пастухом зовется, кто пасет стада.
Пастухи, откуда путь ваш и куда?
Это чьи верблюды, верблюжата чьи?
 

Караванщики, Алпамыша выслушав, так ему ответили:

 
– По равнине путь держать старайся свой.
Кровь бежит ручьем из раны копьевой
Кто направо, кто – налево повернет,—
Мы идем своей дорогой кочевой.
По какому делу спрашиваешь нас?..
Те, кто караваны водят, – не спешат.
Бархат и парча у нас в тюках лежат.
Привязали мы к верблюдам верблюжат…
По какому делу спрашиваешь нас?
Мы тут прилегли, желая отдохнуть.
Каждому назначен путь какой-нибудь.
Надо думать – знаешь ты и сам свой путь.
Пляшет под тобой арабский твой тулпар, —
Не пора ль тебе поводья натянуть?
 

Алпамыш тогда еще одно слово сказал караванщикам:

 
– Где помощник сметлив – мудр судья всегда.
Если конь – калека, всаднику беда.
Ни ущерба нет от спроса, ни стыда.
Гоните вы чьих верблюдов и куда?
Если знать хотите, правду вам скажу:
Странник я, на месте долго не сижу,
По краям-народам разным я брожу.
Болтунов-задир чванливых не люблю, —
Им без разговоров головы рублю.
Видите – булат на кушаке ношу.
Это чьи верблюды, мне сказать прошу!..
 

Слова эти услыхав, караванщики между собой перемигнулись:

– Стоит ли нам спор начинать с таким джигитом? Не лучше ли дать ему прямой ответ и отделаться от него?

Так рассудив, сказали они:

 
– Мозг земли наружу лезет под дождем.
Караван с трудом плетется на подъем…
Девушка о милом думает своем.
Да стоит – не рухнет у героя дом!
Жив скорбящий раб несбыточной мечтой.
Знай: мы ултанбеков караван ведем, —
Ултанбеком был такой приказ нам дан.
Он – не караванщик, не простой чабан, —
Всеконгратским шахом сделался Ултан!
 

Алпамыш опять слово сказал караванщикам:

 
– В давние года в Байсун-Конграте был
Самым первым бием-шахом Дабанбий.
Сын, его преемник, звался Алпинбий.
Он после себя оставил сыновей:
Байбури был старший, младший – Байсары.
Шаху Байбури, хотя и был он стар, —
Дал всевышний сына, – то Хаким-кайсар,
Прозван Алпамышем был, когда подрос…
Вам я потому и задавал вопрос.
В племени конгратском я не раз бывал.
Доброе, худое часто узнавал,
С Алпамышем я встречался, пировал, —
Слышу я впервые, что существовал
Там какой-то бек, по имени Ултан.
Иль из-под земли он появился там,
Иль с небес упал неведомый султан?
Я таких чудес не слыхивал вовек.
Видно, самозванец этот человек, —
Никогда такой не проживал там бек!
Из какого к ним он племени пришел,
От кого он званье бека получил?
Кто ему дела Конграта поручил?
Странный ваш ответ мне душу омрачил.
Что произошло с конгратскими людьми?!
 

Это слово Алпамыш сказал, и караванщиков оно задело немного:

– Чего он к нам пристал со своими напоминаньями? Обругать его – совсем не отвяжешься. Не разговор – несчастье! Только-только, устав с пути, пришли на ночлег – вытянули ноги, а он привязался – отдохнуть не дает!

Пошептавшись между собой, сказали Алпамышу караванщики так:

 
– Это говоря, поменьше б ты шумел.
Хоть бы перед дерзким словом онемел!
Сам бы на того Ултана поглядел, —
Понял бы, что лучше не иметь с ним дел.
Разве есть его жестокости предел?
Сто раз десять тысяч доблестных людей
Все равно не ставит ни во что, злодей!
Если б он услышал имя «Алпамыш»,
Ты уже висел бы там, где ты стоишь.
Нам ты это все напрасно говоришь,—
Помни: мы не знаем слова «Алпамыш»!
 

Услыхав эту речь, Алпамыш подумал: «Дай-ка я покажу им себя!» Подумал – и руку положил на алмазный булат.

«Э, – сказали караванщики, друг на друга посмотрев, – странник этот в уме ли не тронулся? Беды не наделал бы!»

