Текст книги "Раиса, Памяти Раисы Максимовной Горбачевой"
Автор книги: Автор Неизвестен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Второй эпизод. Утром 20-го Оля говорит:
– А.С., чего вы сидите все время в кабинете? Сходим искупаться. Ребятам (т.е. охране, она знает через мужа) запрещено выходить к воде, но вас вряд ли остановят. А нас без вас не пустят.
– А куда?
– Ну, вон там, за домом, где столовая, гаражи, где большинство ребят живет. Там есть спуск к воде. Правда, крутой – камни, сорваться можно, но ходят же люди.
Я согласился. Николай Феодосьевич (Покутный – второй личный врач Президента) принес что-то на тарелке из столовой. Поел. Зашли Оля с Ларисой медсестрой и Татьяной – большой доброй женщиной, массажисткой.
Пошли. Первый часовой очень подозрительно посмотрел. Не остановил, но тут же сообщил по рации: "Черняев куда-то пошел". Когда проходили мимо хоздома, навстречу выбежали знакомые ребята из охраны, с мячом (рядом спортплощадка). Спрашиваю: "Развлечься хотите?.." – "А что делать-то?.. Никуда не пускают. Жарища. Тоска!"
Дошли до тропки и – резко вниз по самодельным ступенькам. Спуск метров 100. На половине – Ольга мне: "Оглянитесь!" Я оглянулся. За нами шел человек. Спустились к воде. Между больших валунов можно пробраться в воду. Небольшая площадка, на ней брошены три деревянных мата. Лариса разлеглась загорать. Мы трое пошли в воду – ноги можно сломать, пока доберешься до глубины, чтоб поплыть. Сделал несколько махов, перевернулся на спину. Мужик, который шел за нами, звонил по телефону. Лариса потом сказала, что он произнес: "Черняев здесь. Сижу"... (Телефон в будке – потому что в этом месте купалась охрана для срочного вызова.)
Справа пограничная вышка. Два солдата направили на нас все трубы и бинокли. Перед нами катер и глиссер... Завели моторы. Метрах в ста маячит фрегат.
Зачем тогда мужик-охранник?.. Догонять, если в Турцию поплыву? Не догонит: я слишком хорошо (для него – толстяка) плаваю. Ясно: чтоб знали – вы собой не распоряжаетесь, за вами везде следят, вы полузеки... Психическое давление.
Через 1/2 часа вылезли. Охранник отвернулся. Пошли вверх. Слышим, он по телефону: "Черняев поднимается!"
Женщины уговорили меня и на другой день пойти купаться. Говорю: "Противно, неохота". – "Тоже ни за что бы не пошла, да позлить этих сволочей хочется", реагирует Таня.
"Процедура" та же, что в первый раз: за нами стал спускаться (уже другой) охранник. Еще не успели раздеться, он громко по телефону: "Объект здесь. Остаюсь..." Но на этот раз наверху, у начала тропинки, объявился еще и пограничник с собакой.
Поплыли. Видно, как на даче с балкона Толя и Иришка наблюдают за нами. А внизу, ближе к "президентскому" пляжу, Генералов и еще человек 5 выстроились, смотрят в бинокль. Потом он "счел нужным довести" до Ольги – что видел, что мы купались.
М.С. после этого мне сказал: "Не ходи далеко от дома, во всяком случае без моего ведома". Что он имел в виду? Может, просто "заботу проявил"...
В 15.00 21-го ТV-новости. Ельцин заявил в парламенте России: Горбачев в изоляции в Крыму. Решено: направить сюда Руцкого, Силаева и других депутатов. Выступил там Бакатин. Диктор взволнованно и подробно изложил его речь: это государственный переворот, Горбачев, по крайней мере в воскресенье, был совершенно здоров, не считая радикулита (видно, от Примакова узнал). Творится беззаконие. Нужно пригласить в российский парламент депутатов ВС СССР, которых сейчас усиленно обрабатывают.
Парламент почтил минутой молчания павших в эту ночь "на его подступах".
Вот, Михаил Сергеевич, где проверяются люди: Бакатин, которого вы отпихнули, боясь всяких Лукьяновых, Янаевых и пр.!
