Текст книги "Приключения-79"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

6

Валерий Канашенко вернулся домой рано и в полном порядке, чему отец даже удивился. Противный разговор больше сегодня не начинали – «стороны» заключили негласное перемирие. Только Канашенко-старший, чтобы дать понять, что так легко мальчишке не обойдется, буркнул:

– Завтра «четырехугольником» решим, что с тобой...

Это он может. Начальник цеха Канашенко в щекотливых случаях всегда прибегал к «четырехугольнику». С одной стороны, соблюден принцип коллегиальности, а с него лично снимается часть ответственности. С другой стороны, он умел влиять на «треугольник» – партсекретаря, комсорга и предцехкома – нужным для дела образом. Не вынося вопрос на широкое обсуждение – «нужно ли разжигать страсти?» – администрация вкупе с общественностью тихо находили выход из создавшегося положения.

Это отец может. И придется завтра слушать хрестоматийно правильные слова, вопросы: «Как думаешь в дальнейшем, Валерий? Даешь ли твердое обещание, Валерий?» Отец будет только подавать реплики, комсорг молчать, а партсекретарь и председатель цехкома поучать. Пока Валерию не надоест все это и он не отмахнется: «Больше не повторится».

Утром Валерий явился на смену. Избегая всяческих контактов с парнями, быстренько переоделся, шмыгнул к рабочему месту. В конце пролета доигрывали партию в «козла» – одни приходят «забить разок» за полчаса до смены, иные и за час. Из раздевалки все шел и шел народ, растекался по своим местам. Кое-кто из парней, понизив голос, спрашивал:

– Ты чего вчера-то?

– Да так, ерунда получилась.

Он чувствовал, что многие в цехе знают о его «ерунде», поглядывают как-то эдак... Откуда стало известно? Или только кажется? Нет, знают кое-что. Ну ясно, не молчали те, которые задержали их ночью. Сутки прошли, слухи разошлись.

Валерии наставник, «шеф», слесарь седьмого разряда Вавилов выкладывал из верстачного ящика инструмент, осматривал.

– Здрасте, Геннадий Иваныч!

– Здравствуй.

Вавилов повертел сломанный гаечный ключ, глянул на часы. Сейчас он скажет: «Пойди в инструменталку, замени. Инструмент должен быть всегда исправным».

Но Вавилов сказал:

– Пойди к начальнику участка, попроси, чтобы тебя перевели от меня к кому-нибудь другому.

В груди у Валерия дрогнуло.

– Почему, Геннадий Иваныч?

– Сосед мой Виктор Алексеев вас задерживал тогда ночью. Этот парень врать не станет. А у меня, между прочим, у самого дочь подрастает.

– Нас же отпустили, Геннадий Иваныч!

– Отпустили – их дело. Но не могу я каждый день на тебя смотреть, работать с тобой. Мне противно. Привык я, что рядом рабочий человек, а не ночной насильник. Товарищ, а не трусливый подлец из ресторана. Ты не обижайся, я вообще говорю. Так пойди к начальнику участка, вон он как раз у себя в будке.

– Геннадий Иваныч, честное слово, я уже осознал...

– Иначе, худо тебе? Но мне-то за что терпеть тебя рядом?

И Валерий потащился к начальнику участка. Его прямо-таки тошнило от собственного ничтожества. Ничего хорошего от сегодняшнего дня он и не ожидал, конечно. Вавиловского мнения боялся больше, чем всего «четырехугольника». Вавилов не просто первоклассный слесарь, он – правильный человек, вот в чем дело-то. Никогда не «воспитывает». Может, потому его и уважают, что не «воспитывает» никого. Вавилов просто терпеть не может мерзостей, от кого бы они ни исходили. В цехе немало таких, кто что угодно стерпит, если самого его некасаемо, еще и поржет, похохмит. Вот к такому, наверное, и сунут теперь Валерия, и все обойдется. Все обойдется, кроме одного: Вавилова он и уважал-то именно за нетерпимость к пакостям, за справедливость.

