Текст книги "Алпамыш. Узбекский народный эпос(перепечатано с издания 1949 года)"

Автор книги: Автор Неизвестен

В области хана Тайчи, в стране калмыцкой, жила старуха одна, имя ей было Сурхаиль. Необычайно рослая женщина она была. Семеро сыновей она имела. Старшего звали Кокальдаш, а остальных: Кокаман, Кокашк а, Байкашк а, Тойкашк а, Кошкулак, а самый младший звался Караджаном. Все они батырами были. Вместе с восемьюдесятью тремя другими калмыцкими батырами содержал их шах калмыцкий в дальнем Токаистане, [10]10
  Токаистан– буквально: «страна тугаев» (или токаев), то есть камышовых зарослей; в «Алпамыше» – место, где живут девяносто великанов калмыцкого шаха.


[Закрыть]в особых пещерах. Каждый из этих девяноста батыров был отличным наездником и стрелком искусным. Носил каждый из них панцырь весом в девяносто батманов, каждый съедал в день девяносто тучных баранов, получал каждый от шаха ежемесячно девяносто золотых туманов. Знаменитые они батыры были. Каждый из них имел по сорок девушек-прислужниц, девушки подстилали им на почетных местах мягкие подстилки и прислуживали им, когда батыры возвращались с охоты или с набега.

Барчин-ай, дочери пришлого узбекского бая, никто из них не видел, хотя всю страну облетела слава о ее красоте. В ту пору была Ай-Барчин в расцвете зрелости своей девической, – плечи у нее были – пятнадцать аршин каждое! Молва о красавице-узбечке и до батыров калмыцких дошла. Собрались они – мечтают-гадают, как оно будет: то ли каждому в отдельности добиваться ее, то ли взять ее общей женою для всех? Долго совещались батыры, долго спорили, все никак решить не могли.

А старуха Сурхаиль-ведьма, – так называли ее, – мать семерых братьев-батыров, решила к шаху отправиться. Много ее сыновья шаху калмыцкому послужили, – не мог бы шах отказаться принять ее, не мог бы и в просьбе ей отказать.

Пришла старуха Сурхаиль к Тайча-хану и такое слово сказала:

 
– Семь батыров, шах, тебе я родила. —
Ведомы тебе их славные дела.
С просьбою к тебе я потому пришла,
Эта просьба так ничтожна, так мала!
Выслушать меня, великий шах, изволь, —
Разреши, мой шах, сходить мне в Чилбир-чоль.
Хочется мне тех узбеков повидать.
Почему бы мне досуг не скоротать?
Очень, говорят, у них богата знать.
Как они живут, мне хочется узнать,
В чем хвалить их нужно, в чем их осуждать,
Преданы ль тебе – хочу их испытать.
Если б разрешенье ты изволил дать,
Я бы к ним пошла по бедности своей.
Милости такой я вправе ожидать.
Семерых родив батыров-сыновей,
Никому бы я не причинила зла,
Если бы себе с приезжих дань взяла:
Люди говорят – нет их стадам числа.
Собирает мед с любых цветов пчела.
Я бы шаху тоже пользу принесла:
Разговор с одним, с другим бы завела, —
Что в душе таят, я б выведать могла:
Похвала тебе иль, может быть, хула…
Я бы к ним, султан мой, не одна пошла, —
Трех бы, четырех других старух взяла.
Сердца моего кому поведать боль?
Разреши, мой шах, сходить мне в Чилбир-чоль!
 

Калмыцкий шах позволил баям-пришельцам жить, как они хотят. Но даже сам шах опасался зловредной старухи Сурхаиль и ее могучих сыновей. Поневоле пришлось ему дать ей разрешение.

«Теперь – что хочу, то – получу!» – подумала коварная старуха. Домой вернувшись, взяла она с собой девять от нее зависимых старух-родственниц, и отправились они вдесятером в путь. Идут за ней девять согбенных старух-побирух.

Младший сын Сурхаиль – батыр Караджан с тринадцатью своими махрамами в это время коней пас. Видит он – мать его в степь Чилбир идет, девять старух за собой ведет. Подумал Караджан: «Что за пронырливая такая старуха, ноги бы ей поломать! Пойдет в степь Чилбир, нас объявит опорой своей, болтать станет, наговорит вздора всякого, – обидит людей приезжих, – пропасть бы ей! Как-никак на чужбине они! Э, нечестивицы, старухи-паршивицы! Что им в байском становище делать? И нам – срам, и сам шах возмутится – скажет: „Силой выродков ее дорожа, напрасно пустил я старуху к баям-пришельцам. Испортила мне все дело ведьма эта!“».