Мое общение с Михаилом Сергеевичем в эти дни. 19-го утром, как только по "Маяку" услышал о ГКЧП, стал думать, как вести себя с М.С. Ждать, когда позовет, то есть – по прежней субординации? Нет, так нельзя: он должен убедиться в моей верности. И он нуждается в поддержке. Пошел к нему. Долго бродил по дому, пока внучка меня не обнаружила, привела к деду наверх. Он лежал на постели после процедуры: ему еще "донатирали" радикулит.
"Ты знаешь, Анатолий, – начал с ходу, – когда я разговаривал с этими, ни один мускул у меня не дрогнул. Был совершенно спокоен. И сейчас спокоен. Я убежден в своей правоте. Убежден, что это – авантюра, и не дай бог – с кровью. – Помолчал. – Не удастся им ни навести порядок, ни собрать урожай, ни запустить экономику... Не удастся! Преступная авантюра!.. Думай, что будем делать. Приходи после обеда".
Я пришел, как договорились. Пошли со всей семьей на пляж, потому что в доме говорить было уже невозможно: кругом "жучки", о чем панически предупреждала нас все время Раиса Максимовна.
Запомнилось: когда спускались к пляжу, ко мне прильнула меньшая внучка, взяла за руку: "А у меня – карты (держит в ручонках колоду). Это вот король, а это дама... нет – валет, а это – ох! забыла (это была десятка)".
Я ей: "Ну ладно, а какой она масти?" (Не рассчитывал, что она знает это слово.)
"Она – червивая!" Эта детская ошибка резанула, напомнила ситуацию, в которую попала и эта малышка.
Р.М. завела нас с М.С. в маленький павильон, а всех остальных отправила к воде. Лихорадочно вырвала из блокнота несколько чистых листков, подала мне, долго копалась в сумочке и, найдя карандаш, подала мне: "Я оставляю вас". "Да, да, – нетерпеливо (необычно для него в обращении с ней!) бросил М.С., мне надо работать". Она жалко улыбнулась и "сделала мне ручкой".
– Толя! Надо что-то делать. Я буду давить на этого негодяя (он имел в виду генерала Генералова). Буду каждый день предъявлять требования. И наращивать.
– Да, М.С., согласен. Сомневаюсь, чтобы банда в Москве на это отреагировала. Но нельзя, чтоб подумали, что вы смирились...
– Пиши: "Первое. Требую немедленно восстановить правительственную связь... Второе. Требую немедленно прислать президентский самолет, чтобы я мог вернуться на работу. Если не ответят, завтра потребую, чтобы прислали журналистов – советских и иностранных".
Я записал. Он:
– Смотри, как бы по дороге у тебя это не отобрали!
– Не отберут! – сказал я уверенно.
20-го я к М.С. пошел сразу после описанного выше купанья. Опять долго ходил по этажам, пока кухарка не показала: там, в кабинете. Он вышел навстречу, тут же – из другой комнаты – Раиса Максимовна. И сразу потащила нас на балкон, показывая руками на лампы, потолок, на мебель – "жучки". Постояли, облокотившись на перила. Я говорю: "Р.М., вот видите эту скалу, над которой пограничная вышка. За ней, за поворотом, – Тесели (это филиал санатория "Форос", там дача, где в начале 30-х годов жил Максим Горький). До того, как построена была "Заря", здесь, на ее месте, был дикий пустынный пляж. На самом деле никакой не пляж – по валунам в воду зайти было трудновато. Так вот... Я несколько раз проводил отпуск в Тесели и плавал сюда из-за той скалы. Лежал здесь и потом плыл обратно".
Р.М. слушала рассеянно. И вся встрепенулась, когда я продолжил: "Вы, наверное, знаете, что я очень хорошо плаваю? Мне и 5 и, наверное, 10 километров проплыть ничего не стоит. Может, рискнуть?"