Начальник участка ничего не знал о ЧП с Канашенко-младшим, потому недоуменно заволновался. И побежал к Вавилову. О чем там они говорили, Валерий не слышал. Он сперва торчал неприкаянно возле будки начальника участка, потом укрылся за бездействующим электрокаром. Он тоскливо смотрел из-за электрокара, как начальник участка убеждал Геннадия Ивановича, и не убедил, и побежал к лестнице на второй этаж, к начальнику цеха. Вскоре в кабинет начальника цеха попросили и самого Вавилова – уговаривать.

Валерий никогда еще так не мучился. Ну что он такое в цехе после того, как отверг его Геннадий Иванович? А если Вавилова уговорят и оставит он Валерия при себе, как же с ним работать – в постоянном стыде? Одно осталось – уволиться. Но с легкой руки того же Вавилова нравилось Валерию слесарное дело, ладилось, шло. Сам Геннадий Иваныч одобрял. Не то что молочный завод с их ящиками. Или пожарная команда... Уж лучше бы не отпускали из милиции, судили, наказывали, чем презрение Геннадия Иваныча!

Начальник цеха Канашенко чувствовал себя неловко.

– Геннадий Иваныч, поймите меня правильно, не за сына прошу... Молодой рабочий, ваш ученик, оступился. И разве не ваш долг, долг советского человека, помочь молодому рабочему встать на правильный путь?

Вавилов ответил:

– Когда работу «запорол» сам начальник цеха, тут уж слесарь вряд ли исправит. Пусть попробует какой-нибудь другой советский человек. Заберите парня от меня. Мне хочется его ударить. А советский человек почему-то не имеет права бить подлеца.

– Но, Геннадий Иванович, в чем-то здесь и ваша недоработка наставника. – Канашенко-старшему очень хотелось поделиться с кем-нибудь «коллегиально» собственной виной.

– Может, и есть. Тем более заберите его от меня.

Начальник цеха развел руками, как бы предоставляя этим жестом высказаться остальным «углам» «четырехугольника». И его эстафету принял председатель цехкома:

– Так нельзя, Вавилов. Все мы являемся наставниками молодежи. Тем более вы пользуетесь известным авторитетом, к вашему мнению прислушиваются...

– Вот и прислушайтесь.

Теперь предцехкома развел руками. Заговорил партсекретарь:

– Минуточку, минуточку, Геннадий Иванович! Вспомните, когда ваш ученик попал в вытрезвитель, так вы чуть ли не в защиту его кинулись, несмотря на то, что он, работник без году неделя, подвел цех. Некоторые товарищи справедливо высказывались, что его следует перевести в наказание на хозяйственные работы. Вы были против. Так почему сейчас вы столь бескомпромиссны?

– Тогда я настаивал, чтобы в хозбригаду перевели подкранового Валиулина, он готов пить с кем попало, с подростками, учениками. Валиулин спаивал и моего ученика, но вы не решились его наказать. Почему? Потому что вместо одного нарушения в цехе было бы два. Пили они вместе, но Валиулин живет близко, он добрался до дому и там устроил скандал. Парнишка же уснул на улице. Почему же вы не захотели наказать скандалиста Валиулина, спаивающего молодежь, хотя его вина тяжелее? И справедливо ли было наказать одного Валерия? Вот почему я промолчал, когда вы, Федор Макарович, замяли эту историю. Кстати, я что-то не помню, чтобы Валерия хотели перевести на хозработы. «Четырехугольник» молчал. И Вавилов спросил:

– Можно мне идти?

– Геннадий Иванович, – сделал еще попытку начальник цеха. – Повторяю, меня волнует судьба молодого рабочего. Надо понять его, надо протянуть руку помощи...

– Вы сами на собрании говорили о непримиримости к преступлению, а дошло до дела – и взываете о руке помощи? Почему такая полярность между призывом и действием?

Начальник цеха махнул вяло:

– Идите, товарищ Вавилов.