Растерялись они, головы у них от страха помутились, – на кучки они разбились.

 
Приблизился к ним Алпамыш, сказав:
– Меж собой о чем вы шепчетесь тайком?
Если Алпамыш и не был вам знаком,
Познакомить вас могу с его клинком, —
Изрублю – жалеть не буду ни о ком!
Сладкая моя душа мне не сладка!
Слишком, видно, память ваша коротка.
Ради вас в зиндане я семь лет лежал,
Из темницы вражьей храбро убежал.
Знайте же, что я – тот самый Хакимхан!
Сколько я мечом врагов уничтожал!
Весь калмыцкий край передо мной дрожал!
Думаете, даром я вас вопрошал?
Думаете, в шутку смертью угрожал?.. —
Хакимхан в тот час был страшно разъярен.
Своего коня мгновенно вздыбил он,
Свой булат алмазный вырвал из ножон —
Караванщикам сулит погибель он.
Души тех людей от страха вышли вон.
Каются – и каждый рад бы в этот миг
Вырвать сам себе лукавый свой язык, —
Прок-то в покаяньи позднем невелик:
Вылетело слово – не влетит назад!
Молят, но Хакима беспощаден лик,
Молнии грозней Хакима грозный взгляд,
Молвит он в раздумьи, свой держа булат:
«Осень не настала – не увянет сад.
Дать пощаду им – Ултана известят:
Если окаянный этот пес Ултан
Будет знать, что я вернулся жив-здоров,
Он убьет меня иль заточит в зиндан,
Угнетатель подлый, самозванный хан!..»
Будучи столь сильным гневом обуян,
Перебить решил он встречный караван.
Бросившись на них с намереньем таким,
На душу тяжелый грех берет Хаким.
Караванным слугам было невдомек, —
Кто б его узнать в таком обличьи мог?
Если для несчастья наступает срок,
Сколько слов пустых наговоришь невпрок!
Видя, что конец их смертный недалек,
Потеряв рассудок и не чуя ног,
С воплем – кто куда – бросаются они,
Под обрыв крутой спасаются они.
Но крутой овраг Хакиму нипочем, —
Он их достает и там своим мечом.
Что несчастным делать с грозным силачом?
Всех переловил, убил под кручей он,
Трупы навалил огромной кучей он,—
Столь ужасным гневом был он ослеплен!..
 
 
Едет дальше грозный сокол, бек Хаким,
Едет на Чибаре он путем своим.
Ночь темна, а день затмила пыль, как дым.
Байчибар бежит по тропочкам крутым,
Видит перед собой летовку Байчибар.
Весело заржав, он удила грызет, —
Несомненно местность эту узнает:
Видимо, на этих пастбищах гулял…
Слышат Байчибара голос табуны —
Ржанием его они возбуждены, —
Сбились кони в кучи и ответно ржут,
Голос Байчибара, видно, узнают,—
Весть ему из рощ укромных подают.
Дом батыра цел, благоустроен будь! —
Хан конгратский держит на Чибаре путь.
Сивая кобыла, Байчибара мать,
Сына голос разве может не узнать?
Пленником ему пришлось, бедняжке, стать!
Как не поспешить ей сына повидать!
Только о Чибаре вспомнила она,
И от своего отбилась табуна —
В сторону дороги Сивая бежит.
А за ней слуга из табуна спешит,
«Курухайт! Курхайт!» – тревожно он кричит
Выбился из сил – беспомощный стоит, —
Видит, что кобылу он не возвратит…
Ржанье кобылицы услыхал Хаким —
Сивая пришла и стала перед ним.
Думает Хаким: «Хотя и тварь она.
Все же материнских чувств не лишена!»
Вздох тяжелой боли грудь его потряс —
Жарким ливнем слезы хлынули из глаз.
И сказал Хаким, душою сокрушась,
Своему Чибару слово он сказал:
– Добрая моя лошадка, Байчибар,
Преданный мой спутник, резвый мой тулпар,
Радость мне твою ужели не понять,
Но не в силах зависть я к тебе унять:
Сразу встретил ты свою старушку-мать!
Боль мою, Чибар, обязан ты понять, —
К дому моему помчать меня скорей,
И, как ты, я встречусь с матерью своей!.. —
Сына увидав, счастливая теперь,
Ржет еще зычнее Сивая теперь.
И семь раз Чибара обежав кругом,
Вся дрожа от счастья, стала пред сынком.
Жаль, что не был ты при зрелище таком!
Чудо пред Хакимом совершилось вдруг, —
Вымя у кобылы размягчилось вдруг,
Как у молодой, наполнясь молоком!
Зрелищем таким, конечно, изумлен,
Спешился Хаким, сердечно умилен.
С головы коня узду снимает он:
«Да не буду силы я своей лишен,
Жалок для друзей, а для врагов смешон!
Конь мой, Байчибар, служил ты верно мне,
Был товарищем в калмыцкой стороне,
Ты в степях безводных путь мой сокращал,
Ты меня, Чибар, не раз в боях спасал.
Если ныне мать свою ты повстречал,
Пососи ее, как в детстве ты сосал.
Хочется и мне в родной свой дом скорей —
Встретиться с любимой матерью своей!
Ты сильней разжег во мне тоску по ней.
Степь веселым ржаньем огласи, Чибар,
Мать свою, как в детстве, пососи, Чибар!..»
Говорит Хаким, теряя вздохам счет,
Ливень жарких слез из глаз его течет.
К богу вознося смиренные мольбы,
Помощи в делах он просит у судьбы,
Про себя, однако, размышляя так:
«Сердцем бы от лишних слез я не размяк!»
– Э, Чибар, не время ль отправляться в путь? —
Материнскую Чибар оставил грудь,—
На него узду накинул Алпамыш.
К рощам камышовым направляя путь,
Он байсунский видит пред собой камыш, —
Думает: «О чем, камыш родной, шумишь?
Радостью ли сердце мне увеселишь
Или скорбной вестью душу омрачишь?..»
 