Я улыбался, говоря это. А она вся насторожилась. Прямо и долго смотрит на меня, всерьез подумала, что такой "вариант" возможен. До этого она бурным шепотом мне рассказала, как они в 3 ночи во внутренней комнате Толиной камерой засняли заявление М.С. "Мы его вырежем из кассеты... – говорила она (но скрыла, что снято было в двух вариантах плюс еще – заявление врача Игоря Анатольевича). – Так вот... Я упакую пленку в маленький "комочек" и вечером вам отдам. Но вы, ради бога, не держите у себя. Вас могут обыскать. И не прячьте у себя в кабинете". Тут вмешался М.С. и посоветовал упрятать в плавки. Я их сушу на балкончике при комнате Оли и Томы, где расположены их пишущие машинки и прочая "канцелярия".
М.С. отнесся скептически – чтоб я поплыл в Тесели, в Форос и даже в "Южный": "Даже если не выловят в воде, выйдет голый – и что дальше? Отправят в ближайшую комендатуру – и пропала пленка"... Но обсуждали всерьез... хотя вариант был явно абсурдный. И я его "предложил" в шутку, чтоб как-то разрядить их нервное напряжение.
Пленку Р.М. мне дала позже. А пока М.С. попросил ее заняться детьми. Мы с ним перешли на другой балкон, встали у перил и тут же увидели, как повернулись к нам трубы с вышки, и погранпатруль на ближайшей скале взял нас "в бинокль"... Одновременно – услышали из будки внизу под домом по телефону: "Объект вышел на балкон, второй справа!.." Мы с М.С. переглянулись, я засмеялся и обозвал "их" матом... Он посмотрел на меня: раньше я при нем не позволял себе. (Я посожалел: подумает, что теперь, мол, можно!)
Сели за стол. Он положил перед собой блокнот. Предложил мне место напротив, спиной к солнцу и на солнце. Я говорю: "А можно рядом? Не люблю солнца – в отличие от вас с Бушем... Помните, как он в Ново-Огареве пересел на мое место, когда солнце вышло из-за стены, и я ушел – сел рядом с вами в тени?.."
М.С. улыбнулся, видно, вспомнив о встрече с Бушем, как эпизоде из античной истории, хотя произошла она всего три недели назад.
Стал диктовать "Обращение к народу и международному сообществу". Поговорили. Обсудили, отформулировали каждый пункт. Я пошел к себе. Оля напечатала на шершавке*. Вечером я попросил его поставить подпись, число, место. Вверху он подписал, что просит огласить это заявление любыми средствами каждого, кому оно попадет в руки. Когда уходил, Р.М. опять стала меня строго инструктировать, чтоб хорошо спрятал и сумел донести – как бы в дороге не обыскали. Мне эти страхи кажутся плодом нервного перенапряжения. У меня вообще еще с войны несколько атрофировано чувство физической опасности.
Накануне она дала мне свою книжку "Я надеюсь...", которую прислали ей еще 17-го. Сигнальный экземпляр. Просила прочитать за вечер... Я прочитал и очень хвалил. Это доставило большую радость Михаилу Сергеевичу – у него даже глаза увлажнились. Я уверял их, что книга разойдется по всему свету, расхватают и у нас тоже. "Замолчать не удастся, что бы ни случилось", – уверенно заявил я. Вообще всем своим видом, поведением старался показать, что "все обойдется". Они встречали меня с какой-то обостренной надеждой – не принес ли я какую-нибудь "хорошую весть". Расспрашивают, что я слышал по "Маяку" (по оказавшемуся в комнате Ольги – Тамары допотопному ВЭФу). Как я оцениваю то, что услышал, что я вообще думаю о том, что будет завтра, послезавтра, через неделю. Я "в свойственной мне манере" отвечаю самоуверенно, бодро. Р.М. все время в крайнем напряжении, хоть бы раз улыбнулась. Зато Ира – вся полна решимости, бесстрашная, резкая, беспощадная в словах и "эпитетах" по поводу того, "что с ними сделали"... Перебрасываемся с ней и на "отвлеченные", литературные темы. Вроде бы не к месту. И муж у нее Толя – хирург из 1-й Градской – умен, уверен, настоящий мужик, опора.