Электрокар стоял тут давно и безнадежно ожидал ремонта. Электрокар стоял в сторонке и как будто сам стыдился своей беспомощности, запыленный, несчастный. Валерий плакать не собирался – еще чего не хватало! Но похилившийся контур электрокара терял очертания, колебался влажно.

«Я им еще докажу, увидят! Сам же Вавилов говорил, что у меня работа с лету ладится...» Впервые он по-настоящему и глубоко пожалел, что хватило у него бездумья бить кого-то... Его выбросили, как паршивца. И кто – Вавилов, настоящий слесарь, настоящий человек...

Вавилов вышел. Начальник участка мялся у дверей – то ли и ему идти, то ли будут какие распоряжения?

– Федор Макарович, так куда мне его девать, вашего?

Но тут снова открылась дверь, и появился Вавилов.

– Слушайте, ладно, пускай остается у меня. Только уж вы мне не мешайте, понятно? До свидания.

Валерий даже присел, увидя Геннадия Ивановича.

– Вот ключ, держи. Видишь, сломан. Иди в инструменталку и замени. Быстро!

7

У Олега сидел Канашенко.

– Привет нетипичным юношам! – крикнул Радий, входя в комнату Олега. – Всю неделю не видел ваших морд, заскучал. Что не заходите?

Олег пожал плечами, уселся на диван, подняв колени и обхватив их руками. Валерий листал журнал. Он ответил:

– Неделя у нас трудовая. Это ты не работаешь.

– Вон что! После малоприятного отдыха в кутузке трудолюбие вас обуяло? Так сажать вас почаще – в ударники выйдете, в отличники. Эй, да хватит вам серьезничать! Ударники должны уметь не только трудиться, но и отдыхать. Пошли, организую вам культпоход. У меня имеется некая сумма. А остальное все приложится.

Ожидаемого энтузиазма у друзей не появилось. Радий посмотрел на одного, на другого. Шевельнулась догадка, что энтузиазма он и не увидит сейчас. Верить этому не хотелось. Извольский не привык, чтобы в его ближайшем окружении кто-то не считался с его желаниями, с его мнением.

– В чем дело, джентльмены? Почему минута молчания?

Валерий захлопнул журнал.

– Говоришь, должны уметь отдыхать? Значит, работать ты уже научился?

– Хо, от работы, знаешь, у слона грыжа бывает. – Он пропел: – Я не трактор, я не плуг, я им не бульдозер.

– А кто ты?

– Я? Слушай, Валера, ты хочешь прочитать лекцию на тему «Труд создал человека»? Мой юный друг, не надо. Приступим лучше сразу к художественной части.

– Художества надоели, Радий. Не та самодеятельность у нас получается. Вот с этой девчонкой...

– Парни, да ведь все обошлось! У моего папочки атомная энергия и широкий диапазон действия. И сейчас я вас зову не госбанк грабить, а всего-навсего посидеть в кафе, в пределах законности.

– Мерси. Мы уже посидели немного... не в кафе.

– Не все ж тебе, ударник, на профсоюзных собраниях заседать, для разнообразия и кафе, и даже кутузка неплохо. Скажи, Олег?

Олег сидел с закрытыми глазами, вроде дремал.

– Слушайте, парни, – сказал Радий, – а ведь раньше вы не были слюнтяями.

– И теперь тоже.

– Теперь сомневаюсь. Но дело, конечно, ваше. Так вы идете или нет? Олег?

Олег открыл глаза.

– Мне к зачету готовиться. «Хвосты» есть, понимаешь...

– И черт с вами. Здесь становится скучно. Гуд бай, ударники.