 
Сивую кобылу упустивший раб
Сел среди дороги, – он совсем ослаб,
Он сидит – горюет, думает:
«Куда Старая кобыла убежать могла б?»
Алпамыш подъехал – задает вопрос:
– Что ты в прах дорожный, словно камень, врос?
В чем, сынок, причина этих горьких слез?
Кто тебя, скажи, обидел без вины?
Это чьи, скажи, пасутся табуны?
Кто хозяин их? Кто жители страны?
Езжу на стоцветно-резвом я коне,—
Истину ответить ты обязан мне:
Не в байсунской ли теперь я стороне?
Правду мне скажи о племени-родне,
У кого ты служишь в этом табуне?
 
 
Юный раб такой ответ ему дает:
– Твой вопрос, джигит, мне сердце разорвет.
Ты меня спросил, чей тут пасется скот?
Ты спросил – и сразу пожелтел я весь.
С кем я поделюсь тоской-печалью здесь?
Если хочешь знать, то вот тебе ответ:
Этому скоту хозяина и нет!
Где-то, видно, он погиб во цвете лет.
Спрашивай меня хоть десять раз, хоть сто:
«Этим табунам хозяин будет кто?» —
Что не существует, где возьмется то?
Знай, что бесхозяйны эти табуны!..
Алпамыш ответил пастушонку так:
– Разве я тебя вопросом оскорбил?
Изумлен я сам необычайно был:
Чтобы скот пасомый бесхозяйным был!
До ушей твоих пусть речь моя дойдет:
Разве есть на свете бесхозяйный скот?
Чей над этой степью тяготеет гнет?
Э, в такой стране утехи не найдем!
Вновь поедем вдаль изъезженным путем.
Если что узнаешь, не молчи о том,
Тайно как-нибудь мне сообщи о том!.. —
Алпамышу так ответил пастушок:
– Хакимбек в стране у нас хозяин был,
Гордым и могучим наром, знай, он был!
Как кайсар, в народе уважаем был.
Криком боевой свой разжигая пыл,
Тьму врагов, бывало, он один губил.
Байсары сюда вернуться не хотел,
Горько он потом об этом пожалел.
Тестя выручать отправился мой хан.
Может быть, в калмыцкий он попал зиндан —
И в темнице умер, хан мой, Хакимджан.
Видно, вместе с ним погиб и дядя-тесть.
У батыра здесь сынок-сиротка есть,
Только слишком юн, и, не войдя в лета,
Заменить отца не может сирота.
А народ меж тем горюет неспроста:
Положенье очень тяжкое у нас.
Жив он иль погиб, законный наш султан,—
Сел на шею нашу самозванный хан:
Взял над нами власть паршивец Ултантаз,
Все богатства также захватил Ултан.
Очень он всему народу нежелан,—
Если бы вернулся бек наш, Хакимхан,
Горя бы не видел край родной – Байсун!..
 