Так вот, "вестей" я им никаких не приносил. И наши все дискуссии вращались вокруг последствий приезда Болдина и К°. Говорили мы и о том, как среагирует мировая общественность? Гадали, что думает сейчас Коль, что думает Буш? Горбачев считал однозначно: хунте поддержки никакой не будет. Все кредиты прервутся, все "краники" закроются мгновенно. И наши банки обанкротятся немедленно. Наша легкая промышленность без этих кредитов, которые давались фактически под "него", сразу остановится. Он говорил, что заговорщики – эти мышиные умы – не могли просчитать элементарных вещей.
Говорили о возможной реакции республик. Горбачев считал, что акция путчистов приведет к быстрой дезинтеграции Союза. Потому что республики могут занять такую позицию: вы там, в Москве, русские деретесь, а наше дело сторона, отгородимся и будем делать свое*.
Настроение у Горбачевых менялось в зависимости от сообщений радио. Когда, например, ребята из охраны с помощью "проводочков" оживили телевизор и мы увидели пресс-конференцию Янаева и К°, услышали заявление, что Горбачев тяжело болен, это произвело тяжелое впечатление. Все очень насторожились. Мнение было общее: если "эти" открыто позволяют себе на весь мир так лгать, значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Сожгли за собой мосты. Я сказал М.С., что Янаев ищет алиби, если с вами "что-то случится". Горбачев добавил: "Теперь они будут подгонять действительность под то, о чем публично сказали, под ложь".
А когда Би-би-си сообщило о событиях вокруг российского парламента, о том, что народ выступает в защиту Горбачева, что Ельцин взял на себя организацию сопротивления, настроение, конечно, резко поднялось. Впрочем, 19-го, когда мы еще ничего не знали, М.С. говорил мне, что Ельцин не сдастся и его ничто не сломит. И Россия, и Москва не позволят путчистам одержать победу. Запомнил его слова: "Убежден, что Борис Николаевич проявит весь свой характер".
Далее я позволю себе процитировать о настроениях и предположениях Горбачева в те дни моего интервью Саше Безыменской, первого после моего возвращения в Москву, по самым свежим следам. Там отразились и моя собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами.
Саша меня спросила:
– Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин?
– Так вопрос просто не мог стоять, – ответил я. – Ведь речь шла о судьбе государства, о судьбе страны. Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в сражении за демократию, за законность, за перестройку, за спасение всего того, что делал Горбачев на протяжении шести лет, никакие "привходящие" мотивы уже ничего не значили. Вы задаете вопрос, который, я думаю, у Горбачева и в голове не мог возникнуть.
– Горбачев был уверен, что Ельцин... – настаивала корреспондентка.
– Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит.
– Действительно ли было у него с самого начала чувство, что народ за эти пять лет стал другим и что народ хунту не проглотит и не примет? Была такая уверенность?
– Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали Болдин и К°. И в этот раз, наутро, он совершенно спокойно рассуждал. Говорил: самое страшное, что может произойти, – это если переворот будет набирать обороты и получит кое у кого поддержку. Тогда – гражданская война с колоссальными потерями, то, чего Горбачев все эти годы пытался избежать. Когда же заговорщики отменили гласность, когда заткнули рот газетам, он понял, что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати, в позиции мировой общественности он ни разу не усомнился: тут все было ясно с самого начала.
Продолжаю из дневника: информацию урывками брали с маленького "Сони"*, оказавшегося у Толи. Собирались "в кружок": мы с М.С. на диване, Толя – на корточках, Иришка – прямо на полу, Раиса Максимовна – напротив на стуле. И сомкнув головы, пытались расслышать "голоса". Транзистор очень плохой, с севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там я слышал Би-би-си. Там я впервые узнал, что Тамару Алексеевну увезли, но куда, неизвестно.
Р.М. все время носила с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно, самое потайное, что отбирать стали бы в последнюю очередь. Она очень боится унизительного обыска. Боится за М.С., которого это потрясло бы окончательно. Она была постоянно в нервическом состоянии. В этом состоянии она и вручила мне "комочек" пленки, завернутый в бумагу и заклеенный скотчем.
– Мы уже передали другие варианты. Я лучше не скажу – кому. А это – вам. Нет, не вам...