Подошел Караджан к матери – и, доброго ей пути пожелав, так сказал:

 
– Быть живой, богатой дай тебе господь!
Множество халатов дай тебе господь!
Сыном быть брюхатой дай тебе господь!
Девять верных спутниц в путь с тобой идут, —
С первой до десятой – дай вам всем господь
Доброго пути, куда б вам ни итти!
Мать моя, скажи, далеко ль ты идешь?
Старые свои зачем ты ноги бьешь?
Слово Караджана выслушать изволь:
Может быть, домойте пути ты повернешь?
Нечего тебе таскаться в Чилбир-чоль!
Много разных слов тебе сказать могу,
Только от греха язык уберегу.
Лишними словами я пренебрегу,
Слово я хочу хорошее сказать, —
Матери своей скажу, а не врагу.
Сыну своему такую речь прости,
Только разговор за шутку не сочти:
В Чилбир-чоль к узбекам что тебе плестись?
На подарки баев пришлых не польстись, —
С этого пути домой повороти.
Говорю тебе и этим девяти:
Нечего, старуха, голову ломать.
Я тебя ведь знаю – ты коварна, мать, —
Что-нибудь привыкла ты злоумышлять.
Пришлых этих баев ты не трогай, мать, —
Незачем у них тревогу поднимать.
Возвратись домой своей дорогой, мать!
Ты стара – и смерть уж на пути к тебе, —
Думай о загробной ты своей судьбе!
 

Эти слова услыхав, видя, что сердит Караджан, нрав его зная, Сурхаиль-ведьма такое слово ему сказала:

 
– Э, не горячись напрасно, мой сынок!
Если прогуляюсь – не лишусь я ног.
Девушки у них прекрасны, мой сынок:
Зятем я тебя в узбекский дом введу.
Сговорив невесту, ей надев платок,
Я благополучно и домой приду…
Ты меня с пути, сынок мой, не сбивай.
Высмотрю, узнаю, кто первейший бай,
Первую у них красавицу найду,
Вызнаю, свободна ль, нрав каков у ней, —
Сделаю невестой и женой твоей!
Если сговорюсь, то жди, сынок, вестей.
Породнимся с ними, наплодишь детей. —
Все-таки утеха старости моей!
Ведь не век тебе с махрамами бродить, —
Холостым живешь – пора тебя женить.
Поспешив меня в злокознях обвинить,
Счастья своего чуть не порвал ты нить.
Если хочешь знать, – иду я для тебя.
Младшенького сына горячо любя,
Я ведь ни о чем не думала плохом, —
Душу я свою не отягчу грехом!
Я тебя мечтала сделать женихом, —
Я ведь мать твоя, хочу тебе добра!
Как-никак, и вправду, я уже стара,
А тебе жениться, мой сынок, пора:
Хочется мне видеть внуков у шатра!
В жены я тебе хочу узбечку взять,
Чтобы красотой была тебе подстать.
В знатный дом узбекский ты войдешь как зять, —
Погляжу, как будешь радостью сиять
Рядом с молодой, прищурясь, мой сынок!
Брось-ка холостую дурость, мой сынок!
 

Эти слова услыхав, очень обрадовался Караджан, – сказал матери:

– Э, мать, если такое в сердце твоем, желаю тебе удачи! Приходи, дай знать. Здесь буду дожидаться.

Получив согласие сына, довольная старуха в степь Чилбир побрела своим путем.

 
Сурхаиль пошла веселей.
Хоть немало лет было ей,
Славилась ходьбою своей!
Ведь недаром был о ней слух,
Среди всех калмыцких старух,
Среди свах и средь повитух:
Говорили: нечистый в ней дух!
Ведьмою старуха слыла —
Столь была коварна и зла.
Девять ее спутниц-старух,
Родственниц ее, побирух,
Вслед за ней бегут во весь дух,
А никак за ней не поспеть.
Хоть бы ей скорей околеть!
А она любопытства полна,
Жадности, бесстыдства полна.
«Баи-бии, – мыслит она,—
Кто такие? – мыслит она,—
Хоть чужие, – мыслит она, —
А сосватаю бека их дочь!»
Их приданое числит она.
Все пронюхать успела и тут!..
Чуть живые старухи бредут —
Замертво сейчас упадут.
Не догнать Сурхаиль, – отстают,
Всячески хулят Сурхаиль:
«Не шайтан ли ей дал этот рост?
Если справить халат Сурхаиль,
Сколько же наткать и напрясть?
Бязи надо сорок кары.
Чтобы ей, коварной, пропасть!..»
К баю в гости спеша, к Байсары,
Сурхаиль, как верблюд-скороход,
Все уходит вперед и вперед.
Ноги у лукавой быстры,
Мысли у коварной хитры, —
Хочет Караджана женить,
С баями себя породнить.
Где же та юрта Байсары?..
А старухам ее невдомек,
Что у ней, коварной, в душе,
Завязала зачем в узелок
Новенький зеленый платок…
 