Что произошло? Бунт на корабле? Да нет, никакого бунта. Просто команда испугалась, увидя волны. Хлюпикам захотелось серенькой жизни, с разными там нормами выработки, с моральным кодексом. Не надо винить команду хлюпиков, не каждый ведь способен жить ярко. Капитан великодушен, он их не винит, он плюет на них. Радий Извольский способен жить ярко, остро, красиво. Пусть заурядные личности грызут науку или там слесарят. В отличники лезете, студентик? Ну-ну. Валяйте, зубрите. Дипломчик, конечно, необходим по нашим временам. Радий Извольский понимает, Радий Извольский осенью тоже займется науками. И представьте, студентик, дело у Извольского пойдет не хуже вашего. В отличники, может быть, и не полезем – на что? Ну а дипломчик заимеем, точно. А что касается карьеры дальнейшей, то вас-то уж обставим. А вы, товарищ слесарь? Для наук вы, прямо скажем, туповаты. Поэтому махайте кувалдой. Хорошо будете махать – начальство наградит вас званием ударника комтруда. Только вот ведь в чем штука, хлюпики: старания ваши – это ужаснейшая мура! Не в кувалде счастье, примитивные труженики. Надо уметь жить – вот в чем настоящая наука! Извольский-папа, между прочим, диплома не имеет, кувалды в руки отродясь не брал, но умеет жить и живет получше, чем инженер или там знатный горновой, сталевар или как их там. Ибо в этом, увы, не лучшем из миров, на земном шарике, блага достаются не умной голове, не мощным мускулам, а сильной личности, личности без предрассудков. И когда-нибудь вы, бывшие друзья, будете умолять Радия Извольского «устроить» вам по знакомству, за ваши – ну конечно же, честные! – деньги что-нибудь такое редкое, дефицитное.. Может быть, лекарство, к которому приведут вас усиленные труды. И Радий Владиславович Извольский, так и быть, достанет вам это лекарство. Разумеется, с наценкой, ибо дураков надо учить. Вы будете очень благодарны Радию Владиславовичу и постараетесь не вспоминать, как когда-то отвернулись от него. Вот так, трудяги.

Мороз стоял под сорок. Тянул северный ветер. Выглядывало из-за облаков и пряталось солнце. Третий час дня. Сегодня воскресенье, и где-то уже орет песню пьяный. Прохожие бегут-торопятся – холодно. Красные озябшие носы выглядывают из-за воротников. Бегут прохожие. Никому нет дела до Радия Извольского, до его обиды.

– ...Диспетчеру легко командовать: «Две гондолы в тупик». А путя снегом замело, как я подам гондолы? А? Нет, ты скажи, – сердится шапка с железнодорожной кокардой.

– У Олечки ангина, температурка, а она, представьте себе, форточку настежь! Я ей говорю: «Детка, разве можно...» – тарахтит кому-то старуха. У самой, поди-ка, вовсе никакой температуры нету, ишь, даже пар изо рта не идет, а она тарахтит про Олечку.

– Вот увидите, сдаст на пятерку! Говорит, что ничего не знает, а вот увидите, сдаст. У него способности!. – Это девчонки-студентки пищат, варежками за уши держатся.

– ...Какая оркестровка, какой голос! Талант...

Путь. Тупик. Способности. Талант. Никому нет дела до Радия Извольского.

Возле магазина подпрыгивают на морозе два знакомых подонка.

– Радька, привет! Слушай, у нас не хватает малость, добавь, а?

Вот у кого есть дело до Радия Извольского!

– У вас не хватает? У обоих, вместе взятых, и не хватает? Эх, крохоборы.

Не обиделись. Улыбаются синими губами, просят. Обычно Радий с такой рванью не связывался. Но на безрыбье, как говорится...

– Ладно, крохоборы, пойдем в кафе. Я не привык пить по подворотням, как вы.

Они возликовали, залебезили. Бежали за ним, виляли задами, как собачонки. В лицо заглядывали. На миг Радий снова почувствовал себя орлом-капитаном, мелькнуло в сознании что-то про сильную личность... Мелькнуло и угасло. Не то, не то... вшивая команда бежит за капитаном.