– Почему же не мне? Я ведь продолжаю качать права как народный депутат, что должен быть на заседании Верховного Совета 26-го, о котором объявил Лукьянов.
М.С.: "Чего захотел!"
Я: "Оно конечно. Заполучить на трибуну такого свидетеля вашей смертельной болезни и недееспособности – даже эти кретины догадаются, что нельзя..."
Р.М.: "Анатолий Сергеевич! Надо – через Олю. У нее ребенок, родители больные, вы говорили... А она согласится? Ведь это очень опасно..."
Я: "Согласится. Это отчаянная женщина и ненавидит их люто, еще и за то, что они отрезали ее от ее любимого Васи..."
Р.М.: "Но вы ее строго предупредите. Пусть спрячет... куда-нибудь в интимное место – в бюстгальтер или в трусики, что ли. А вы сейчас, когда пойдете к себе, где будете держать эту пленку? В карман не кладите, в руке донесите и спрячьте. Только не в сейф. Где-нибудь в коридоре, под половиком..."
Я положил в карман. Ольге сказал только вечером. Она сидела в кресле притихшая. Симфоническая музыка по "Маяку" – с ума сойти! Но тишина еще хуже, я включаю только информационные выпуски. Но они в основном – о спорте и о "культурной жизни". Одна, например, вчера была... о визите супруги президента Боливии в Перу, где та занималась не то благотворительной, не то фестивальной деятельностью. Верх идиотизма! Тут я подумал, остро, физически ощутил, что банда возвращает нас в информационную среду худших времен застоя.
16.30. Опять экстренные сообщения. Очередной "Маяк" начался с взволнованного голоса диктора: мы, работники ТВ и радио, отказываемся выполнять приказы и подчиняться так называемому Комитету по ЧП. Нас лишили возможности давать объективную и полную информацию, мы требуем снятия с постов полностью дискредитировавших себя руководителей ТВ и радио. Мы, если удастся еще прорваться в эфир, будем честно выполнять свой профессиональный долг.
Бакатин и Примаков (молодец Женька, прорвался в Москву!), как член Совета Безопасности, заявляют, что ГКЧП – незаконен, противоправен, антиконституционен... и все его постановления – тоже. Горбачев здоров и насильственно изолирован. Необходимо немедленно добиться, чтобы он вернулся в Москву или чтобы получил возможность встретиться с прессой.
Нишанов и Лаптев – председатели палат Верховного Совета – провели экстренное заседание комитетов. Лукьянов вылетел в Крым для встречи с Горбачевым. И самое-самое: Минобороны, проанализировав ситуацию, сложившуюся в результате введения чрезвычайного положения в ряде мест, приняло решение немедленно вывести войска из этих мест (т.е. не просто бронетехнику, а войска целиком, т.е. и десантников).
С кем остаются Янаев и Пуго + их генерал Калинин, комендант Москвы, перед лицом народа?!
С 6 часов по "Орбите" (объявлено) будет полностью транслироваться сессия ВС РСФСР!
Было уже часов 11 вечера 20 августа. Я включил на полную мощность телевизор. Подсел на корточках к Ольге:
– Оля! Есть серьезное дело. Вы готовы меня выслушать? Только очень серьезно. Можете сразу же, еще не выслушав, отказаться.
– Ну что вы, Анатолий Сергеевич! Будто вы меня не знаете. Говорите.
Я рассказал о пленке и заявлении Горбачева, которое она сама печатала, о плане переправки их "на волю".
– Хорошо. Допустим, я попадаю в Москву. Дальше что? За мной наверняка будут следить.
– Да, конечно. Мы обсуждали это с М.С. и Р.М. и договорились. Вполне естественным будет, если вы зайдете к моей жене. Я напишу письмо ей... такое, как из тюрьмы, вероятно, шлют: мол, все в порядке, не беспокойся, скоро вернусь, обстоятельства... и т.п. – на случай, если будут обыскивать в самолете ли, в аэропорту. А "комочек" с пленкой придется вам запрятать действительно в "укромное" местечко. Дальше так: если удастся его довезти до Москвы, вы приходите на ул. Веснина ко мне домой. Передаете жене письмо и эту штучку. Скажите, чтоб она позвонила Лене – жене Бовина, они знакомы. Та придет. Именно она, а не сам Бовин: слишком заметная фигура, да еще на подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и К°. Ей жена передаст эту вещь, она – Сашке, а тот догадается сразу, что надо делать.