 
Чуть бредут старухи… Ведьма Сурхаиль
Далеко ушла – метет подолом пыль, —
Спутницам своим она и не видна!
Наконец перед нею озеро Айна.
Так пришла в кочевье байское она.
Спрашивает: «Где живет ваш главный бай?» —
Указали ей жилище Байсары.
Думает: «Богат, однако, Байсары!»
Девять было злых собак у Байсары.
Долговязую такую увидав,
Поднимают псы свирепый, громкий лай,
Как на зверя, мчатся на нее стремглав,
Тесно окружают – и бросают в грязь,
Словно меж собой заране сговорясь,
Рвут ее на части, кто во что вцепясь:
В руки, в ноги, в грудь и в зад, ворча и злясь,
В клочья разрывают и рубахи бязь!
Что старухе делать, если не реветь?
И ревет она, как раненый медведь!
Вовсе потеряла голову она.
Шаровары в клочья, грудь обнажена,
Выпав из одежд, – вся голая она!
А собаки рвут ее и так и сяк.
Раз она попала в круг таких собак,
Что ей остается, если не реветь?
И ревет она, как раненый медведь!
Долго так она ревела, но, увы,—
Нет людей на помощь, словно все мертвы.
Или у пришельцев нравы таковы?
Как жестокосердны, как они черствы,—
Не идут на крик беспомощной вдовы!
Осень подошла – не вянут ли цветы?
Смерть пришла – всю допил чашу жизни ты!..
Псы ее терзали, яростно рыча,
А она лежала, в ужасе крича,
Еле теплилась ее души свеча…
Вышла из юрты хозяйка-байвуча,
Слышит вздохи, стоны: «Прочь!.. Подите прочь!..»
Сильно удивясь, она спешит помочь.
Меж собак старуху увидав тогда,
Закричала: «Ой, тяжелая беда!»
Впору умереть старухе от стыда:
Очень уж была вся голая!.. Беда!..
 

Побивши как следует собак, осведомившись у старухи о ее состоянии, вернулась хозяйка в юрту, взяла новую женскую одежду, дала старухе переодеться, – сердце старушечье радуя, повела ее с почетом в юрту. Ай-Барчин с девушками своими в юрте сидела, – старуху увидав, подумала:

«Кто бы она ни была, она в чужой стороне». С места встав, низко поклонясь гостье, оказала она ей уважение. А старуха, увидав Барчин, сразу же подумала:

«И по красоте и по уму – отличная пара Караджану?..»

Немало еще времени прошло, пока до места добрались те девять старух – спутниц Сурхаиль-ведьмы. На этот раз вышел им навстречу человек, не дал собакам трогать их, привел старух в юрту. Хозяйка угощение стала готовить – плов варить. О том – о сем разговор завели, четыре-пять слов проронили, – Сурхаиль-ведьма, к хозяйке обратясь, так сразу же и спрашивает:

 
– Кажется, барашек варится у вас?
Не свободна ль дочь-красавица у вас?
Вижу я – прекрасный тут расцвел цветок!
Дома у меня есть холостой сынок, —
Если б сговориться с вами бог помог,
Повязать невесте я б могла платок.
Сговор совершив, пошла бы я домой, —
Очень был бы рад сынок любимый мой.
Караджан-батыр, он у меня меньшой.
В гости к вам идя, прошла я путь большой —
Посмотреть хотелось мне народ чужой.
К вашей дочери всей прикипев душой,
От нее большую радость испытав,
Я, от ваших псов жестоко пострадав,
Половины чувств приятных лишена…
Эта ваша дочь – свободна ли она?
Сыну моему она как раз нужна.
Слушай, байвуча, что я тебе скажу:
Чем скорей – тем лучше, – так я нахожу.
Сватовством своим тебе я удружу.
Эта дочь твоя причесана-гляжу,
Убрана во много кос она – гляжу;
Голову я ей платочком повяжу!..
Вот, что я тебе должна еще сказать:
Караджан тебе хороший будет зять —
Сына моего заглазно можешь взять.
Он среди батыров наших знаменит,
Шах наш, Тайча-хан, к нему благоволит,
Добрая молва о нем везде гремит —
Он юрте твоей стыда не причинит.
Сколько он сердец девических томит!
Только до сих пор все ходит холостой.
Не прельщается ничьею красотой:
«Эта мне не пара, эта не ровня!
Я – батыр известный да к тому же – бек!..»
Очень огорчает этим он меня.
Как бы не остался холостым навек!
Вижу – здесь живет почтенный человек, —
Думаю: у сына будет тесть – узбек!
Дочь твоя и сын мой – пара ведь они,—
Ты мне свой обычай сразу объясни.
Долго ли еще песок речей толочь?
Я любой калым тебе отдам за дочь.
Сговор совершим – и все сомненья прочь.
Голову себе напрасно не морочь!
Если ты в беде, друзья придут пом очь;
Преданнейший друг для всех влюбленных – ночь…
Байвуча, что скажешь на мои слова?
Дочь твоя Барчин – я вижу какова:
Лучших для себя я б не желала снох,
Но и Караджан мой тоже ведь не плох.
Он, коль хочешь знать, из-за Барчин засох, —
Да услышит бог его влюбленный вздох!..
За Караджанбека выдай свою дочь,
И да будет радость им из ночи в ночь!
 