Одно кафе миновали – «команда» заявила, что там «шибко культурой прет». В другое, подальше, зашли. Длинноволосые юнцы и крашеные девы с сигаретами что-то здесь пили, шептались интимно. Сели. Радий хотел заказать коньяк, но передумал – подонкам ни к чему, не оценят, им что «Плиска», что одеколон, один черт. Заказал водки. А те оттаяли, и обнаружилось, что они уже «под мухой». Хватили еще по сто пятьдесят, и стало с ними Радию еще скучнее. Беседу вести они способны только лишь о выпивке. Рассопливились, тычут сигаретами в салат, роняют вилки, все время ругаются. Досталась капитану неудачная команда. На кой черт их поил? Один, с маленьким личиком и кудлатой башкой, похож на пуделя. Только пудели не ругаются. Второй – стриженый, в синих спортивных брюках, вроде подштанников.

– Радька, сволочь, я тебя уважаю! – лез обниматься Пудель. – Ты мне только скажи, все сделаю! Ты друг! Кто тебя тронет, ты скажи мне, Радька, сволочь такая! Я в-во! – Он извлек из кармана нож. – Видал? Я... я...

Пудель скрипел зубами, гавкал матом. Радий пожалел, что связался. Особенно, после истории с девчонкой не надо быть в такой приблатненной компании...

– Кто меня тронет, чего ты? – уговаривал он Пуделя. – Дай сюда, а то порежешься.

Отобрал нож, подонок и не заметил. Хватит, пора кончать эту благотворительность. На их столик посматривают официантки. Да и что за удовольствие – не перед кем блеснуть своей философией «сильной личности». Подонки, разве они поймут?

– Айда отсюда, вы! На свежий воздух. Окосели, черти.

Они не соглашались. Они не пьяные. В норме. Они бы и еще выпили. Тогда Радий догадался объявить, что у него деньги кончились. Это подействовало, и они вышли. Подонки тут же забыли о благодетеле Радьке, завыли песню, побрели. И он забыл о них – по ступенькам кафе неспешно, вальяжно поднималась знакомая девица. Радий был с ней раза три в компаниях и знал, только он моргни – Эльмира на шее повиснет.

– Хэлло, Элли! Какими судьбами в сей вертеп?

– Чао! Надо посидеть, встряхнуться. А ты уже?

– Уже. Но могу и еще. Пойдем, убьем с тобой время.

Она вздернула остатки выщипанных бровей.

– Не могу. У нас компания.

– Кто такие?

– Тут одни...

У края тротуара два парня расплачивались с таксистом.

– Не могу, Радик. В другой раз с удовольствием...

Парни уже подходили. Один задел локтем Радия:

– Это что за фрей?

– Так, знакомый. Пойдем, Жанчик. Чао, Радик!

Ушли. Еще один плевок судьбы в самолюбие капитана. Команда сдрейфила, красотка ушла с другим. В голове сумбур и злость от множества мелких уколов, от подонков, от Эльмиры, от водки с пивом.

Начинало смеркаться. Домой идти рано. Неудачный день, обидный день. Выпитая в дурной компании водка не утешила, а еще больше изобидела. Он, Радий Извольский, ничего не может, даже выпить, как ему нравится. Еще неделю назад Валерка и Олег, верная его команда, шли за ним в ресторан, разделяли его досуг и его мнение, с ними было хорошо и смело. Отчего же все расстроилось? Из-за той девчонки? Глупо, по пьянке зарвались.

Потоптался на перекрестке. Куда пойти? Стянул с руки кожаную перчатку, полез в карман за сигаретами. Что там колется? Ах да, нож пуделевидного подонка. Ничего финочка, рукоять наборная. Вещь! Сунул в карман пальто, закурил, пошел бесцельно вдоль сквера, Ну-с, так с чего бы это не везет? И как с ним бороться?