Ольга засунула пленку все-таки в джинсы. Там "комочек" постоянно выпирал. Я посмеивался, указывая пальцем на это местечко...*
Теперь передо мной была задача добиться от Генералова, чтоб он ее отпустил в Москву. Я и до этого, еще 19 августа, начал на него давить: как не стыдно, он – офицер, допускает такое издевательство над молодой матерью. У нее больной сынишка. Родители ничего о ней не знают. Не вечно мы будем тут сидеть. Пытался шантажировать: ему придется ответить за такое по отношению к женщине, которая вся изошлась, не имея возможности ничего узнать о том, что с ее сыном. И далее – в этом роде.
Однако он продолжал твердить: у него только односторонняя связь – ему могут звонить из Москвы, и начальство звонит, а он отсюда им звонить не может. Врал, конечно.
Обговорив с Ольгой "план", я решил еще раз "надавить" на Генералова. Кстати, ничего не дали мои прежние попытки "качать права", ссылаясь на то, что я народный депутат СССР и он, Генералов, удерживая меня фактически под домашним арестом, нарушает еще и Конституцию, попирает мой парламентский иммунитет. Я пригласил его опять. Он и на этот раз соблаговолил прийти. Стал опять стыдить его насчет Ольги. Но он обыграл меня, предложил отвезти ее в Мухалатку, где пункт правительственной связи, чтобы она оттуда позвонила домой в Москву.
И произошло следующее. Спустя некоторое время после того, как Генералов предложил этот "вариант", срывавший наши планы передать на волю информацию о Горбачеве, ко мне в кабинет явился шофер "Володя". Беру имя в кавычки, поскольку его имя на самом деле могло быть иным – он из КГБ. Но это был тот самый парень, которой до 18 августа возил нас с Ольгой и Тамарой между "Зарей" и "Южным" по два-три раза в день.
Не поздоровался: "Где тут Ланина? Велено отвезти на телефон". Я встал, протянул ему руку... Он помедлил и вяло подал свою. Я заметил в нем перемену, еще когда он за чемоданом моим ездил. Для него я уже преступник, заключенный. Ольга, когда вернулась, говорила: он от меня как от прокаженной отодвигался в машине. Сопровождал ее еще один из ГБ – связист. И сидел против нее, когда ее соединяли с Москвой, чтоб мгновенно отключить, если что-то лишнее начнет выдавать. "Я, – говорит, – разрыдалась. Брат кричит в трубку: "Что с тобой?" а я в слезах захлебываюсь. Одно расстройство. А вашей жене не разрешили позвонить" (я просил ее об этом).
В общем, дали еще раз понять, кто мы для них такие*.
Кстати, о нашей изоляции. Когда Ольга вернулась, спрашиваю у нее: что видела по дороге. "Шоссе закрыто для движения, – ответила она, – никаких машин, кроме военных. На каждом шагу пограничники. И сверху (шоссе метров на 20-25 выше территории "Зари") видно, что на рейде уже не два фрегата, как было до 18-го числа, а штук 16 разных военных кораблей.
Кончились наши заключения так. Около 5 вечера 21-го вбежали ко мне сразу все три женщины – Ольга, Лариса, Татьяна – в страшном возбуждении: "Анатолий Сергеевич, смотрите, смотрите, что происходит!" Выскочили мы на балкон... С пандуса от въезда на территорию дачи шли ЗИЛы, а навстречу им с "калашниковыми" наперевес двое из охраны. "Стоять!" – кричат. Машины встали. "Стоять!" – из-за кустов еще ребята. Из передней машины вышли шофер и еще кто-то... Чего-то говорят. Им в ответ: "Стоять!" Один побежал к даче Горбачева. Вскоре вернулся, и машины поехали влево за служебный дом.
Я вышел из кабинета, он на втором этаже. Прямо от моей двери лестница к входной двери в дом. Стою в помятой майке, в спортивных штанах, уже ставших портками. Мелькнула мысль – как лагерник!