Услыхав речь старухи, так ответила ей мать Барчин-ай:

 
– Ничего теперь не варится у нас!
Не свободна дочь-красавица у нас!
Дочь моя давно уже сговорена,
С сыном дяди, чуть родясь, обручена.
Этот дядя, знай, он мужа старший брат,
Деверь мой – он шах страны Байсун-Конграт.
Он за нашу дочь нам уплатил калым,—
Не прельщай меня калымом ты своим!
Если поступить, как ты мне говоришь,
Разве преступленье долго утаишь?
Разве усидит в Конграте Алпамыш?
Если он приедет, Алпамыш-султан,
Разве не подохнет сын твой, Караджан?
Плачет по тебе, проклятая, аркан!
Старая карга, зачем ты бродишь зря,
Целый день сидишь, пустое говоря?
Каждый у себя не бек ли, не тюря?..
Делится ль добычей с вороном шункар?
Иль простым батырам не гроза кайсар?
Иль орлу дорогу преградит комар?
Весть в страну Конграт ужель не долетит?
Сокол Алпамыш сюда ль не прилетит?
Разве калмык ов он здесь не истребит?
Разве он ублюдка твоего простит?
Старая карга, ужель тебе не стыд?
Бродит, рыщет, где кто пловом угостит!
Розу ли мою твой выродок прельстит?
Осень подошла – садов поблекнул цвет.
Бог твой разум отнял, – горя хуже нет!
Кто тебе столь глупый нашептал совет?
Если хочешь знать, Хакиму равных нет,—
На земле таких батыров славных нет!
Всех вас перебьет, с земли сотрет ваш след!
Хакимбек достиг четырнадцати лет!
Если хочешь знать, то он – непобедим,
Мой племянник-бек, по имени Хаким!
Если с Караджаном встретится твоим,
Станет в мире сразу тесно им двоим,—
Сыну твоему не устоять пред ним…
Глупая твоя старушья голова,—
Надо же такие говорить слова!
Видно, что не знаешь Алпамыша-льва!
Шла б себе своим путем, пока жива!
Если хочешь знать, Байсунский край богат,
Лучше всех краев цветущий наш Конграт!
Конь у Хакимбека – истинно крылат,
Взгляд у Хакимбека – соколиный взгляд,
Тверже, чем алмаз – в его руке булат!
Родом он – конгратец, книжности учен,
С девушкой моей с рожденья обручен,
У себя в стране владыкой станет он.
Мерзкая старуха, убирайся вон!
Если будет здесь народ наш угнетен,
Думаешь, к нему не долетит наш стон?
Он вам всем создаст ужасный киямат!
Думаешь, невесте он не будет рад?
Думаешь, ее не увезет в Конграт,
Не познает с ней супружеских услад?
Если б ты старухой путною была, —
Разве ты себя не лучше бы вела?
Говорю добром, – ступай, пока цела!..
 

Сурхаиль, к хозяйке обращаясь, так ей ответила:

 
– Постыдилась бы ты глупых слов своих:
Посуди сама – годится ль тот жених,
Что провел полгода на путях степных?
Думаешь, он так сюда и прилетел?
Думаешь, приедет – будет жив и цел?
Всех батыров наших одолеет он?
Если и приедет, пожалеет он!
Ты мои слова за шутку не считай,
Долгим размышленьем душу не пытай —
Дочь свою, Барчин, в невестки мне отдай.
Очень уж хочу ее сосватать я!
Сына моего возьми себе в зятья!
Не возьмешь – не будет от него житья!
Иль своим желаньям он не господин?
Думаешь – не сядет на коня мой сын,
Не увидит он своей женой Барчин?
Думаешь – приедет он к тебе один?
Он тринадцать слуг с собой в набег возьмет —
Дочь твою, узбечка, силой увезет!
 

Услыхав слова эти, хозяйка, мать Барчин-ай, тоже сказала старухе слово свое:

 
– На вершинах горных да истает снег!
Вражий труп в земле да изгниет навек!
Да иссохнет твой урод Караджанбек!
Ты послушай, что тебе хочу сказать:
Эту дочь мою твой сын не может взять, —
Иноверец он, а – значит – нам не зять!
На мои слова обиды не имей,
Сыном похваляться предо мной не смей,
Подлая старуха, сдохни поскорей!..—
Так ей, мать Барчин сказала сгоряча.
Слышала все это Барчин-аимча.
«Прекратите спор!» – она им говорит.—
«Это же позор!» – она им говорит.
Спорят байвуча и Караджана мать,
Начинают, споря, кулаки сжимать.
Стали их старухи-гостьи разнимать…
 

Розняли их в конце концов старухи-гостьи. Подали им руки помыть, скатерть постелили. Наложили три блюда плова – поставили перед десятью женщинами, – одно блюдо на четверых пришлось. Мать Караджана, на хозяйку разобиженная, взяла два зернышка риса – в рот положила. Девять товарок ее побоялись взять и на одно зернышко больше, – Сурхаиль-ведьма головы бы им свернула. В трех блюдах плова на двадцать зернышек меньше стало.