Радик имел основания считать себя сильной личностью. О его необычайных способностях и талантах он привык слышать с раннего детства. И были они, способности. Память легко и цепко схватывала услышанное, прочитанное. На одни пятерки учился до шестого класса, почти не готовя устные уроки. Папа и мама восторгались. В награду отличнику исполнялось любое его хотение. Позже, во второй, наверное, четверти шестого класса, стало не хватать одних только способностей, а упорства, усидчивости не нашлось в характере. Появились в дневнике четверки, потом тройки. Родители возмутились. Нет, не слабоволием сына, а несправедливостью учителей – как же так? Всегда был отличником, способным учеником и вдруг стал неспособным! Ох и досталось классной руководительнице. Мама так кричала в учительской, что в соседнем классе прервался урок. Она кричала, что бездарные учителишки зря огребают казенные деньги, что не умеют найти подход, что портят ребенка. Радик стоял в коридоре, слышал, и ему было до отчаяния стыдно за маму. Но стыд прошел, потому что крик мамы принес пользу – перевели его в другую школу. Однако и новые педагоги не нашли подход к ребенку. Радик получал уже двойки. Но по-прежнему не знал отказа своему «я хочу». Напрасно его убеждали в школе: «Ты должен», в нем уже прочно укоренилось безвольное и капризное до истерики «я хочу!». А хотел он много. Хотел успеха, признания, поклонения, к которым привык в семье. Успеха любой ценой и любого признания. Ведь он талантлив, он исключительный! А его оставили в седьмом на второй год. И пришлось переходить в третью школу. Родители купили ему магнитофон – чтобы мальчик отвлекся от огорчений и, ради бога, перестал грубить. Магнитофон развлек ненадолго. Захотелось мотоцикл. Пообещали. Семья Извольских жила зажиточно, а сын единственный. Притом папа, Владислав Аркадьевич, заместитель директора торга. Сын много раз присутствовал при родительских совещаниях: пора продать рижский гарнитур, а достать финский, это модно, и ни у кого пока нет из знакомых. Через Таланова не худо бы приобрести ленинградский электрокамин – это сейчас модно, и ни у кого пока... Радий желал чешский мотоцикл «Ява» – это модно, и ни у кого из ребят такого нет...

Учителя приходили в ужас от его контрольных работ. И перетягивали Извольского из класса в класс – за второгодничество учителей ругают. Радию купили «Яву»...

О! Радий остановился. Впереди колышется синяя куртка с черным воротником, ее Радий и в сумерках узнал. Он, Витька Алексеев, первым бросился тогда заступаться за девчонку, он догнал, схватил и узнал Радия. Другие не вмешались бы не в свое дело, если б не Витька, другие, если б и вмешались, так не отправили бы в милицию. А этот везде лезет, больше всех ему надо! А какое имеет право?! Дружинник? Из-за него и всыпались, из-за него пошло все наперекосяк. Куда это он заворачивает? На Садовую, конечно, к своей студенточке. Нет, ты не торопись, дружинник, честняга! Сперва со мной свидание состоится, а там поглядим...

Мороз торопил прохожих, гнал в теплые квартиры. На заснеженной аллее сквера попалась навстречу только тетка, до глаз закутанная в шаль. Кругом больше никого. Сумерки. Радий прибавил шаг. Догнал синюю куртку.

– Приветик, Витя. Что, разочарован? Старался, бежал, ловил, сдал легавым, а я – вот он. Гуляю.

– Что ж, и судить вас не будут? А надо бы. Я же видел, как вы ее избивали.

– Видел? В другой раз не-гляди, сеньор Дон-Кихот. Не твое собачье дело за мной приглядывать.

– Мое. И в другой раз, если придется, схвачу за руку.

– Какой смысл, Витя? Били мы или нет, а не виновны ни в чем, раз милиция нас отпустила. Так что проси сейчас прощения, что руки-то мне крутил, невиновному. Проси прощения, Дон-Кихот, пока я в добром настроении.

Виктор остановился. Короткий светлый чубчик из-под серой армейской ушанки припорошен свежим снежком. Румянец здоровый в сумерках словно светится.

– Не пойму, ты мне угрожаешь? Или запугиваешь? Зачем же, Радик? Или сам испугался?