В дверь внизу тесно друг за дружкой – Лукьянов, Ивашко, Бакланов, Язов, Крючков. Вид побитый. Лица сумрачные. Каждый кланяется мне!!! Я все понял прибежали с повинной. Я стоял окаменевший, переполняясь бешенством. Еще до того как они ушли в комнату налево, развернулся и показал им спину. Ольга стояла рядом, красная, в глазах торжествующие бесенята.
В кабинет вбежали Лариса и "большая" Татьяна. Она – вся такая степенная, сильная, спокойная – вдруг бросилась мне на шею и зарыдала. Потом нервный смех, всякие восклицания, незапоминающиеся реплики... Словом, ощущение: кончилась наша тюрьма. Подонки провалились со своей затеей.
Я оделся и побежал к М.С. Признаться, боялся, что он начнет их принимать... А этого тем более нельзя делать, что по телевидению уже известно было: сюда летит делегация российского парламента. Горбачев сидел в кабинете и "командовал" по телефону. Оторвался: "Я им ультиматум поставил: не включат связь – разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду".
При мне он велел коменданту Кремля взять Кремль полностью под свою охрану и никого из причастных к путчу не пускать ни под каким видом. Велел подозвать к телефону командира кремлевского полка и приказал ему поступить в распоряжение исключительно коменданта Кремля. Вызвал к телефону начальника правительственной связи и министра связи и потребовал отключить всю связь у путчистов. Судя по их реакции, они на том конце стояли по стойке "смирно". Я обратил его внимание, что в ЗИЛах, привезших гэкэчэпистов, есть автономная связь... Он вызвал Бориса (из личной охраны) и приказал ему "отъединить пассажиров" от машин.
Потом говорил с Джорджем Бушем. Это был радостный разговор. М.С. благодарил за поддержку, за солидарность. Буш приветствовал его освобождение, возвращение к работе...
Был у М.С. тут же разговор со Щербаковым (первый зам. премьера) и с кем-то еще – я не понял. Смысл: приеду – разберемся. До того, как я пришел, он говорил с Ельциным, с Назарбаевым, Кравчуком, еще с кем-то. Сказал мне об этом.
Мои опасения развеял с ходу: "Ну что ты! Как тебе в голову могло прийти. Я и не собираюсь их видеть, разве что поговорю с Лукьяновым и Ивашко".
Борис доложил, что на территории дачи появилась российская делегация.
– Зови, – сказал М.С., – пусть идут в столовую.
Через пару минут мы пошли туда. Последовавшая сцена запомнится на всю жизнь. Силаев и Руцкой бросились обнимать Горбачева. Восклицания, какие-то громкие слова. Перебивают друг друга. Тут же Бакатин и Примаков здороваются с депутатами. Среди них те, кто и в парламенте, и в печати не раз крыли М.С., спорили, возмущались, протестовали. А теперь несчастье мгновенно высветило, что они нечто единое и именно как таковое необходимое стране. Я даже громко произнес, наблюдая эту всеобщую радость и объятия: "Вот и состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора..."
Сели за стол. Наперебой стали рассказывать, что в Москве и что здесь. Оказалось – меня почему-то это удивило, – они даже не знают, кто приезжал к Президенту с ультиматумом и что вообще был такой ультиматум.
Силаев и Руцкой против того, чтобы Горбачев принимал Крючкова и К°, которые сидели, по существу, под охраной в служебном доме. Он сказал, что примет скорее всего только Лукьянова и Ивашко, которые вроде прилетели отдельно.
Разговор затянулся. Шел уже 10-й час. Вступил в дело Руцкой. Сильный, красивый человек – любо-дорого его наблюдать.
"Михаил Сергеевич, – говорит, – пора обсудить, что будем делать дальше... В самолет (президентский), на котором эти (!) явились, мы вас не пустим. Полетим в моем самолете. Он стоит на том же аэродроме, но вдали от вашего. Его надежно охраняют. Я привез с собой 40 подполковников, все вооруженные. Прорвемся".
Об этих подполковниках стоит сказать особо. Когда М.С. после ложного выхода из машины возле президентского самолета, согласно плану Руцкого, вновь быстро туда сел и машины рванули дальше, к самолету Руцкого (километрах в 3-5 от этого места), так вот, когда М.С. в своей шерстяной кофте, которую все увидели на нем по ТВ уже во Внуково, вышел к самолету, эти офицеры взяли автоматы "на караул" и так стояли, пока он не поднялся по стремянке в самолет. Я подумал, глядя на эту сцену: есть еще неподдельная офицерская честь в нашей армии. Есть и высокая интеллигентность в ее среде: достаточно пообщаться с тем же полковником Н.С.Столяровым, который тоже прилетел в группе депутатов спасать своего Президента. В аэропорт мы ехали с ним в одной машине.
Потом был перелет. Распоряжался полетом Руцкой, который то и дело вызывал к себе летчиков.
М.С. с семьей расположился в маленьком отсеке, позвал меня. Там было настолько тесно, что девочки-внучки улеглись прямо на пол и вскоре заснули.
Когда я вошел, спрашивает весело: "Ну ты кто теперь?" А я: "Простой советский заключенный, но бывший". Все возбужденно смеялись. Пришли Силаев, Руцкой, Примаков, Бакатин, был тут и доктор Игорь Анатольевич Борисов. Р.М. рассказывала, что с ней случилось, когда узнали, что путчисты едут выяснять состояние здоровья Михаила Сергеевича... Теперь уже ей лучше, но рукой плохо владеет. Шел бурный разговор: о людях – как они проверяются в таких обстоятельствах, о безнравственности – источнике всех преступлений и бед. Были тосты за продолжение жизни... И впервые тогда М.С. произнес слова: "Летим в новую страну".
Многие журналы обошла фотография: Ира спускается по трапу (во Внуково), несет завернутую в одеяло дочку. Прошла мимо толпы, окружившей Президента: там, заметил, были и те, кто искренне рад, и те, кто, наверное, чувствовал, что для них лично лучше бы было "по-другому". Иришка пронесла дочку в машину, возле которой я оказался, в стороне от сгрудившихся вокруг М.С. людей. Бросилась на сиденье и вся затряслась в рыданиях. Я наклонился, пытался что-то говорить. Муж ее рядом, обнимал, гладил, стараясь успокоить, – безуспешно. Эта финальная для меня сцена на аэродроме останется символом трагедии, которая произошла не только там, на даче в Крыму, а со всей страной. Ирина, молодая русская женщина, которая перед лицом беды сама энергия, собранность, решимость и готовность ко всему, здесь, когда "это" кончилось, взорвалась слезами отчаяния и радости. Разрядка. Но потом все равно ведь наступают будни и надо делать дело. Увы, оно пошло не так, как тогда можно было предположить.
IV
Интервью
последних лет
Николай ЕФИМОВИЧ и Анна САЕД-ШАХ
Раиса Горбачева: "Я никогда
не вмешивалась в его дела".
О бывшей Первой леди страны столько домыслов и просто сплетен, что трудно было представить, какая она в действительности. Оказалось – абсолютно нормальная женщина. Разговор шел легко, она заразительно смеялась, немножко кокетничала...
К "Комсомолке" у Раисы Максимовны, как выяснилось, особое отношение. В самое трудное для семьи Горбачевых время – после путча – лишь наша газета решилась напечатать форосский дневник жены последнего, советского генсека. За это она, несмотря ни на что, до сих пор очень благодарна "Комсомолке".
– Как Вы жили все эти непростые годы после ухода Горбачева из Кремля? Ведь не секрет, что когда человек теряет власть, то отношение к нему резко меняется.
– Об этом тяжело вспоминать. Нас буквально за сутки выселили из служебной квартиры. Дали здание для Фонда, но вскоре его отобрали. Причем с милицией, наручниками... Страшный момент, когда в доме вдруг замолкает телефон. Но не все от нас отвернулись. Многие из тех, кто работал с Горбачевым, ушли вместе с ним. От девушек-стенографисток и до его помощников. Теперь работают в Фонде на скромной зарплате.