– Хватит, – наелись мы, – сказали гостьи, возвращая блюда с пловом. Блюда убрав, ладонями по лицу проведя, – гостьи ушли. Мать Караджана, своих спутниц не дожидаясь, изо всех сил пустилась вперед. Девять старух, из виду ее не выпуская, ковыляли ей вслед, ворча:

– Возьми ты ее от нас, аллах, чтоб ей подохнуть! Вздумала сынка своего женить не в пору, ублюдка такого! Уж затевать ссору – так хоть после плова!.. Богато, однако, эти баи живут! Если бы мы и одни пришли, без этой карги злой, нас бы тут приняли не хуже – угостили бы и шавлёй на ужин. Э, как жалко – весь плов остался! Неприятность причинила, плову не дала поесть! По два зернышка на каждый рот, чтоб ей такие поминки устроил народ! Убери ты ее, аллах, от нас! В другой раз без нее придем…

Далеко вперед ушла Сурхаиль. А Караджан все на дорогу смотрит – ее поджидает. Видит – идет она.

Подошел к ней Караджан, спрашивает:

– Ну, мать, как дела? Лисою ты иль волчихой пришла? [11]11
  Лисой или волчихой пришла… – то есть с удачей или неудачей (выражение, заимствованное из народных сказок о животных).


[Закрыть]– Ответила ему мать: – Э, сынок, намотай себе на ус: куда ни иду, куда ни бреду, – лисой не вернусь, волчихой приду! Женю я тебя, – вспомнишь мое слово! Видишь – на мне обнова. Это мне, как сватье, подарили новое платье…

А Караджан говорит:

– Вот она, мать моя какая! Сосватала мне невесту-узбечку! Не пожалели ей новой одежды бязевой! Ну, мать, как стала волчихой – рассказывай.

Стала старуха сыну рассказывать, как дело было:

 
– Даром время я, сынок, не провела.
К тем приезжим баям в стойбище пришла,
У Байсарыбая там в гостях была.
Хороша юрта, оказывается!
Девушка – мечта, оказывается;
Как цветок, чиста, оказывается;
И не занята, оказывается!
Нет ее нежней, оказывается,
Сохнут все по ней, оказывается!
Ровно сорок с ней подружек для услуг;
Как луна – Барчин меж сорока подруг.
В мире не найдешь кудрявее волос!
Заплетает их во много длинных кос.
Голоса такого слышать не пришлось!
Каждый глаз сияет, как большой алмаз, —
Сердце сразу тает от сиянья глаз!
А наряд на ней невиданный у нас —
Тонкий, полосатый дорогой атлас!
Чересчур, однако, узки рукава!
В зрелости она девической как-раз.
Именно такая, говорю, точь-в-точь
У Байсарыбая оказалась дочь.
Спрашиваю: «Дочь свободна ли у вас?
Сына – Караджана я женить хочу,—
За нее калым хороший заплачу».
Наизнанку вывернула байвучу,—
Выведала все, что знать хотела я.
Э, сынок, немало попотела я!
Девушка свободна – так и знай, сынок!
Сговорив невесту, ей надев платок,
Я бежать к тебе со всех пустилась ног…
Но такой обычай заведен у них:
Сговор был – приходит в тот же день жених.
Поспешить к невесте должен ты, мой сын, —
Завтра будет поздно, хоть бы сто причин,
Завтра, говорю, откажется Барчин!..
У Барчин – подружка, имя ей Суксур.
Все моргает мне, гляжу – хитер прищур!
Шепчет: «Сватовства таков узбекский чин, —
Пусть жених стыдлив не будет чересчур».
Слышала я то же и от остальных:
«Главное – пускай не мешкает жених!..»
Помни же, твоя невеста какова:
Имя – Барчин-ай, в косичках голова.
В бархатной юрте тебя сегодня ждут
Песни, смех, веселье – радости приют.
Тучка в сердце есть – исчезнет сразу тут!
Сорок тех подружек тоже хороши,
Будут угождать тебе от всей души…
Взяв своих махрамов, сын мой, поспеши —
Сам своей звезды счастливой не туши.
Ты не будь стыдлив и не ходи в тени,
Робость и смущенье от себя гони,
Только грубых слов, смотри, не пророни…
В бархатной юрте живет Байсарыбай,
В путь с приметой этой, Караджан, ступай.
Милая твоя – как месяц между звезд.
Будь и не заносчив и не слишком прост.
Главное – спеши, коня гони в нахлест!
Холостых годов кончай сегодня пост!..
 