– Ты так считаешь?

– Чего там считать? Смелые парни не бьют девушку втроем.

И Витька пошел по аллее. Он уходил по аллее, и в белом сумраке посерела его куртка и ушанка армейская, и не узнать уж Алексеева. Радию стало страшно, что сейчас он потеряет себя окончательно, потеряет свою исключительность, самолюбие, свою сильную личность – все, что осталось еще у него в этот вечер. Последние крохи своего «я» потеряет. Что же останется? Слюнявый подонок, вроде того, пуделеобразного...

Он плохо сознавал, что делает. Что догоняет Алексеева и зачем догоняет. Плохо понимал, что гонится по аллее сквера, где черные голые яблони до ветвей в сугробах стоят шеренгами справа и слева и смотрят сквозь сумерки, как бежит через их строй жалкий мелкий подонок с длинными волосами из-под шапки-пирожка, в импортной шубе с шалевым воротником, подонок с испуганным, ничтожным лицом... Или без лица... Нож не просто лежал в кармане, он удобно вложился в ладонь наборной рукояткой, нож толкал к действию, завораживал, приказывал отомстить за собственную его, Радия, низость. Не будь ножа, Радик малодушно расплакался бы. Но в руке наборная ручка...

Догнал и ударил в спину.

Сначала он бежал. Когда сквер кончился, бежать стало страшно – как бы не навлечь подозрение. Быстро шел, обходя людей, засветившиеся фонари, освещенные магазины. Скорее, скорее домой, укрыться дома, в своем мирке... Иногда заставлял себя вообразить, что он мститель. Ловкий, смелый, как киноковбой. Сильная личность. Но никак не получалось. Страх заглушал воображение и гнал домой, бросал в сторону от людей, фонарей, магазинов. Нож он бросил в сугроб сразу, как ударил им. Но ладонь еще чувствовала удобную, твердую, опасную тяжесть рукоятки. Он снял перчатку, подставил ладонь морозу. Рука стыла, но все равно чувствовала.

Наконец он дома. Тепло, спокойно, безопасно... Мама смотрит телепередачу. Что-то сказала, он что-то ответил. Разделся, сел перед телевизором. Ничего не понимал на экране. Страх, страх...

Где-то хлопнула дверь, он вскочил с кресла.

– Господи, Раденька, что с тобой?

– Ничего, ничего... Пойду спать.

– Поесть не хочешь? Отец раздобыл шпроты. Хорошо, что ты рано возвращаешься домой, Радик.

Ушел в свою комнату, плотно прикрыл дверь. Страх... Голову под подушку, чтоб не слышать звуков. Страх... Он трус? Пусть, пусть, только бы не было ничего, как-нибудь обошлось... Только бы его не трогали... Страх! Через стены, через подушку слышны его шаги, приближается, вот-вот стукнет в дверь – страх! Радий вжался головой в подушки, спрятался от звуков, от всего... Но неумолимо громко стукнула входная дверь... Пришли, они уже пришли?! Сейчас поведут?! Голос отца, спокойный голос. Нет еще, не за ним... Это папа пришел. Уснуть бы. Уснуть летаргическим сном, чтобы все миновало...

За ним пришли около полуночи.

Наутро Владислав Аркадьевич Извольский снова сидел на краешке стула перед майором, начальником милиции, и лепетал жалкие слова. Все было до ужаса ясно, и нечего говорить, а он все-таки говорил.

– Вы должны были... по закону должны были посадить их в тюрьму... за то, что побили девушку! Тогда ничего бы не случилось, мой сын не сделался бы... – Слово «убийца» Владислав Аркадьевич страшился произнести, – Вы, почему вы не посадили их тогда по закону!..

Дали бы два, три года, наконец, но тогда мой сын не...

Упреки Извольского были нелепы. Майор поступил тогда так, как и должен был, сделал все, что положено. Майор лично виноват не был. И все-таки виноват – ибо Виктор Алексеев убит.