Услыхав эти слова пастушонка, Алпамыш, прикинувшийся ничего незнающим, так сказал:

– Если действительно умер Алпамыш, – его не оживить. А что Ултантаз у вас беком стал, что страна им угнетена, – это вина ваша.

Пастушонок на это так ответил:

– Правду тебе сказать, – отец мой, Култай-раб, с Алпамышем был в большой дружбе. Алпамыш Култая очень любил. Кто не знал, что отец мой – раб Алпамыша, тот считал, что Алпамыш сыном ему приходится, так сердечны были они друг с другом. Такой человек, смотри, в калмыцкой стране погиб, а здесь Ултан-негодяй власть захватил! Не отправит на работу без того, чтоб не избить! Живем под гнетом насильника, очень обиженные, страдаем, ненавидим его…

Сказал Алпамыш: – Молись, – хозяин твой еще вернется! – И поехал дальше. Ехал он краем озера, – видит: белые, зеленые, голубые шатры стоят. Пастухи-рабы находились в них. Кто из них сидел, ноги поджав, кто – полулежа, кто – и совсем растянувшись валялся.

Подумал Алпамыш: «Давай-ка я и этих задену».

Подъехал он к ним, а они, путника увидав, беком его не признав, ног не подобрав, продолжали валяться.

Обратился к ним Алпамыш:

 
– Хорошо у вас расставлены шатры.
Э, батыры, вы, как вижу я, храбры.
Ноги подобрав, не будете ль добры
Путнику хоть чашку кумыса подать?
Выпью – и отправлюсь дальше степь топтать.
Много гор пройдя, немудрено устать, —
Чашку кумыса я вас прошу подать!
 

Пастухи, с места не вставая, так ему ответили:

 
– С нами говоря, над нами не глумись.
Хочешь кумыса, – к тому шатру спустись.
Только если наш отведаешь кумыс,
В собственных словах, смотри, не заблудись.
Меру животу коль знаешь своему,
Время не теряй – спустись к шатру тому, —
Нашим кумысом, проезжий, – насладись…
 
 
Хоть и огорчился сердцем Алпамыш,
На слова рабов он улыбнулся лишь,
Привязав коня, спустился пеший вниз.
Видит он кум ыса полные сабы.
Взял одну – единым духом осушил,
Но одной – едва лишь горло освежил.
Сколько было, столько он опустошил —
Все до капли выпив, жажду заглушил,
Сел на Байчибара – дальше заспешил…
Захотели пить и пастухи-рабы.
В тот шатер приходят – пусты все сабы.
Смотрят и не верят: «Что за чудеса!
Кто же может выпить столько кумыс а?
Для него саба – что для других кас а!
Кто же он такой, откуда он взялся?
Бедствие на нас наслали небеса!
Кумыс ани капли ни в одной сабе!
Как же было нам вообразить себе,
Чтоб людской породы существо могло
Столько влить в себя и чтоб живым ушло! —
Брюхо кумысом ему бы разнесло!..»
 
 
А меж тем – от них все дальше был Хаким.
Едет по летовкам тучным он своим, —
Озеро в степи раскинулось пред ним.
Замечает он у вод лежащий скот,
Собственный, ему принадлежащий скот.
Встречным Хакимбек вопросы задает:
«Как зовется край? Какой народ живет?
Кто хозяин этих пастбищ, этих вод?
Чей такой обильный тут пасется скот?»
Ни одна душа его не узнает.
Думают: «Приезжий, человек чудной,
Может быть, имеет замысел дурной,
Может быть, подослан вражеской страной?
Лучше бы от нас держался стороной!»
Этот с опасеньем смотрит, а иной
Грубо повернется к путнику спиной,
Третий – за булат берется поясной…
Едет Алпамыш вдоль озера Бабир,
По своим владеньям, по земле родной
Едет он, никем не узнанный батыр,
Говоря: «Какой несправедливый мир!»
Грустно покидая озеро Бабир,
Смотрит на верблюдов, думою томим
О своей сестре, о Калдыргач-аим.
Ничего о ней не ведает Хаким.
Будет иль не будет в жизни встреча им?
 

Верблюды, которых пасла Калдыргач, лежали себе на приозерной траве. Среди верблюдов, что в долю Алпамыша входили, был один старый нар черной масти. Алпамыша и он погибшим считал и, горюя по хозяину своему, в течение семи лет пролежал, не вставая с земли. Возвращение бека своего почуяв, заревел он вдруг во всю свою былую мощь, вскочил на ноги – на дорогу вышел.

На Калдыргач-аим, пасшей верблюдов, одежды приличной не было, в лохмотья одета она была, голое тело сквозь дыры виднелось. Побежала она за верблюдом, покрикивая:

 
– Стой!.. Земля уже вошла мне в пятки!.. Стой!..
Где он, брат мой милый, где хозяин твой?
Серебром сверкает ястреб молодой,
Золотой нагрудник, ворот золотой.
Все же не совсем ты бесхозяйный нар:
Был бы жив-здоров растущий сиротой
Бедный мой племянник, брата сын —
Ядгар, – Будет он твоим хозяином… Стой! Стой!
Солнце мне мозги насквозь уж пропекло!
От судьбы за что терплю такое зло?
Ултантаз меня унизил тяжело.
Стой!.. Земля уже вошла мне в пятки!.. Стой!..
Муки неба грудь мою терзают… Ой,
Уши и в степи имеет Ултанхан, —
Кто-нибудь услышит стон печальный мой,
Обернуться может худшею бедой!..
Стой! Тебе кричу, хакимово добро,
Брата моего любимого добро!
Рушился Конграта царственный чинар!
Стой! Куда спешишь, упрямый черный нар?
Пролежал семь лет, беспомощен и стар,
А теперь бежишь резвее, чем архар!..
 
 
«Стой!» крича верблюду, Калдыргач-аим
Плачет, а сама едва бредет за ним.
Видит – одинокий всадник на пути.
Калдыргач боится близко подойти:
Человек проезжий, человек чужой, —
Девушке обиду может нанести.
Думает: «Укрыться б лучше от него!» —
Спряталась в чангал колючий от него…
Подъезжает ближе Хакимбек-шункар, —
Стал пред Алпамышем старый черный нар,
Голову задрав, почтительно ревет.
Своего верблюда витязь узнает, —
Думает: «Мой старый черный нар живет!
Как-то без меня живет родной народ?»
Вздох печальный сердце Алпамыша рвет.
А вокруг него верблюд семь раз подряд
Бодро пробегает – и глаза горят.
Посмотрел Хаким, – подумал про себя:
«Хоть и бессловесны твари, а гляди —
И они любовь к хозяевам хранят!»
Сердце у него расстроилось в груди.
– Ну, мой нар, прощай, – теперь назад иди.
Будь здоров и жив, меня в Конграте жди. —
И назад побрел уныло черный нар,
И к сестре подъехал Хакимбек-шункар.
Он сказал: – Родное племя, мой народ!
Чем ты стал за это время, мой народ!
Ты снесешь ли горя бремя, мой народ?.. —
И сестре своей вопрос он задает:
– К слову моему внимательною будь, —
На меня прошу я, девушка, взглянуть:
Этот витязь-путник схож ли с кем-нибудь?
Хочется мне, прежде чем продолжу путь,
Черному верблюду голову свернуть.
Вижу – в нем твоей растерянности суть.
Если же владелец требовать бы стал
За верблюда кун, я деньги б отсчитал!.. —
А сестра его, что скрылась под чангал,
Говорит: – Меня ты, путник, напугал, —
Лучше бы загадок мне не задавал.
Если ты верблюда черного убьешь,
То и в грудь мою вонзишь ты острый нож.
Черного верблюда, путник, пожалей, —
Слез моих и крови даром не пролей:
Чуть о том прослышит Ултанхан-злодей,
Голову мою тотчас отрубит он,
Сделает меня добычею ворон,
Станет мой народ жесточе угнетен!..
 

Услыхав слова Калдыргач, сестры своей, Алпамыш, не открывая себя, сказал ей в ответ такое слово:

 
– Ты какого ока доброго зрачок?
Чистых уст каких – правдивый язычок?
Что забилась ты, бедняжка, под чангал?
В племени конгратском чей ты есть росток?
Солнечной весной в саду не вянет цвет.
От достатка кто в такую рвань одет?
Как тюрёю стать Ултан-паршивец мог?
Или у тебя опоры в близких нет?..
 

Сестра Алпамыша, Калдыргач, такое слово ему сказала:

 
– Тот, в чьем оке я была зрачком, – далек,
Чьим устам служила языком, – далек.
Если поняла я темный твой намек,
О беде, о нашей как узнать ты мог?
Но, коль скоро сам ты правду разузнал,
Так и быть – я тайны отомкну замок:
Племенем своим конгратским я горжусь.
Дома своего я тоже не стыжусь, —
Шаху Байбури я дочкой прихожусь.
За верблюжьим стадом по степи кружусь, —
Разве в кармазу и шелк я наряжусь?
Знала ль я, какая ждет меня судьба?
Алпамыша-брата жду я, не дождусь.
В странствие пустился он в далекий край.
Подвигов, бывало, много совершал;
Может быть, с врагами в стычке оплошал, —
Слух дошел, что умер он в стране чужой;
Слух еще дошел, – он якобы живой;
Только от него пока от самого
Не было известья нам ни одного.
Думаем, что он погиб, скорей всего.
Если б жив-здоров он был и не погиб,
Неужель враги пленить его могли б?
Тысячу врагов один он устрашал!
Если б даже в битве он и оплошал
И попал в зиндан, – давно бы убежал.
Будь он жив, узнал бы и в чужом краю,
Что у нас Ултан в Конграте ханом стал.
Он бы нас своей опоры не лишал!
Он бы убежал и прискакал давно!
Видимо, прибыть ему не суждено,
Видимо, с бедою горе заодно,
Видимо, погиб он, брат мой, Алпамыш!
Ты мои услышь печальные слова:
Пес-Ултан дерзнул ступать по следу льва.
Брата моего красавица-жена
(Может быть – жена, скорей всего – вдова),
И она Ултану подлому нужна:
Свадьбу негодяй сыграть намерен с ней!
Только у Барчин-сулу, сестры моей,
Не сумел согласьем заручиться он.
Плачет Ай-Барчин, осенних туч мрачней,
И не ест, не пьет, не спит уж сколько дней!
Ходят ежедневно, ей дары даря,
От Ултана сваты – речи тратят зря:
Дорогих его подарков не беря,
Не дает Барчин согласья, говоря:
«Жив мой Хакимбек, мой дорогой тюря!»
Верит, что вернется муж ее, мой брат…
 

Алпамыш, обращаясь к сестре своей Калдыргач, такое слово сказал:

 
– Если хочешь знать, поверь словам моим:
Не погиб твой брат, – он жив и невредим.
Сколько лет в зиндане мы сидели с ним!
Слово лжи не дам произнести устам, —
Если говорю, то верь моим словам:
Твой Хаким-ака еще томится там,—
Скоро убежит он, на позор врагам.
Он за все воздаст коварным калмык ам!
Не грусти, не плачь – он скоро будет здесь, —
Знай, Ултана также ждет батыра месть!
 

В ответ ему сестра так сказала:

 
– Если ты зовешься витязем, – смотри, —
Зла не совершай, добро всегда твори.
Будь здоров – и прежде срока не умри.
Если ты мой брат, – со мною не хитри.
Дальние пути, о боже, прокляни, —
Сколько причинили горя нам они!
От разрухи дом батыра сохрани,
Власти самозванной да затмятся дни,
Нам законного властителя верни,—
Дома Байбури да не сотрется след!
Уж не ты ли, путник, брат мой? – Говори —
Если ты мой брат, со мною не хитри!
Шуткой не сочти мной заданный вопрос,
Сам спроси меня, как без тебя жилось.
Да не сгубит розу пышную мороз!
Тайную твою исполню я мечту:
Ты оставил здесь сыночка-сироту,
Если б на его взглянул ты красоту!
Хочешь – за Ядгаром сбегаю в юрту?
 
 
Так сказала брату Калдыргач-аим.
Сидя на коне, задумался Хаким:
Если б он себя открыл перед сестрой,
Сердце б разорвал признанием таким.
Он подумал: «Правду лучше утаим!
Искренностью ранней делу повредим».
Говорит сестре он голосом глухим:
– Братом ты меня не называй своим, —
Бедненькая, скоро встретишься и с ним! —
С этими словами повернув коня,
Сокол в путь пустился, тайну сохраня.
 

«Уехал, что ли, путник?» – подумала Калдыргач-аим, не сразу из-под чангала выбравшись. Посмотрела – на расстоянии, глазу доступном, увидела: едет он, а конь, на котором верхом он сидел, похож на верхового коня брата ее, Алпамыша, – на Байчибара похож.

Узнав его, побежала Калдыргач вдогонку путнику, – убедилась, что действительно он – Алпамыш. Бежит она, такое слово говоря:

 
– Своего коня э, путник, не гони!
Осади его, поводья натяни!
Ты меня не видел, – на меня взгляни,—
О судьбе моей, терпение храня,
Расспроси получше!.. Придержи коня!..
Если из краев калмыцких держишь путь,
Страхи все забудь – и не таись ничуть!
Или я глупа, иль это ты, мой брат!
На Чибара только стоит мне взглянуть, —
Или я слепа, иль это ты, мой брат!
Мне подшитый ситцем твой чепрак знаком, —
Потрудилась я над этим чепраком… —
Птица кобчик любит сесть на горный склон.
Как превратен свет, как бессердечен он!
Что Барчин, бедняжке, испытать пришлось!
Брата по его коню узнать пришлось! —
И в слезах она бежит пешком за ним…
 
 
Чей-то зов как будто слышит Хакимбек, —
Ехать стал немного тише Хакимбек;
Обернулся – видит, – Калдыргач идет;
Повод натянув, остановился – ждет,
Думает: к добру ли встреча приведет?
Мужество в себе вторично ль обретет?
Жалости слеза глаза батыру жжет…
Подбегает к брату Калдыргач-аим, —
Конские поводья сразу же берет —
И себе на шею, бедная, кладет, [43]43
  Кладет поводья себе на шею… – в знак покорности согласно обычаю.


[Закрыть]
Плачет и о стремя бьется головой:
«Брат мой, ты вернулся!.. Брат мой, ты живой!..»
Алпамыш, в седле сидящий, сам не свой,
Размышляет: «Если ей откроюсь я
И скажу: „Я брат твой, ты – сестра моя“, —
Ведь она ко мне прилепится тогда,
Не отстанет ведь, не пустит никуда.
Надо сделать сердце холоднее льда!..»
Как подумал, так и поступает он, —
У нее поводья вырывает он,
Говоря: «Хоть нам чубарый конь – родня,
Все ж ты возвела неправду на меня…»
Дернул он поводья – тронул в путь коня…
Горько зарыдала Калдыргач-аим:
– Поступаешь так зачем, ака-Хаким?
Пред родной сестрой прикинулся чужим!.. —
И назад за черным наром, за своим,
Бедная бредет – и стонет от тоски.
И своей дорогой едет бек Хаким, —
Сердце у батыра рвется на куски:
«Бедная моя, несчастная сестра!» —
Плачет он – вся грива у коня мокра.
Содрогалось небо, слыша этот плач.
Алпамыш пускает Байчибара вскачь, —
Едет – подъезжает к пастбищу батыр…
 

На пастбище этом паслось несметное стадо. Алпамыш, к пастухам обращаясь, спросил, чьих баранов пасут они:

 
– Слуги вы какого дома, пастухи?
Стадо вами чье пасомо, пастухи?
И налево брошу, и направо взгляд —
Сколько здесь баранов, сколько здесь ягнят!
Не видал нигде таких больших я стад.
Кто хозяин их, узнать я был бы рад.
Дело пастуха – кормить стада в степи.
На хороших травах – ешь себе да спи.
Скот умножишь – сам силен тогда в степи!
Разузнать от вас мне надо, пастухи,
Чье вы тут пасете стадо, пастухи?..
 

Отвечают пастухи Алпамышу:

 
– Байбурибий этим обладал скотом.
Бек наш Алпамыш, коль слышал о таком.
Бию Байбури наследовал потом.
Ныне Ултантаз, наш самозванный хан,
Этим всем скотом владеет, негодяй!
Слуги мы его, – что ведает чабан?
Мало ль, что еще затеет негодяй!
Угнетеньем богатеет негодяй!..
 

Раскормленные бараны всю степь заполнили. Проезжает мимо несметного скота Алпамыш, – удивляется: семь лет в темнице проведя, забыл он про такие богатства.

Едет он, едет, видит – на краю стада стоит почтенного вида белобородый человек, плачет, в горькой тоске восклицая:

– Э, с ребенком своим любимым разлучился я, – нет на старости покоя душе моей!

Взглянул Алпамыш, – узнал его: был это Култай-старик, друг его дорогой. Подъехал к нему Алпамыш, неузнавшим притворился, спрашивает:

 
– Дедушка, о чем рыдаешь, слезы льешь?
Верблюжонком, что на старости ревешь?
Печень просолишь и сердце разорвешь!..
Ты дитя ль какое ищешь – не найдешь?
Небо ль на тебя обрушило печаль?
Вспомнился ли кто, давно ушедший вдаль?
Иль умершего тебе ребенка жаль?
Сын твой или внук? Узнать о том нельзя ль?
 

Отвечает ему старый Култай:

– Ой! Мною оплакиваемый – не сын и не внук мой, – он сын Байбури. Были мы с ним друзьями большими. Алпамыш его имя. Между чужими слыл он сыном Култая, между своими – был его рабом дед Култай. Как хочешь – так и считай. Ушел он на чужбину, – там и погиб. Такие богатства перешли к Ултану! Об этом думая, не перестану я плакать…

Сказал Алпамыш:

– Э, дед, если я тебе Алпамыша покажу, что ты дашь мне за это?

Рассердился Култай, – ответил:

– Требуху горячую брата его младшего! Алпамыш сказал:

– Взгляни-ка, я на кого похож, дедушка?

– На могилу мою ты похож! – сердито закричал Култай. – Много бродяг, тебе подобных, приходило к нам, – каждый говорил, что от Алпамыша весть принес. Сколько на радостях подарков мы роздали им, сколько пожрали они барашков и коз, а потом уходили! Каждый думал: «Приду-ка и я, скажу: „Алпамыш!“ Култай поверит – что-нибудь мне даст, – в дураках останется. Видно, и ты задумал обманом козу получить, а получишь – уйдешь своим путем. Еще и тебя принесло нам на горе!»

– Э, дед Култай! – рассмеялся Алпамыш. – Не узнал ты меня. У Алпамыша твоего не было ли отметины какой-нибудь?

Ответил Култай: – У Алпамыша на правом плече был святой пятерни отпечаток. [44]44
  Святой пятерни отпечаток– отпечаток пальцев каландара (см. выше примеч. к стр. 10).


[Закрыть]

Оголил Алпамыш плечо свое, посмотрел Култай, – закричал:

 
– Ой, ты сам и есть ребенок милый мой!
Ты не снег ли чистый с той горы крутой?
В караване ль верблюжонок молодой?
Ока моего зрачок, ты вновь со мной,
Господин народа и страны родной!..—
И вокруг Хакима, восклицая так,
Ходит дед Култай, его любовно чтя:
– Это ты ль, мое любимое дитя!
Ты ушел – и все мы, по тебе грустя,
Верблюжатами ревели день и ночь.
Где тебя найти и как тебе помочь?!
Думали – погиб во вражеской дали,
Думали, что ветры прах твой размели.
Но теперь, из дальней возвратясь земли,
Вражью грудь пронзи – и солью просоли!..
Благ былых найти в Конграте не мечтай, —
Беды да обиды кровные считай.
На меня взгляни, мой дорогой сынок, —
Выплакал глаза твой старый дед Култай!.. —
Плача, он Хакима к сердцу прижимал:
– Ты, сынок, в плохое время к нам попал, —
Свищет над Конгратом Ултантаза плеть.
На его дела немыслимо глядеть,
Поглядишь – и сам не сможешь утерпеть…
 

– А теперь дело такое: тридцать дней уже идет свадебный той Ултантаза, – жену твою взять он намерен. Если бездействуя сидеть будешь, так он ведь своего и добьется!

Алпамыш ответил: – Мы вот как сделаем, дедушка: оба на пир пойдем, – вы – в моей одежде, я – в вашей. Кто друг мне, кто враг, своими глазами посмотреть хочу, чтобы, поскользнувшись, в яму, кем-нибудь вырытую, не попасть мне.