Караджан, выслушав слова матери, говорит ей:

– Мать! Странные ты слова говоришь: ведь ты пока на узбечке только платок повязала. Прилично ли мне сразу же после этого являться прямо к невесте. Не унижу ли своей чести мужской? Не стану ль посмешищем в глазах людей?

А мать ему снова повторяет:

– Таков узбекский обычай, таково их правило. Неужели я бы сынка своего осрамила? Кто слишком смущается, тот жены лишается! – Сказала так старуха Сурхаиль и пошла себе дальше.

А Караджан к махрамам своим обратился:

– Некоторые из вас поездили по свету, некоторые уже и невест заневестили, иные – своим домом пожили, – быть может, и порядки узбекские вам знакомы? Стал я в узбекской семье женихом, – надо мне явиться туда, а не знаю, как у них одевается жених. Может быть, кто-нибудь из вас научит меня?

Сказали Караджану махрамы:

– Ха! В праздник и под праздник видали мы узбекского жениха. Великолепно он был одет, на голове носил он чалму. Женщины ему кричали вслед: «Жених, жених!» и от него деньги за это получали.

Слова эти услыхав, Караджан по-узбекски нарядиться решил. Сбросил он свой калмыцкий тельпак, новую одежду надел, чалму на голову навертывать стал, – никак чалма нарядной, круглой не выходит – во все стороны торчит, совсем не так, как у узбеков получается. Никогда Караджан чалмы не носил, сноровки завязывать ее не было у него. Говорит Караджан – Э, никак по-узбекски красиво не получается!

– Мы сами снарядим вас, – сказали махрамы.

Посадили они батыра Караджана на коня, девяностобатманный железный панцырь на него надели, взяли поводья четырнадцати коней, – вместо кушака обмотали ими туго-натуго стан батыра и заставили Караджана сидеть в седле прямо-прямо. Высок и прям, как минарет самаркандский, в окружении тринадцати махрамов своих, направился Караджан-батыр к невесте.

 
Вышел в путь батыр Караджан,
Едет в степь Чилбир Караджан,
Тот жених, калмык-пахлаван.
Всей дружиной своей окружен,
Материнским словом прельщен,
Размечтался о девушке он.
Холост он ходил и досуж,
Будет он красавице муж,
Зять узбека-бия к тому ж!
– Э, мой конь, тулпар, не ленись,
К Айна-колю птицей стремись,
Нежный ждет меня кипарис, —
Прозевать невесту могу!..
 
 
Конь его – тулпар удалой,
Скачет и фырчит на скаку —
Хочет угодить седоку.
А седок могучий такой,
Словно сокол сидит боевой,
Не видав красавицы той,
Едет, обольщенный мечтой,
Скачет нетерпеньем томим,
А махрамы – следом за ним.
Близок Айна-коль, далеко ль, —
Жениху дорога долга,
Коль невеста ему дорога!
Вот и засинел Айна-коль —
Зелены его берега.
Едет Караджан, как дракон,—
Весь народ узбекский смущен:
«Кто таков, откуда к нам он,
Что за великан-пахлаван?
Даже не видали таких!..»
Ус калмыцкий гордо суча,
Лихо скакуна горяча,
Юрт как бы не видя простых,
Едет Караджан мимо них,—
К бархатной юрте Байсары
Едет горделивый жених,
Подъезжает прямо к юрте,
Едут и махрамы к юрте.
Помня материнский завет,
Щурит он с задором глаза,
Что-то своим слугам шепча.
Алая на нем кармаза,
Равных ему, думает, нет!..
 
 
А в юрте Барчин-аимча
Ничего не знает о нем,
Женихе самозванном своем…
Ждут четырнадцать конных мужчин.
Что же не выходит Барчин?
Нет же для обиды причин!
Девушки-узбечки стоят,
Но не принимают коней,
С праздным равнодушьем глядят,
Оказать почет не хотят…
Прибыл же он во-время к ней,—
Верного коня исхлестал,
С дальнего пути ведь устал!
Как же так встречать жениха?
Думой уязвлен Караджан:
Как бы тут не вышло греха!
Может быть, все дело – обман,
Может быть, он вовсе не ждан?
Шутка – хоть и слишком плоха,
Можно ль положиться на мать,
Выпустить бы ей потроха!
Снилась ей, как видно, сноха!
Девушки смеются – ха, ха!
Голову он стал уж терять:
«Я повеселиться мечтал,
С баем породниться мечтал,
На Барчин жениться мечтал,—
А своей невестой не ждан!..»
Встречей озадачен такой,
Ведьмой одурачен такой,
Матерью своей озорной,
Повернул коня Караджан,
Бек-батыр, калмык-пахлаван.
 

Отъехал Караджан и все размышляет: «Наша невеста нас не видала, значит – и девушки не знали, что это мы». Так утешал он себя, и долго еще разъезжал вокруг юрты Байсары. Очень измучился Караджан. Потом поехал он в глухое место, с коня сошел – и махрамам своим так сказал:

– Развяжите меня. Совсем дышать не могу, туго слишком опоясали вы меня. Э, мать моя озорная, обманула нас!

Развязали его махрамы, на коня сел батыр – и поехал в пещеру к братьям-батырам. Въехал – с коня слез. Самый могучий из девяноста батыров, Кокальдаш-батыр спрашивает: – Откуда ты, Караджан, приехал? – Караджан отвечает: – Приехали мы от узбекской девушки – невесты нашей. Хорошо мы с ней повеселились! Кокальдаш-батыр разгневался:

– Ой, лучше бы ты в детстве подох! К какой такой невесте осмелился ты ездить? Ведь она – твоего старшего брата будущая жена, а он жив! Вот ты как блудлив!

Тут встал Кошкулак-батыр и тоже сказал:

– Ты зачем же лезешь к девушке этой, за которую я уже вношу калым? Становясь на пути старшим братьям своим, помрешь молодым!

Это сказав, уселись батыры, стали пить арак и другие напитки, – пирушку устроили.

Сильно опьянев, Кокаман-батыр сел под утро на коня своего Кокдонана и один поехал на озеро охотиться. Около полудня, с охоты возвращаясь, проезжает он берегом озера.

А Барчин-ай со служанкой своей Суксур в это время сидела под навесом, где разложен был тутовый лист с шелкопрядами. Смотрят – едет калмык, под которым конь так и пляшет. Могуч калмык, прям, как минарет самаркандский.

– Э, какой калмык могучий и огромный! Как бы не увидал меня и тоже не стал кружиться тут! – Так Барчин сказала – и в юрту пошла…

Взгляд Кокамана-батыра упал на бедра Барчин. Он поводья натянул – повернул коня, про себя подумав:

«Подъеду-ка к этим девушкам. Баи эти – скотоводы, – кумыса попрошу. Если кумыса дадут, значит, – женюсь я на узбечке, а если дадут воду, – значит, с пустыми руками уеду я. Попытаюсь – судьбу свою испытаю». – К девушкам обратившись, сказал Кокаман:

 
– Алая на вас, узбечки, кармаза.
Разума лишат подобные глаза!
Есть у скотоводов много кумыса, —
Кумыса охотно я бы напился!..
Розы по весне румяно зацветут,—
Соловьи, любовью пьяны, запоют.
Не по красоте ли гурий узнают?
Просит кумыса такой батыр, как я, —
Гурии ужель мне чашу не нальют?
Я богат, – чалму из шелка я ношу.
Весь я пожелтел – так страстно я прошу.
Вашего отказа я ведь не снесу —
Чашу мне одну налейте кумысу!
Рвется в битву сам породистый тулпар.
В сердце хворь таю, от этой хвори – жар;
Лекари сказали – исцелит кумыс,—
Слышал я, что пьют его и млад и стар.
Вы, узбечки, краше гурий родились,
Неужель не будет мне налит кумыс?
Просит вас такой известный пахлаван!
Я живу в пещерах, имя – Кокаман.
С озера я ехал, – дело дал мне хан,—
Вижу – скотоводов расположен стан,
Знаю, что богаты скотоводы все,
Знаю – пьют кумыс они, как воду, все.
Яркий на тебе, красавица, халат!
Если пить кумыс от хвори мне велят,
На тебя с мольбою направляю взгляд.
Можно ли такому беку отказать?
Если я тебя прошу о кумыс е,
Дай хотя б немного в небольшой касе!
Можно ль быть скупою при твоей красе?
Пить кумыс табибы мне велели все:
Кумыс ом от хвори я освобожусь, —
Потому тебя просить я не стыжусь.
Если дашь кумыс – как хочешь, побожусь,
Что тебе, быть может, тоже пригожусь!..
Из-за кумыса весь день я тут кружусь!
 

Это услыхав, так ответила Барчин Кокаману:

 
– Поля брани нет, где кровной нет вражды, —
Скакуна не гонят в битву без нужды:
Если в бег чрезмерный скакуна пустить,
Может он потом и вовсе не остыть…
Каждый у себя по-своему велик!
Уезжай, калмык, нет кумыс атебе!
На исходе лета, глупый ты калмык,—
Посуди, – откуда б он взялся тебе?
Слушай, что тебе скажу, калмык-глупец:
Жеребят пустил под маток мой отец,—
Где же я теперь достану кумыс а?
Кумыс атеперь в помине даже нет!
Не настала осень – не поблекнет цвет.
Не люблю, калмык, бессмысленных бесед!
Бог ума не отнял у меня пока.
Кумыса не будет – вот и весь ответ!
Не встречала я глупее калмыка!
Вот уже сумбуль кончается у нас,—
В это время года кто кумыс видал?
Проезжай, калмык, чего ко миг пристал?
У других проси, а здесь ты опоздал.
Э, как много глупых слов ты наболтал!
Извелась я вся, с тобою говоря.
Проезжай, калмык, теряешь время зря!
Не встречала я такого дикаря!..
Весело живу я у отца в дому,
Проезжай, не то пожалуюсь ему!
Говорить с тобой мне вовсе ни к чему,—
И меня не мучь и сам ты не томись —
Говорят тебе, что кончился кумыс!
Вот еще пристал, откуда ни возьмись!..
 

Услыхав слова Барчин, такое слово ей в ответ сказал Кокаман-батыр:

 
– В битвы я скакал на этом скакуне.
Сильную обиду причиняешь мне.
Малость хоть налей, пусть плещется на дне!..
Я – батыр известный, унижаюсь так!
Я ведь не вино прошу и не арак,
Я ведь не сабу прошу и не конак, —
Хоть в одну касу, прошу, налей кумыс!
Все табибы мне велели: «Пей кумыс».
Я ведь не сабу прошу и не конак!
Не груба моя и не зазорна речь, —
Надо же свое здоровье мне беречь!
Если в сердце боль, – руке изменит меч, —
Что батыру делать в пору грозных сеч?
Стыд батыру хворым в молодости слечь!
Можно ли подобной просьбой пренебречь?
Раз надежда есть кумысом хворь отвлечь,
Как меня надежды смеешь ты лишить?
Можешь ведь и ты кого-нибудь обжечь
Так, что боль его начнет нещадно печь,—
На смерть ты его решишься ли обречь!..
Дай мне кумыс а– лекарством обеспечь!..
Я ведь знаю: ты – Байсарыбая дочь.
Кумыса не дав, меня ты гонишь прочь, —
Скупостью такой отца не опорочь…
Я, как друг, пришел – и все же не желан.
Знай, обида эта мне больнее ран…
Я на все способен, гневом обуян!
Вы сюда пришли из чужедальних стран,—
Раз пришли – пришли, – впустил вас Тайча-хан!
Я – батыр калмыцкий, имя – Кокаман, —
Видишь – я какой могучий пахлаван! —
Жертвою мне быть за твой чудесный стан!
Если кумыс апрошу, не зван, не ждан,
Значит, вправду, очень болен Кокаман!
Неужель не дашь больному кумыса?
Пусть хотя б одна неполная каса!..
Если б кумыса сейчас я напился
Из твоих, узбечка, из волшебных рук,
Был бы исцелен я от сердечных мук…
Пусть, как волк, уеду, а не – как лиса!..
Ты не обижайся – я ведь не злодей.
Дай кумыс – и сердцем ты моим владей!
Не последний средь калмыцких я людей:
В полном богатырском круге состоя,
Между девяноста славных числюсь я.
Недругу любому голову снесу!
Дай мне кумыс у, красавица моя,
Не уеду я, не выпив кумыс у!..
 

Услыхав от Кокамана эти слова, сказала Барчин прислужнице своей, Суксур:

– Этот калмык, провалиться ему, – откуда он только взялся! – стоит да бахвалится, прося кумыса, – на кумысе счастье свое загадав. Налей-ка воды в касу, – воду я ему подам, – охладит его вода – надежду на меня оставит он.

Суксур отошла в сторону, воды в чашу налила – принесла ее Барчин. Барчин протянула руку с чашей батыру Кокаману. Увидел Кокаман-батыр, что в чаше вода, а не кумыс, – разозлился и хлестнул девушку по руке своей камчой.

Испытав такую жестокость от батыра, расплакалась Барчин и, плача, такое слово сказала:

 
– Да истают все нагорные снега!
Да сгниет в земле поганый труп врага!
Недругов моих, о боже, покарай,
Да погибнет он, чужой, немилый край!
Ты меня, безмозглый, слушать не хотел,
Ты хлестнуть меня осмелился камчой!
Горю моему где мера, где предел?
Беззащитны стали мы в стране чужой,
Родину покинув, терпим гнет большой.
По руке камчой меня калмык хлестнул,
Подло так меня пришельством попрекнул,
Униженья шип ты в сердце мне воткнул!
Что теперь, бедняжка, в силах сделать я?
Чужестранка здесь и девушка ведь я!
Чтоб тебе, злосчастный, не было житья!
Чужестранка я, однако, не раба!
Как земля чужая жестока, груба!
Плачу я, но, видно, такова судьба!
С родиной расставшись, горько слезы лью,
А кому поведать мне печаль свою!..
 

На эти слова Кокаман так ответил: